Маргарита уже устала ждать. Она не гуляла на Патриарших, она не жила в Москве, но она никогда ничего не просила... Особенно у тех, кто сильнее. А ещё она потеряла Мастера или, может, это он потерял её... Зато она была легкомысленной, хотя в последнее время это легкомыслие давалось ей всё с большим трудом. И ещё у неё появился чёрный кот, вернее даже не кот, а котёнок – маленький Бегемотик. Но она не была счастлива, она была „видима и скована”. Скована болью, скована прошлым, скована предательством, скована воспоминаниями о любви с Мастером и скована безысходностью. Да ещё и Воланд где-то запропастился и совсем не спешил приглашать её к себе на бал. А ей так хотелось почувствовать себя королевой...
Её пра-пра-... бабушка Маргарита Наваррская умела любить. Она умела рисковать, умела жертвовать собой ради любимого человека, умела растворяться. Растворяться в любви и в сумасшествии, в жизни при дворе и в кулуарных сплетнях. Она могла бы научить свою внучку многому, вот только как пережить то, что твой возлюбленный оказался обычным придворным шутом, да ещё и шутом низкого похаба, она не знала. Видно, нравы всё же не те, да и между Киевом и Парижем – какая-никакая разница. А может, раньше принцы были поблагороднее, даже если с возлюбленной их объединяло только её ложе (в XXI веке – койка)? В любом случае, Маргарита Наваррская не знала, как уберечься от подлости, если эта подлость исходила от собственного любовника. От невинного адюльтерчика – всегда пожалуйста, от ревнивого супруга – почему бы и нет, от интриг придворных дам – это же проще простого, ma cherie, но от подлости... То ли принцы во времена Маргариты Наваррской были поприличней, то ли медицина была поразвитей и владела секретом вакцины от подлости. Сейчас же Минздрав больше беспокоила проблема туберкулёза, о вирусе подлости все забыли, сделали вид, что его не существует, в то время как он стал всё чаще поражать самые неискушённые сердца – имея все шансы превратиться в пандемию. Его крысиную мордочку, выглядывающую из-за левого или правого желудочка сердца, невозможно было определить никаким прибором, кардиограммы также не показывали амплитуду колебаний низменных и ещё более низменных чувств, уровень подлости в крови не брался на анализы. Между тем, злобный вирус, мутировав с ленью и невежеством, стал передаваться воздушно-капельным путем и давать осложнения. Иногда даже с летальным исходом. Правда, следует признать, что он нёс опасность не так самому „болеющему”, как людям, окружающим его – особенно любящим его – людям с пониженной чувствительностью к опасности. Подлость отравляла организм человека, модифицировала все жизненные ценности заложенные генетически, уничтожала благородные импульсы. Сердце, поражённое вирусом подлости, гнало по венам генно-модифицированную отравленную кровь, кровь – обогащённую серым равнодушием и фиолетовым злорадством, кровь – лишённую жизненно необходимого кислорода – сочувствия. В 2005 году эпидемия подлости бушевала в столице Украины, Киеве... В этом году Маргарита достигла своего совершеннолетия... Детство кончилось... Розовые очки разбились – и Киев стал невыносимо серым... Маргарита начала задыхаться... А до бала было ещё так далеко...
Она встретила Мастера, когда она уже ни во что не верила. Это была классическая встреча Маргариты и Мастера, вот только разрыв был совсем не классическим – и не мог быть таковым, по той простой причине, что он вообще не был предусмотрен классиком. Тем не менее, он всё равно был, и Маргарите не было легче от того, что изначально он не значился в высшем замысле.
Мастер не верил в себя... В XXI веке он не верил в себя настолько, что даже свой роман он не мог не то что закончить, а даже начать. Флобер мог бы гордиться Мастером: в подборе филигранного слога ему не было равных, но на этом всё и заканчивалось. Мастер не мог писать. Тщетно он месяцами подыскивал нужное слово, греша на несовершенство формы, всё дело было во внутреннем содержании. Вернее в его отсутствии. Это было наследие XX века, научившего людей ничего не вкладывать в громко звучащие фразы, ничего не подразумевать под красиво-лестными словами – просто произносить их в определённых ситуациях. Слова стали шаблонны как никогда. Они слетали с губ, пошловато разлетаясь как лушпайки семечек, засоряя всё вокруг и оставляя чёрную каёмку, только не под ногтями, а вокруг сердца, ядовито въедаясь в него. Мастер не мог противостоять этому, слишком глубоко был в нём заложен инстинкт „красноговорения”, слишком много людей вокруг него были инфицированы безразличием. Маргарита была не такая. Это раздражало Мастера и в то же время очаровывало его, сводило с ума. Людей всегда угнетает и привлекает то, чего они не могут понять. Он не мог понять, почему она остаётся с ним, он не мог простить ей того, что она закрывает глаза на его беспомощную ничтожность. Он ненавидел её за её детскую наивность, граничащую с безрассудством, её легкомыслие, помолвленное с нежностью, и её любовь, окрашенную страстью. Он насмехался над её романтическим миром, противопоставляя его миру реальному, и, в то же время, он любил её. Он любил находиться рядом с ней, любил жить её мечтами и дышать её надеждами, любил окунаться в её воспоминания и грезить её снами. Рядом с ней он верил в свой роман, но когда она уходила, он осознавал всю фальшь этой веры, ведь „его” роман не принадлежал его миру, скорее это был роман из мира Маргариты – мира, существование которого он так упорно опровергал, мира – суть которого он постоянно высмеивал в спорах с Маргаритой. Он не мог писать роман про этот мир, так как он не чувствовал этот мир. Но он был тщеславен. Он не мог простить благородство человеку, если сам изнемогал от лицемерия, не мог простить новизну мысли, в то время как его мысли были до боли обыденны, не мог оправдать любовь ради любви, если сам привык извлекать из всего выгоду. Он не видел глубину Маргаритиных глаз, он видел L'Оrealевскую тушь на её глазах и презирал себя за то, что не может оплатить и половинку брассматика этой туши. Он устал от этих отношений, устал получать больше, чем мог дать сам, устал позволять любить себя. Он „был ещё не готов” пожертвовать малюсеньким кусочком себя ради неё (было бы чем жертвовать) и в один прекрасный день он просто сделал вид, что её не существует, по крайней мере в его контексте... Маргарите как раз исполнилось восемнадцать...
Маргарита не узнавала свой город. Снег ослеплял искрящейся белизной, не давал уйти от боли, скрыться от воспоминаний. Он был повсюду, издевательски сверкая белой невинностью, подчёркивая серость зданий и бесцветность неба. Маргарита задыхалась от этого снега, зажмуривала слезящиеся глаза, чтобы не видеть всего этого сияния, но оно прорывалось сквозь сомкнутые веки белыми вспышками пронизывающей боли... Поскорее бы дойти до церкви... там меня простят... там я прощу. Господи, только бы дойти до церкви...
Старинный храм... Долгожданный полумрак... Печальные иконы... И женщина, продающая свечи.
– Дайте мне одну свечку. – У вас рваная гривна, куда мне потом с такой гривной, ишь, какая хитрая, не дам!
– Маргарита никогда так не смеялась. Ей было наплевать, что она в „Божьем храме”, наплевать, что женщина испуганно побледнела и начала креститься. Креститься! Она внезапно всё поняла. Мастер был прав: её мир не стоил ломаного гроша, не стоил рваной гривны. Она одна была „другая”, а пять минут назад ей доказали, что в чём-то она такая же как все. Как все остальные – „преданные”. „Преданные” – это те – кого предали, те – кого бросили, те – от кого отвернулись. „Преданные” – это те, у кого сорвали надежды. У Вас ещё есть надежды? Будем срывать! Плакать нельзя, это нужно Вам, а не нам, терпите. Хотите оставить? Оставить что? Зачем? Что вы сможете одна с Вашими надеждами? Кому они нужны, эти Ваши надежды, если они не нужны даже тому, кто их породил? Что Вы выдумываете, милочка, Вы переживёте и придёте к нам ещё не раз – срывать надежды. Все так делают, Вы просто увлеклись, Вы заигрались, милочка. О надеждах можно мечтать, ими можно увлекаться, но их нельзя вынашивать в себе, нельзя давать им жизнь. Такова судьба надежд, в нашем веке их убивают в зародыше, не давая им ни малейшего шанса. Может, это и правильно. Всё равно они бы погибли, рассуждают люди. Зачем давать шанс тому, что обречено? Зачем верить в мечту, если она растает в серых сумерках рассветов? Зачем любоваться радугой, если под ногами одна грязь? Проще не поднимать голову, а тупо смотреть под ноги. Маргарита же всегда засматривалась в синеву небес. И споткнулась. Очнулась на коленях, в старинном храме, перед алтарём. И в первый раз в жизни увидела серость, царящую кругом, а не сияние алтаря. Услышала ругань сварливой бабы, а не пение ангелов. И поняла, что они не просто вычистили её нутро, что они забрали у неё способность верить. Верить было больше нечем. И незачем. Бог не мог её простить, она не могла больше просить о прощении. Она не просто потеряла Мастера, она потеряла саму себя, предав ту светлую мечту наивной девочки, которая верила в любовь, которая не шла на компромиссы, которая любила людей. Сейчас она не могла больше любить. Наркоз отходил и она начинала чувствовать боль. Боль утраты. Боль неизбежности. Боль и обиду от того, что у неё забрали сказку. Забрали детство. И она не могла с этим смириться. Не могла и не хотела. И не могла это простить. Она устала прощать...
Небо стало сказочно синим. С громадными сводами туч. Город окутал мрак. Синий мрак. Испуганные киевляне спешили домой, пытались убежать от этой синевы, скрывшись в своих норках. Прогремел гром и линул дождь. Гроза захлестнула Киев, вода хлынула синими потоками, словно кто-то решил вымыть всю грязь с улочек города. Маргарита подошла к окну. Она была сказочно красива. И свободна. На её руках урчал котёнок, сверкая глазами-изумрудами. Порыв ветра распахнул окно. Бегемот выгнул спину и выпрыгнул в него. Маргарита рассмеялась и ступила за ним - в ночь. Она не испытывала страха – она была прекрасной наездницей – Мессир мог гордиться своей избранницей...
весна 2005