Незванные обеды

               
        … Это  случилось в городе N, хотя могло случиться в любом другом городе нашей, необъятной на такие вещи, родины… Хотя, и случаем-то это назвать будет слишком высокопарно – так … статистический пустячок, от которого посвящённые и не почешутся, а сомкнув ряды, продолжают своё счастливое существование, счастливое хотя бы от того, что они ещё благополучно живы и здоровы …



        … В доме не было хлеба … от этой мысли его уже не коробило, но рука, возмутившись спокойствием хозяина, отложила почёсывание затылка и предложила наконец разобраться …
       
        … Во-первых, надо удивляться тому дню, когда ещё с вечера, на нарядном в блестках инея, подоконнике лежит, способный забивать гвозди, тоже в морозных звёздочках, кусок хлеба. Во-вторых, не дом, а комната в одно окно и, с противоположной окну стене, дверью сразу на улицу. Да и не комната, а так, раскаряка, как её зовут все во дворе, поскольку собой она соединяет над воротами два двухэтажных особняка. Общего с ними комната имела сверху решето, под гордым названием «крыша», а под собой – классический питейный закуток с глухими воротами, но всё-таки с открытой душой проёма, тоже, как и решето претендующего на своё имя, «дверь».

        Зашедший с улицы в этот закуток через проём, именующимся «дверью», оказывался в алкашовой тусовке, где с тыла его прикрывали ворота, а с двух сторон – обшарпанные и облёванные стены особняков со специфическим запахом пропущенного через Гомо Сапиенс изрядного количества пива. Как только, через три метра, кончались особняковские стены, немедленно начинался внутренний дворик, куда алкаши, уважающие чужую территорию, не заходили.

        Вместимость этой тошниловки была равна взводу солдат – представляете «гудящее» в подворотне армейское подразделение? Но, в силу тайных законов алкашовой популяции, рамками коей являлись с одной стороны финансовые ограничения бутыломанов, а с другой … не менее тайные законы коллективной психологии, такого не наблюдалось. А суть этих законов проста – двум компаньям не бывать, а одной не миновать. Эти особенности и доводили вкладчика на троих до кайфа, поскольку в закутке одномоментно собиралось трио или квартет, исполнявший на одном вожделенно булькающем инструменте сольный шедевр синюшного кадыка в драматической глубине самозабвенных междометий после принятия в нутро.

        Пропускная способность тошниловки – пять, десять пузырей в сутки, что хозяину раскоряки и Трезору на хлеб хватало. Он назвал так собаку в альтернативную  пику пропойцам, что собирались под раскорякой внизу, в клубе по алкогольным интересам – от слова «трезвость».
       
        Они познакомились с первого взгляда на почве голода и холода, остро и мгновенно поняв, что нужны друг другу. Трезор спал с ним в одной постели. Это было не гигиенично но, учитывая отсутствие зимой дров в печке, практично. Пёс уважал и себя, и хозяина, а поэтому свой ночлег, отрабатывал … он сторожил тару … На алкашей пускавших бутылку по кругу, он не обращал ни малейшего внимания, но уши, нетерпеливо перебирающие лапы, вроде бы равнодушные глаза – да всё псиное естество, зорко следили за наполненностью посуды.

        Но, как только бутылка, с помощью высосавшего остатки портвейниста, пыталась спрятаться в дерматиновом портфеле, шерсть, ставшая дыбом, оскал жёлтых клыков и презрительно вздрагивающая нижняя пёсья губа, предлагали по-хорошему исправить пузырную ошибку. А степень непростительности со стороны серьёзного друга человека кое-кто уже попробовал на своих штанах, они (один раз попробовавшие) и предлагали новичку не портить с этим псом нейтральных отношений …
       
        … Последним ритуалом отхода ко сну был сбор посуды в тошниловке пёсьим хозяином, вернувшимся из похода по магазинам, где он грелся. Затем, под приветственный скрип, соскучившейся по их ногам, наружной лестницы, они поднимались в комнату. Далее, как предполагает логика, хозяин раздевался и они ложились спать… Дудки!...

        ... – Хозяин одевался, а далее – всё как у людей. Не надо объяснять, почему в хронически не отапливаемых помещениях люди ведут себя таким странно противоположным образом?
       
        … В густобровое время он, как и сейчас, так же жил на бутылки и случайные заработки но, имея во дворе сарай, а в нём дрова, он мог позволить себе если и не раздеваться на ночь, то хотя бы, не напяливать на себя всё имеющееся у него тряпьё …
       
        Его фанфары зазвучали в Оттепель, когда её так ещё не называли, но уже знали, что за определённые спортивные неудачи, первое лицо государства на полном серьёзе, могло засеять стадионы страны силосной культурой. В это время, завоевав первое место на чемпионате СССР по вольной борьбе, он открыл дверь в большой спорт оренбургским борцам. Но его испепелила не слава. Его задавили гусеницы неповоротливой и близорукой чиновной машины …
       
        … Чтобы плыть, надо непременно плавать и ради ежедневных шестичасовых тренировок, где нет ни праздников, ни выходных …, но хоть отбавляй непрерывной угрозы чесоткой и фурункулёзом (а поломанные уши, кстати, он за травмы и не считал), ему пришлось бросить институт. И не из-за чесотки и ушей … А как не бросишь, если его первая защита – заведующий кафедрой физвоспитания не ставил зачёт по своему предмету за отсутствие его персоны на сдаче норм ГТО по плаванию и пулевой стрельбе – он в эти стрелково-плавательные сроки как раз защищал честь СССР или России на внутренних или международных соревнованиях (вот если бы он за институт выступал … – тогда другое дело!!!).

        Что уж тут говорить про другие предметы, где не только не разрешали индивидуальный график учёбы, но и прозрачно намекали на переход в тот ВУЗ, где готовят спортсменов, и, в то же время, не делая таких же предложений профсоюзным и комсомольским активистам-бездарям …

        ... Это был первый трак бездушно урчащей надвигающейся машины … Пока боролся и выигрывал – позарез был нужен, но только не институту – ему, оказывается, милостиво разрешали там учиться по ходатайствам и просьбам стоящих над институтом чиновников. Оказывается, его успехи на борцовском ковре, просто сдерживали на холостом ходу этот слепой, но чётко работающий бюрократический механизм …

        ... Развязка наступила быстро и неожиданно – выскочил мениск.   Полгода ушло на то, чтобы вырезать этот аппендикс коленного сустава, встать на ноги и войти в форму, но … но она оказалась некондиционной – рано вышел на ковёр, полностью не завершив посттравматическую реабилитацию – он это понимал, но таков был приказ спортивного начальства.

        Тренеру не нравилась его боевая координация да скоростные качества, а про выносливость и говорить нечего. Но что самое серьёзное – на его место в сборной СССР, претендовали молодые, «энергичные» – с шустрыми безнравственными локотками ... которые мастерски владели запрещёнными приёмами на ковре, отточенными и сверху – рыба гниёт с головы… и снизу – не потопаешь, не полопаешь. Разнообразие таких приёмов впечатляет и удивляет – то удушение при захвате головы, то сорвавшийся хват с ударом локотком в глаз, то беззастенчивые жёсткие пинки в больное колено, то мгновенно и неожиданно смазанное движение ладошкой по не успевшему закрыться глазу, то слабительное в графин на столе, то на лоскутки порезанные борцовки, то исчезновение сумки с формой на полном ходу поезда.   

        Война велась далеко не против него, она была тотальной, по принципу пауков в банке, где выживал сильнейший не в узком смысле этого слова, а в широком … – используя полный, перечисленный только на одну сотую, «джентльменский набор» … Права выйти побеждать на ковёр добивался победивший до ковра … Два раза его не повезли на крупные соревнования … третьего раза он не стал ждать …
       
        … Не говоря об уходе из института, удары посыпались один за другим. Без специальности и трудовой книжки пришлось идти двигать шифоньеры в мебельный магазин. Но тяжело было не двигать, а слушать «ахи» да «охи» многочисленных друзей и знакомых, удивлённых его мебельным амплуа. Но и это было не всё … Тренированный и отлаженный механизм его тела, способный с высочайшим качеством перерабатывать пищу на так необходимую бойцу энергию и калории, автоматически продолжал своё дело … но выхода энергии уже не требовалось, и она в виде жировых прослоек откладывалась в тканях внутренних органов, мышцах, под кожей.

        С суставами было ещё страшнее – они становились болезненными и ограниченными в движении … –  в них откладывалась соль. Измочаленные изнурительными тренировками кровеносные сосуды тоже оказались далеко не в стороне – любые подвижки атмосферного давления роскошной щедростью и жестокостью включали долгую головную боль … В таком положении о работе нечего было и думать… Думать надо было раньше – он  круто и высоко взмыл … и сейчас выходом из пике был только один вариант – завершающий всю его жизнь удар о землю, который окружающие даже и не почуют ... Вставал вопрос об инвалидности, которую с такой, пока ещё атлетической фигурой, не больно-то выцарапаешь у недоверчивых докторов. 
       
        … Дрова он не воровал, а честно собирал в Зауральной роще … А много можно насобирать без пилы и топора? А ещё снег, что не только по колено … – его надо не только  учитывать, сидя читателем за столом, а и преодолевать в драных ботинках и худых носках, а что такое сучья против настоящих дров, а тем более угля – не надо и думать.

        Пилящую и рубящую роскошь эгоистично не позволял иметь капризный желудок, требующий ежедневного набива в себя хотя бы чего попало, а в наше время ... что в кукурузное, что в густобровое, что в челознАковое, чего попало бесплатно не приобретёшь – вот приобретение пилы и топора ежедневно и шаркало ножкой перед претензиями желудка …
       
        … Перестройка заставила (да нет – позволила, поскольку это в крови и генетике некоторых человекоподобных …) зашевелиться его соседа, мимо окон которого он поднимался по лестнице в свою комнату. В первоэтажном жильце вдруг проснулся редкий талант. Это потом уже он стал массовым, для определённой категории упитанных, весёлых и энергичных, не имеющих совесть даже в копчике. Он, этот талант, заключался в умении  лихо обводить окружающих вокруг пальца …
       
        … Без милиции и суда этот … с первого этажа … ему доходчиво объяснил, что его раскоряка построена вне плана, а потому и права его – птичьи … а потому и сарай ему не положен … а потому … если он начнёт качать права … – что-то лестница у тебя гнилая … куда это ЖЭК смотрит … не обвалилась бы она в одночасье … как же в жильё-то своё попадёшь? ...
       
        … Улёгшись в постель и согреваясь Трезором, он начинал ему рассказывать, как он сегодня обедал … Ах! Как он сегодня обедал! ... На углу Постникова и Советской (улицы уже с мёртвыми названиями) в первом этаже монументального красного здания бывшего СовНарХоза расположилось то общепитовское заведение, куда раз в день приходил он, желающий пообедать.

        Первое, что его встречало ещё на улице, была вывеска, от одного слова которой «Общепит» разило разнузданным советским враньём … а чем советское враньё отличалось от перестроечного или будет отличаться от вранья уже чего-то перестроенного … да и будет ли оно, это что-то перестроенное? На этот вопрос можно с уверенностью сказать, что это что-то … перестроено не будет, а вот враньё – это вечная категория … оно будет существовать даже и без человечества, приняв какую-то свою, ему, наверно уже известную, форму ... В его (героя) понятии «Общепит» – это когда все едят … А что … разве сейчас все едят? ... Ну-ка, попробуй без денег … Вот тебе и «Общепит» … Честнее будет «Разнопит» …
       
        … Раз в день он приходил в эту столовую и брал ... –  когда  гарнир  без ничего … и чай … когда тоже самое … но без чая  … когда просто чай … без того же самого. Раздатчицы и кассирши его знали и относились к нему по-разному … Кое-кто швырял ему тарелку, откровенно шипя  при этом  – … бич проклятый … хотя бы помылся … ведь, вонища от тебя несусветная … – не соображая, что баня тоже не задаром моет ... Кое-кто, старался положить побольше и полить не подливкой, а мясным соусом, иногда даже с маленькими кусочками мяса.

        Временами, правда очень редко, прямо перед его носом, ломался кассовый аппарат и кассирша – хохотунья Клавочка, не умеющая ладить с механизмом кассового аппарата, недолго помучившись с агрегатом, вдруг неожиданно, заливаясь смехом, махала на него руками – «Что ты вылупился на меня, склеротик! Иди … Ешь! ... Ты же заплатил уже!». Но такое бывало редко и только в дежурство Клавочки …
       
        … Частенько, во время перерыва, когда вся распаренная орава столовских баб, за закрытыми дверями, обилием обеда опровергает пословицу, что сапожник де, всегда без сапог, клиентова очередь в полировании косточек, останавливается и на нём, как они его называли «гарнирном посетителе». О нём, как и о других они, говорят долго, кто жалея, кто проклиная, кто горячо, кто равнодушно, кто посмеиваясь, кто недоумевая. И только однажды Клавочка, ни к селу, ни к городу, задумчиво перемешивая гуляш, ни на кого не глядя, почти прошептала – … у меня отец пять лет назад ушёл из дома … мамаша его с гавном сожрала … где-то он сейчас мыкается? – и в гуляш, парой полновесных бабьих капель, шлёпнулась неожиданно мокрая добавка …
       
        … Самое главное для него, и тайное для окружающих, начиналось тогда, когда он усаживался за стол в углу зала. Обычно люди, его финансовых возможностей и мизерных гастрономических претензий, садились спиной к людям, не желая унижать себя в глазах окружающих торопливой и жадной едой, и тем лишая свой рот удовольствия пожевать. И, слава Богу, что у ложек длинные ручки и их цепко держат пальцы голодных, а то и инструменты еды имели бы шанс быть проглоченными.

        Нет, он был не из таковских. Его глаза находили подходящего едока, затарившегося сытным и обильным обедом, которого он в душе называл жертвой … и тут, начиналось священнодействие белой вороны …
       
        … Этот метод тренировки он открыл для себя самостоятельно, без тренера и литературы. Суть его – образное представление нужных действий, но не на мышечном уровне, что общеизвестно и, наплевательским отношением тренеров, уже навсегда обесценено, а на высшем … находящемся в компетенции Центральной Нервной Системы … и не меньше … Зная, что мышцы выполнят любой приказ, но с большим «НО» и это «НО» заключается в грамотных и правильных действиях там, в кулуарах серого вещества бестолковки, а мышцы … что мышцы – они всего лишь слепые исполнители импульсов нервного центрального аппарата, так вот, зная эту тайну, он и делил всю свою тренировку на две почти равные части – качал мышцы, но в нужном режиме и в определённых двигательных комплексах – в силовом и техническом направлениях, и натаскивал свой думающий орган на качество, яркость, определённую иерархию нужных приказов, их очерёдность, и весь этот коктейль в автоматическом режиме (в схватке, ведь, некогда думать) пытался предъявить нужным группам мышц, в нужное время и в нужной последовательности.

        Если всю эту околесицу десятью строчками выше рассмотреть с точки зрения тактики и стратегии военной науки, то получится, что штаб занимается разработкой операций, а войска натаскиваются в своём деле, решающем вопросы меткости, скорости, мощи, внезапности. Но, когда они соединяются вместе – грамотно учитывающие свои возможности с обеих сторон – сражение выигрывается … да ещё малой кровью. Так поступил Суворов при осаде Измаила – штабистов и войска, натаскивая отдельно, но в бою их рационально соединив.

        И так не поступил маршал Жуков в операции по взятию Берлина, сделав ставку на невиданную концентрацию огневой и ударной мощи Советской Армии, а не на грамотную разработку судьбоносной операции штабистами, и в довершении не учтя морального фактора припёртого к стене противника, чем и пролил крови с обеих сторон выше нормы.

        А командно-штабные учения в армии, ставшие уже нормой, это натаскивание центрального мозгового аппарата армии, сплошь с формальным учётом армейских возможностей – это ни о чём Вам не говорит? А отсутствие связи между армией и командованием в первые месяцы Великой Отечественной Войны – это тоже ни о чём не говорит? Но всё это он вынашивал в себе, не имея ни единомышленников, ни врагов – на свой страх и риск но, фанатически уверенным в своей правоте …
       
        … После основной тренировки, где-то в укромном уголке, он садился поудобнее, успокаивал сердце, дыхание, расслаблял мышцы и начинал проигрывать схватку, но только на уровне своего мышления, без мышечных усилий (вот где стержень его новаторства), не загружая работой ни дыхание, ни сердце, ни, тем более мышцы – это был высший пилотаж … это были штабные учения его головного мозга.

        Внутренне, оставаясь совершенно неподвижным и равнодушным к внешним раздражителям, он боролся с воображаемым противником, но на уровне только своего интеллекта. Это требовало большой концентрации внимания и внешней независимости от удивлённых взглядов и ядовитых реплик стандартных спортсменов.
       
        В свободное время он резвился, «вселяясь» в какого-нибудь человека и мысленно, но только на уровне мышления, повторяя его движения. Постепенно он настолько освоил этот метод, что чувствовал себя в этом человеке, как в удобном костюме и уже не только мог предугадывать его действия, но и знал его мысли … А что тут особенного, ведь мысли – суть подкладка всех действий человека, как и наоборот – он интуитивно догадывался о принципе обратной биологической связи, не зная, что наукой давно уже открыто и сформулировано это явление … Получается, что он изобрёл велосипед, но, в отличие от некоторых изобретателей, он его, этот велосипед, настойчиво и устойчиво эксплуатировал. Может быть, здесь и таился секрет его успехов на ковре …
       
        … Вот в столовой этот приём ему милостливо оказывал услуги … Сидя за столом, он раздваивается … один – он сам, бич, имеющий перед собой тарелку с гарниром, протирает рукавом ложку, лазит по карманам, щурится в окно, иногда поднимается и идёт за солью к соседнему столику, переставляет тарелку, смотрит на свои ногти, поддёргивает рукава, садится поудобнее, перемешивает свой гарнир … – это всё ширма, маскировка. За этими ненужными, но надо согласиться, внешне оправданными действиями человека в столовой (он же не поёт дискантом, не сквернословит на окружающих, не танцует в костюме Адама на столе) никто не мог догадаться, чем же он по настоящему занят. А занят он был вот чем …
       
        … Как было сказано выше, он глазами искал подходящего едока, «вселялся» в его душу и тело, да так крепко, что испытывал приятный зуд за ухом, если избранник, жмуря глазёнки, чесал своё ухо. Он синхронно чувствовал ком в горле, когда облюбованный визави, не соизмерив своё гастрономическое желание с ограниченными возможностями не резинового горла, напропалую, мучительно икая, таращил бессмысленные глазки в одну точку своей тарелки …

        ... Они ели синхронно … только ведущий – руками, ртом и так далее … а ведомый – глазами и мысленно. И ещё не известно, кто испытывал большее наслаждение…
       
        … Ах, какое это восхитительное занятие – задумчиво, кусочек за кусочком, пережёвывать мягкую податливую селёдку с хрустящим лучком, ощущая пикантно текущее по губам масло, как приятно, делая губы трубочкой и морщиня лобик, двумя пальчиками деликатно вытаскивать обсосанные рыбьи косточки и любовно раскладывать их на краю тарелки … а ширма, в это время, что-то ищет у себя в карманах …
       
        … Что там на первое? ... Щи? ... –  Прекрасно! ... В левой руке здоровенный кусок свежего, отлично пропечённого, корочкой хрустящего на зубах ноздреватого хлеба … спору нет – он сам по себе непередаваемо вкусен. Но когда немалый кус этого пекарского чуда в защёчном интиме вдруг встречается с темпераментным жаром, податливо уступающей зубам, сваренной в этих щах, упитанным ломтикам картошечки, да в компании с … час назад, свежей капусты со свеклой, да всё это тщательно прожёванное, уже желанно глотается … а ширма, пуча глаза, вытирает нос … тут уж спохватываются и приятно немеют ноги, глаза становятся благодушнее, а пустая ложка незамедлительно посылается за новой порцией, чтобы ещё раз побаловать разгулявшийся аппетит.

        На лбу выступает приятная испарина, но вытирать её некогда – есть дела поважнее … а ширма озабоченно и крайне внимательно, как будто там написано её будущее, заинтересованно смотрит в окно …
       
       … А что на второе? ... О-о-о!!! ... Купающийся, в честном желании быть проглоченным, кусок прожаренного мяса в рисе, да ещё в компании с солёной помидоркой. Пока она холодненькая, её непременно надо первой … Та-а-ак … – лопнула под хищными зубами красненькая, упруго наполнив рот приятной, в меру солёной, влагой. Мясо любовно режется перочинным ножом и кусочками отправляется на желанную обработку к зубам.

        Сердце, наверно, не работает так отлажено у человека, как зубы во время священнодействия с едой. Они, в напряжении крыльев носа и могучем втягивании в себя воздуха, безжалостно  молотят по кускам мяса, превращая их в то, что потом с жадностью начнёт переваривать желудок … Перчику бы … – да пожалуйста, для чего же на столе пузатая перечница, но можно и без перца – тоже неплохо … а ширма изучает ландшафт вермишели в своей тарелке, осторожно касаясь её ложкой …
       
        … И, наконец, компот … Это женщины пьют его мелкими глотками. А он глотает золотисто-жёлтую влагу вспотевшего стакана залпом. И она, позволив вкусу всё-таки разобраться, что лучше этого компота, может быть компот только на небесах, познакомив пьющего со своим волшебным вкусом, этот, приятно холодный нектар, залповыми порциями, по жёлобу горла, вибрируя им, устремляется дальше вниз, в приятную тяжесть желудка, во здравие выпившего …
       
        … Всё!!! ... Ширма отброшена … теперь надо с чувством собственного достоинства съесть уже похолодевшую вермишель. Уставшим, он её съедает … несёт тайно вылизанную тарелку, в окно грязной посуды, говорит – «… спасибо…» и, забрав в углу с пола свою телогрейку, выходит на улицу …
       
        … Трезор, из вежливости и уважения, молча слушает, иногда, по собачьи мудро, вздыхая – зря, мол, люди брезгуют собаками и не пускают их в столовые и, в конце монолога, лизнув хозяйскую физиономию – мол, сколько можно рассказывать одно и то же, укладывался поудобнее – носом в хвост. У хозяина же сон приходил на перспективе следующего обеда с рассольником и яишницей, а уж если повезёт, то и с поломкой кассы …  что бывает не часто, но бывает …
       
        … Самая неожиданная на свете вещь, это «однажды». Мало этого, она обязательно случается в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте … Так вот, «однажды» дверь в столовую не открылась … а в окне, на картоне он увидел слово «Ремонт». На этом куске картона было кое-что ещё, что встревожило его интуицию … – что-то там про ресторан «Факел» и какое-то при нём кафе. Дело, конечно, было не в баснословных ценах на еду, хотя чего там – и в этом тоже, а в том, что ему кругом, как классическому бичу, вход был заказан – он уже пробовал – кругом … только в этой столовой, где уже к нему привыкли, он мог появляться раз в день …
       
        … Пришедшая, на смену этому дню ночь, была тревожной и неуютной. Наверно виновато полнолуние … Кое-кто, имеющий тонкую нервную организацию или грешки за душой, не зная на то причин, пялясь немигающими глазами в растворившийся в необъятном пространстве потолок, уже только мыслями барахтались в пугающей, схватившей по рукам и ногам, ненасытной тишине, пожирающей, ещё не успевшие родиться, звуки.

        Видимо при таких ночах, в залившем все щелки вселенной мёртвым светом беременной луны, бродят по домам лунатики, вытянув вялые руки и с закрытыми глазами, а тихо проснувшиеся домашние, затаившись, наблюдают, как бы он не наступил в ведро с водой, или не вышел на мороз. Тайно озабоченным лунатикам ещё везёт – утром они просыпаются, не подозревая о своих проделках … но кое с кем,  даже не с лунатиками, случаются  непоправимые вещи ...
       
        … В такую ночь не спалось и соседской жене, но не в силу нервно-утонченной организации и не из-за грехов, давно уже устроивших за её душой табор, равный вокзалу областного города … а из-за переполненного поздним обильным и жирным ужином …
       
        – Аркадий, – толкнув в бок первоэтажного хозяина и сбрасывая с себя от жары одеяло, капризно, с сонной хрипотцой, зевнула мужнина половина – что-то собака страшно воет в раскоряке, никак из-за неё глаз не могу сомкнуть – хозяин на полу-храпе прекратил ночную руладу, отчего успокоилась ложечка в стакане, и молча, не соображая от чего проснулся, бессмысленно уставился в потолок.
       
        – Не спи на спине, от твоего храпа вчера стакан съехал с тумбочки, хорошо ещё,   на ковёр упал … оденься, да сходи в раскоряку, утихомирь собаку, зла на неё нету … мышьяку бы купить, да денег жалко …
       
       ... Аркадий, понимая, что в такой ситуации сопротивление – обратная сторона поражения, накинул шапку с шубой и, как был в кальсонах, но уже в унтах, вышел на улицу. На крыльце перезревшая луна щедро облила его зелёным светом и он, как привидение, поскольку позеленённые луной кальсоны, слились с таким же мёртвым цветом ближайшей стены, поплыл вверх по тревожно скрипящей лестнице …

        ... Трезор продолжал жутко выть … С первым же стуком, дверь, оказавшаяся незапертой, тихо проскрипев, открылась внутрь и раньше Аркадия проворная луна вплеснула и туда, в нутро комнаты, роскошную порцию мертвящего света, и только потом зашёл, шумно дышащий после лестницы, сосед … 
       
       … Если бы в комнате была мебель, её можно было бы увидеть, но это был пустой ящик с окном и дверью, да в равнодушно застывшей мёртвой дорожке луны в открытую дверь, посреди комнаты, стояла кровать. На ней, укрытый тряпьём, но с головой наружу, неподвижно, лежал хозяин раскоряки. Рядом, на койке же, сидел Трезор и, не обращая внимания на обливший его свет и вошедшего, жутко выл, вытягивая морду к луне, а значит и в сторону вошедшего соседа. Периодически пёс на мгновение прекращал своё заунывное вытьё, но только для того, чтобы урча лизнуть в лицо своего хозяина, который напрочь не реагировал на эти знаки внимания...
        Собаку Аркадий интересовал так же, как пьяные алкаши … там … в тошниловке – никак. Но когда ночной гость протянул в сторону лежащего руку, пёс, прекратив выть, но, вздыбив шерсть и хищно обнажив клыки, глухо, угрожающе, зарычал … Зарычал так же, как там … в тошниловке, предупреждая жадного алкаша, желающего поживиться пустой бутылкой …