С матушкой княгиней великомученицей Елизаветой мы земляки. Правда, она внучка английской королевы Елизаветы. Но, выйдя замуж за брата российского императора Александра III, великого князя Сергея Александровича, полюбила село Ильинское – его подмосковное поместье в нашем Красногорском районе.
Впервые о Елизавете я услышала в начале 90-х годов теперь уже прошлого века, на экскурсии по московским монастырям. Показывая Марфо-Мариинскую обитель, нам рассказали, что ее построила великая княгиня Елизавета после трагической гибели мужа, московского губернатора.
Экскурсоводы тогда все были атеисты, и смутно припоминаю, как нам объясняли, что основательница обители была вегетарианкой и поэтому через полгода после гибели тело ее оставалось нетленным. А между тем православная церковь за рубежом уже несколько лет назад канонизировала великомученицу Елисавету. Но и я, грешная, тогда этого не знала.
А потом в нашем поселке Опалиха построили деревянную церковь, посвященную Елисавете, и сразу же начали возводить каменную – белоснежную красавицу, увенчанную царской короной, стилизованную под старину. В церкви висела икона великомученицы в искусной резьбы деревянном окладе, а под стеклом на тоненькой бечевочке висели золотые украшения – подарки исцеленных святой угодницей Божией. С иконы печально, как бы с мягким укором, смотрела на меня царственно красивая женщина в белом монашеском одеянии с большим кипарисовым крестом на груди.
А когда в 2004 году по монастырям России провезли частицы мощей великомученицы и тысячи моих соотечественников часами стояли возле церквей, чтоб поклониться ее памяти, приложиться к святым мощам, неудержимо захотелось узнать, чем же эта земная женщина снискала такую любовь.
Тогда жития Елизаветы я не нашла и прочла книгу Миллер, слишком политизированную, пылающую ненавистью ко всему советскому, что лично я воспринимаю настороженно – не приемлю любых проявлений ненависти, тем более конъюнктурных.
Но со страниц книги я увидела женщину, достойную восхищения. Каюсь, прониклась ее святостью значительно позже. Легко поверить в святость жившего тысячелетие назад подвижника. А вот она, Великая княгиня, почти ровесница моей бабушки(!), ходившая по одной со мной земле… Сотрудники музея предприятия им. Мечникова разговаривали со старожилами Ильинского, которые помнили Елизавету и ее пироги, которые она по праздникам раздавала местной детворе. Они видели земную женщину, но совсем из другой жизни. Еще бы, императорская семья могла себе позволить прогулки и на яхте по Москве-реке, и конные, и пешие по роскошному парку, устроенному на манер европейских, и балы, на которые съезжались дамы в роскошных нарядах и драгоценностях, стоивших не одно состояние. Но и этих прекрасных дам затмевала красота хозяйки имения – Елисаветы Феодоровны.
Красота Елизаветы ослепляла не только крестьян села Ильинское. Отдавая дань ее совершенству, великий князь Константин Константинович, подписывавший свои стихи инициалами К.Р., описал впечатление от первой встречи с ней, когда поезд невесты Сергея Александровича прибыл в столицу: "Она шла как сон, как мечта. Нас словно солнце ослепило, давно я не видел такой красоты". Позже в стихах он сравнивал ее с ангелом, она "тиха, чиста и совершенна".
Пусть на земле ничто средь зол и скорбей многих
Твою не запятнает чистоту.
И всякий, увидав тебя, прославит Бога,
Создавшего такую красоту, – восторгался он совершенством своей новой родственницы.
По счастью, сохранились фотографии Елизаветы Феодоровны. Она стоит в белом, отделанном кружевом платье, отвернув голову в сторону. Нитка жемчуга в волосах. Другая, обернувшись дважды вокруг шеи, падает на платье. На всех рисунках, фотографиях, за редким исключением, княгиня опускает веки. Вот и здесь полуопущенные пушистые ресницы прикрывают больше продолговатые серые глаза, "удивительно красиво очерченные". Елизавета словно не хочет пускать в свой внутренний мир посторонних, наверное, потому, что была не от мира сего и сознавала свою избранность. Архимандрит Анастасий вспоминал: "У нее на лице, особенно в глазах, проступала таинственная грусть – печать высоких душ, томящихся в этом мире". Четкий, без малейшего изъяна профиль. От всего облика ее веет покоем, умиротворенностью. Фигура, от природы грациозная, будто вырезана резцом скульптора: прямая спина, высокая грудь, талию можно обхватить двумя пальцами…
И, если верить людской молве и написанному в книгах, эта неземная красота не производила никакого впечатления на ее мужа… Пока я получше не узнала Елисавету, мне не давала покоя мысль, что она, красавица, которой восхищались все видевшие ее, не знала земной любви, той самой, о которой мечтает всякая женщина с юных лет… Я умирала от жалости к ней.
Наверное, в том, что девятилетняя Елизавета, принеся на руках упавшего с пятиметровой высоты младшего брата, больного гемофилией и умершего в муках, дала обет Господу никогда не выходить замуж, чтоб не иметь детей и не страдать, был промысел Божий. Она должна была в чистоте неземной и страданиях пройти свой земной путь. И, скорее всего, она это понимала. Иначе разве могла бы десятилетняя девочка сказать маме: "Я молю Бога, чтоб он послал мне боль, и я смогла доказать тебе и Ему, что выдержу любое испытание". Уже живя в России, она писала бабушке: "Молюсь о том, чтобы быть хорошей дочерью, верной женой и хорошей христианкой, и чтобы в земном счастье думать о будущем и о спасении, и всегда быть готовой к этому". И всю жизнь она была готова ради этого жертвовать собой. Во всем, кроме любви к Богу.
Ее обет весьма устроил мужа, они жили в браке как брат и сестра. Но страшно представить, какая это была борьба со страстью, с чувственностью, с естественным, от нас не зависящим желанием иметь детей, ведь Елизавета любила своего мужа. Мне, грешной, это не понять, но она любила, несмотря ни на что. Говорят, он бывал и груб с ней, и несправедлив, и бестактен. И страдал редкой тогда болезнью, ныне очень модной, и любил ночную светскую жизнь…
Моя любовь к Елизавете и родилась из поклонения к стойкости и мужеству этой земной женщины, сумевшей так пройти через все испытания временной жизни человека, чтоб светлым ангелом любви и милосердия войти в жизнь вечную…
Ее и назвали в честь родоначальницы гессенского и саксонского домов святой Елизаветы Тюрингской, жившей во время крестовых походов. Святая всю жизнь помогала обездоленным, несмотря на запреты мужа, от которого много претерпела. Говорят, однажды, собрав для бедных корзину хлеба, она вышла из дома и наткнулась на мужа. Накрыв кошелку, на грозный отклик мужа ответила, что несет розы. Не веря, он откинул платок. И увидел полную корзину роз… В конце жизни она скиталась, служа людям и благотворительствуя.
Пример терпения и смирения перед промыслом Всевышнего дала Елизавете и ее бабушка, королева Англии Виктория. Историю чувств Виктории и Альберта современники назвали "историей великой любви к великому ничтожеству". Уговаривая Елизавету на брак с Вили, будущим канцлером Германии, Виктория вразумляла: "Принцесса в браке может обходиться без любви – есть государственные обязанности". А какой пример смирения подает тот, кого назвали "ничтожеством"! Он говорил: "Мой долг – погрузить собственное я в личности своей жены-королевы". И этих слов не забыла Елизавета и, выйдя замуж, растворяла себя в личности мужа, стараясь быть хорошей женой и первой леди Москвы, хотя душа ее была чужда светских развлечений.
Замужество для нее было служением, преодолением, искуплением… Она и тогда, в светской жизни, была благодарна Богу за все, что он ей посылал. И никакие муки ада не могла заставить ее признаться, что страдает. Как писали знавшие ее, она всегда встречала всех с улыбкой, никогда не позволяла свою личную жизнь сделать предметом обсуждения общества…
И в высшем свете не все и не сразу сумели понять ее: она раздражала окружавших ее и когда выполняла свой долг первой леди первопрестольной, задавая балы, и когда "потупляла взор как схимница", занимаясь благотворительностью. Где им, светским львицам, жившим среди сплетен и интриг, понять, что Елизавета везде и всегда была естественна, она не умела притворяться.
Не могли понять Елизавету даже самые близкие, когда она решилась оставить "этот блестящий мир", где занимала "блестящее положение", чтоб войти в "мир бедных и страдающих". И снова сплетни, непонимание, обвинения…
Елизавета же объясняла свой выбор как всегда искренне и просто: "В моей жизни было столько радости, в скорби – столько безграничного утешения, что я жажду хоть частицу этого отдать другим".
Не мое грешной дело рассуждать о промысле Божием, но мне кажется, что и гибель Сергея Александровича не была случайной. Елизавету словно проверяли на прочность. Разве не она молилась послать ей боль, чтоб доказать, что может выдержать все ради любви к Богу? И это испытание она выдержала с величайшим достоинством. В тот миг, когда, услышав взрыв, она, раздетая, выбежала на улицу, и увидела красное месиво на снегу, участь ее была решена. Это уже другая женщина, ползая на снегу, собирала в платочек останки мужа, молча шла за носилками, накрытыми шинелью, в церковь… Она словно застыла в своем горе, поняв, что это расставание не только с мужем, но и со всей прежней жизнью. И ей, одиноко сидевшей ночью в церкви возле гроба, дано было откровение отныне служить только людям…
И когда она, продав все свои драгоценности, стала строить обитель для обездоленных, ее снова не поняли. По словам великого князя Константина Константиновича, не верил в успех "общины" и император. "Многим кажется, что взяла я неподъемный крест, и либо пожалею об этом и сброшу его, либо рухну под его тяжестью. Я же принимаю это не как крест, а как дорогу, полную света, которую указал мне Господь после смерти Сергея, и стремление к которой уже много-много лет назад появилось в моей душе, – поясняет свой выбор Елизавета императору в письме от 18 апреля 1909 г. – Я не вижу и не чувствую своих крестов по безмерной милости Божией, которую я всегда к себе видела. Я жажду отблагодарить его".
Как же мы бываем слепы и глухи! Разве всей своей жизнью Елизавета не доказала, что главное для нее – служение? Разве не она, еще не похоронив мужа, нашла в себе силы пойти в больницу к раненому кучеру, чтобы утешить его? Скрыв свою боль, утаив смерть Сергея, чтоб не добавлять скорби страдавшему? Разве не она пошла в камеру к убийце мужа с Евангелием в руке, чтоб возвестить ему о своем прощении и призвать к раскаянию? Ради спасения душу человека, причинившего ей такую боль… Ни ненависти, ни жажды мщения, свойственной нам, грешным, а только всепрощающая любовь – ко всем, и достойным, и недостойным.
Пожалуй, великий князь Константин Константиноваич понимал ее больше всех из российских родственников: "В ней, несмотря на всю ее кротость и застенчивость, чувствуется самоуверенность, сознание своей силы". Эту силу она проявила, сначала вырвав у бабушки право на любовь, а в декабре 1905 года, у императора – быть с теми, кому плохо.
В дни московского восстания Елизавета была в Петербурге и, едва узнав о московских событиях, собиралась тотчас ехать туда. Николай II удерживал. "Мой долг, – пыталась объяснить она ему, – заняться теперь помощью жертвам восстания". "Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут, сложа руки…". Обращаясь к графу Медену, заведующему двором, она писала: "Не надо бояться смерти, надо бояться жить".
Она претерпела все пересуды, все преграды, недоверие и зависть и только кротко просила императора: "Будьте терпеливы ко мне, …простите, что живу не так, как вам, может статься, хотелось бы"…
Внучка английской королевы, принцесса Гессенская… Ну какая она иностранка? Дай Бог всем россиянам так полюбить свою страну и свой народ, как сделала это русская чужестранка. Когда переполненные пароходы увозили на чужбину тысячи россиян (я не осуждаю их, просто констатирую факты), эта англо-германская принцесса отказалась от пытавшихся спасти ее рук – и германского, и шведского послов – и осталась, чтоб разделить судьбу России. Еще в год первой русской революции она сделала свой выбор, открыто заявив: "Я принадлежу Москве".
Как мучилась она, отстаивая свое право быть россиянкой не только по месту жительства, но и по духу. Чтобы вместе со всеми на литургии славословить Бога и просиявших на земле святых, чтобы с верой и любовью подойти к чаше с плотью и кровью Христовой… Любящая дочь, понимая, какую муку причиняет родным, она писала отцу: "…как я могу лгать всем, притворяясь, что я протестантка во всех внешних обрядах, когда моя душа принадлежит полностью религии здесь"? Всей своей жизнью Елизавета доказала, что не просто полюбила звон московских сорока сороков колоколов и красоту православных обрядов – она не смогла жить, не будучи православной.
Начав строить обитель для бедных и обездоленных, Елизавета Федоровна хотела соединить два пути служения Богу, изложенных в притче о Марфе и Марии, сестрах Лазаря: служение через помощь ближним и молитву, т.е. диаконисский и монашеский. По словам архиепископа Анастасия, это был совершенно новый для России тип организованной церковной благотворительности. "В основу его положена была глубокая и непреложная мысль: никакой человек не может дать другим более, чем он имеет сам. Мы черпаем от Бога, а потому в нем только можем любить ближних".
В слове об открытии обители протоиерей Митрофан Серебрянский разъяснил: "Диаконисы… спасали ближних и души свои более деятельной любовью, трудом милосердия для бедного, падшего, темного и скорбного человека, однако непременно ради Христа, во имя Его..."
Надев монашеское платье, Елизавета служила и больным, и бездомным, и сестрам, во всем показывая пример. Она ассистировала хирургам при сложных операциях, сама перевязывала гнойные раны, ночами не отходила от безнадежных больных и многих вытаскивала с того света, находила слова, чтоб утешить умирающих. Спала, если удавалось, три-четыре часа на досках. Скрывая от сестер, носила власяницу и вериги… Она хотела помочь всем – сирот забирала в приюты, бедным семьям оказывала материальную помощь, сама ходила на Хитров рынок в поисках бездомных бродяг, вытаскивала со дна жизни опустившихся людей, потерявших надежду бедняков…
Московская беднота называла ее ангелом, святой... А потом, когда стихия революции завертела всех, показала свой звериный оскал. И та, которая их так любила и все оставившая ради милосердия к ним, вдруг обрела образ врага… Но она не стала любить людей меньше. Она понимала, что так же толпа под умелым руководством фарисеев преследовала отдавшего за них жизнь Христа… Те самые люди, ходившие за ним по пятам, слушавшие его проповеди, бывшие свидетелями совершенных им чудес, И так же, как Христос молил отца своего простить распинавших его, Елизавета, стоя на краю 60-метровой шахты в окрестностях Алапаевска, успела произнести: "Прости их, не ведают, что творят"…
Матушка духовным оком видела грядущее. Истолковывая сон Серебрянского, она с точностью предсказала и революцию, и гонение на церковь, и мученическую кончину царя, и что России придется перенести много бед, но по молитвам Серафима Саровского и заступничеству Божией Матери народ и страна будут помилованы… Она готова была стать искупительной жертвой сама. Когда незадолго до ареста красноармейцы ворвались в обитель с обыском, но по слову Елисаветы, сложив оружие у креста, встали с ней на молитву, а потом с миром ушли, она сказала сестрам: "Значит, мы еще не заслужили мученического венца". За три дня до ареста настоятельница обители встала вместе с сестрами на клирос, поразив всех своим чистым и сильным голосом. На пути в Алапаевск матушка, когда ее везли на смертную муку, думала о сестрах, она писала им письма, записочки. Как всегда, делала все, что могла, чтоб поддержать, утешить. И даже сброшенная в непроглядную тьму бездонной шахты, думала не о себе. Рискуя сорваться в пропасть (ее нашли на 15-метровой глубине) сделала перевязку князю Иоанну, упавшему на тот же выступ, и, поддерживая дух узников, пока дышала, пела псалмы. В шахту бросали гранаты, чтоб заглушить пение, но упавшие рядом с великой княгиней, не разорвались, ее забрасывали бревнами, а песнопения не смолкали… Матушке Елисавете удалось еще при жизни отпеть себя и близких. Ее так и достали из шахты через три месяца со сложенными для молитвы перстами. Очевидцы говорили, что тела ее не коснулось тление, будто она спала, и еловая веточка, покоившаяся на ее груди, была зеленой, словно только что сорванной… Так Господь берег ее для нас.
Для вечного успокоения святая великомученица выбрала монастырь Марии Магдалины, на освящение которого приезжала в Иерусалим с мужем через четыре года после свадьбы. "Как я бы хотела быть похороненной здесь", – сказала она, покоренная его красотой, и эти слова оказались пророческими.
Правда, путь сюда оказался мучительно долог. Вот только несколько дат. 11 октября 1918 года тело великомученицы достали из шахты. 18-го гробы алапаевских страдальцев поставили в склеп местного Свято-Троицкого собора. А 1 июля 1919 года, опасаясь расправы, в товарном вагоне их повезли по Восточно-Сибирской железной дороге в направлении Читы, куда после невероятных трудностей прибыли в августе. Тайно о. Серафим, сопровождавший гробы, второй раз захоронил их в одной из монашеских келий женского Покровского монастыря. Через полгода гробы мучеников повезли, спасаясь от погони, к новому месту упокоения. В апреле 1920 года они прибыли в Пекин. А в ноябре отправились по последнему маршруту: Пекин-Тяньцзинь-Шанхай-Порт-Саид, куда прибыли в январе 1921 года. И только потом был Гефсиманский сад. Отец Серафим рассказывал, что во время этого скорбного пути Елисавета не раз являлась ему, наставляя и укрепляя дух… Когда путь был окончен и открыли гроб, помещение наполнилось благоуханием – разлился запах меда и жасмина, а мощи оставались по-прежнему нетленными….
И сейчас, когда заходишь на территорию монастыря Марии Магдалины, чувствуешь, что ты дома: на весь Иерусалим сияют золотые маковки наших церквей. На настоящем деревенском тыне опрокинуты крынки… Много зелени, совсем как у нас в России. Монастырь стоит в Гефсиманском саду. Каждая пять земли здесь святая. Вот здесь упал пояс Богородицы, когда за ее пречистой душой спустился на землю Христос, вот здесь спали апостолы, когда Иисус молился на камне о чаше… Но все мои мысли о церкви, в которую я войду и припаду к раке великомученицы Елизаветы.
Разве я смела мечтать, стоя у иконы матушки Елизаветы в нашей деревянной церкви, что пути Господни приведут меня в монастырь Марии Магдалины? С волнением поднимаюсь по ступенькам храма. Церковь не блещет убранством, она изящна и скромна, как и та, что нашла здесь покой. Черное дерево иконостаса обрамляет белый перламутр. Божья Матерь со святым младенцем на руках и рядом Спаситель на троне – все в белых одеждах. Справа – рака с мощами самой матушки. Под стеклом покоится хрупкая женщина, обладавшая необычайной духовной силой. Отражает мерцание свечей ростовая икона Елизаветы возле раки. Преклонив колена, долго молчим. Можно ли признаться святой в любви? Так хочется рассказать ей, как восхищаешься ее жизнью, верностью православию, мудрости неземной, а губы шепчут одно только слово: "Прости…". И за шахту, и за долгий путь до Иерусалима, когда даже мертвым не было покоя… С левой стороны храма – такая же рака верной Варвары, отказавшейся от свободы и пошедшей с Елизаветой до конца. На стенах – иконы святых, которых матушка особо почитала. Вот образ Серафима Саровского, к которому в Дивеево в трудные минуты жизни приезжала княгиня, а потом и настоятельница Марфо-Мариинской обители Елизавета. И где обретала душевный покой.
…Брожу по этому земному раю Гефсимании, как по своей земле, радуясь, что мечты сбываются. А сбудется ли когда-нибудь последняя воля святой великомученицы Елизаветы, написавшей в духовном завещании: "Прошу меня похоронить в склепе под ныне построенной мною церковью во имя Покрова Пресвятой Богородицы в моем владении на Большой Ордынке в Москве при моей обители Милосердия… В случае, если умру за границей или вне Москвы, прошу положить в гроб, закрыть его совсем, перевезти в Москву и похоронить (не открывая гроба) там, где мною выше указано"…
Когда Елизавета впервые вступила на русскую землю, каждый шаг ее сопровождался залпом орудий Петропавловской крепости – так приветствовали невесту брата царя. Мне кажутся эти залпы весьма символичными: так Русь приветствовала идущую на Голгофу святую.