Донор

ВНИМАНИЕ! В рассказе присутствует ненормативная лексика!

Викторов курил, сидя на столе под форточкой. Он смотрел на серенький и ветреный весенний день за окном, на тощенькие и голые деревца, трясущиеся под ветром, и без особого любопытства прислушивался к симптомам подступающей тоски. Симптомы эти, по горькому опыту, он знал наизусть. Первая фаза уже наступила – как всегда, без объявления войны. Дальнейшее течение событий можно было расписать буквально по минутам. Как-то в период черного юмора он даже подумывал, что неплохо бы составить график и сверяться с ним.
Да, знакомые симптомы, знакомые... Улица за окном стала особенно серой и безжизненной, деревья эти... Впрочем, будь там хоть пальмы какие-нибудь в цвету, и это бы не спасло. Наступающий вечер уже пропитался ароматом безнадеги – той самой, когда знаешь, что произойти вообще ничего не может  - ни плохого, ни хорошего. А дальнейшее известно. С наступлением сумерек тоска начнет скапливаться в углах, как пыль, нахально развалится на страницах любимых книг, криво усмехнется из-за оконного стекла, отравит вкус крепкого чая и папирос... И наконец навалится всем весом и придавит – глухая, лохматая, безнадежная, как зубная боль. И тогда любая мелочь, вроде глупенькой и безобидной песенки по радио, случайно оброненного на стол пепла или шороха ветра на улице, заскользит по раз навсегда определенному ассоциативному кругу, разрастаясь и тяжелея, и тяжесть эта приплюсуется к тяжести тоски. В такие вечера остается только тупо глядеть в одну точку и не думать вообще ни о чем.
Тоска о своем появлении не предупреждала. Просто приходила и наваливалась. Сволочь она все же, собирая остатки иронии думал Викторов. Хорошо нормальным шизикам – обострение весной, обострение осенью, все просто и понятно. А она же, гадина, календарь не признает совершенно... Да, думал он, весь фокус в том, что я болен. Но какими-либо антидепрессантами сейчас за бесплатно лечить никто не станет. Можно было бы, конечно, напиться, но, во-первых, помогало это неважно, а во-вторых, для того, чтобы напиться, нужны, опять же, деньги, а деньги-то как раз и отсутствовали. И отсутствие это прибавляло к тоске еще пару центнеров.
Так что средств борьбы с тоской Викторов не знал, и приходилось просто переживать ее. Конечно, рано или поздно она уходила, но приходила-то каждый раз, как навсегда. Требовательная гостья, она не терпела невнимания к своей особе. Отвлекаться делом или чтением не выходило – дела валились из рук, а в каждой строчке прочитанного сидела все та же тоска. Викторов уже испробовал и средство самое радикальное: в один из таких визитов тоски он отыскал достаточно крепкую веревку, завязал петлю, и... Ну на чем, скажите, можно повеситься в современной квартире? Все же Викторов, человек настойчивый, отыскал какую-то малоприметную трубу под потолком. Естественно, труба, паскуда, не выдержала, и Викторов мало того, что ушибся и обжегся хлынувшим кипятком, должен был еще отстегнуть последние деньги за ремонт залитым и оскорбленным соседям.
Один из симптомов давно уже вызывал у Викторова циничную усмешку. На ранних стадиях тоски он постоянно и с надеждой поглядывал на телефон. Мерещилось что вот, вот сейчас позвонит кто-то, например, женщина, с которой расстался невесть сколько лет назад, и все изменится, и можно будет задвинуть тоску подальше на полку, как бездарную и скучную книгу. Но телефон в такие вечера ехидно помалкивал или же, напротив, таил в себе звонки нарочито дурацкие. Какой прораб? При чем тут прачечная? Нет тут никакого Лазаря Ездровича, не было и не будет никогда! Нужно ли говорить, что подобные обломы открывали в обороне новые бреши, и бреши эти тут же заполняла пронырливая тоска?
Кто сказал, что в жизни не бывает чудес? Бывают, и еще как бывают. Но дело все в том, что чудеса эти сплошь и рядом оказываются совсем не такими, как нам бы того хотелось. Говоря откровенно, чаще всего случаются чудеса свойства самого что ни на есть похабного... Звонок этого вечера, бесспорно, принадлежал к разряду чудес, а вот качества этого чуда Викторов впоследствии определить затруднялся.
Разумеется, когда он сорвал с аппарата трубку и с плохо скрытой жадностью сказал в нее: “Да?”, голос прозвучал совсем не из тех, которые Викторов надеялся услышать. Звонил бывший сослуживец Викторова, маленький человечек, смахивающий на ушлого хорька, со звучной фамилией Македонский. Что характерно, Александр Филиппович.
За Александром Филипповичем, кроме фамилии, не числилось никаких особых достоинств. Недостатков, впрочем, тоже, как и вообще сколько-нибудь примечательных черт. Отличало его от прочих одно свойство, можно сказать, полумагическое – призванием Александра Филипповича от природы являлась передача инфекций. Сам он не болел никогда и ничем, но в его худеньком теле мирно уживались тысячи самых разнообразных и зловредных штаммов. Улыбаясь и, по-видимому, сам того не желая, он щедро раздавал направо и налево краснуху, желтуху, экзему, скарлатину, псориаз, черную оспу, бубонную чуму, проказу и бытовой сифилис. Медики только руками разводили: ни одну из болезней у Александра Филипповича не удавалось выявить даже самым тщательным анализом. Из личной жизни его широкую известность получил тот факт, что Александр Филиппович, женившись едва ли не девственником, незамедлительно наградил жену тяжелейшей гонореей и лобковыми вшами. Жена ушла. Потом вернулась. И так на протяжении уже нескольких лет она то уходила от Александра Филипповича, то снова к нему возвращалась за свеженькой порцией какой-нибудь экзотической заразы.
Поначалу Викторов даже подозревал – уж не Александр ли Филиппович заронил в его организм бактерию тоски? – но потом одумался. В конце концов, визиты тоски к нему начались до его знакомства с Македонским.
Александр Филиппович был весел и краток. В двух буквально словах поведал он, что у него к Викторову дело на тысячу долларов, а может, и больше, и что будет он через пятнадцать минут. Викторов со вздохом покорился судьбе и запил из чайника пару таблеток тетрациклина.
И не соврал Александр Филиппович. Действительно, через пятнадцать минут он уже появился в прихожей у Викторова, благоухающий одеколоном и каким-то навороченным перегаром. Он с порога перепугал насмерть кота, заорав на Викторова: “Андрюшка! Сколько лет, сколько зим!”. Кот, ставший в процессе общения с Викторовым законченным неврастеником, тут же метнулся на шкаф, и пока страшный Македонский не ушел, блестел оттуда круглыми безумными глазами.
Трудно стало узнать Александра Филипповича, трудно. Ничего общего с тем Македонским, от которого шарахались даже клопы. Он блестел реставрированными зубами и крахмальной сорочкой. Костюм, явно на заказ пошитый, шелестел на нем тихо, как ангельские крылья. В дипломате у него таились не паленка и банка кильки там какой-нибудь в томате, но литр “Абсолюта” и нежнейший балычок. Довольство собой и жизнью распространялось вокруг него, как некая новая зараза. Он даже сделал попытку обнять Викторова, от чего тот технично уклонился.
Устроились, по старой памяти, на кухне. Кухня, и без того чистотой не особенно блистающая, в присутствии Македонского совсем потускнела. За окном, в темноте, угрожающе шевелились ветки, а в груди у Викторова ревниво ворочалась тоска. И пролился “Абсолют” в пару чудом уцелевших с незапамятных времен хрустальных рюмок.
Согласно наметившейся и развившейся у нас тенденции, говорит тот, кто преуспевает. Тому же, кто сидит на мели, сказать, как правило, нечего – во всяком случае, такого, что бы преуспевающего собеседника заинтересовало. Так что речь держал Александр Филиппович. Говорил он много и горячо, и руками размахивал так, что Викторов только успевал бутылку подхватывать, время от времени вкусно выпивал водочки и со смаком закусывал, но общий смысл этой речи от Викторова как-то ускользал. Понимал он только, что Македонский, подобно своему историческому тезке, не мелочится. Штаты, Германии и Голландии, всевозможные кредиты и трансферты сыпались из него, как песок из легендарного генсека, перемежаясь звоном золотых не то долларов, не то гульденов, не то еще каких-нибудь пиастров, и звон этот снова сменялся терминами из области экономической географии...
Покончив наконец с географией, Македонский налил, выпил и мягко стукнул ладонью по столу, заставив кота прижать уши на своем шкафу:
- Андрюша, - заявил он. – Андрюша! Вот какое у меня к тебе дело: ты – тот человек, который нам нужен. Позарез нужен, Андрюша.
Уменьшительная форма имени еще в детстве бесила Викторова, но любопытство заставило его удержаться от гримасы.
- Слушай, - тоже выпив, заговорил он, - я ж в этих делах, ну, в бизнесе этом всяком, не рублю совершенно.
- И не надо, - молвил Александр Филиппович. – Знаешь, их сколько сейчас, тех, кто рубит? Их сейчас – на пятак пучок, да еще с довеском. И плюнешь, так в менеджера какого-нибудь попадешь. Ты вот, Андрюша, сидишь тут и ничего не знаешь... И денег-то, наверно, только на хлеб без масла у тебя поэтому. Тоскуешь тут, в петлю, понимаешь, лезешь...
- Ты-то откуда знаешь?
- А, неважно. Знаю – и все. А на этом ты можешь, между прочим, такие бабки наваривать! И ты их будешь наваривать, это я тебе говорю.
- Стоп. На чем наваривать-то?
- Да на тоске твоей этой самой! Ты, вообще, представляешь, какие дела у нас творятся-то? Это ж у нас ноу-хау, эксклюзив, монополия, считай, кроме нас никто такого не делает... Короче, держи визитку. Завтра к десяти подгребай в офис. С завтрашнего дня ты работаешь у нас.
- Погоди, дай подумать.
- Ну чего думать-то тут, Андрюша, трясти надо! Пора уже бабки нормальные делать. Тебе ж даже напрягаться не придется. И работа это... творческая, в общем... Слушай, мне бежать уже, стрела со штатниками в кабаке, поить их... Поехали со мной?
От попойки со штатниками Викторову удалось тактично отвертеться, и Македонский пропал так же, как и появился, оставив Викторова и кота в состоянии полного обалдения с половиной балыка и третью бутылки. От удивления ли, от потрясения, от чего еще, но только они тут же все это и приговорили. Кот на сей раз в основном налегал на закуску.
Так что на следующее утро похмельный и ничего не понимающий Викторов сидел в офисе, в кресле под странной приспособой, наподобие парикмахерского колпака, и отвечал на вопросы молоденькой секретарши с ногами от коренного зуба, мучительно стесняясь при этом своих застиранных джинсов и драненького свитера. Кроме секретарши наличествовал еще некий молодой человек в очках и при галстуке, смотревший главным образом не на Викторова, а на экран компьютера, как понял Викторов, со странным колпаком и соединенного. Молодой человек не проронил ни словечка, но время от времени обменивался с секретаршей короткими взглядами и непонятными жестами. Следствием этих переглядов явилось то, что секретарша, и в начале-то беседы вежливая, на глазах становилась все более предупредительной и улыбчивой. Под конец разговора Викторов даже сквозь похмельную дурноту проникся сознанием собственной важности.
И вот лег на стол контракт, отпечатанный на дорогой бумаге с золотым обрезом и, как почудилось Викторову, даже с водяными знаками. Вчитавшись в текст его, Викторов наконец-то начал уяснять суть дела. Суть эта заключалась в том, что он, Викторов, обязуется поставлять фирме “Локи” тоску высокого качества, каковую тоску фирма “Локи” намерена у него приобретать по цене... Далее следовали некие расчеты, из которых Викторов понял только, что речь идет о крупных долларах за... Ну в каких, скажите, единицах измеряется тоска? В килограммах? В погонных или кубических метрах? В джоулях, наконец? Этого Викторов понять не смог. Затем шли различные условия, вроде того, что Викторов, пока действует контракт, не имеет права продавать тоску другим предприятиям, но и не несет ответственности за брак, допущенный фирмой, и что контракт оный действителен в течении такого-то срока, после чего продлевается или расторгается по обоюдному согласию. Доллары впечатляли, а ловушек не наблюдалось.
Осторожный Викторов все же поинтересовался, на какую конкретно сумму он может рассчитывать. Секретарша одарила его лучезарной улыбкой и ответствовала, что минимум – это триста долларов в месяц, но он, Викторов, смело может надеяться на пятьсот или даже больше. Так что Викторов, в последнее время не то что от долларов, но и от рублей-то отвыкший, подумал, что ничем таким он, собственно, не рискует, и  нетвердой рукой начертал свою подпись на документе.
Секретарша, овладев контрактом, припрятала его в сейф, сообщила, что ее зовут Верой, и повела Викторова знакомиться с коллегами и рабочим местом по коридорам, освещенным бактерицидными лампами, предназначенными, очевидно, нейтрализовывать болезнетворные эманации Македонского.
В помещении, которое Викторов сразу окрестил “кают-компанией”, Вера представила Викторова молодому дружелюбному бородачу, отрекомендовавшемуся Игорем, и тут же пропала. Никаких более коллег в кают-компании не оказалось. Викторов решил пока ни о чем не спрашивать, тем более, Игорь, подхватив под локоток, повлек его в одну из малозаметных дверей по периметру кают-компании, болтая о каких-то пустяках и советуя сегодня не напрягаться.
За дверью обнаружилась полутемная кабинка. Обстановка состояла из столика с пепельницей и бутылкой минералки, глубокого кресла и напротив – какой-то помеси все того же парикмахерского колпака со старинным репродуктором. Игорь заботливо усадил Викторова в кресло, пододвинул пепельницу и объяснил, что вот оно, рабочее место.
- Ну а делать-то что надо? – робко осведомился Викторов.
- Ну как... Просто сидишь и тоскуешь в эту вот штуку.
- Что, вслух?
- Можно и вслух, конечно, только не рекомендуется. Знаешь, когда со словами, продукт не такой чистый идет... ну да сам со временем разберешься. Попробуй сейчас, только говорю, не напрягайся. Не выйдет сегодня, выйдет завтра. У нас доноры обычно вообще по вдохновению работают – как накатывает, так и приходят. Хоть днем, хоть ночью. Когда удобнее. Ладно, не буду мешать. Сиди, пробуй.
Игорь испарился, оставив Викторова в тишине и одиночестве. Викторов закурил – и тут на него вместе с приступом тошноты обрушился весь идиотизм ситуации. Ну не дурак ли он, в самом деле? Разумеется, дурак. Дурак по праву рождения, дурак по национальности и дурак просто по жизни. Дураком и умрет. Положили перед ним бумажку красивую, а он купился и подписался – непонятно, на что. Хотя нет, понятно. На то, чтобы сидеть и идиотом себя чувствовать – вот на что подписался. Сознание собственного кретинизма породило приступ язвительнейшей самоиронии, окрашенной горечью. Припомнилась и вчерашняя пьянка с Македонским, и еще ряд глупостей. Нет, в самом деле, нашел, кому поверить – Шурику Македонскому... Ерунда это все на конопляном масле, баксы никакие не светят, так что валить отсюда надо, пока не поздно, в свою квартиру с пылью по углам и котом-алкоголиком, а там тихо и мирно загибаться от тоски... Залив из горлышка сушняк, Викторов мысленно послал на *** Македонского и загадочный колпак, поднялся с кресла и вышел за дверь.
В кают-компании, кроме знакомого уже Игоря, обретался теперь еще один не слишком молодой человек, выглядевший тут еще более неуместным, чем Викторов в своих джинсах -всклокоченные волосы и бородка, вязанный жакет какой-то дурацкий совершенно... А Игорь, судя по всему, только что оторвавшийся от монитора, сиял, как целый десяток начищенных пятаков:
- Ну, ты молодцом! Поднатаскаться еще чуток – вообще цены тебе не будет... Ты погляди, - обратился он к взъерошенному, - первый день – и такие результаты!
Викторов, ничего не понимая, только глазами хлопал. Взъерошенный, скользнув по экрану взглядом, что-то одобрительное хмыкнул, потом, словно сообразив, сунул Викторову руку и представился Фаддеем. Игорь же, в радостном каком-то возбуждении, уже куда-то звонил, что-то выслушивал, потом снова повернулся к Викторову:
- Дегустатор говорит – нормально. Грязновато немного пока, но это ничего, просто общий объем чуть поменьше получится. Ну, опыт – дело наживное... С почином тебя. Будешь еще сегодня пробовать?
- Что пробовать?
- Ну, хотя и не стоит, наверно. Ты и так уж сегодня баксов на семьдесят натосковал.
- В смысле?
- Продукция пошла, -пояснил Викторову неуместный Фаддей. – Ну, то, что ты сейчас там думал, оно уже в дело пошло. Обработают, почистят, расфасуют – и порядок.
- Понятно, - протянул толком не врубившийся Викторов.
- Ты сегодня, знаешь, иди пока, отдохни, - суетился Игорь. – Для первого раза – просто класс... Завтра-то как, придешь?
- Приду.
- Я, пожалуй, тоже побегу, - зевнул Фаддей. – А Карпычу передай: еще раз в моей кабине наблюет - урою на фиг.
Так и получилось, что Викторов вышел вместе с Фаддеем, выглядевшим даже на улице все таким же неуместным – как пышно цветущий сорняк на ухоженной клумбе.
- Болеешь? – обратился к нему Фаддей. Викторов неопределенно пожал плечами и тут же получил приглашение остограммиться. Он согласился – опять же, в основном из любопытства.
В маленькой грязной пивной разрешалось курить, и потому Викторов и Фаддей сразу закурили. Фаддей, пока брали водку, успел поведать пару каких-то достаточно смешных анекдотов и вообще показался Викторову парнем компанейским и даже, возможно, неглупым. Наконец устроились за шатким столиком, вздрогнули. Викторов, надкусывая бутерброд, поинтересовался:
- А ты на фирме-то кем?
- Да как и ты, донор. Поставщик депрессии.
- Слушай, а вообще, что эта контора из себя представляет?
Фаддей пожал плечами:
- С бабками, вроде, не обижают...
- Ясно. Но меня другое интересует...
- А ты как – хочешь, чтобы я тебя уговаривал или отговаривал? Определись сразу.
- Хм-м... Просто расскажи.
- А чего тут рассказывать? Доноры, вроде нас – коллекция неврастеников. Ну, ты сам увидишь. Клуб неудачников такой. Видишь, тут как раз те нужны, которые никому не нужны. Но палка эта, как ты понимаешь, о двух концах.
- Темновато. А много их... то есть, нас?
- Да с десяток где-то. Переменный состав: кто-то приходит постоянно, кто-то уходит. Я вот, например, уже почти год за бабки тоскую. Народ самый разный: аспирант с философского, музыкант-недоучка, сантехник, отставной пчеловод... Дебил один даже есть. Зарабатывает больше всех.
- Я вот понять не могу: кому все это вообще надо? Бабки-то нормальные, но кто-то ж их платит?
- Ты детектив не устраивай. Уж кого-кого, а покупателей-то хватает. Да хоть у нас в конторе – Игореша тот же употребляет, шеф... Не хватает им для полноты жизни неких ощущений, вот они и наверстывают. И платят за это, причем в баксах, причем много.
- Понятно... А ты вот говорил, народ приходит, уходит... Чего ж уходят, когда деньги такие? В нашем городе я как-то не слышал, чтоб столько платили.
- Платят-то нормально, это да. Только тут продержаться долго не у всех получается. Ресурс, например, исчерпывается быстро... Ну, и есть еще кое-какие профессиональные нюансы.
- Это как?..
- Ты советов, что ли, хочешь? Изволь, дам для начала один: решай проблемы по мере их возникновения. А пока давай, что ли, еще по сто?
За этими ста граммами последовали еще сто, и разговор плавно соскользнул на музыку. Выяснилось тут же, что Фаддей, как и Викторов, поклонник музыки экстремальной, и Фаддей, затарившись быстренько пузырьком, поволок Викторова к какому-то своему знакомому, слушать какую-то команду – какую именно, Викторов не помнил. Как, впрочем, не помнил и большую часть дальнейших событий – дело в том, что они с Фаддеем соскользнули неожиданно в глубокий запой на пару суток. Пили, как в юности, по каким-то флэтам, по каким-то подвалам непонятным, Фаддей травил байки, одна другой смешнее, выдвигал какие-то стройные теории – в общем, постоянно находился в центре внимания. Викторов в минуты относительного протрезвления, глядя на него, поражался, как такой человек вообще может быть донором тоски.
А потом наступило похмелье – почему-то на квартире у Викторова. В комнате, разумеется, царил бардак, выглядевший на больную голову особенно мерзким. Фаддей дрых в кресле, а кот глядел на Викторова с немой укоризной, намекая, что не худо бы и опохмелиться. Фаддей, проснувшись, похмеляться, однако, отсоветовал и заявил, что теперь самое время малость поработать. Викторов засомневался было, полагая, что они с Фаддеем уже точно уволены, но Фаддей только подмигивал да заговорщицки ухмылялся, и в конце концов вытащил Викторова из дома.
И действительно, ни Вера, ни Игореша, ни попавшийся навстречу Македонский ни словечком по поводу двухдневного отсутствия Викторова и Фаддея не обмолвились, из чего Викторов смутно заключил, что такие штучки тут в порядке вещей. И едва он засел в своей кабинке, как взяла его такая тоска и раскаяние, что хоть вой – как обычно с бодуна и бывает. Игорь, правда, потом намекнул Викторову, что тоска похмельная – это не высший сорт, и особенно не котируется, но Викторов уже и сам решил тормознуть – не то что из заботы о чистоте продукции, а просто здоровье уже не то. Добросовестно протосковав изо всех сил часа два, он отправился домой, похмелять и кормить кота.
Итак, Викторов стал донором на свободном графике. Это было удобно, потому что пик тоски приходился обычно на поздний вечер – время, когда уже нечего ждать и ловить. Он постепенно познакомился с некоторыми донорами – сантехником Сидором Карповичем, работающим особенно продуктивно в периоды сверхтяжелого запоя, с флегматичным пожилым узбеком, обладателем непроизносимого имени... Из его кабинки постоянно тянуло пряным запахом конопли, но поделиться он отказывался, несмотря на усиленные намеки как Викторова, так и Фаддея. Викторов познакомился так же с Лешей, неизбежным конторским балбесом, племянником Македонского, целыми днями гоняющим на компьютере какие-то дубоватые стратегии. Его представили и главному дегустатору, Христофору Осиповичу, немолодому, с пронзительными глазами, бывшему подполковнику КГБ, непроницаемому, загадочному и одинокому, как старый капитан на мостике. Его провели по подвальным помещениям, в которых стояли непонятные агрегаты с трубками и циферблатами, предназначенные для обработки тоски и опекаемые троими в одинаковых белых халатах и с одинаковыми, как ему показалось, лицами. В этих помещениях тоску гоняли по трубам, отстаивали в баках, сгущали, дистиллировали, возгоняли и наконец закатывали в малюсенькие баночки, словно дорогое лакомство. Каждую неделю к зданию фирмы подъезжал МАЗ с фурой и через какое-то время уезжал, под завязку нагруженный расфасованной тоской. Куда и кому шли эти баночки, Викторов не знал, да, честно говоря, ему и наплевать было на это.
Викторов постепенно втянулся в работу. Достаточно скоро он осознал, что доноры находятся тут на положении людей творческих, то есть стоящих над деловой этикой, и вообще считаются привилегированной кастой. После этого собственный драный свитер стал в его глазах чем-то вроде рыцарской кольчуги на фоне неизменных пиджаков и галстуков. Сперва он почувствовал интуитивно, а потом и понял, что на фирме, а в особенности среди доноров господствует особый дух. Тоска почиталась словно некое божество, лелеялась, культивировалась, становилась смыслом существования – и это Викторова почему-то особенно удручало. Сам он никогда не пробовал продукцию фирмы и к тем, кто может такое употреблять, испытывал угрюмое презрение, преходящее, опять же, в тоску с примесью мировой скорби при мысли о всеобщей, вселенской тупости. И вообще, с продукцией у Викторова проблем не возникало: достаточно было подумать о том, как, в сущности, нелепа теперешняя ситуация, о том, что он сделал тоску своей основной профессией – и тоска оказывалась тут как тут.
В конце месяца Македонский вручил Викторову семь хрустящих стодолларовых бумажек. В тот же вечер, по случаю какого-то праздника, состоялась с подачи Македонского могучая общеконторская пьянка. Пили одинаковые в белых халатах, пили веселые молодые химики, смешивавшие из тоски разнообразнейшие коктейли, пил, не пьянея и не меняясь в лице, Христофор Осипович, пили Вера, Игорь, Македонский, доноры... Леша-балбес, тихарясь от Македонского, моментально накушался в хлам. Викторов, хватив коньячку и выйдя покурить с Македонским, наконец-то поинтересовался: “А где ж ты, Саша, меня кидаешь?” – на что Македонский, изловчившись, потрепал Викторова по плечу, вызвав на пораженном месте сильнейшее воспаление, и сообщил, что кидать Викторова ему незачем, поскольку он на нем и так неплохо наваривает. Тогда Викторов хватил еще коньячку и попытался пристроиться к Вере – просто потому, что не попытаться было бы грешно и неспортивно. Вера оказалась неожиданно сговорчивой, и хотя умница Фаддей тайком от нее неодобрительно качал головой, вечер завершился у Викторова на диване. Наутро Вера, поцеловав Викторова, умчалась, оставив его в надежде на продолжение банкета, а кот почему-то жутко на Викторова обиделся и задобрить его удалось только бутылкой дорогого коньяка.
В общем, покатился год. К Александру Филипповичу снова вернулась жена, тут же подцепив от него чесотку и какой-то усовершенствованный насморк. Викторов зарабатывал теперь более-менее стабильно, долларов по семьсот-восемьсот в месяц, и квартира его потихоньку обрастала дорогой электроникой и компашками. Фаддей очень веселился, вспоминая, как Викторов ворвался в магазин и заорал, что мне вот это, вот это вот – да, да, весь десяток! – а еще вот это вот – отсюда и дотуда, и еще, пожалуйста, вон то желтенькое в дальнем углу... Кот, сволочь, зажрался совершенно и реагировал теперь только на спиртное высшего качества. “Раньше-то, небось, от “Агдама” за уши не оторвать было”, - с упреком говорил ему Викторов.
В конторе тоже происходили изменения – и не всегда к лучшему. Уволился донор Сережа, профессиональный меланхолик, страдающий тяжелой формой интеллигентского снобизма. Другой донор, отставной офицер, застрелился прямо в кабинке, причем ухитрился выпустить себе в правый висок целых две пули из краденого “макара”. Приехали менты и долго качали права, но после того, как Македонский посулил им стригущий лишай и холеру в придачу, а дал вместо этого штуку баксов, они смирились и записали сердечную недостаточность. После приезжали и наезжали какие-то авторитеты из Москвы. Эти отделались легким испугом и дизентерией.
Викторова несколько насторожила история с Татьяной Петровной, одинокой женщиной-донором, нестарой и даже с фигурой. Дело в том, что Татьяна Петровна наконец-то встретила своего прекрасного принца, пришла в контору помолодевшая и сияющая. Конечно, уже и речи быть не могло о том, чтобы ей работать донором. Татьяну Петровну поздравили и проводили. Вернулась она недели через три, закрылась в кабинке часов на шесть и произвела объем тоски просто невероятный. Как выяснилось, прекрасный принц, кинув Татьяну Петровну на деньги, скрылся в неизвестном направлении. Когда Викторов сказал об этом Фаддею, тот усмехнулся так понимающе и в то же время зло, что Викторов тоже все понял.
В разгар зимы ушел и Фаддей, до этого несколько раз бывавший у Викторова и почему-то сдружившийся особенно с котом – тот, поддав, даже позволял себе запрыгивать к Фаддею на колени. Виктор помнил, как незадолго до его ухода они  сидели все в том же маленьком и грязном пивняке, почему-то особенно любимом Фаддеем. Пьяный Фаддей со своей фирменной усмешкой ветерана Первой космической бригады говорил тогда Викторову, что в конторе поселился Его Величество ****ец, что хватит с него, Фаддея, этого ****ства, что денег он уже заработал лет на семь вперед, а больше ему, Фаддею, и не надо... Викторов уже профессионально ощущал его тоску, непохожую на свою – тоску злую и стремительную. Тогда его еще впервые поразило – как это Фаддей позволяет себе рассыпать бесценные сокровища тоски по липкому от пива столику и грязному полу в черных талых следах.
Отношения с Верой у Викторова продолжались – как-то наскоками, тайком от сослуживцев. Они встречались у Викторова на квартире, случалось им и завтракать в постели, и все было очень мило и даже романтично. Как-то по весне, однако, Викторов случайно (или все-таки не очень случайно?) узнал, что Вера спит не только с ним, но чуть ли не со всеми донорами, включая и Татьяну Петровну. Поначалу это породило в нем новый приступ высокосортной тоски. Но на следующее утро, сидя, по своему обыкновению, на столе под форточкой и накуриваясь, Викторов пришел к выводу, что Вера не просто ****ует, а ведет с ним грамотную игру в интересах фирмы. Сперва он хотел было позвонить ей и выяснить отношения, но потом передумал, пустил заждавшемуся коту паровоза и заказал по телефону ****ей.
Вообще, с тоской определенно наметились проблемы. Мысль о дурацком своем положении не вызывала уже ничего, кроме глухого раздражения, а под приличные деньги казалась даже и смешной. Презрение к потребителям тоски тоже стало каким-то благодушным. Теперь, чтобы вызвать у себя тоску, приходилось идти на всевозможные ухищрения. Викторов попробовал смотреть соответствующие фильмы, но слезливые мелодрамы вызывали у него презрительную усмешку, а ужасы – неудержимый смех. Тогда он перешел на кино и музыку своей молодости. Он бродил по городу, стараясь почаще оказываться в тех местах, где когда-то встречался с любимыми девушками и друзьями – это, как и музыка, становилось для него опорным сигналом, возвращавшим его в те времена, когда он считался душой компании, подающим надежды и любимым. На какое-то время прием помог, и еще пару месяцев Викторов исправно тосковал по своей бездарно истраченной молодости и себе – такому, каким он был и каким мог бы стать. Но и эта тоска скоро пошла на убыль.
Оставалось, впрочем, еще одно средство, хранимое про запас, на крайний случай. Номер телефона, давно и плотно зачерканный в записной книжке, был словно вырезан в мозгу Викторова. Не однажды, еще до своей работы в фирме, Викторов тянулся к телефону: “Вот возьму и позвоню. И пусть мне будет ***во!” – но умненький внутренний голос говорил ему: “Что ж, ладно. Пусть. Но пусть тебе будет хуево как-нибудь в другой раз, а?”.
На сей раз, однако, внутренний голос промолчал. Но Викторов все равно не мог решиться. Он даже попытался робко сам себя отговорить: ну вот, допустим, он позвонил. Вот, допустим, дозвонился даже. А дальше-то что? О чем говорить? Здравствуй, до свидания – и вся любовь, так, что ли? Но выхода другого все равно не было – только звонить. Кот тактично убрался с кухни, и Викторов, вытерев о штаны вспотевшие ладони, снял трубку.
Он отсчитал пять длинных гудков, не то боясь, не то надеясь, что ему не ответят. Но на шестом гудке трубку сняли.
- Да? – так и есть, она сама подошла к телефону.
- Привет. Узнала?
- Узнала. Привет.
Пауза.
- Ну, ты вообще как?
- Нормально. А ты?
- Тоже. Процветать замаялся...
- Не женился?
- А кому я на фиг нужен? И себе-то не особенно... А ты как, замужем?
- Была.
Пауза.
- Слушай, мне тут вот один вопрос все спать не дает... Можно?
- Попробуй.
- Ты всегда во сне улыбалась, помнишь? А сейчас как, улыбаешься?
- Андрей, это было давно и неправда. В другой жизни.
- Да жизнь-то все та же сволочь. Мы, наверно, другие. Как думаешь, может, встретимся?
- А надо ли? Сам говоришь, мы другие. Незнакомые друг другу люди.
- Черт его знает... Попробуем познакомиться? Разрешите представиться...
- Не уверена, что стоит.
- Ты все-таки подумай. И да или нет –но позвони мне, хоккеево? Телефон-то помнишь?
- Помню. Давай прощаться?
- Давай.
- Пока.
- Пока.
Короткие гудки. Викторов бережно, словно хрустальную, положил трубку. Не позвонит – это он понял сразу и отчетливо. Достал из холодильника початую бутылку водки, хлебнул прямо из горлышка, закурил.
- Дураки мы с тобой, брат, - сказал Викторов коту. Кот явно хотел намекнуть, что, мол, за себя говори, хозяин, но, глянув на Викторова, от намека воздержался. Викторов глубоко затянулся сыроватой сигаретой. Вот так, господин донор. Герр творческий человечек. Хотел – получил. Вроде, и в разговоре-то в этом ничего особенного, только услужливая сука-память снова перекинула в ту осень, и Викторов увидел ее полностью, во всех деталях – до солнечных бликов в лужах, до родинки на плече... А сейчас, козел, давай, подхватывайся и гони на работу, а там тошнись своими тоскливыми воспоминаниями в этот сраный репродуктор... Затем ведь и звонил, мудак, разве нет?
Викторов отхлебнул еще. То, что пришло сейчас, было уже не тоской, а холодным и ясным презрением к себе. Не купит этого Македонский. Некондиционный товар... Викторов усмехнулся. Спохватился, подумал он. Сидел себе, продавал тоску свою, свою память – все, что от тебя еще оставалось, - и не зажужжал ведь, так чего ж теперь-то гоношишься? Теперь что ни вспомнишь, за что ни схватишься, эмоций никаких уже не вызывает. Продано... И сожрано – может, даже тем же Игорешей или Македонским. “Кем работаешь?” – “Неудачником” – “И чего платят?”...
От омерзения к себе Викторов снова приложился к горлышку. Сигарета дотлела до фильтра, и он, подойдя к окну, выкинул чинарик в холодноватую августовскую ночь. Вверху, в рваных тучах, сидели крупные, как вишни, звезды. А внизу – семь этажей и асфальт. Должно хватить... Сейчас, подумал он, это уже не тоска. Логика. Просто логика.
Викторов уселся с ногами на подоконник, упершись спиной в отпахнутую настежь створку окна, умостил рядом бутылку. Кот, вспрыгнув на табуретку, смотрел на него круглыми тревожными глазами.
- Ну, чего уставился? – сказал ему Викторов. – Налить тебе, что ли, напоследок? Что, не надо? Зря... Сам ведь знаешь, как оно бывает: нажрется человек до зеленых соплей, а потом из окошка вывалится. Несчастный, сам понимаешь, случай. Такая вот у этого человека незадача. Планида. Неудачник, сударь мой, он и с бабками неудачник, что в Африке, что в Антарктиде какой-нибудь... Э-э, да у тебя шкурный интерес? Обленился ты брат, вот что я тебе скажу... Ничего, мышковать научишься. Или отыщи Фаддея.
Звонок в дверь Викторова с места не стронул. Кот метнулся к двери, остановился. Викторов усмехнулся:
- А ты что, думаешь, мы кого-нибудь ждем? Не-ет, брат, никого мы не ждем. Те, кого мы ждать могли, давным-давно по баночкам расфасованы...
Кот, тем не менее, задрал хвост трубой, кавалерийской рысью подскакал к дверям, заорал немелодично.
- Думаешь? – с сомнением осведомился Викторов, спуская с подоконника ноги. – Ладно, так и быть. Поверим тебе на сей раз. Только если врешь, знаешь, что я сделаю? Я тебя, мерзавца, напою до полной усрачки, чтоб не помнил ничего. Вот и будешь потом думать, что это ты меня выкинул...
За дверью обнаружился трезвый Фаддей. Глянув на Викторова, бросил вместо приветствия:
- А я, по ходу, вовремя. Давай бухать. Привет, полосатый.
Фаддей ловко, как “смит-вессон” какой-нибудь, выхватил из-под своего дебильного жакета бутылку “Зверобоя”, прошлепал в носках на кухню, хмыкнул, приложился к оставленной Викторовым бутылке. Виктор вдруг почувствовал, что рад этому веселому и злому человеку.
- Что, климакс? – коротко спросил Фаддей. Викторов кивнул.
- Ладно, климакс климаксом, а вот пожрать у тебя есть что-нибудь?
- Найдется.
Викторов быстро сообразил какую-то нехитрую закуску, достал рюмки. Уселись. Кот пристроился поближе к Фаддею, явно держа в прикупе совет Викторова. Выпили.
- Ты ведь уже такое проходил? – спросил Викторов.
- Как тебе сказать... Я, в принципе, постарался еще пораньше отвалить. На стадии морального онанизма.
- Что делать, Фаддей?
Фаддей усмехнулся:
- Вечный вопрос... Можно в Америку уехать.
- Зачем?
- По приколу.
- Кому мы там нужны?
- А тут?
- А какая тогда разница?
- А какая тебе разница нужна? Посмотри вон на полосатого: водочку кушает, колбаской заедает – и доволен. А тебе какого рожна надо?
- Да уже никакого. Я ж не кот...
- А водочки-то наливай, наливай... Ну так вот. Ты, думаю, не хочешь, чтоб я тебе тут всякую лажу погнал, типа того, что жить надо несмотря ни на что, да еще так, чтоб не было мучительно больно, что ты создан для чего-то там, как для полета, пусть недолго и вниз, что бывают обстоятельства?..
- Это я уже слышал.
- Надеюсь. Так вот, *** тебе обстоятельства. Сам, голуба, виноват. Сам кузнец своего несчастья. И сам же это знаешь. Вот с этим и живи. Или умирай – это уж твои личные проблемы.
- Знаешь, с нуля жить уже как-то поздновато.
- Давай-ка выпьем... Вот так. У нас, как ты знаешь, страна советов, а не страна баранов, так что советы – штука дешевая... Но вот ты о чем подумай: что по физике, по школьному курсу, что по диалектике какой-нибудь вонючей получается, что приобретая, ты теряешь что-то. Ну а теряя – приобретаешь. Неважно что, хоть триппер какой-нибудь.
- Хочешь сказать, я до кучи еще и приобрел что-то?
- А что, скажешь, нет? Плюс это или минус – не знаю. Кому как. Только мы после этого донорства своего жалеть себя разучились наконец-то. То есть, бояться. Не страшно ведь? – Фаддей кивнул на открытое окно.
- Не страшно, - подтвердил Викторов.
- Ну вот. А раз подохнуть не страшно, так и жить не страшно. Слушай, а погнали в Аргентину? У тебя загранпаспорт есть?
- Нет.
- У меня тоже. Ладно, это уж не проблема. А на крайняк ,думаю, в Аргентине строения повыше отыщутся, чем девятиэтажка твоя.
- Ты мне одно скажи – чего там делать, в Аргентине этой?
- А какая баня? Революцию устроить, например. Во главе правительства – два русских отморозка... Или, допустим, плантацию кокаиновую завести. Ну, решай давай, человек без якоря, а то одному ехать скучно.
- Давай-ка мы с тобой лучше выпьем.
- Ну наконец-то. Слышу глас не мальчика, но мужа. Наливай.
И налили, и выпили, и налили еще... Кот на радостях нахрюкался просто безобразно, Викторова тоже развезло неожиданно быстро, а что до Фаддея, он обладал способностью косеть моментально и в косом состоянии стабилизироваться. Из колонок что-то вкрадчиво наговаривал Купер, и Викторову спьяну даже казалось, что он понимает, о чем речь. А Фаддей орал, что бог, падла, дары-то раздает, но потом неукоснительно требует за них платить по самой дорогой цене, и не **** его, нужен тебе этот дар или нет, а кассиром у него работает дьявол...
Викторов проснулся с неожиданно ясной головой. В кресле, откинув голову, похрапывал Фаддей. Викторов закурил, прошел на кухню поставить чайник. Кот, скользнув на стол, беззвучно открыл и закрыл розовую пасть. Викторов усмехнулся, плеснул ему в блюдце “Зверобоя”. Подумав, налил рюмочку и себе. написав Фаддею записку, в которой велел дождаться, Викторов напялил кроссовки и отправился в контору.
Поприветствовав Игорешу, Викторов прошел в свою кабинку, уселся в кресле, разминая сигаретку и глядя в тоскоуловительный колпак. Прорва ты несытая, подумал он, пытаясь разозлиться. Сколько ж я тебя, падла, печенками своими кормил? Это, впрочем, неважно. Я, конечно, дурак и сволочь, и от потребителей этих моих печенок не отличаюсь ничем... Только и это тоже неважно.
Викторов еще немного поприкидывал, чего бы такого обидного подумать в проклятый колпак, но ничего не придумал, плюнул и вышел.
Игореша глядел на него печальными глазами.
- Что, по нулям? – спросил Викторов. Игореша кивнул.
- Ну, так я и думал... Что поделаешь, на покой пора. Филиппыч у себя?
Македонский, узнав о том, что Викторов уходит, не то что бы расстроился, но как-то растрогался и всучил Викторову сверх заработанного пятьсот долларов премиальных. Викторову, впрочем, показалось, что и Александр Филиппович, и Игореша, и Вера, и даже Леша-балбес смотрят на него как на конченного человека. Вера, кажется, еще что-то хотела сказать ему на прощание, но так и не нашла, что именно. Викторов подмигнул ей и тихонько выскользнул из конторы.
Он постоял немного, засунув руки в карманы, щурясь на полускрытое жиденькими облаками солнце, потом не торопясь побрел по улице, лениво раздумывая, нужен ли ему загранпаспорт.