Н.Шорина
Белое поле ромашек.
…Хочется в горы… Или туда, где течет холодная река, а по берегам – темная хвоя тайги, куда окунуться еще страшнее, чем в ледяную воду.Или в оранжевую от зноя степь, где у подножия синих гор – прохлада и тень,где вот уже год, как никто не бывал, и если подняться чуть выше, можно увидеть нишу, а в нише – изображение Будды. Покой и мир. Камни и земля. Травы и воздух пахнут ладаном…
Хочется разрубить деревянные палки вокруг участка, где в шезлонге я сижу.На даче покоя нет: крик ребенка, лай собак, стук умывальника, голоса у пруда.И только вечер приоткрывает вход в «горы»: воздух свежеет, гаснут окна в деревянных дачах и лишь где- то у пруда нудно квакает лягушка.
Я прошу мою собаку погулять со мной. Я говорю ей, что мы только дойдем до пруда и вернемся обратно. Собака слушает, но дальше калитки не идет. Ей тоже страшно. В те редкие вечера, когда она все же сопровождает меня, я чувствую, как вздрагивает ее спина от любого шороха.
Мне жаль, что это пугливое существо и есть моя собака, собака, о которой я мечтала все детство и юность и которая всецело принадлежала бы только мне, и была сильной и устрашающей для других. Тогда, вечерами, мы уходили бы в сосновый лес и блуждали там до ночи, вдыхая сильный запах обожженных
солнцем сосен.
Утром я всегда приходила к тому месту возле сосен, где можно было лечь на иглы и смотреть в небо. Или сидеть и разглядывать белое поле ромашек. Я думала,что хорошо бы нарисовать двести видов этого ромашкового поля, как некогда Хокусай написал двести видов горы Фудзи… Мне очень хотелось взглянуть на белое поле ночью, но останавливал страх. И опять я подумала о собаке, огромной, как собака Баскервилей, чей дух соприкасался с ее первейшими родичами – дикими австралийскими собаками Динго. Моя же, была плодом цивилизации, прихотью английских лордов, выведших ее от сетера и кого- то еще. Она называлась «кокер-спаньелем», любила сыр «Рокфор» и позволяла себя гладить всем без исключения.
Наша семья занимала домик с участком, огороженный частоколом, который мне так хотелось сломать. Вокруг жили люди – в основном, дети и старухи. Созревали яблони, вился плющ, пахло жареным, висели на веревке длинные сиреневые трико и детские штанишки, открывалась и закрывалась дверь высокой уборной, построенной в двух шагах от участка.
Рядом , снимала дачу наша знакомая старушка Надежда Владимировна. Она была беленькая, сухенькая, с маленькими кривыми ножками, всегда обутыми в большие белые спортивные тапки и носки. Надежда Владимировна обладала замечательными голубыми глазами и какой-то особенно приятной манерой разговаривать. Она была женой детского писателя, тоже очень симпатичного старичка и ее великой страстью было разведение цветов.Она выращивала их у себя на участке с терпением и восторгом, вызывая уважение,и подражание у всех, проживающих рядом.
Я встретила ее, когда возвращалась из леса деревней. Она стояла у колодца и набирала воду в ведра, чтобы полить цветы, – лето стояло особенно сухое и жаркое.
Я помогла ей набрать воды – Надежде Владимировне трудно было одновременно
держать ручку и вытаскивать ведро, - она уже дважды упускала его в колодец.
Потом, она спросила, скоро ли я поеду в Венгрию и рассказала, что раньше на Балатоне был отель, где давали ключ от номера и лошадь.
-Ну, вас лошади, наверное, не интересуют, - вздохнула она, но я возразила ей, заверив , что лошадей я люблю. И я не лгала : лошади были даже моей страстью, хотя ездить верхом я так и не научилась. Более того, я всегда шарахалась от них, и даже такие безобидные московские клячи, наводили на меня если не страх, то известное беспокойство. И вся моя любовь к лошадям заключалась в том, что я бесконца рисовала их их , а иногда, даже посвящала целые полотна.
Рассказывали, что где- то здесь есть конюх Витька, который владеет двумя лошадьми, и что какая- то девочка ездит верхом…
… Мы ходили с Надеждой Владимировной вокруг маленькой клумбы и она говорила мне названия цветов: «Вот, шалфей, вы им голову моете…»
«Шалфей»,-повторяла я знакомое название и оно сливочной помадкой прокатывалось по моему небу. Шалфей был длинным цветком с множеством мелких красных лепестков, собранных в пучки. «Да, это – шалфей», - произносила Надежда Владимировна так, что я вспоминала маленьких фей, живущих в сказках Андерсена;там –настурция, желтая, как должно быть, халат турка, разгуливающего по Стамбулу. И еще, какие- то, нежно-голубые цветы на высоких стеблях, названия которых я не запомнила, и бесконечные «анютины глазки».
- А знаете, - сказала я, - за лесом есть целое поле белых ромашек. Давайте, пойдем туда вечером, если будет луна?
Но Надежда Владимировна отказалась. Она сказала, что в лес им ходить далеко и что возле клумбы сидишь, как в настоящем саду.
----------------------
На террасе, где я спала, было особенно душно. Во всей деревне не было света, и читать было нельзя. Говорили, что местный механик напился, по случаю воскресного дня, и должно быть, заснул, где-нибудь по дороге на станцию. На дачах зажигали «керосинки» и ругали злостного механика. Пришла Надежда Владимировна со свечкой и спросила, нет ли у нас, чего-нибудь выпить. Оказалось, что в магазине всю водку раскупили, а Николаю Яковлевичу очень хотелось выпить… От частого употребления спиртного, старичок почти ослеп, но Надежда Владимировна не могла ему отказать и придумала хитрость, - выпивала ровно половину. Водки у нас не оказалось, и Надежда Владимировна, огорчившись, пошла к соседям напротив.
Я надела свитер и вышла за калитку. Месяц был желтый, как яичный желток и вместе с темной бахромой леса и золотым небом, походил на иллюстрацию к детской сказке. Я вспомнила, как хорошо было стоять здесь весною, когда от земли еще исходила зимняя свежесть, и белые цветы яблонь казались миражем.
Собачка моя, на этот раз, пошла со мной, и я была ей очень благодарна, моей маленькой, пушистой собачке, которую звали «Джулио Романо Пиппи», в честь зодчего итальянского Возрождения., а попросту, ее звали – «Жулик». Так прозвали ее бывшие хозяева, когда она стащила подстилку , из- под своей сестры, и подстелила под себя. Мы уселись на берегу реки, неподалеку от участка и смотрели на воду. Лишь изредка, Жулик вздрагивал и тяфкал…Ни в этот вечер, ни во все другие, мы так и не дошли до белого ромашкового поля.
«…Боги, боги, мои, как грустна вечерняя земля…» Этим летом мне особенно часто вспоминались эти слова, эта божественная проза, которая звучала для меня выше любой поэзии. Все, что окружало меня в тот вечер, дышало миром и покоем, и каким то вечным духом, веяло от пруда, от деревьев, от примятой травы…
Я вспомнила, как часто вот в такие вечера я была одинока и несчастлива. Как я боялась приближения вечера, нагонявшего на меня страх и тоску.
Я думала о том, что человек, написавший эту фразу, должно быть, хорошо знал эту грусть вечерней земли, когда сидишь один, среди невыносимо чужих тебе людей, и когда некуда пойти, и когда тебя никто не позовет, и ты еще не так свыкся с жизнью, чтобы довольствоваться простым и малым.