1
Скоро наступит август.
А потом Тиберий.
Следом Нерон.
2
В августе – хорошо.
Я жару не люблю, а она меня. Я белый как булка, пять минут на солнце и тяжелые ожоги гарантированны. Барышни же солнце обожают, загорать и валятся на пляже, это барышне первое дело. Может не всем, но тем, что скрашивали мое существование – первое.
Красота для барышни важна, а загар он сексуален, раньше, говорят, было не так. Загар презирался, считался плебейским оттенком, типа целый день в поле.
Но потом приоритеты сменились, и неизвестно кто в этом виноват, то ли русская революция, то ли американская культура.
Набоков вот загорать любил.
А я не люблю, не Набоков я.
3
Вот это жизнь?
Слякоть, грязь, на ботинках какие-то серые разводы. Мне говорят – ты как ребенок, все мечтаешь найти всеобщую управлялку всего. Какую управлялку, я, что не понимаю, что у нас такой климат? Хотя, некоторые сомнения остались. Растянуть бы лето месяцев на девять, а потом родить осень, мягкую и золотую. Вот бы Александр Сергеевич обрадовался. Написал бы стихотворение, закрутил новый роман, грохнул на дуэли какого-нибудь графа Хвостова.
Вот это жизнь.
Хвостова не надо грохать, жалко, пусть живет.
Мы то чего?
4
Мы идем.
Я как приду на работу, сразу попадаю в атмосферу всеобщей любви и доверия. То есть, через слово – на ***. И это не грубость, это академик Бахтин про Рабле. Говорит, манипуляции с фекалиями – нормальный процесс в средневековых праздниках. А уж послать кого подальше, это, учитывая волшебную силу русского иероглифа «хуй», вообще отблагодарить человека.
Шпенглер ****ь, актуальное средневековье.
Я сам посылаю, как живых человеков, так и предметы с механизмами.
Не хвалю себя за это.
Особенно за механизмы, они обидчивые. Обругаешь тормозной барабан, будь уверен – он приедет к тебе раскаленным, с колодками, сгоревшими до металла.
5
А слесарю Кострюченко все равно.
Я его спрашиваю:
-- Петро, ты чего?
А он мне отвечает, когда в настроении:
-- Да по хую, Олега. Отдай мне свои новые ботинки?
-- Конечно.
Мы идем в раздевалку, я достаю (из широких штанин?) из шкафчика, новые кирзовые боты с синими шнурками и отдаю Петро.
-- Чего это?
-- Шнурки.
-- А-а.
6
Петро ботинки не носит, он их бережет. Он мечтает вернуться на трактор или бульдозер. Будет там давить на педали новыми ботинками.
А еще он в завязке. Пил, конечно, полжизни, а потом бросил. Мы с ним сидим на лавке и курим. Я спрашиваю:
-- В чем смысл жизни?
-- В армии я водителем служил. Возил генерала, познакомился с бабенкой, женился, остался в вашем городе.
-- Может оно и так.
Придя, домой с работы, я продолжаю думать.
Точнее не так, точнее, на работе-то я и не думаю. Петро, например, думать мне не советует, он мне рекомендует, просто, жить. Не жить просто, а просто жить, жить и не умничать.
Смысл жизни, более странное словосочетание – любовь до гроба.
7
С Петро мы работаем в разных бригадах, на разных участках, но близнецы-братья.
Оба не пьем.
Носим одинаковые ботинки.
Остро чувствуем свою похожесть.
Он меня презирает за то, что я хороший механик, а не должен бы.
За то, что я не презираю его.
Мне его презирать лень.
8
В пятницу нам дали подсчет, все сняли деньги и разошлись по домам. Петро завернул в ларек, купить сигарет и шоколаду. Он чай с шоколадом дома пьет. Засветил пятитысячную купюру перед местной гопотой и был ими бит, на предмет изъятия денег.
Гопота, какая-то странная, не качественно отмороженная.
Пять тысяч забрали, а десять оставили.
Били неумело, а оттого зверски.
Алкаши с парой ходок на пять человек, за баклан.
9
На следующий день мне сказали, что его убили.
-- Петро умер.
-- В каком смысле?
-- У киоска, какие-то чмыри забили насмерть, жена приходила рассказывала.
-- …………….....
Нам в канаве курить запрещают, но я закурил.
**** я, думаю, все указания.
Люди же братья.
Другого выхода нет.