На днях Конституционный суд собирается обсудить дальнейшее будущее Моратория на смертную казнь.
В связи с этим я провёл небольшой опрос среди своих знакомых. Нет, не на тему смертной казни. На сей-то счёт я их мнения давно знаю. У парней – разброс от вариантов «Ну только если в садке с муренами, чтоб не пропадать «сеансу»!» до «Сам бы – кое-кого охотно грохнул, но доверять это дело «красным» - ну его нафиг!»
Что ж, это, преимущественно, мои коллеги, контингент специфический. Ребята, которые, в отличие от большинства рьяных поборников «вышки» - имеют всё же некоторое представление о насилии.
Барышни, как натуры более мирные, нежные и сострадательные, – обычно высказываются более категорично. В том плане, что если кто человека убил злодейски – так не имеет этот гад никакого права сам наслаждаться жизнью, когда рыдают сироты и убиваются вдовы. Талион, короче, око за око.
Всё это мне уже было известно, кто чего скажет. Поэтому вопрос я предлагал иной. А именно – «Вы читали сочинение Фёдора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание»?
Конечно, читали. Вещь входит в школьную программу, да и приятели мои - люди всё больше культурные, хоть и закоренелый каторжный сброд.
«До конца?» - спрашиваю.
Тут многие отводили глаза в сторону. Согласен: редко кто может получать удовольствие от чтения Достоевского. Тем более – в предпоследнем классе школы. Честно скажу, сам я решительно против «вышки» как государственной меры наказания, но за одним исключением. Того маниакального героинщика, который решил насильственно втюхивать ПиН пятнадцатилетним школьникам, – расстрелять всё же стоило бы. Желательно – привязав к жерлу гаубицы, «сипай-стайл». Потому что на самом деле, это квинтэссенция маразма: воевать с невиннейшим Саут-Парком на ТВ, когда невинных подростков, из которых не все ещё потеряли девственность или хотя бы курили марихуану, грузят Достоевским прямо в классных комнатах, без стеснения.
«Но чем кончается – в курсе?» - спрашиваю.
«Ну, да. Типа, хэппи-энд. Раскольников раскололся и раскаялся, Сонечка с ним в Сибирь укатила».
Пытаю последним вопросом:
«А не помнишь, какое чувство у тебя было по прочтении?»
Тут ответы бывали разные. Самый распространённый:
«Чувство было – «Уф!»
Или:
«Да подумалось: «Не, а чо? Пацану по-любому вилы выходили. Хрен бы дал ему Порфирий соскочить. Так что, грамотно сделал, что чистуху накатал».
Ну или:
«Не поверишь: что-то похожее на радость. Типа, хорошо. Очень хорошо… что все эти унылые уроды – не в моей жизни, блин!»
(К слову, я давно понял, почему иностранцы так любят Достоевского. Они читают его и думают: «Да, да, это великий писатель. Истинно русский писатель. Он-то уж знает Россию и русских. Ему следует верить. А потому… какое счастье что мы – НЕ в России и НЕ русские!» Замечу, «Братья Карамазовы» - то была одна из любимых, настольных книг у некоего Альфреда Розенберга. Главного специалиста Третьего Райха по благоустройству восточных территорий. Он искренне преклонялся перед гением писателя и полагал, что в совершенстве постиг русскую душу по Достоевскому. Ну, по крайней мере, до Курской дуги – он был в этом уверен).
А самым лаконичным был такой ответ:
«Лошадь жалко».
Барышни, как натуры нежные и сострадательные – не грех и повторить – больше сочувствовали и благоволили персонажам:
«Ну, представила, что теперь всё хорошо у Сонечки с Раскольниковым будет. Совет да любовь, что называется».
И я вот прикидывал: интересно, а кто-нибудь вообще, читая эту эпохальную вещь, что в школе, что позже, подумал о том же, о чём подумал тогда я? А именно: «Они там, часом, не охуели в этой царской России? Впрочем, вопрос риторический. Да, однозначно, они уже ТОГДА охуели».
Конечно, это художественное произведение. Не основанное, вроде бы, на каком-то конкретном уголовном казусе. Но всё же – это не фэнтази и не космическая опера. Это довольно-таки реалистичная писанина. И с той же тошнотворной дотошностью, с какой Достоевский рисует психологические портреты, выворачивая натуры наизнанку и затейливо размазывая всё самое сокровенное дерьмо душевное, он воссоздаёт и картину общества. То есть, он, конечно, абсолютно больной на голову сукин сын, наслаждающийся всеми мыслимыми умственными и психическими расстройствами, но - кроме одного: он не галлюцинирует наяву, когда изображает объективные реалии своего времени, включая судебные порядки (в отличие от большинства нынешних наших литераторов и философов, которым чудится то разгул порнухи на российском ТВ, то засилье импорта в продмагах, то и вовсе вещи столь диковинные, что сразу не поймёшь: про какую это они страну глаголют?)
Впоследствии я читал материалы уголовных дел тех лет и убедился, что Достоевский ничуть не погрешил в финале ПиН против настоящей практики тогдашних судов. В действительности, суды присяжных отчебучивали штуки и похлеще, будто бы задавшись одной целью: утереть нос обвинению, тоталитарному царскому режиму и, за компанию - здравому смыслу, не взирая ни на какие улики и доказанные обстоятельства.
Но всё же, представьте себе заметку в современной прессе.
«Вчера состоялось слушание по обвинению Р. в зверском убийстве двух пенсионерок. Р., нигде не работающий бывший студент, отчисленный из университета, сразу привлёк внимание органов следствия как главный подозреваемый, о чём ему было хорошо известно. В конце концов он сам явился с повинной и дал признательные показания. Как было установлено, Р. такого-то числа проник в квартиру гражданки С.П. и убил её заранее припасённым для этой цели топором. По собственному признанию, Р. руководствовался не столько даже корыстными мотивами, сколько желанием «проверить, способен ли он на поступок». Но ценности из дома убитой он всё же взял, какие сумел найти. После чего, столкнувшись нос к носу с некстати вернувшейся Л., сестрой хозяйки квартиры, зарубил и её, избавляясь от ненужной свидетельницы. Как следует из показаний Р., последнее убийство он совершил импульсивно, можно сказать, машинально, и не придал ему особого значения, между тем как первую свою жертву, С.П., «даже видел потом во сне». Но подсудимый заявил, что теперь, так или иначе, раскаивается в обоих преступлениях.
По результатам психиатрической экспертизы Р. признан вменяемым, но было замечено, что он пребывал в длительной депрессии по причине неблагополучного материального положения и испытывал личную неприязнь к потерпевшей С.П., поскольку прежде одалживал у неё деньги под залог личного имущества, что считал унизительным.
Рассмотрев все обстоятельства дела, суд постановил: признать Р. виновным в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах (двух и более лиц; корыстный мотив; хулиганские побуждения; с целью сокрытия другого преступления; на почве социальной вражды; преступление против престарелых лиц) и назначить ему наказание в виде восьми лет лишения свободы».
Скажите честно, у вас не возникло бы желания протереть глаза на последней фразе? То есть, в край охуевший люмпен-отморозок, от делать нефига замочивший двух беспомощных старух ради развлечения и самоутверждения, – получает ВОСЕМЬ лет? Не восемнадцать, по меньшей мере, а всего восемь?
Готов спорить, если бы выдать публике просто голую «фактуру» этого дела, как она есть, - почтенная публика закричала бы, что таких ублюдков вообще непонятно, как земля носит, ибо самое место им – строго под землёю. Куда крайне желательно их передислоцировать.
А вот поди ж ты: когда то же самое дело предстаёт перед ними в виде тонкого психологического романа, где расписываются все движения метущейся Родиной души да представлен рельефный слепок его непростой личности – читатель уже готов искренне сочувствовать герою. Уже и рад, что тот отделался так легко, а впереди у них с Сонечкой долгая счастливая жизнь.
«Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь
лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба
готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал
того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого
купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...»
Ну, да, оступился малешко паренёк. Хотя, конечно, – «шёл к успеху»(©) Ничего, со всеми буват. Другим путём пойдёт. Ведь и сам он – изменился.
«Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления
человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из
одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою
действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, - но
теперешний рассказ наш окончен».
А главное – он раскаялся. Чистосердечно сожалеет о содеянном. В чём нисколько не стесняется признаться:
«Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? - говорил он себе. -
Тем, что он - злодеяние? Что значит слово "злодеяние"? Совесть моя спокойна.
Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и
пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову... и довольно!»
Гхм, какая жалость, что в моём организме под совесть места не нашлось. Удобная, получается, штука. Очнёшься этак над парой пенсионерских трупиков с окровавленным топором в руке – и первым делом прислушиваешься к голосу совести. «Спокойна? Ну и ладненько, значит!» А когда нет этого дела, совести, - приходится как-то мозгами соображать, чего творишь.
Вообще же, когда я называю Достоевского «больным на голову сукиным сыном», - с одной стороны, это дань восхищения, а с другой – констатация факта. Так злостно и цинично, как он, - мало кто умеет издеваться над читателем. А ведь по сути, томление «нравственно возрождённого» Раскольникова в выше процитированном абзаце – не многим отличается от «покаяния» в рассказике Хармса «Реабилитация».
И если не ошибаюсь, в момент вынесения приговора Раскольникову было то ли двадцать два, то ли двадцать три. А это значит, что даже если он оттрубит «от звонка до звонка» (что при его интеллигентности да обаянии – вряд ли; по УДО откинется) – на свободу он выйдет тридцатилетним. В самом соку, в самом расцвете сил. Ну и, наверное, поумневшим, избавленным от романтических фантазий юношества. Самое то, чтоб искупить грехи молодости уже настоящим, «великим подвигом», как то многозначительно обещано в конце романа.
Только теперь он будет понимать, что, хотя злодеяния никакого в сущности не совершал, но уж больно докучная она, эта «буква закона». Напридумывали правил всяких дурацких, зануды: «топоры не кради», «старух не мочи», «манатки не тырь». Туфта, конечно, всё это, но – «тщательнЕе надо». Потому, самолично гасить каких-то несчастных старух топором – «это не наш метод». А «наш метод» - зреть в корень и бороться с причинами, вынуждающими хороших ребят заниматься такими «экстравагантностями», как порубка пенсионерок. Нет, не с психозом на почве мания величия, конечно, бороться. А исключительно - с этим гнилым буржуазным обществом, которое, понимаешь, своей аморальностью доводит прогрессивное студенчество до таких неприятных, неэстетичных экзерсисов с рубящими предметами. Изобличать порочную сущность социального устройства, беспощадно бичевать и клеймить… с тем, чтобы, во благо человечества, однажды взять политическую власть, и тогда уж мочить не каких-то жалких старушек-процентщиц поштучно, а всех этих сволочей банкиров-буржуев-помещиков – пачками.
Так вот знаете, что я скажу? Будь то реальное дело – меня бы крайне насторожила перспектива того, что всего через восемь лет милейший Родион Романович может оказаться моим соседом по дачному товариществу. А что ещё хлеще – лидером какой-нибудь политической тусовки в защиту отчисленных и нигде не работающих студентов. Типа, оступившийся, но раскаявшийся, много думавший и немало осознавший, ныне – умудрённый, крепко потерпевший от властей за ошибки юности, и практически – «узник совести».
Нет, я бы не хотел его крови. Я бы на этом не настаивал. Когда он вдруг в самом деле встал на путь осмысления и покаяния – так оно и славно. Нельзя не ценить таких замечательных вещей, как раскаяние, осмысление и духовное возрождение. Вот только единственное, чего бы я желал, – чтобы эта тварь дикая (дрожащая или в дрожь вогнать норовящая – уже не суть важно) занималась всем перечисленным, будучи надёжно изолирована от общества до глубокой дряхлости или, что ещё лучше, до конца дней своих. И когда она впрямь смирением воспылала – так святому ни скит, ни острог, вроде, не помеха, для духовных-то медитаций и нравственного возвышения? Оно ж и удобней, когда это гадкое общество не будет осквернять своим тлетворным прикосновением такой сиятельной святости.
Однако ж, суд дал восемь лет. Столько, сколько дают порой воришкам-рецидивистам или делателям фальшивых ассигнаций, никогда никого не убивавшим и не помышлявшим о том. Это кажется невероятным, такой смехотворно мягкий вердикт, но это вполне объяснимо. Ибо, конечно, были у Раскольникова и смягчающие обстоятельства.
Во-первых, плохое настроение (у мальчика ипохондрия).
Во-вторых, ему надоело учиться и он бросил университет. А это, сами понимаете, шок для «пацана, идущего к успеху».
В-третьих, ему не хватало денег. А зарабатывать переводами или репетиторством, как какой-нибудь Разумихин, нашему герою, конечно, претило. Будь он человек обыкновенный – ещё можно было бы стерпеть. Но он-то знает, что человек не простой, а великий. И это, в конце концов, низость, когда общество вынуждает заведомо великих людей самим доказывать элементарную свою для этого общества полезность, чего-то делать, как-то шевелиться. Нет, чтобы сразу учредить должность Право Имеющего, в ранге хотя бы тайного советника.
В-четвёртых, как выяснилось, он старух мочил не всегда и не всех. Бывало – и через улицу переводил. А то и котёнка с дерева снимет. Или, там, денег кому подкинет. То ли пьянчуге Мармеладову, то ли чахоточному сокурснику. Не всё, типа, пропало в душе его тревожной. И к деньгам как к таковым – отношение лёгкое, непринуждённое. Easy come – easy go. Ведь пять старушек – уже рупь!
В-пятых, оказывается, он не один аки перст на белом свете, а есть у него любящие мать и сестра. То есть, кому-то он даже симпатию внушает. И сам их – тоже, того, любит. Такое открытие, разумеется, не может не растрогать.
Само собой, адвокат подавал все эти обстоятельства не в таком сжатом виде, а – надлежащим манером. Собственно, хороший адвокат распишет своего подзащитного – как три Достоевских и ещё полтора Диккенса.
А присяжные? О, большое счастье для подсудимого, когда присяжные – убеждённые сторонники смертной казни. Они-то ведь знают, что коли зло – абсолютное, то и карать его надо абсолютно, без какой-либо возможности для воскрешения. И они убеждены в том, что им хорошо знаком портрет «абсолютного зла». Ведь они читали много криминальных романов и смотрели канал НТВ (не во времена Достоевского, конечно).
Абсолютное зло – это лысый бугай в кожаной куртке, с покатым лбом и неандертальской челюстью. Они, присяжные, таких уж навидались, натерпелись. Бывало, в дверях кафушки, походя плечом подвинет – не подумает даже извинится. А замечание ему сделать – чур-чур. Ведь ясно, что попишет – и фамилии не спросит. Ему что человека, что комара прихлопнуть – всё едино. Это ж на морде написано. Ну да уж ничего, теперь-то, когда предстал он, наконец, перед суровым лицом закона – да будет сей закон воистину суров! Никакой пощады! Решимость и бесстрашие – вот наш девиз… по эту сторону решётки.
Но – что это? Вместо классического лютого отморозка, знакомого по комиксам и рыгаловке за углом, – мы видим благообразного, интеллигентной наружности юношу. У него приятный, хотя взволнованный голос. У него очень убедительные, искренние интонации. Не заискивающие, как можно было бы ожидать от преступника лукавого, и не нахальные, какие были бы у нескрываемого социопата, а точь-в-точь – как бывают у честных людей, попавших в отчаянное положение.
До того - присяжные видели много судебных шоу, которые сейчас идут по всем каналам, кроме, разве лишь, спортивных и музыкальных. Так там сразу видно, что всё понарошку. Хотя настоящие актёры играют. Но преступник-то – не актёр, он и этак-то сыграть не сподобится. Его-то фальшь – за версту видать будет.
Однако ж этот юноша говорит очень складно и натурально, подкупает как грамотностью речи, так и глубиной суждений, ненапускной начитанностью и образованностью. Причём, цитирует он не какого-нибудь Ницше, а напротив – Евангелие (Раскольников, к слову, держал экземпляр под подушкой на каторге, да и перед судом, наверное, тоже).
Хочешь не хочешь, но в подсудимом ощущается не дегенеративное какое-нибудь отродье, а, несомненно, глубокая, психически и умственно развитая личность. Совершенно невероятно, что такой разумный и приятный человек мог пойти на такое жестокое и бессмысленное убийство. Уж нет ли какой ошибки? Да, все улики, вроде бы, указывают на него, и сам он на себя показывает, но – мало ли, чего ждать от этих свиней легавых? Уж их-то подходцы – всем хорошо известны! Они-то сами – точно отморозки через одного, и парня для них подставить – раз плюнуть.
Между тем, выступает и адвокат. Подтверждает: хотя улики на первый взгляд веские, но отнюдь не бесспорные. И вообще, дело скроено в высшей степени халтурно, трещит по всем швам, когда малость потеребишь.
Его, адвоката, речи наполнены не только профессиональным скепсисом, но и высоким нравственным смыслом. Хотя говорит он просто, без назойливого дешёвого пафоса, в отличие от этого всех доставшего мудозвона-прокурора. Который, напротив, и двух слов связать не может. А которые может – так лучше б при себе держал, за умного сошёл бы.
И вот присяжные начинают думать. Когда ж они убеждённые сторонники смертной казни, то, за редкими исключениями, думать они предпочитают:
а) сердцем, жаждущим справедливого мщения;
б) сфинктером, сжимающимся при мысли о маньяке с ножом в их опочивальне;
в) эротическими какими-то фибрами, сладострастно упивающимися смертью злодея –
какими угодно, короче, органами и чакрами, но только – не головой.
Ибо в ином случае, по делу того же Раскольникова, они бы решили, наверное, так.
«Будь это какой-нибудь тёмный забитый крестьянин, измученный барским произволом, – он бы заслуживал снисхождения. Да, мы бы поняли Герасима, когда бы вместо Му-Му он утопил барыню. Но этот мерзавец, который перед нами, - явно не тот случай. Он действительно образован, не лишён изящества, умеет вызывать симпатию. Но все эти достоинства – лишь только усугубляют его социальную опасность, когда он, дожив до двадцати двух лет и отучившись сколько-то курсов в университете, по-прежнему считает нормальным делом мочить пенсионерок в порядке психологического эксперимента. Что ж, этот его опыт провалился – по отсидке новый какой-нибудь предпримет. Помасштабней. Здесь-то у него своекорыстная цель имелась, помимо прочих, – но можно догадываться, на что он сподобится, когда «нравственно преобразуется» и когда великий филантропический порыв захлестнёт его целиком. Влёгкую - всем нам глотки перережет, чтобы потом наши деньги раздать малознакомым алкашам. Парень-то – явно без тормозов, и обзаводиться ими, по хорошему счёту, не желает. Но лишь – будто взывает о снисхождении к своим прелестным чудачествам…»
Однако ж, чудеса бывают редко. Проблески здравомыслия у обывателей – того реже. Но случаи, когда присяжные отпускают полнейших уродов буквально «за красивые глаза», - сплошь и рядом. Одна из главных причин такого неуместного благодушия – это, как ни покажется кому странным, наличие смертной казни.
Тут дело вот в чём.
Присяжный, испытав хоть какое-то сомнение в достаточности улик или же просто невольную симпатию к подсудимому, почти неминуемо начинает рассуждать так:
«Нет, выносить вердикт, который отправит этого беднягу на виселицу – будет перебором… Я не уверен… Я и в состоятельности обвинения не уверен, и в том, что хочу смерти этого приятного, в сущности, парня… Вон, и мать его в зале рыдает, убивается… Да я сам убийцей стану, когда его на смерть обреку… Ну не может он представлять такую уж опасность в дальнейшем! Да пусть и нашло на него какое-то помутнение, нечистый попутал, но – сейчас-то он благоразумен! А то всё же – напортачило следствие, не того взяли».
Разумеется, речь идёт о совестливом и неравнодушном присяжном, но при этом – не о профессиональном судье, уже давно привыкшем хладнокровно воспринимать фигурантов как совокупность доказательных формул. А такой порывистый «гражданский гражданин» - на словах может ратовать хоть за четвертование, хоть за сажание на кол «нелюдей-душегубов». Но когда проведёт несколько дней в одном зале с конкретным представителем этой мифической породы и убедится, что во всех проявлениях подсудимый ничем не отличается от человека, – заробеет написать «виновен без снисхождения». Ибо в случае преднамеренного убийства двух старух топором - это с большой вероятностью будет означать вышку. А потому – присяжный напишет либо вовсе «невиновен», либо – «заслуживает особого снисхождения». В последнем случае – судье придётся дать «ниже низшего». А через пять, много восемь лет – «Здравствуй, Родя! – Здравствуй, Питер родной! Ну, и где у вас тут динамитом разжиться можно, для Великого Подвига?»
Другое дело – когда риск ошибки всё же не фатальный. Морально – куда проще отправить человека в тюрягу, пусть до конца дней, чем – на тот свет. «Ой, ну если и напортачили, если и самооговор – так потом, небось, разберутся. Возьмут уже настоящего убийцу, а этого симпатягу отпустят. Когда ж он в самом деле и есть убийца – тогда, конечно, будет сидеть по заслугам».
Что, собственно, и требуется от суда применительно к персонажам вроде Раскольникова. Чтоб упекали – надёжно и надолго. Но что здорово затрудняет сей процесс – реальная угроза смертной казни. Потому что, как показывает практика, граждане, обожающие теоретизировать на тему «только массовые расстрелы спасут Родину», при столкновении с конкретными делами и персонами – мигом распускают сопли и отключают мозги (вернее, не включают). Развести их на жалость и «ну, я даже не знаю…» - раз плюнуть. При их реальном знании жизни, при их реальном умении разбираться в людях, при толковом адвокате и хоть сколько-нибудь не «анафемского» вида подсудимом.
Но если я несправедлив – припомните всё же, что вы подумали, когда, читая «Преступление и наказание», дошли до этого места, почти в самом конце:
«Но тут уж начинается новая история, … постепенного перехода из одного мира в другой».
Я помнится, в школе подумал: «Отчего ж постепенного-то? Петельку на шейку, ногой по табуретке – и весьма даже быстрый переход получится. Серьёзно, чего этого ублюдка не грохнули-то?»
При этом, понятное дело, в пятнадцать лет я не то чтобы безмерно сочувствовал всяким старым кошёлкам, пробавляющимся ростовщичеством. Я и сейчас-то пенсионеров… избирательно очень люблю. А моё тогдашнее сочинение по ПиН было бы вернее всего озаглавить - «Топор и бабка: как правильно избавляться от трупа, внезапно возникшего в квартире жилого дома».
Но всё же, если на «вышку» не тянет убийство двух немощных старушек ради червонца поживы и «чыста, для прикола, чтоб было» – то я уж не знаю, что на неё вообще тянет, в глазах поклонников. Или это мера до того исключительная, что – for Chikatillo only?
Если ж вы, читая, порадовались за Раскольникова, что ему так мало дали, – ну, окрутил, окрутил вас пан Достоевский, изобразив своего героя «неплохим в сущности малым». То ли ещё адвокат сделает. Причём, у нас-то, читателей, в отличие от тех присяжных, не могло быть вообще никаких сомнений по фактической стороне дела. Мы-то с Родей неотлучно пребывали, и точно знаем, что именно он – и убил-съ.
А так, уж поверьте, многие патологические мокрушники - в сущности, неплохие малые. Очень интересные, многогранные личности высокого умственного и психического развития. А в суде – вовсе ангелы. Под нож их пускать – святотатством покажется. Но с Белым Лебедем порхать неразлучно – в самый раз для таких ангелочков.
P-s.: Некоторые, правда, возражают. Говорят: «Ладно, бог с ними, с мокрушниками-старушниками, но вот как быть с педофилами? Уж эти-то - мрази однозначные и явные! Так этих хоть можно – того? Ну, повесить, там… за это дело… потом через денёк снять… «обрезать, чтоб ничего не выросло»(©)… вспороть пузо, вывалить кишочки, подержать их вилами над костерком… потом отрубить руки-ноги… а там и башку оттяпать, для завершения композиции. Что-нить вроде. И главное - по федеральным каналам показать в прайм-тайм. Во имя, значит, гуманизма и нравственного здоровья детворы. Это-то – можно устроить?»
Отвечаю:
«Можно-то оно можно, только к педофилам и более суровые меры допустимы. Лишение «Оскара», изгнание из Верховной Рады, исключение из «Единой России». Но не пойдут на такое ни политические, ни культурные деятели. Это ж если всех извращенцев оттуда вымести – не наберётся кворума ни в парламентах, ни в академиях киноискусств. Поэтому – поддержите лучше закон о регулярных поставках свежих детишек из Гондураса и Сальвадора для нужд государственной и духовной элиты. Гондурас – чесаться точно не будет».
P-s.-2: Так получилось, что ПиН я читал только один раз и в школе. Мне казалось, что я хорошо запомнил вещь. Давеча же, когда открыл на либ.ру для выдёргивания цитат - увлёкся, перечитал снова и убедился, что суть-то я действительно помню, как и "мемы", - да только я забыл сделать поправку на возростное восприятие.
То есть, когда в пятнадцать лет читаешь, что в квартире живут две сестры, одна совсем мерзкая, 60 лет, другая - 35 лет и тоже не фотомодель, в тинейджерском восприятии фиксируется главное: там жили две старухи, ни одну из которых мне бы не захотелось изнасиловать перед отрубанием головы.
Но сейчас, когда мне самому 33 - смешно, конечно, Лизавету "старухой" величать. Нет, эротическим объектом она по-прежнему не представляется, но - тётко, всё же, а не старухо.
В тексте, однако ж, править не буду. Ибо такие ляпы - самому себе интересны как свидетельство того, что от "копеечного" срока, полученного Раскольниковым, я рубанулся тогда же, при первом чтении. В конце концов, главное - это именно а) преступление и б) наказание. А возраст Лизаветы - дело десятое.