Жить здесь и сейчас

Нарелинн
Запах ночных фиалок скользил по траве, поднимался воздушными нитями вверх и вплетался новым звучанием узора в сиреневые сумерки. Тишина окутывала сад. Укрывала его мягким, пушистым покрывалом и вносила ноту пастели. Постепенно сиреневый узор вечернего воздуха темнел, становился фиолетовым, и сумерки растворились в красках ночи. В небе рассыпались искры звезд. Иглистые звуки сшивали ткань тишины и, вспыхивая пунктирами, рисовали музыку. Ночь пела звездную сказку.

Моего лица коснулась прозрачная, теплая ладонь ветерка. Я вздрогнул и повернул голову к входной двери.

- Кир, ты дома? – раздалось в темноте.
- Да, - вздохнув, ответил я – как город?
- Город – нормально. Потихоньку шумит и веселится. Ужинать будешь? – спросил Леха, снимая на ходу рубашку. Его самая дурная привычка – снимать рубашку, входя в  дом. Потом его рубашки вечно находились в самых неподходящих местах комнат.
- Жарко. Не хочется. А что будет на ужин? Бабушка вчера уехала к маме, сказала, что в холодильнике есть какие-то салаты. Я забыл, какие. Может просто чай?
- Свет или свечи?
- Лучше свечи. И я не хочу есть.

В кухне раздался чмокающий звук дверцы холодильника. Фарфоровый белый звук прокатился по кухне, влетел в комнату и завис во мне белым мазком, смазав все очарование одиночества.

- Может мороженое? Тут есть еще мандарины и клубника… - спросил Леха – Совсем голодным нельзя. Мне строго наказали следить, чтоб ты все-таки ел.

Раздался шипящий коричневатый звук зажигалки. Запах сигареты нарисовал свою запятую, затем смешался с молочным запахом свечи. В комнату впрыгнул черновато-красный звук пламени. Свечи… Живой огонек. Он будет сейчас играть в темноте со звуками запахов, и рисовать новую картинку позднего вечера. Нет, пожалуй, уже ночи.

- Так, клубника или мандарины? -  требовательно раздалось из кухни. – Не ответишь – накормлю силком бутербродом с мясом и овощами. А еще впихну в тебя кашу и … - он помолчал, видимо разглядывая содержимое холодильника, – и … ага, вот тут какой-то супчик есть.

Последняя фраза впечаталась в меня булыжником и попыталась раздавить. Появилась тошнота. И ведь точно, накормит. Добьется своего. Я помотал головой.

- Подожди. Дай понять, чего я хочу.
- Ну-ну… - донеслось из кухни. – думай-думай, понимай.

На короткое время восстановилось молчание, прерываемое только яркими звуками посуды, бледно-серым звуком закипающей воды и приглушенным тоном шелеста сухого чая. Леха занимался чаем. Я задумался, что же мне съесть? Не отстанет. Клубника. Это слово вызвало во мне вспышку темно-красного языка колючего звука, который пытался рассыпаться иголками по всему телу. Меня передернуло. Нет. Клубнику я не хочу. Мандарины? Прозрачный, оранжевый звук хлынул освежающим потоком. Я понял, что хочу пить.

- Леш, а минералка там есть?
- А сам?
- Ты же все равно в кухне. Я буду мандарины.
- Лентяй.

В комнату вошел Леха и поставил на низенький столик две свечи. Глянул на меня.

- Что, опять все перепуталось? – потрепал он меня по волосам. – Потерпи. Скоро все будет в порядке.
Я молча кивнул в ответ.

Он принес нарезанные дольками мандарины, подставку под чайник. Затем сходил за чайником и маленькими чашечками. В комнате рассыпались бело-зеленоватые горошины запаха чая, смешались с оранжевыми нитями мандаринов, и все это окутало черновато-красноватой вуалью запаха огня.

Покончив с мандаринами, я взял в руки чашечку с чаем и взглянул на Леху.

- Тебе легче? Кир, может монах прав, и тебе действительно надо научиться понимать, что хочет тебе сказать твое тело. – тихо спросил он.

Я вздохнул. Как объяснить ему, что я боюсь той разрывающей, раздирающей на мелкие составляющие, жужжащей боли от каждой моей мысли о том, что происходит вокруг меня, о том, чего я хочу. Как дать понять моему странному брату о том, что я хочу и одновременно боюсь, что за этой болью могу вновь оказаться в той чарующей, мягкой, светящейся черноте, где уже нет меня, а есть что-то, что и есть эта тьма, что-то, что перестает быть отдельным мной, а становится всем, всем, что Знает. И это Знание, оно совсем не похоже на человеческое знание. Оно просто Знание. Знание, которое есть тот искрящийся Свет и мягкость черноты. Знание, которое чуть похоже на звенящий свет звезд в черном южном небе.

- Не хочу. Лучше скажи мне, почему монах сказал, что почти все люди спят и видят сны наяву?
- Я прикурю? – спросил Леха. – Не хочешь – не будем.

Кивнув в ответ головой, вновь взглянул на него.

- Скажи мне, о чем люди думают, мечтают, что их тревожит? – спросил Лешка.
- Не знаю. Наверное, вспоминают прошлое, думают о будущем, строят планы, о многих вещах. О работе, любимых, семьях, детях. О том, чего они хотят и чего ждут, кого ждут, и какими хотят видеть. О том, чем заняты сейчас.
- Столько много слов. Прошлое, будущее… ты согласен, если я обобщу, что люди, большее время отдают мыслям о прошлом или будущем?
- Ннну… да…
- В человеке есть нечто, что забегает вперед или уходит назад. Так?

Я кивнул.

- Дальше – давай сам. – сказал Леха и затянулся сигаретой. – Я буду лишь слушать. Расскажи мне, как ты видишь человека, который все время где-то находится в своих мыслях? И чем отличается монах от них?
- Обычный человек напоминает ленту тумана с маленьким огоньком внутри, который постоянно двигается то вперед, то назад. Туман клубится, и огонек слабеет от своих постоянных движений. Туман постепенно разрывает огонек. А монах – он  другой. У него нет ленты тумана. Только яркий огонек. Огонек живой и сильный. Он всегда в нем.

Я задумался. Большинство людей видят сны.

- Леш, может быть, этот туман и есть сон. Сон о прошлом и о будущем. А огонек – это то, что думает и живет? Тогда, получается, что если человек постоянно в этом тумане, то его мысли и его жизнь постепенно растворяются в нем и исчезают. Становятся сами туманом. А монах… Он всегда думает и живет только в настоящем мгновении. Есть вопрос – он дает ответ, есть звук, он его слышит, если он идет, то он идет… Но люди тоже так делают. Почему тогда они по-другому выглядят?
- Ты пробовал наблюдать за собой? За своими мыслями, движениями? Где ты находишься, когда один? Чем ты становишься? Что слышишь, чувствуешь? – внезапно он замолчал, посмотрел на меня. – Если тебе трудно – может, пойдешь спать?
- Нет. Я пробовал. Интересно. Если я наблюдаю за собой, то мысли исчезают, и я вижу только свои движения. А если я читаю в этот момент, то… то что-то во мне становится тем, что я читаю. Если я просто сижу один и смотрю в окно – то становлюсь тем, что вижу, звуком, запахом, цветом, вкусом… Тогда, давно, мне было больно от этого, а сейчас, лишь иногда, когда слишком ярко, шумно, или … когда много людей. Мне сразу хочется спать и начинает болеть голова. Раньше так было всегда. Сейчас не страшно. Ты – рядом и ты меня понимаешь.

Леха поднялся и потянулся по-кошачьи всем своим телом. Меня всегда поражали его движения. Они были какими-то естественно-плавными. Правильными. Без углов и рывков. Складывалось ощущение движения в каком-то невидимом общем потоке всего во всем.

- Так, ребенок. Брысь спать. Ты устал. Похоже, ты еще не можешь связно рассказать о своем вопросе, а я… - он вздохнул, - я, боюсь, не найду тех слов, чтоб объяснить тебе это. Мы с тобой, как два немых. Постарайся написать об этом. Тебе будет проще тогда все объяснить себе. Да и память потренируешь. Я уберу. Все равно хотел еще почитать. Все. Двигай спать. Поздно уже.

Спорить было бесполезно. Я поднялся и пошел к себе в комнату. Что-то заставило меня оглянуться. Лешка задумчиво крутил сигарету, и вся его фигура выражала дикое желание помочь мне, только он не знал, как это сделать. А я понимал, что не могу ему объяснить, что со мной происходит. Но, кажется, я понял, что такое «жить здесь и сейчас». Может быть, это понимание верно лишь только здесь и сейчас, вот в это мгновение, завтра оно будет другим. Мне показалось, что человеку необходимо каждое движение себя, своего тела, своих мыслей и слов проживать полностью сейчас, в то мгновение, когда они происходят, а не потом, завтра, когда он будет вспоминать об этом, и не жить сейчас теми чувствами, желаниями и мыслями, которые были у него вчера. Жить только сейчас и полностью. Всем собой жить. И это действительно трудно объяснить…