ДОРОГИ К ХРАМУ
Ночь за окном черна, как одеяние монахини. Ни ветерка, ни звука. В красном углу небольшой комнаты теплится подвесная лампада, освещает скромный иконостас. На узкой железной кровати у стены - небрежно скомканное одеяло, смятая в гармошку простыня. Видимо, тому, кто здесь почивал, приснились ночные кошмары. На маленьком столике видавший виды будильник отсчитывал третий час нового дня. В углу сиротливо притулилась небольшая хрупкая этажерка, и было непонятно, как могла она выдержать тяжесть толстых разномастных фолиантов и нескольких фотографий в деревянных рамочках. Грубый самодельный шкаф, пара жёстких стульев, домотканый половичок…
Перед иконами - коленопреклонённая пожилая женщина. В неровном свете тускло мерцающей лампады её лицо казалось бледным и измученным, глаза блестели от невыплаканных слёз, а узкие губы шептали молитву.
Наконец женщина истово перекрестилась и, тяжело опираясь на стул, с усилием поднялась на ноги. Оказалась она небольшого росточка, худощавой, а плотная, до полу, тёмная рубашка не скрывала физического изъяна. Горбунья…
Кряхтя и охая, старушка добралась до кровати, присела на краешек, бросила тревожный взгляд на будильник:
- Ох-хо-хо, уже третий час… Может, ещё посплю, - в хрипловатом надломленном голосе прозвучала надежда. Но выспаться этой ночью было не суждено. Стоило смежить веки, перед глазами вновь возникало лицо давно умершего племянника Александра.
- Ох, Шурка, сколько лет ты мне не снился! Знаю, память тебе в этом месяце. Обедню надо бы заказать…
В полусне ли, в полуяви, будто издалека - приглушённый просящий голос:
- Молись за меня, тётка Лиза, и за дочку мою молись. Бог послал ей крест, не каждый поднимет…
С бескровных старческих губ сорвался горестный вздох:
- Знаю, Шурка, нелегко Ириночке… Стара я стала, ничем помочь не могу. Только молюсь… Ох, прости, Господи, что за наваждение! С мёртвым разговариваю. Спать, спать… Завтра много дел…
Тяжёлая болезнь не пощадила красивого умного мужчину. Любимый племянник умер, не дожив до сорока. Иринка в школу ещё не пошла… Столько лет прошло. Теперь сыну Иринки больше, чем ей тогда. Мальчик родился неизлечимо больным, и этот крест молодой женщине нести до конца своих дней. А помочь, поддержать некому, мать да дед с бабушкой тоже на том свете…
- Ох, Шурка, другие сейчас времена, другие нравы. Не тётка Лиза я теперь, мать Магдалина. И монастырь наш восстановили. А ты не надеялся, что так будет…
Александр не хотел, чтобы тётя Лиза уходила из дома, не понимал, зачем ей это надо. В тесноте живут? Но не в обиде… И племянница Людочка не понимала. Плакала, вцепившись в тёткину руку, заглядывала в глаза:
- Не уходи, тётушка, плохо без тебя будет! Кто мне теперь гостинца принесёт, кто пожалеет, если мамка отругает?
Отец молчал, но его молчание было красноречивее слов. Братка отговаривал, и сноха Аннушка - тоже:
- Подумай хорошенько, Лизавета Ивановна, не делаешь ли ошибку? Прости, если чем обидели, и знай: этот дом и твой тоже. Уходишь ведь незнаемо куда, в чужие люди.
Но Лизавета упрямо качала головой. Она сделала свой выбор. Не хотела никому быть обузой… После смерти матери вдруг почувствовала себя малой птахой, пригревшейся на краю чужого гнезда. В этом доме полновластной хозяйкой была Аннушка, жена брата Вани. Ещё в деревне, в отцовском доме, родители с нею считались. И век свой доживали под её рукой. Характер не сахар, крутенькая, себя не щадила и другим спуску не давала. Но за годы, прожитые вместе, как-то притёрлись, приладились друг к другу. Пока дети были маленькими, нуждались в заботе тётушки, Лизавета чувствовала себя уверенно. Но годы летели быстрее журавлиных караванов. Вот уже Шурка отслужил срочную и вернулся из армии со страшным заболеванием. Не смеётся, как прежде, не рассказывает тётке, что прочитал в газетах и толстых книгах. Сторонится близких, всё молчком да молчком…
И Людочка подросла, распрямилась, как молоденькая берёзка на лесной опушке. Ещё год-другой, настанет пора о женихах думать. Молодость, она как звонкая песня. А её, Лизаветина, недопетой осталась…
Малышкой играла с сёстрами на печи да неловко повернулась, упала спиною на лавку. Фельдшер в деревне - большая роскошь для крестьянского племени. Жива малышка, отлежалась - и слава Богу! А синяком больше, синяком меньше, до свадьбы всё заживёт. Зажить-то зажило, но годам к пятнадцати, когда девушка заневестилась, на спине вдруг начал расти горб. Сначала малюсенький, с дикое яблочко, потом всё больше и больше. Сколько насмешек выслушала Лизавета, сколько слёз пролила, только ей известно. И Богу. Видимо, Ему было угодно, чтобы умница-певунья, модница-плясунья стала Христовой невестой…
Вышли замуж сёстры, упорхнули из семьи, но переженились братья, привели в дом своих жён. Один за другим появлялись племянники. И работу по дому никто не отменял. На тоску-печаль времени почти не оставалось.
Потом пришли смутные тяжёлые времена. В трудолюбивой дружной семье излишеств не наблюдалось, но не голодали, одевались, обувались, имели всё необходимое. А добро с неба не падало. Ранней весною мужчины уезжали в Москву на заработки, строили-плотничали, домой возвращались уже по снегу. Уставшие, но довольные, с деньгами, с подарками. У женщин круглый год дел невпроворот: огороды засадить, урожай убрать, скотину обиходить… Ещё пряли и ткали, шили-вязали, свои рукоделия в город везли, на рынок. Копеечка к копеечке - денежки и набирались. А люди завистливы… И вот уже на общем сходе решается вопрос: кулаки ли Разнотравины или трудящиеся крестьяне? Спасибо, соседи заступились, объяснили честному народу, что батраков на разнотравинских угодьях им видеть не доводилось. Да это и так все знали… Чтобы не сгинуть, пришлось Разнотравиным добровольно-принудительно вступить в колхоз.
В жилах Аннушки текла купеческая кровь. Её дед имел красильню, чайную, картофелетёрочный заводик. И что из того, если старик умер ещё до революции, а Аннушкина мать, потеряв в мировую супруга, одна поднимала троих детей? Кому до этого дело? Всё равно: купеческая внучка! Не раз слышала Аннушка гаденький шепоток да злые бабьи пересуды. Но не ругалась попусту, лишь крепче сжимала зубы, да на колхозном поле ей не было равных. Оттого и стала такой жёсткой. Иначе как бы войну пережили? Людочка-то в сорок третьем родилась…
Бабка Анисья, Лизаветина мать, умерла в конце победного сорок пятого. Изболелась душою и телом, высохла, как былинка на холодном ветру. Было из-за чего убиваться и печалиться: из сыновей лишь Ваня в живых остался. Его, мастера - золотые руки, на фронт не пустили, дали бронь. Незадолго до смерти матушка вдруг с тоскою сказала Лизе:
- Ох-хо-хо, доченька, как бы я хотела ещё разочек посмотреть на наш храм. Красота, лепота несравненная… Почто его взорвали-разрушили, как жизнь нашу? Не дойду, посчитай, две версты… А лошадь председатель не даст…
После войны голодно было в деревне, на трудодни - лишь частокол из палочек. Народ всеми правдами-неправдами потянулся в города. Вот и Аннушка захотела перебраться в Муром, поближе к мужу. Он, бедный, за войну наскитался без семьи, пора и честь знать.
Задумано - сделано. Перевезли из деревни дом, стали обустраиваться на новом месте. Тяжело привыкала Лизавета к городскому укладу. В деревне каждый человек как на ладони, а тут…Она устроилась на работу на небольшой консервный заводик, думала, жизнь изменится к лучшему. Но трудно пришлось горбунье среди чужих озлобленных жизнью женщин. И поплакаться было некому. У сестёр, у Аннушки своих забот полон рот, только поворачивайся. Зато всё чаще снилась покойная матушка. Приходила, ласково брала дочку за руку, вела по дороге в соседнее село к полуразрушенному краснокаменному храму…
В городе и при Сталине была действующая церковь, а после его смерти народ открыто потянулся к Богу. Ходила на службы и Лизавета. Там она познакомилась с монахинями и матушкой Марией.
Когда Иринка впервые увидела матушку Марию, она забыла обо всём, что говорила бабушка, и, приоткрыв рот, округлившимися глазами в упор смотрела на немолодую уже, одетую в чёрное женщину. Подобной красавицы девочка не видела даже на киноэкране. А тут в двух шагах от неё - утончённое иконописное лицо…
Бабушка Анна привела семилетнюю внучку причаститься перед школой, а чтобы та не баловалась во время службы, обещала отвести в гости к бабе Лизе. Баба Лиза жила недалеко от храма в обычном деревянном доме с голубыми ставнями вместе с несколькими старушками. Начальницей над ними и была мать Мария.
- Бабушка, она фея? - в который раз спрашивала внучка, дёргая строгую худощавую женщину за рукав.
Бабушка сердилась:
- Не выдумывай! Монахиня она. Ешь вот конфеты или лучше иди в сад, посмотри, какие цветочки тебе срежет баба Лиза. Завтра букет учительнице понесёшь. Матушка благословила.
Так и повелось: букет за букетом, год за годом. Время не стояло на месте. Иринка росла и взрослела. Теперь она хотела получить ответ на иной вопрос:
- Баба Лиза, почему мать Мария стала монахиней? Что привело сюда такую красавицу?
Умудрённая жизнью горбунья ласково погладила девушку по голове и ответила коротко и ёмко:
- Любовь.
Потом сама матушка, погрузневшая с годами, но не утратившая ни красоты, ни королевской стати, рассказала любопытной девчонке, что не смогла найти в миру такого же яркого, неординарного человека, каким был её погибший жених, и выбрала путь Христовой невесты. Она рисковала, при Сталине это было очень опасно… Растроганная до глубины души Ирина всплакнула над несчастной романтической любовью. Но матушка грустно сказала:
- У каждого, Ирочка, свой путь к Храму. Когда-нибудь ты сама это поймёшь.
Почему "когда-нибудь"? И что здесь понимать? В восьмидесятые годы двадцатого века? Бабушка Анна не была монахиней, но верила глубоко и искренне, а после смерти сына протоптала широкую тропку к церковным воротам. И сердилась на беспечную внучку, когда та убегала на танцульки накануне великих праздников. Но для шестнадцати-двадцатилетних девчонок, ярых комсомолок и активисток, важнее каких-то праздников была дискотека в соседнем клубе. Иринка лишь досадливо отмахивалась. Молодая энергия била через край, о душе как-то не думалось…
Внезапная смерть мамы, как удар тяжёлого кнута, едва не свалила с ног. Месяц спустя не стало и деда. Бабушка, всегда такая властная и самоуверенная, вдруг растерялась, раскисла. Лелеемое, балованное дитя должно было учиться жить самостоятельно. К чести Ирины, она не сломалась. И замуж вышла, и сына родила, и бабушку в беде не оставила. Но не зря говорят: если пришла в дом беда, открывай ворота. Не успела молодая женщина повесить замочек…
Её мальчик родился неизлечимо больным, болезнь та наследственная, от свекрови доставшаяся… Выплакала Ирина все слёзы, слезами делу не поможешь. Где же черпать силы для жизни? Ответ на этот вопрос она знала. Но жизнь, как крутой водоворот, закружила-завертела: работа-дом-огороды… огороды-работа-дом… Некогда, недосуг…
Лишь иногда, изредка выбиралась молодая женщина в церковь. Живой огонь свечей, сладковатый запах ладана, почти ангельские голоса церковного хора с детства завораживали Ирину, наполняли её сердце умиротворением и тихой радостью. В сравнении с этим все беды и невзгоды казались малыми песчинками на крутом окском берегу. Подул ветер, и они затерялись где-то…
И сегодня, стоило только поставить свечи и приложиться к иконам, женщина ощутила прилив новых сил и бодрящей энергии. Служба шла своим чередом. Был обычный будничный день, народу в храме немного. Но стоило поторопиться, иначе баба Лиза уйдёт, ищи её потом…
- Мать Магдалину не видели? - спросила Ирина проходившую мимо молодую монахиню.
- Должна быть на клиросе, сейчас посмотрю, - смиренно ответила та и прошествовала дальше.
Вскоре горбатая старушка в строгом монашеском одеянии уже спешила навстречу внучатой племяннице. Бледное, осунувшееся, но такое родное лицо оживила радостная улыбка.
- Иринка! Я тебя утром вспоминала.
- Благословите, матушка.
- Бог тебя благословит. Что-то среди недели пришла. Или в отпуске?
- Нет, работаю. В ночь пойду. Папе завтра память, а после ночной смены у станка я буду как разбитое корыто. Решила обедню заранее заказать.
- Верно же! Запамятовала я. Шурке-то завтра память! - всплеснула руками старушка. - Забываю, всё забываю, совсем плохая стала. То-то он сегодня приснился. Ну, пойдём, моя касаточка, поговорим. Как живёшь-то? Что Васенька? А с мужем сходиться не надумали?
- Как я… - опустила голову молодая женщина, скрывая вдруг навернувшиеся слёзы. - Известно, как… Свекровь лютует. Знает, что из-за ребёнка от неё завишу, вот и издевается. Давно плюнула бы, да Ваську разве одного оставишь? Что он может натворить без присмотра… А отдать своё дитя в интернат - для меня как нож в сердце. Муж? Свекровь не для того нас разбила, чтобы от себя его отпустить. Накомандуется вдоволь, и ему жизнь сломает…
- Советовали мы Аннушке: не отдавай сиротинку в недобрую семью. О свекрови твоей ведь всякое говорили… Но дело сделано. Терпи, моя хорошая, Бог ей судья. Ты, может, ещё встретишь хорошего человека…
Дрожащею рукою Ирина нащупала в сумочке носовой платочек, приложила к глазам, усмехнулась сквозь слёзы:
- Кто меня возьмёт с такою обузой? Нет, баба Лиза, замуж я не пойду, обожглась раз…
Глаза старушки тоже подозрительно заблестели. Молодая женщина поспешила сменить тему:
- Мы в воскресенье в Верхозёрье ездили, на кладбище. Первый раз я там побывала, давно мечтала посмотреть, где родился папа.
- В Верхозёрье?! - радостно воскликнула мать Магдалина, но тут же сникла, как туго накрахмаленная простыня под струёю воды. - Как бы и я хотела побывать там ещё разочек! Маме, всем родным поклониться… Могилки-то, наверное, заросли, не сразу и найдёшь.
- Нет, за ними присматривает тётя Лида из Усада.
- Лидушка… Дай Бог ей здоровья. Как она?
- Да бодренькая ещё. Мы сначала к ним заехали, а потом все вместе на кладбище пошли. Пока тётин муж машину в Верхозёрье перегонял, к озеру спустились, погуляли там.
- Не обмелело озеро? Не заросло? Раньше рыбы было…
- Говорят, глубокое, очень глубокое. И сейчас рыбаки со всей округи съезжаются. Воздух такой, простор… Зато кто бы видел, как мы наверх, в село, поднимались… Не зря ведь назвали - Верхозёрье. Лучше бы снова кладбищем прошли. Оно на высоком холме, а село ещё выше. Дорогу дожди размыли, получилась вязкая глиняная болтушка. А по сторонам, как в диком лесу, огромные деревья, корни так и выступают из земли. Мы передвигались по уши в грязи и почти на четвереньках. А чтобы не упасть, за кусты держались, за корни…
- Раньше тропочка была да травка. И деревья совсем маленькие, - старушка грустно покачала головой, по её бледной щеке скатилась одинокая слезинка. Но молодая женщина этого не заметила. Её лицо вдруг осветилось восторженно-мечтательной улыбкой.
- Зато наверху я увидала чудо! Храм из красного кирпича с белыми стрельчатыми окнами, строгий, изящный. Нигде подобного не встречала! Разрушен, без крыши… А с золотыми куполами, с крестами и колоколами - вот было бы диво дивное! Фотоаппарат с собою захвалили, снимки сделали. Вам показать принесла. Вот, смотрите.
- Наш храм… - монахиня дрожащими руками осторожно приняла фотографии, долго-долго всматривалась в них, потом прижала к груди. - Наш храм! Восстановить бы… Если всем миром, а?
Ирина тяжело вздохнула:
- Всем миром? Народу в округе почти не осталось. Пенсионеры да дачники. Был бы этот храм в городе - другое дело, а так… Жаль. Удивительная красота пропадает.
- Моя мама говорила: "Лепота". Вот здесь получилось очень удачно.
Ирина взяла из рук старушки фото, повернулась, чтобы полюбоваться. Отблеск свечей в паникадилах вдруг отразился на глянцевой бумаге как раз там, где положено быть куполам. Всё встало на свои места, засияло в первозданном блеске. Молодая женщина не сдержала восторженного вскрика:
- Ах!
- Наш храм, наш храм, - счастливая монахиня гладила сухонькой ладошкой скользкие прямоугольнички. - Увидела перед смертью. Ну, спасибо, моя голубка, уважила старуху. Пойду покажу матушке и сёстрам. Ты уж извини меня.
- Баба Лиза, баба Лиза, ещё минутку! Тётушка пирогов прислала, помяните папу.
Ирина торопливо достала из пакета объёмный свёрток, передала его старушке. Та с удовольствием вдохнула ванильный запах свежего печева, блаженно улыбнулась:
- Людочкины пироги… С изюмом? С капустой? Мастерица она, Аннушку превзошла. Передай ей большое спасибо. И храни Вас Бог.
Через мгновение небольшая сгорбленная фигурка словно растворилась среди прихожан. Утреня заканчивалась. Ирина приложилась к кресту и вышла на улицу. На площади перед монастырём рядком стояли двухэтажные экскурсионные автобусы. Очередная группа туристов чинно направлялась к монастырским воротам.
Вдоль обочины широкой асфальтовой дорожки и по газону туда-сюда важно вышагивали сытые голуби, изредка поклёвывая насыпанное кем-то пшено. Они довольно ворковали и совсем не боялись людей.
А над городом плыл малиново-звонкий колокольный благовест.