В папке находились фотокопии газетных статей о карьере Фернандо Моро в качестве врача и в качестве политика. Первая, казалось, вела прямиком ко второй - впервые он попался на глаза публике около шести лет назад, когда, будучи одним из инспекторов, направленных в составе комиссии проверять качество больничной опеки в Венето, подал рапорт, подняв вопрос о статистике, выпущенной правительством провинции - статистике, которая хвасталась одним из самых низких соотношений пациентов на количество врачей на континенте. Именно рапорт Моро показывал, что низкая цифра была результатом включения в статистику трёх новых госпиталей, - сооружений, которые планировали предоставлять медицинскую опеку на высочайшем уровне. На их строительство были выделены деньги, и деньги эти были потрачены, и поэтому статистика включала эти больницы, учитывая, как фактор, все услуги, котрые они планировали предоставить. Цифры, которые получились в результате, три дня считались чудом, поскольку это показало, что в Венето забота о здоровье лучше всех в Европе.
Именно рапорт Фернандо Моро указывал на неудобный факт того, что эти три больницы, какими бы грандиозными ни были их планы, каким бы обширным ни был штат сотрудников, и как бы ни варьировались службы, которые они собирались предлагать, на самом деле так никогда и не были построены. Как только их службы были вычтены из таблиц, забота о здоровье, предлагаемая гражданам Венето, упала туда, где её граждане привыкли её видеть - куда-то ниже Кубы, хотя, конечно, и выше Республики Чад.
Как следствие, после этого рапорта пресса провозгласила Моро героем, и он стал самым популярным человеком, однако обнаружил, что администрация больницы, где он работал, решила, что его многочисленные таланты будут использованы лучше, если он возглавит администрацию дома престарелых, соединённого с больницей. Его протест, что, будучи онкологом, ему будет лучше работать в онкологическом отделении больницы, был отметён в сторону как ложная скромность, и его перевод в соседнее учреждение был подтверждён.
Это, в свою очередь, привело его к решению попытаться достичь высшей должности раньше, чем его имя выпадет из памяти людей; решение, возможно тактическое, но из-за этого не менее успешное.
Однажды Моро заметил, что его долгое близкое знакомство со смертельной болезнью было, возможно, лучшей подготовкой, какую он мог иметь для карьеры в Парламенте. Поздно вечером, и только среди старых и преданных друзей он, по слухам, расширил эту метафору; вскоре этот факт просочился к его собратьям-парламентариям. Это могло очень сильно повлиять на природу тех комитетов, к которым он был прикреплён.
Читая газетные статьи, которые все подразумевали нейтральную презентацию факта, но которые были подёрнуты политической принадлежностью определённой газеты или журналиста, Брунетти понял, что он окрашивает статьи в тона своей собственной памяти. Он знал, или, самое меньшее, слышал о Моро много лет, и, поскольку он склонен был разделять политические наклонности этого человека, то знал, что предубеждён в его пользу и что он предполагает, что Моро честен. Он знал, насколько опасны такого рода мысли, особенно для полицейского, но Моро едва ли был подозреваемым - полнота его горя исключала любое подозрение в том, что он был причастен к смерти своего сына. "Или у меня никогда не было сына... или у меня никогда не было души..." - Брунетти поймал себя на том, что громко шепчет это вслух.
Устыдившись того, что так увлёкся собственными мыслями, он взглянул на дверь, но там никого не было. Он продолжил чтение; другие статьи только повторяли существенную информацию, содержащуюся в первых нескольких. Независимо от того, какие инсинуации нёс в себе тон журналистов, неважно, как осторожно они конструировали свои убедительные объяснения поведения Моро, но даже самый тупой читатель не усомнился бы в честности этого человека.
Тон этих намёков стал даже сильнее в некоторых статьях, где обсуждался внезапный уход Моро из Парламента, - решение, которое он отказывался относить к чему-то, кроме "личных причин". Первая статья, написанная одним из лучше всего известных апологетов "правых", поднимала риторический вопрос о роде связи, которая могла существовать между отставкой Моро и арестом, двумя неделями раньше, одного из последних членов банды Баадера-Майнхофа. "Возможно, никакой." Брунетти обнаружил, что он снова шепчет, что уже стало досадной привычкой, пока он читал это конкретное "украшение" свободной прессы.
То, что в жену Моро стреляли, упоминалось в двух маленьких статьях, ни в одной из которых не было ничего, кроме рапорта самых голых фактов дела. Во второй статье, тем не менее, была названа фамилия людей, у которых она останавливалась в то время, когда в неё стреляли.
Брунетти поднял трубку и набрал 12; потом спросил номер Джованни Ферро в Сиене или в провинции Сиена. Их было два, и он записал оба.
Он набрал первый номер. Ответила женщина.
- Синьора Ферро?
- Простите, кто говорит?
- Это комиссар Гвидо Брунетти, из Венеции, - сказал он.
Он услышал шокированный вздох, а потом она спросила, - сдавленным голосом, быстро и, похоже, не контролируя себя:
- Что-то с Федерикой?
- С Федерикой Моро? - спросил он.
Но женщина, очевидно, была слишком потрясена, чтобы сказать больше, чем просто "Да".
- Синьора, с ней ничего не случилось, пожалуйста, поверьте мне. Я звоню, чтобы узнать о несчастном случае два года назад.
Она ничего не ответила, но Брунетти было слышно её быстрое дыхание на другом конце провода.
- Синьора, Вы слышите меня? С Вами всё в порядке?
Снова последовало долгое молчание, и он испугался, что она собирается повесить трубку или уже это сделала, но тут голос её послышался снова.
- Кто Вы, Вы сказали?
- Комиссар Гвидо Брунетти. Я из полиции Венеции, синьора.
И снова молчание.
- Синьора, Вы меня слышите?
- Да, - сказала она. - Я Вас слышу. - Последовала ещё одна долгая пауза, а потом женщина сказала: " Я Вам перезвоню", и повесила трубку, оставив Брунетти память о своём ужасе и сильные признаки тосканского диалекта.
И действительно, подумал Брунетти, вешая трубку, почему она должна верить тому, что он сказал о том, кто он? Пути подтвердить это не было, звонок был сделан по поводу женщины, в которую стреляли, а того, кто, предположительно, на неё напал, так никогда и не нашли - та самая полиция, которую Брунетти, как он заявлял, представлял.
Телефон зазвонил через несколько минут. Он поднял трубку после первого же звонка и назвал своё имя.
- Хорошо, сказала она. - Я хотела убедиться.
- Это очень мудро с Вашей стороны, синьора, - сказал он. - Надеюсь, Вы убедились, что я тот, что я тот, кем, как я Вам сказал, я являюсь.
- Да, - сказала она, а затем продолжала: - Что Вы хотите узнать о Федерике?
- Я звоню по поводу стрельбы, потому что существует дело, которое может иметь к этому отношение. В газетах писали, что она останавливалась у Вас с мужем, когда это случилось.
- Да.
- Можете Вы мне сказать немного больше об этом, синьора?
И снова возникла долгая пауза; потом женщина спросила:
- А с ней Вы говорили?
- С синьорой Моро?
- Нет, не говорил; ещё нет. - Он подождал, пока она заговорит.
- Я думаю, что Вы должны поговорить с ней, - сказала синьора Ферро.
И в том, как она произнесла последнее слово, было что-то такое, что предупредило Брунетти, что обсуждать это не следует.
- Я бы очень этого хотел, - дружелюбно согласился он. - А Вы не могли бы мне сказать, где я мог бы её найти?
- А разве её нет? - спросила женщина, и в голос её снова вернулась нервозность.
Он заговорил как можно более мягким тоном.
- Вы - первый человек, которому я позвонил, синьора. У меня не было времени пытаться отследить местопребывание синьоры Моро. - Он чувствовал себя как первооткрыватель на леднике, который внезапно замечает огромную расселину во льду, разверзшуюся прямо перед ним - он всё ещё не сказал ничего о смерти сына синьоры Моро, но в данный момент сделать это было невозможно. - Она здесь, с мужем?
Голос её стал пресным и уклончивым.
- Они живут раздельно, - сказала она.
- А! я этого не знал. Но она до сих пор здесь, в Венеции?
Он мог делать всё, что угодно, кроме одного - следовать за её мыслями, пока она это обдумывала. Полицейский найдёт её подругу - рано или поздно, он её найдёт...
- Да, - наконец сказала она.
- А Вы можете дать мне адрес?
- Да, подождите, пожалуйста, пока я его найду, - медленно ответила она.
Последовал мягкий стук, когда она опустила телефонную трубку, потом долгое молчание; затем женщина вернулась.
- Это Сан Марко 2823, - сказала она, и дала ему ещё и номер телефона.
Брунетти поблагодарил её и думал, о чём бы ещё он мог её спросить, когда женщина сказала:
- Всё, что Вам нужно - это чтобы телефон зазвонил один раз, а потом перезвонить снова. Она не хочет, чтобы ей мешали.
- Я могу это понять, синьора, - сказал он; воспоминание о безжизненном теле Эрнесто Моро внезапно явилось перед ним, как призрак одного из сыновей Уголино.
Женщина попрощалась и повесила трубку, оставив Брунетти, как он понял, обладание немного большей информацией, чем он имел преред тем, как позвонить.
Он был в курсе того, как потемнело у него в кабинете. Солнце позднего дня закатилось, и он сомневался, что сможет ещё увидеть цифры на телефоне достаточно ясно для того, чтобы их набрать. Брунетти подошёл к выключателю около двери, включил свет и удивился тому, в какой непривычный порядок он всё привёл на столе, пока говорил с синьорой Ферро - стопка папок находилась в центре, клочок бумаги - в одной стороне, карандаш лежит вдоль него аккуратной горизонталью. Он подумал о навязчивой идее чистоты в доме своей матери за годы до того, как она впала в старческое слабоумие, в объятиях которого находилась и по сию пору, а потом - взрыв беспорядка в доме в последние месяцы перед тем, как её оттуда забрали.
Когда он сел за стол снова, его внезапно одолело переутомление, и ему пришлось бороться с импульсом положить голову на стол и закрыть глаза. Уже прошло больше десяти часов с тех пор, как их вызвали в Академию, - часы, за которые смерть и страдание впитались в него, как жидкость в промокашку. Не впервые в своей карьере он обнаруживал, что задумывается, как долго он ещё сможет продолжать заниматься этой работой. В прошлом он успокаивал себя верой, что поможет отпуск, и часто его физический отход от города и преступлений, которые он там видел, служил тому, что настроение у него поднималось - хотя бы на то время, что он уезжал. Но он не мог и подумать ни о каком отходе во времени или в месте, который убрал бы с него чувство тщетности, которое, он чувствовал, наползало на него сейчас со всех сторон.
Он знал, что должен поытаться позвонить синьоре Моро, желал дотянуться до телефона, но - не мог этого сделать. Кто это был, чей взгляд мог превращать людей в камень? Василиск? Медуза? Со змеями вместо волос и открытым, мерцающим ртом... Он вообразил себе картинку спутанных, вьющихся локонов, но вспомнить, кто нарисовал их или сделал с них скульптуру, не смог.
Его уход из Управления ощущался, как полёт - хотя бы для самого Брунетти. Стул его остался отодвинутым от стола, дверь открыта, бумаги аккуратно сложены в центре стола, а он сам сбежал оттуда и пошёл домой в состоянии, не очень далёком от паники.
Снова в чувство его привёл его нос. Когда он открывал дверь в квартиру, его приветствовали ароматы из кухни - чего-то жареного, возможно, свинины, и чеснока, настолько настойчивый, что это предполагало, что всё поле чеснока целиком схватили и бросили в печь вместе со свининой.
Он повесил пиджак, вспомнил, что оставил портфель в офисе, и стряхнул с себя эту мысль.
Потом приостановился перед дверью в кухню, надеясь обнаружить свою семью уже сидящей за столом; но кухня была пуста - исключая чеснок, запах которого, казалось, исходил из высокой кастрюли, кипящей на медленном огне.
Предав всё своё внимание запаху, он попытался вспомнить, где вдыхал его раньше. Он знал - это было знакомо, как бывает знакома мелодия, даже когда человек не может вспомнить пьесу, из которой она происходит.
Брунетти попытался разделить запахи - чеснок... помидоры... лёгкий налёт розмарина... что-то рыбное, похожее на двустворчатых моллюсков или креветок - возможно, креветок - и, возможно, морковь. И чеснок - Вселенная чеснока... Он собрал ощущение, которое испытал в кабинете - собственного духа, пропитавшегося страданием. Глубоко вздохнул, надеясь, что чеснок выгонит страдание прочь. Если он мог прогонять вампиров, то, конечно, он мог применить свою растительную магию против чего-то, настолько банального, как мучение. Он стоял, опираясь о косяк двери, закрыв глаза, вдыхая запахи, до тех пор, пока голос позади него не сказал:
- Это не гордая поза защитника справедливости и прав подавленных...
Сзади него возникла Паола, поцеловала его в щёку, на самом деле практически не взглянув на него, и скользнула позади него в кухню.
- Это суп Гульельмо?
- Абсолютно то самое, - сказала Паола, поднимая с кастрюли крышку и взяв со стола, сделанного в виде барной стойки, длинную деревянную ложку, чтобы размешать содержимое. - Двенадцать головок чеснока... - прошептала она, и голос её был наполнен чем-то, приближенным к благоговению.
- И каждый раз мы это переживали, - добавил Брунетти.
- Подтверждение Божественного вмешательства, я думаю, - предположила Паола.
- И, если верить Гульельмо, верное лечение против червей и высокого давления.
- И ещё более верный путь найти себе сиденье завтра на паровичке.
Брунетти засмеялся, чувствуя, как напряжение начинает испаряться. Он вспомнил их друга Гульельмо, который четыре года служил военным атташе в Каире; за это время он выучил арабский, обратился в коптическое христианство, и сколотил состояние, вывозя, как контрабанду, из страны археологические изделия на военных самолётах. Будучи предан пище, он взял с собой, когда уехал, большую коллекцию рецептов, для большинства из которых требовалось непомерное количество чеснока.
- Это правда, что они нашли высушенный чеснок в гробницах мумий? - спросил Брунетти, отталкиваясь от двери.
- Ты, возможно, нашёл бы его и в карманах формы Гульельмо тоже, - заметила Паола, ставя на место крышку и в первый раз внимательно глядя на мужа. - Что с тобой? - голос её изменился.
Он попытался улыбнуться, но не смог.
- Тяжёлый день.
- Что?
- Самоубийство, которое могло быть и не самоубийством.
- Кто?
- Мальчик.
- Сколько лет?
- Семнадцать.
Смерть, пол убитого и возраст остановили исследования Паолы. Она глубоко вздохнула, потрясла головой, как бы отпуская возможность суеверия, и положила свою руку на его.
- Расскажи мне об этом...
По причине, ему непонятной, возможно, из-за того же самого суеверия, рассказывая ей о смерти Эрнесто Моро, Брунетти не хотел смотреть на Паолу, так что он занялся тем, что, взяв два бокала, стал доставать из холодильника бутылку холодного "Токайского". Открывая бутылку, он говорил, намеренно замедляя свои действия, чтобы они длились столько же, сколько объяснения, которые он должен был дать.
- Он был студентом в Сан Мартино. Нас вызвали сегодня утром, и, когда мы приехали туда, мы нашли его висящим в душе. Вьянелло нашёл... вот так.
Он налил два бокала вина и вручил один Паоле; проигнорировав это, она спросила:
- А кто это был?
- Сын Фернандо Моро.
- Доктора Моро?!
- Да, - сказал Брунетти и стал всовывать бокал ей в руку, пока она не приняла его.
- А он знает?
Брунетти отвернулся от неё, поставил бокал и открыл холодильник, ища что-нибудь, что он мог бы сьесть, чтобы отвлечься. Спиной к ней, он продолжал:
- Да.
Она молчала, пока он рылся в холодильнике; он нашёл пластмассовую коробку с оливками, открыл её и поставил на стойку. Как только он их увидел, тёмные, пухлые и округлые, в жёлтом масле, он потерял к ним вкус и снова взял бокал. Сознающий, что внимание Паолы направлено на него, он взглянул на неё.
- Ты должен был ему сказать?
- Он пришёл, пока я был там с телом мальчика; потом я пошёл к нему и разговаривал с ним у него дома.
- Сегодня?! - спросила она, не имея возможности скрыть то, что было или изумлением, или удивлением.
- Я был там недолго, - сказал он, и пожалел об этих словах в ту же секунду, как они вырвались из его рта.
Паола выстрелила в него взглядом, но то, что она увидела у него на лице, заставило её позволить, чтобы его замечание прошло без её комментариев.
- А мать? - спросила она.
- Я не знаю, где она. Кое-кто сказал, что она здесь, в городе, но я не мог ей позвонить. - Возможно, то, как он сказал "не мог", заставило Паолу не спрашивать и об этом тоже. Вместо этого она спросила:
- А что заставляет тебя думать, что это не было...?
- Привычка, - рискнул сказать он.
- Привычка сомневаться? - спросила она.
- Полагаю, ты можешь это так назвать, - ответил Брунетти, и наконец позволил себе пригубить вина. Прохладное, терпкое на языке, оно дало ему немного успокоиться, хотя и напомнило ему, что спокойствия в мире не существует.
- Ты хочешь поговорить об этом? - спросила Паола, в первый раз пригубив из своего собственного бокала.
- Позже, может быть. После ужина.
Она кивнула, сделала ещё глоток и поставила бокал.
- Если хочешь пойти почитать немного, я накрою на стол. Дети скоро должны быть дома, - начала она, и оба осознали слово "дети", и небрежное убеждение, которое это с собой привело, что для них всё, по крайней мере, осталось тем же самым, и их семья в безопасности. Как лошадь, внезапно сошедшая с шага, чтобы избежать ямы ниже переднего копыта, голос её сбился на искусственную весёлость, и она добавила: - А потом мы поедим.
Комиссар прошёл в гостиную. Поставив бокал на стол, он сел на диван и взял свою книгу, жизнеописание отца Анны Комнены, императора Алексиуса.
Через полчаса, когда Кьяра пришла сказать отцу, что обед готов, она нашла его на диване; книга лежала забытой у него на коленях, а он пристально смотрел на крыши городских домов.