Как же хороши осенние утренники в этом году! Хрустальные, стылые и, как водится, пронзительные. Исправно трепещут золотые листочки, наливаются бронзой, укрепляются багрянцем - как никогда. Густой студенистый воздух лениво шебуршит белокурой занавеской, голубеет неказистое стиранное небушко. Синички - так и гомонят, так и кружат, так и постукивают уморительными клювиками. А вот и солнышко показалось.
- Здравствуй! – спускает наша девонька с кроватки розовые ножки. – Наконец-то. Поиграем?
Шлеп-шлеп-шлеп, - и вот она уже у окошка. Знакомьтесь, друзья. Это – Настенька.
- Отчего ж ты так долго не приходило, противное солнышко? – вопрошает непоседа, дуясь в пухлые губешки. Наливается, брякнет на чистом лобике крохи сумеречная житейская складка.
Но, - молчит солнышко. Гладит-елозит детское личико жилистым лучиком, знай себе - подмигивает умилительно. Не с руки ему баять ребятенку о мирских невзгодах. К слову сказать, получилась бы та еще сказочка на ночь. Пришлось, чай, и с нордическим ветерком-президентом потолковать крепенько, и пред сирыми тучками-однопартийцами оскалиться нешутейно. Все для того, чтобы проведать девочку милую. Навестить, поиграть, полюбоваться.
- Здравствуй, березонька! – продолжает непоседа незатейливую русскую перекличку.
Под окошком тревожно колготится тонконогая любимица северных поэтов.
– Здравствуй, миленькая! Знать прискучило тебе кудрявиться да, похоже, и зеленеть опостылело?
Улыбается Настенька. Докучливо тянет прозрачные ручонки трепаному деревцу навстречу.
– Ой, как мало на тебе осталось листиков! Еще вчера было – не сосчитать, а сегодня…. – Настенька озабоченно морщит носик-кнопочку, - … сегодня осталось только один, два, три, - шишнадцать!
- Куды? Куды ж это ты босиком, да в одной рубашонке? Ай, непоседа!
На пороге появляется взволнованная бабушка, Антонина Егоровна.
– Ай, накажу. Ай, дитя неразумное. Вот как нашлепаю по попке сусальной, вот как накажу сейчас козу-егозу, кровинушку-половинушку. Ну-ка давай, торопись, одевайся, хватит умудряться, сахарная моя, скулы сводит…
- Постой, ба-а-аушка, - заливисто хохочет Настенька…
Хотя, нет, не хохочет. Так выходит совсем уж по-крестьянски. Может быть, смеется-заливается? Или верещит-содрогается? Знакомо, зримо, знамо – в точку. А еще лучше – так: полнозвучно журчит несмолкаемый ручеек детского смеха, не опасается баловница прокуренной старушки-норушки ни капельки.
- Настала пора кормить птичек, жалеть твой пальчик, нечаянно порезанный перочинным ножиком, бежать в магазинчик, собирать брикетик кленовых листьев для гербария и вообще: когда мы поедем к моей разнесчастной мамочке в больничку?
- Нужна она нам больно, мамочка твоя впечатлительная, - серчает Егоровна. – То она, понимаешь ли, трахается с кем ни попадя, то отглагольные стихи пишет, о после – на свою же одинокую жизню жалится. Не смешно ли?
- Не смешно, ба-а-аушка, вовсе даже не смешно, вовсе, - упрямо талдычит свое дитя порока. – Это очень даже тро-га-тель-но…
- Ладно, будь по-твоему, - соглашается старая женщина, скрепя сердце. – Только уж в следующем рассказике, деточка, в следующем рассказике…
- Коржик! Хочу коржик! Тепленький! С молочком!
Бабешка с готовностью подхватывает внучку на руки, оглаживает по кучерявой головушке, перебирает, ласковая, нежный хитин неуклюжими узловатыми пальцами.
- Успеется, торопыга ты моя ненаглядная, устроится, а теперь – завтракать…
- И даже пальчик? Мы не станем бинтовать твой пальчик?
- Какие уж тут бинты, когда с самого утра маковой соломки во рту не было, - хмурится Антонина Егоровна. – И вообще: в конце положено говорить «с теплом», «улыбок». Запомнила? Повтори!