В. П. Раков
Проблемы релятивистской поэтики и «Философия имени» С. Булгакова
(тезисы)
1. Современное литературоведение, изучающее творческое наследие Серебряного века, считает плодотворным сравнительно-типологический подход к эстетическим теориям и религиозно-философским дискурсам. В настоящем сообщении предпринимается попытка конкретной реализации этой методологической идеи. Анализируемый материал развертывается как система дефиниций, претворяющихся в структуре релятивистских стилей и в философском дискурсе С. Булгакова.
2. Первым, с чего следует начать, является грамматический алгоритм филологии, являющийся не только достоянием собственно лингвистическим, но и культурологическим, связанным с риторикой, поэтикой, как и с разными формами типологии, индивидуализации и переработки традиций в модусе национальной энтелехийности. Именно поэтому категория грамматического канона выступает в качестве носителя историко-культурного содержания. Уточняя эту мысль, скажем, что грамматика есть семантический и формально-стилистический регулятив культуры. В его власти находятся структурно-морфологические ингредиенты любого речения – как в определенном высказывании, так и в логике его трансценденции. Так, например, агитационный словесный орнамент гуситской революции легко поддается интерпретации на общем фоне готической эпохи. Подобные соображения послужили основой для формирования теории эпистемы М. Фуко, который справедливо полагал, что конфигурация последней выражается определенным сцеплением слов, создающих известный порядок дискурса.
3. Как известно, в релятивистской поэтике сказывается усиленная роль пространственного фактора, помогающего регулировать конфигуративную специфику текста. Мы также знаем, что эффект космической разбросанности лексических масс на странице достигается путем мобилизации ресурсов синтаксиса с его способностью создавать «язык дали» (О. Шпенглер), где сочетаются смысловая глубина высказывания и его оптически воспринимаемая структура. «В этом отношении, – писал Якобсон, – грамматика напоминает геометрию» , причем не только в плане ее топографической сбалансированности, но и в координатах асимметричности. Тут мы имеем дело не с монолитным, а с дискретным дискурсом, насыщенным всякого рода разрывами и лакунами. Все это – гнезда речевой апофатичности, которая прагматически поддерживается грамматикой, налагающей геометрические фигуры «поверх конкретной лексической "утвари" словесного искусства» . Здесь наблюдается некоторое сходство литературного стиля с живописью . Современный исследователь фиксирует, как и у Ф. Ницше, парадокс превосходящего себя языка, информирующего читателя поверх чисто словарной семантики . Сверхвербальный уровень выразительности с особой наглядностью реализуется в синтаксисе, что Ж. Деррида назвал «настоящей графической риторикой» .
Об этой стороне дела мы знаем еще очень мало, но заметим, что эстетические структуры релятивистского типа с их разрывами и «безднами» располагают таким содержанием, которое по своим когнитивным параметрам силится превзойти традиционную стилистику. «Неискоренимо графическая поэтика» возвращает читателя и исследователя к истокам начертательного запечатления мысли, ибо, как говорит автор сочинения «О грамматологии», «мыслить – это значит починать эпистему резцом своего письма» , которое, как известно, начинается с точки и линии. Так что мы будем правы, если рассмотрение релятивистских стилей сумеем выстроить в срезе их грамматической, геометрической, живописной, риторико-графической и, наконец, эпистемологической специфики.
4. Нам осталось сформулировать еще один пункт этой своеобразной программы. Мы имеем в виду непосредственно эстетический аспект проблемы: ведь ранее мы успели сказать лишь о ее живописных характеристиках, повышающих, кстати, зрелищный эффект стилей. Размышлять об эстетизме новых литературных стилей тем более необходимо, что принцип космичности, залегающий в их основе, определяет структурно-морфологический строй высказывания, его дискретность и, вместе с тем, телеологическую интенциональность, хотя целеполагание релятивистских стилей – совершенно неразработанная проблема и говорить о ее даже самом общем решении преждевременно. В качестве подступа к этой обширной теме могут быть размышления об эстетическом каноне и его трансформации в системе новой поэтики.
5. «<…> канон, по словам А. Ф. Лосева, есть воспроизведение некоторого определенного оригинала и образца, являясь в то же время и оригиналом для всевозможных его воспроизведений <…>» Он же выступает и в качестве «принципа стилистического конструирования». Само собой разумеется, что действенность канона проявляется не только в творчестве отдельного художника, но и в перспективе историко-литературного развития, то есть служит «принципом конструирования известного множества произведений» , оказываясь, следовательно, причастным к социально-историческим характеристикам эпохи, равно как и к эстетическим оценкам творчества.
В учении Лосева развита мысль о количественно-структурной модели, с чего, собственно, и начинается канон. Модель изучалась мыслителем в координатах ответственных теоретических категорий: содержания и формы, пространства и времени, структуры произведения, стиля и, наконец, ее числового выражения. Историческое развитие стилей привносит в их строение такую новизну, которая сопряжена с пересмотром основных компонентов канона. Что-то, безусловно, остается неколебимым, однако и оно оказывается погруженным в иное контекстуальное поле и утрачивает функции некогда определяющего фактора. С классической поэтикой так и произошло.
6. Философия языка С. Булгакова и его концепция имени являются своеобразным дискурсивно-познавательным ключом к дефинициям новой поэтики. Прежде всего существенна сосредоточенность мыслителя на онтологическом статусе языка, трактовка его, в первую очередь, не семиотически, а – бытийственно. Подобным образом думали символисты и будетляне, для которых язык представлялся некой проекцией небесного свода, а шире – просторностью Вселенной, откуда, как и у Булгакова, возникла теория космичности слова. Однако автор «Философии имени», в сравнении с другими теоретиками, обладает более архаичной мыслительной осанкой и «более полезной для обогащения современных крайне рационализированных форм знания о языке» . Это проявляется в исходных пунктах его учения о слове, истоком которого следует полагать букву. В целом, это верно и ныне, но необходимо знать и то, что символизм и футуризм актуализируют не только собственно иероглифику в начертательной стратегии письма, но и более мелкие, но столь же важные, его компоненты. Мы говорим о первейших по времени зарождения теловидных знаках (Прокл), именно – о точке и линии, чья роль в конфигуративном облике буквы и в слагающемся с ее помощью дискурсе очевидна и велика.
7. Теоретико-языковую систему Булгакова невозможно представить без учета в ней грамматической парадигмы. Скажем больше: его знаменитая книга возникнет из ранее построенной им философии грамматики , которая войдет в виде отдельной части в целостное сочинение.
Грамматика предполагает, как указывалось, философский извод слова в его онтологии. Поэтому – оно космично. Размышления автора книги вовлекают в учение об имени элементы апофатичности, что в новых стилях принято в качестве морфологического показателя художественной наррации. Само собой ясно, что грамматика последней не упускает случая геометризировать всякое речение. Вот эта геометрия симметрического типа наталкивается на свою противоположность, то есть асимметричность. Взаимодействие этой пространственно-речевой деструкции с апофатикой выразительного плана дает, в итоге, символичность высказывания, усиленную властью меона, теория которого, после о. П. Флоренского и А. Ф. Лосева, значительно углублена Булгаковым. Дело в том, что в его учении слово увязано с меоном, который по своим специфическим характеристикам дифференцирован. Он имеет две ступени, одна из которых находится в зоне семантического на него воздействия, благодаря чему всякая прерывность текста приобретает содержательную глубину, что говорит о порождающих импульсах этих «бездн» (М. Цветаева). Мы полагаем, что пока деструктивные участки прерывности текста могут испытывать на себе влияние смысловой «радиации», до тех пор сохраняется единство текста и не-текста – как некая сращенность бытия и не-бытия. На второй же, по сути, низшей ступени, меон оказывается вне сферы словесного притяжения и, следовательно, не может служить фактором обогащения слова. Однако есть все основания эту, не поддающуюся уразумению, стихию считать строительным материалом каких бы то ни было речений. Булгаков назвал ее уконом. Размышляя о бытии-небытии или меоне, философ пишет, что «наряду с ним в холоде смерти, как и в палящем вращении "огненного колеса бытия", ощущается бездна укона, край бытия, кромешная тьма, смотрящая пустыми своими глазницами» .
Для исследователя новых стилей эта концепция мыслителя имеет конструктивную значимость, но здесь мы отметим лишь несколько моментов, среди которых доминирующими должны быть следующие. Во-первых, построения Булгакова дают возможность теоретику литературы осмыслить не только то, что в стиле выражается вербально, в слове, но и в соседстве последнего с небытийной сферой высказывания, т. е. с меоном. Но это еще не все. За меоном мы видим темные и безмысленные дали укона, не подвластные рациональному анализу. Это глухое неисследимое пространство до сих пор остается загадкой для философов и уж тем более для филологов. Грамматический аспект проблемы состоит в том, что сферы слова, меона и укона даны в координатах некой композиционно-топографической расчерченности, так что геометрия, хотя и не похожая на традиционную, тут заявляет о себе как нельзя более наглядно. И если уж говорить об эстетическом каноне новых стилей, то Булгаков здесь – один из лучших советников: ведь область слова у него есть область космическая, в начальном смысле термина – «украшенная». В совокупности с меоном и неисследимым уконом стиль предстает как морфологически обогащенное и структурно открытое целое на фоне вселенского дизайна. Стиль – категория зрелищная и в высшей степени напряженно-драматическая.
8. Итак, «Философия имени» Булгакова и иные его произведения, где разработаны проблемы слова, меона и его типологии, являются бесценным теоретическим наследием, в частности, для филологов, занимающихся даже и специализированными вопросами теории и истории литературы в ее стилевом срезе. Такова энергия мысли философа, до сих пор служащая питательным источником для нас, нынешних…
Примечания
См.: Шукуров Д. Л. Концепция слова в дискурсе русского литературного авангарда. СПб. – Иваново, 2007.
См.: Ольховиков Б. А. Общая теория языка. Античность – ХХ век. М., 2007. С. 7.
См.: Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии // Семиотика / Составл., вст. ст. и общая ред. Ю. С. Степанова. М., 1983. С. 473.
О понятии релятивистской поэтики, ее морфологической и структурной специфике см.: Раков В. П. Филология и культура. Иваново, 2003. Для первичного и наглядного восприятия этого типа литературного творчества, а также теоретических концепций, конвергирующих с ним, приведем стихотворение В. Каменского «Карусель»:
Карусель – улица – кружаль – блестинки
Блестель – улица – сажаль – конинки
Цветель – улица – бежаль – летинки
Вертель – улица – смежаль – свистинки
Весель – улица – нажаль – путинки.
(Каменский В. Танго с коровами. Степан Разин.
Звучаль веснянки. Путь энтузиаста. М., 1990. С.42).
Поясним, что тире между словами – это знаки разрывов или дискретности текста, что нами названо меональными лакунами. А вот до- и пост-текстовое пространство, охватывающее стихотворение слева/справа и сверху/снизу, мы, используя термин С. Булгакова, определим как укон. В настоящей статье нами лишь обозначается проблема отношений вербального, меонального и уконического уровней выразительности. Углубленное ее изучение – впереди.
Якобсон Р. Указ. соч. С. 473.
Там же.
См.: Там же. С. 472.
См.: Свасьян К. А. Примечания // Ницше Фр. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2 С. 772.
Деррида Ж. О грамматологии / Пер. с франц. и вст. ст. Н. Автономовой. М., 2000. С. 229.
Там же. С. 231.
Там же. С. 233.
Лосев А. Ф. О понятии художественного канона // Алексей Федорович Лосев: из творческого наследия: современники о мыслителе / подг. А. А. Тахо-Годи и В. П. Троицкий. М., 2007. С. 346.
Там же. С. 348.
См.: Булгаков С., прот. Философия имени. Париж, б/г. [1953].
Океанский В. П., Океанская Ж. Л. Язык и космос: статус языка в «Философии имени» С. Н. Булгакова // они же. От Хомякова до Булгакова: (книга очерков кризисологической метафизики). Шуя, 2007. С. 113.
См.: Гайденко П. История греческой философии в ее связи с наукой. М. – СПб., 2000. С.169.
См.: Доброхотов А. Л. Мир как Имя // Алексей Федорович Лосев: из творческого наследия… С. 594.
Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 165.