МЕЖДУ РАЗДЕЛАМИ:
Подожди, послушай, что я скажу тебе…
Над голубой планетой уже встаёт голубой дымящийся рассвет, чуть привстали травы на цыпочки…
И ещё. Ты слышишь?
Уже вышел из парка первый троллейбус, прошагал мимо твоего окна первый пешеход…
А где-то с бессонных вокзалов трубят и раскачивают тишину ранние поезда.
И я хочу позвать тебя с собой в дорогу.
В дорогу длиною в Жизнь.
Ну, так поехали?
* * *
Ползёт, змеится по туго натянутым рельсам-струнам зелёный состав. Бьют по ним колёса, вызванивая щемящую душу музыку неведомых далей и ещё чего-то до боли знакомого, до исступления, до крика желанного…
Будто острый клинок в ножны, легко и плавно вкладывается зелень вагонов в хмурую зелень леса, шарахаются от окон перепуганные ветви осин и елей, тугими боками трётся ветер о стёкла и поёт, поёт им свои вековые песни-нескладухи.
А я, уперев подбородок в ладони, прикрываю веки потуже и всё слушаю, слушаю, слушаю…
* * *
Господи, да куда же бегу я?
В какие головокружительные стремнины нацелилась душа моя?
Чего ищет она, каких великих взлётов и падений жаждет?
А там, за далёким горизонтом, будто алый солнечный диск, уже встаёт лицо твоё. Щурится близоруко и манит, манит меня к себе…
И вижу: галдящий перрон, пёстрая мельтешня лиц, перезвон поцелуев и среди всего этого шумного потока – Ты. Стоишь надломлено и просто. И вроде - прощай, и вроде - до свидания…
И чудится: скользит и падает освобождённая от крючков и застёжек одежда твоя, и входишь ты в полосу ночного сумасшествия нагая.
Ко мне идёшь. Спрашиваешь молча, одними глазами спрашиваешь:
- Ну, как я тебе?
А там, далее, всё: восторг и трепет, взлет и… тишина.
* * *
Лишь пригублю бокал, чуть посечённый щербинкой, - вздрогнет и задымится свеженалитый чай, вспузырится и мгновенно лопнет белая пена его, и в ожидании моего первого глотка вдруг остановится время. Оно замрёт всего на долю секунды, чтобы потом взорваться на столе будильником, хлынуть звонком в уши, встормошить и взбудоражить плоть и самую сущность мою…
- Не спи! Вставай, встряхнись, слышишь?!
А я ещё с вечера гнал тебя от себя. Гнал, как ненавистную химеру: - Отстань, уйди, дай хотя бы сиюминутного покоя!
А ты огненным шаром вставала над городом, палила и жгла, сушила и мучила. Неровными толчками мчалась по кровотокам и… не уходила. Нет, не уходила.
Чего хочешь ты, чего добиваешься?
Иглой вкололась в самый кончик нерва моего и колко, колко мне от острия этого…
* * *
С яблонь отшелушивался лист.
Влажный от утренней изморози, нехотя отделялся он от тяжёлой ветки и, неуклюже планируя, ударялся о землю. За ним срывался с насиженного места следующий, а за ними ещё, ещё…
Кое-где местами зелёный, лист уже отсвечивал желтизной и, укладываясь в слои, вдруг переставал быть листом, а скорее напоминал некий мудрёный ковёр с золочёно-бурым рисунком.
А если чуть полуприкрыть веки, взглянуть, сощурясь, на ковёр этот (не в упор взглянуть, а скользнуть взглядом как бы мимолётно, неприцеленно), то и вовсе могло показаться, что стоишь ты обложенный золотыми слитками и робеешь от внезапно нахлынувшего богатства…
Коченеет земля. Лиственного одеяла явно не хватает, и оттого кажется, что разорвано оно кем-то в клочья, а сквозь грязно-серые прорехи нет-нет да высветлится седой от инея чахлый травяной островок.
Сыро, пустынно, холодно. Ещё осень, но уже попахивает предзимьем. Уже снялись с выстуженных гнёзд запоздалые стаи птиц. Точечным пунктиром чертят они небо, строя почти идеально ровные клинья и плывут, плывут туда, где земля смыкается с небосводом.
И вот уже не дотянуться до косяка взглядом. И всё холоднее, всё безлюднее вокруг…
* * *
Сквозняк был почти не ощущаем, но от малейшего слабого дуновения ветерка суетилось и подпрыгивало на подоконнике пламя свечи. Тоненькое лезвие огня бросалось то вправо, то влево, то и дело норовя лизнуть унылую занавеску, а та не обращала никакого внимания ни на мечущийся в опасной близости костерок свечи, ни на раннюю майскую теплынь за окном - так и висела, поникшая.
Но в ту ночь на подоконнике находился тот, кому шальной перепляс свечного огня вовсе не был безразличен. Трепетное пламя влекло и манило его к себе, и он, будто завороженный, полз по оконной раме, взбираясь всё выше, выше, выше… Он полз, чтобы оттуда бесшумным самолётиком ринуться вниз, лечь плюшевым брюшком на раскалённый шпиль огня, опалить радужные крылья, и, некрасиво скукожась, уронить своё обугленное тельце к парафиновому подножью…
Что хотел познать мотылёк, безоглядно стремясь к жаркому пламени? Какой истины искал, каких ощущений жаждал?
Понял ли, сгорая, что предан был свечой-обманкой, или же, распластавшись на её раскалённом языке, воспламенилась и возликовала его хитиновая душа…
* * *
Вот и утро. Быстро сереет за окном.
Кое-где, помешивая нечто горячее и тонизирующее, уже зазвякали ложечками. Пол вагона отчаянно вздрогнул. Потом рвануло, застопорилось, лязгнуло и снова рвануло, чтобы затем стихнуть уже окончательно. Вагон встал, и в уши ворвалась хрупкая тишина. Длилась она всего несколько секунд, но в репродукторе над головой кто-то простужено всхлипнул, словно вкравшийся в него пассажир проверял заиндевелый от затяжного сна голос, и вот запело, заиграло вагонное радио…
«На дальней станции сойду,
Трава по пояс…»
Где, где она, эта моя дальняя станция?
Сколько ещё до неё остановок в пути? Долго ли маяться мне в этом опостылевшем вагоне? И спросить-распросить о ней не у кого. Все мы здесь пассажиры. Все стремимся из мрака в мрак, из черноты в черноту. Сидя на чемоданах и баулах нехитрого багажа своего, ждём её, эту нашу общую станцию с пугающим названием «Дальняя»…