У меня есть одна традиция. Каждый год, тридцать первого декабря, я, без друзей, детей и родственников, иду на один из вокзалов Петербурга, сажусь, предъявив законно купленный по новогодней скидке билет, в плацкартный вагон какого-нибудь российского поезда дальнего следования, занимаю свое, обычно боковое и обычно расположенное у вагонного туалета, место, вынимаю из рюкзака бесконечное рукоделие (чаще всего – целый год вязавшийся, но в начале пути все еще не длиннее ладони – шарф) и начинаю сверкать и щелкать спицами, храня на лице выражение деловитой сосредоточенности – наиболее пристойное выражение в условиях путевой встречи Нового года . Именно это рукоделие и именно эта сосредоточенность, знаю по опыту, избавят меня от необходимости переходить на «ты» со всеми моими пятьюдесятью четырьмя спутниками, собравшимися в уютных пространствах открытых всем взглядам спальных отсеков.
Не подумайте, ради бога, что я не симпатизирую этим своим товарищам, в начале пути мне совершенно не знакомым! Напротив, я даже слишком симпатизирую им, и поэтому, боясь неуправляемых проявлений этой симпатии (я человек импульсивный и эмоциональный), сразу очерчиваю вокруг себя спицами, а они у меня длинные и острые, некий магический круг хладнокровия.
А попробовали бы вы заняться вязанием на дружеской, земной, неподвижной встрече Нового года? Ха! Вам не дали бы провязать и пяти петель и запутали бы рисунок после первого же тоста за уходящий год, и оборвали бы нить, и бросили бы клубок кошке уже во время поздравительной речи президента!
Ну, а в вагоне поезда дальнего следования, такого, например, как теперешний мой, случайно выбранный поезд «Петербург-Казань», я беспрепятственно буду вязать весь предновогодний вечер, всю новогоднюю (главное – впереди, читатель!) ночь и даже, хотя спицы начнут выпадать из пушистого новорожденного шарфа, - весь остаток новогоднего утра, которое, и это знают все, обычно так угнетает и разочаровывает даже после очень удавшейся новогодней вечеринки. Разочаровывает – всех, кроме меня.
Скорый поезд «Петербург-Казань» - экспресс интернациональный, как вы, наверное, догадываетесь. В нем встречают новогодние праздники чуваши, возвращающиеся домой на каникулы со своей вахтенной работы в Петербурге, такие же петровахтенные русские из Поволжья, татары-негоцианты средней руки и одинокие пожилые татарки, нянчившие весь год своих полурусских внуков в северной столице, а к зиме затосковавшие по родине. Есть, как и везде, армяне, обрусевшие украинцы, евреи с татарским акцентом и евреи с чисто петербургским выговором (последние, не скрою, - большая редкость). Разумеется, не поручусь, что в моем новогоднем поезде нет представителей иных национальностей – чеченцев, ингушей, осетин, азербайджанцев, абхазов, узбеков, и так далее, но на глаза они попадаются редко, так как занимают, наверное, сразу после посадки свои верхние полки и спят все 23 часа пути до Казани, если им, конечно, нужна эта наша чудная, богатеющая и хорошеющая на глазах всей России столица Татарстана.
Телевизоров в нашем вагоне к Новому году не вешают, а поездное радио выключают очень рано, по просьбе матерей младенцев, которых тоже в небольших количествах вывозят из Петербурга в Казань в новогоднюю ночь. Так что собственно праздник начинается гораздо позднее, чем это принято в других местах, и я, например, никогда не слышала здесь (если честнее: «мне ни разу не удалось подслушать») тоста, подытоживающего успехи уходящего года. Пить же в честь наступившего Нового года мы начинаем уже на подъезде к Москве, которую наш поезд медленно огибает с юга, давая пассажирам вдоволь налюбоваться заиндевевшей, таинственно подсвеченной Останкинской телебашней, такой скромно-молчаливой и неподвижной, что просто не веришь – а точно ли в ней, в этой водокачке, происходят все те праздничные неистовства, которые по волнам эфира достигают самых отдаленных уголков России.
Тостировать и пить мы начинаем под несмолкаемый, длящийся часы, вытянутый на ширину хорошего фронта рассредоточенный салют южно-московских пригородов. Фейерверки затмевают огни Москвы, звуки их заглушают стук колес, и кажется, что наш железный караван не раскачивается на бегу, а как бы стоит в оцепенении, повернув шеи влево, а полоса вспыхивающих огненных куртин и фонтанов медленно выгибается перед нами дугой сначала сплошных, потом несколько поредевших, а потом и вовсе редких, одиночных сполохов. Тогда наступает обычная железнодорожная темнота, и мы стучим в купе проводницы, которая, как любая другая нежная и заботливая Снегурочка, конечно, припасла к этой счастливой ночи некоторое количество ящиков пива. Остановки на ветке Петербург-Казань немногочисленны и коротки, и накал нашего продолжающегося праздника полностью зависит от нее, милой женщины родом из Чебоксар.
Где-то на подъезде к Мурому (на Муромской дорожке к этому времени все земные жители уже легли почивать, и выстрелов не слышно) в нашем вагоне наступает самое интересное время – настолько интересное, что я, дав подержать свое колюще-режущее рукоделие соседке по боковому, в новогоднюю ночь обычно не превращаемому в постель кресло-столо-дивану, начинаю периодически выходить в закуток у титана, то есть вот именно в тот узенький коридорчик, который является преддверием заветного купе Снегурочки. Я стою в закутке, прилипнув лбом к черному окну и лениво отмахиваясь от шершавого бумажного фонаря, которым (к счастью, в единственном экземпляре) украшено это окно в честь происходящего праздника. Страшная темень. Я так мечтала увидеть Оку, но, кажется, я ее не замечу. Кажется, я уже не заметила ее, отвлеченная бумажным фонарем и светской беседой с совершенно трезвой, как и положено по ее романтической роли, проводницей.
- Студента лучше бы они попридержали, - доверительно шепчет мне Снегурочка и снимает докучливый фонарь с окна. – А Ока скоро будет, я вам скажу, когда подъедем.
(Я призналась ей, что никогда не видела Оки, и она вполне прониклась моим беспокойством пропустить эту замечательную русскую реку.)
- Студент с этой компанией до Казани не доедет, - продолжает Снегурочка. - Пятую бутылку только что взял. А такой приличный мальчик садился. Физик.
- Физик? – дежурно удивляюсь я, не отрывая лба от окна.
- Или экономист - в общем, питерский. Один сел, а компания-то попалась ему не по возрасту. Споили. Такому много не надо. Споили, а сейчас на его пьют.
Даже на секунду мне в голову не может прийти мысль дать обеспокоенной проводнице нелепый совет не продавать Студенту пиво. В новогоднюю ночь все представления о гуманности смещаются в сторону, которую я назвала бы мистической, если бы не успокоительное рукоделие, ожидающее моего внимания в пассажирском салоне. Да и Студент мне нравится, без дураков, гораздо больше пьяным, чем трезвым. Трезвым он был похож на Олега Меньшикова в роли Фандорина, а пьяный он – чистый Родион Раскольников, хотя, кажется, Раскольников за весь роман ни разу не напился – не брало его, и все…
Студент просунул голову в наш коридорчик и с раскольниковской суровостью подмигнул Снегурочке.
- Идите к себе! – ласково сказала мне проводница. – Я не забуду, я к Оке вас вызову.
(В поезде «Петербург-Казань» мне удивительно повезло с местом: оно располагалось всего через место от коридорчика с титаном. За новогоднюю ночь я смогла поставить личный рекорд – выпила шесть стаканов чая, всего два раза посетив при этом такой далекий от меня вагонный туалет...)
В моих руках опять зазвенели серебряные спицы. Ползущий подобно языку лавы из вулкана шарф уже ложился мягким ковриком под ноги пассажиров, пробиравшихся к титану или пиву. Возвращающийся с тремя бутылками под мышками Студент перешагнул его даже не запнувшись. Похоже, он обретал второе дыхание. Да и зря корила наша трезвая проводница новогоднюю компанию этого студента: вполне приличная была компания, разновозрастная, разнонациональная, но вся сплошь русскоговорящая. Один старик, который и вовсе не пил, потому что был татарином, один очень моложавый, но не менее чем сорокалетний бизнесмен (разумеется, начинающий, так как в вагоне он занимал место, близкое к туалету) и один уроженец Казани, по внешности – чуваш, по степени опьянения – чистокровный русский, а по роду занятий….
…Ну, если верить всем новогодним байкам (я предпочитаю верить), то по роду своих занятий казанец был питерским киллером, работавшим, так же как монтажники-чуваши, возвращающиеся со строек северной столицы, по вахтенному методу. О своей профессии он сообщил обществу тогда, когда мы наконец переехали Оку (проводница успела подскочить ко мне и ткнуть меня лбом в окно – действительно, Ока текла, как ей и полагалось, на север, к Волге). Очевидно, именно по ней, по Оке, проходила граница района, в котором казанец вынужден был всю первую половину пути скрывать свою столь выигрышную карту. С этого момента он получил у нас поездную кличку "Киллер" и начал бегать за пивом вместо Студента, который после Мурома стал совсем «никакой», так что даже на свою верхнюю полку не смог забраться и уснул прямо на полу, у ног начинающего бизнесмена.
Опасная компания, таким образом, разваливалась на глазах. Киллер, переехавший Оку, немедленно принял на себя лидерские функции. Если раньше до моих наклоненных над рукоделием ушей доносились лишь прерываемые икотой истории Студента из его молодой, немного скучноватой жизни в Петербурге да вальяжные назидательные речи начинающего Бизнесмена (непьющий старик-татарин интеллигентно промолчал всю дорогу до Мурома), то с этой минуты вагон наполнился, а в следующую - прямо-таки переполнился словесными выражениями эмоций прежде немногословного казанца, то есть, простите, Киллера.
Тут я должна предупредить читателя, что под «словесными выражениями» следует понимать выражения, составленные исключительно из слов, печатание которых на клавиатуре моего компьютера хотя и добавило бы реализма этому новогоднему рассказу, но непременно отвратило бы от него тех читательниц, которые, подобно мне, в ранней юности неосторожно прочли слишком много романов Ивана Сергеевича Тургенева. А рассказ мой, по крайней мере на пятьдесят девять процентов, рассчитан именно на таких читательниц. Таким образом, если бы я захотела, напружинив все мускулы своего воображения, воссоздать здесь истории, поведанные Киллером Студенту, старику-татарину, Бизнесмену, матери младенца, занимавшей соседнее купе, а также бабушке, убегающей от внуков – короче, практически всем пятидесяти трем пассажирам вагона, не исключая вашей покорной слуги, мне пришлось бы заняться самым разнузданным, не имеющим никакой цены в моих глазах сочинительством, тогда как рассказ мой является наиподлиннейшим свидетельством совершенно реальной новогодней ночи, проведенной мною в скором поезде "Петербург-Казань".
Не скрою, в тот поворотный момент меня обуяло дешевое честолюбие беллетриста (ведь рассказы Киллера, будь они хоть на йоту менее эмоциональными, представляли для меня, а может быть и для всего человечества, определенный интерес), и я, воспользовавшись тем, что Киллер, на минуту покинувший свою компанию (но ни на секунду не прервавший длящегося рассказа), присел на диван купе, расположенного как раз наискосок от меня. Таковы уж порядки в новогоднюю ночь: каждый волен садиться или сваливаться туда, куда его направляет перст судьбы, центр его собственной тяжести и траектория железнодорожных путей.
- Послушайте, - шепотом попросила я жестикулирующего и словесно выражающегося (слова его, хоть и по воле случая, направлялись непосредственно ко мне, так что я ничем не согрешила против этикета, то есть не попыталась затесаться в компанию, не имеющую во мне никакой нужды)… - Послушайте, - чуть возвысила я голос, поняв, что Киллер не слышит меня… - Не могли бы вы в этой части вагона говорить немного проще, не употребляя некоторых выражений... Вы меня понимаете?
Киллер понял, что я затеяла какой-то диалог, и с искренним интересом, резко замолчав, прислушался к моим словам:
- Только в этой части, извините пожалуйста…. – повторила я.
Киллер (а он был очень сообразительным человеком) повертел головой, желая понять, чем, собственно, «эта часть» вагона отличается от других его частей. Он молчал уже целую минуту, и мне становилось как-то не по себе, но начатое дело надо было закончить, и я объяснила:
- Тут рядом в купе едут школьницы, им всего по четырнадцать лет, понимаете?
Я не лгала: в нашем вагоне, на прекрасных, на самых лучших местах, в двух первых четырехместных купе, расположилась группа старшеклассниц и их наставниц, возвращавшихся из Петербурга в Арзамас. В Петербург они ездили на богомолье, о чем я случайно узнала из разговора с одной из девочек, удивившей меня тем, что во время предновогодней трапезы она трижды перекрестила свой благоуханный, разведенный под титаном «Доширак» и только потом принялась за еду. Школьницы, утомленные паломничеством, уснули еще в Тверской области, не дожидаясь наступления Нового года. Их не смог разбудить ни новогодний салют Подмосковья, ни беготня за пивом и с пивом по коридору, ни частые и звонкие падения моих спиц…. Непечатная, то есть недоступная мне во всех нюансах, как беллетристу тургеневской школы, речь Киллера не могла нанести спящим здоровым сном невинности паломницам ни малейшего вреда.
Немного стыдясь своего лицемерия, я еще минут пять покивала Киллеру, который, видимо желая как-то продолжить нашу с ним нечаянно завязавшуюся беседу, подыскивал подходящие слова. Слов не находилось. Они было начинались, эти слова, - одним звуком, полуслогом, почти даже двумя слогами, подкрепленными жестом, а если с ударом кулаком по колену, то, может быть, и тремя слогами.... Но нет – после двух-трех недоговоренных слогов все опять срывалось в глухое молчание, и настроение Киллера (до того близкое к лучезарному) прямо у меня на глазах падало до предельно низкого градуса.
Мне вдруг стало по-настоящему страшно. Молчащий, нервно жестикулирующий Киллер, уставившийся на меня… спящие девочки, похожие на принцесс своими розовыми ножками, высунувшимися из-под простынок…. проводница, ушедшая в другой вагон в попытке раздобыть еще хоть пол-ящика пива (наш последний кончился бесповоротно пятнадцать минут назад)… и … то есть – не меньше двух часов пути до Арзамаса будет продолжаться это неестественное, мучительное молчание?.. Что же делать?
Я быстро и ловко уронила вязание на пол.
Киллер перестал бить себя кулаком по колену, вздрогнул и подал мне выпавшую спицу и все остальное.
- Спасибо большое, - пролепетала я.
- С Новым годом, - мрачно (так мрачно, как будто год у нас наступил – последний) поздравил меня мой молчаливый товарищ и вернулся к своей компании, добивавшей Новый год в семи шагах пути по коридору от вагонного туалета.
Вскоре оттуда вновь понеслась его чудная, совершенно неописуемая, и, кажется, совершенно безответная, стихающая потихоньку, уже почти похожая на сонный бред – речь. Я больше не пыталась вникнуть в ее смысл. Я убила в себе лицемера-беллетриста и принялась с вящей старательностью плести свою бесконечную нить.
Если бы я довязала шарф ровно в этом месте своего рассказа, читатель остался бы в недоумении относительно жанра моего «косящего» под путевые заметки повествования. Но клубок, который я всегда беру с собой в дорогу на новогоднюю ночь, все еще был размером с голову новорожденного младенца. Девочки-паломницы спали, накрыв ладошками свои ангельские личики. Вернулась наша проводница и, не имея поначалу других собеседников, поделилась со мной неприятной новостью о том, что пива нет больше ни в одном приличном вагоне. Что имела она в виду под вагонами неприличными, так и осталось для меня тайной.
Но томительная пауза, чреватая преждевременным мертвым сном моих товарищей по встрече Нового года, не могла продолжаться долго. Всему, и в том числе пиву, в новогоднюю ночь всегда найдется добрая и волшебная замена.
Спали девочки из Арзамаса; спал Студент, не ведая о том, что пиво кончилось совсем; дремал Бизнесмен, прислонившись к о чем-то повествующему Киллеру, а сосед их, татарин, так и не проронивший ни одного русского или татарского слова, давным-давно растянулся на второй полке и то ли тоже спал, то ли слушал бормочущего Киллера… И вдруг, с той стороны коридора, где все реже хлопала дверь вагонного туалета, послышался веселый шум продолжавшегося праздника.
- Что там такое? – спросила я проводницу, наливая себе шестой, олимпийский стакан новогоднего чая. – Я думала, уже все кончилось.
- Бабушка проснулась! – весело ответила Снегурочка. – Снова гадать будет, наверное.
- А когда она уже гадала? – удивилась я, огорченная тем, что, оказывается, сидя в своем глухом углу, пропустила, может быть, самое интересное.
- Так еще с Москвы, помнишь – очередь стояла ко мне, она и гадала у меня, бесплатно…
- Я думала, это за пивом…. - глупо призналась я, сразу поняв, что столько пива просто не бывает. – На картах гадала?
- И на картах, и по руке….
- Цыганка?
- Татарка!
- Вот интересно…
- Так она, видишь, проснулась - давай я тебя пристрою, всем уже погадали, что ты тут все вяжешь да вяжешь.
Тут я должна признаться, что страсть как боюсь гаданий на чем бы то ни было. Мне однажды нагадали нечто очень плохое, и оно сбылось точь-в-точь. С тех пор я всех гадалок обхожу стороной…
- Нет, я боюсь, я не люблю…
- Между прочим, она кандидатка психологических наук.
- Правда?
- Не веришь – спроси сама – вот она идет, легка на помине.
По коридору, направляясь к титану или к нам, шла маленькая старушка, одетая в беленькую с розовыми цветочками ночную рубашку. В поезде, как только проехали Тверь, отопление заработало с такой силой, что наш Новый год мог бы быть назван африканским. Эта рубашечка была вполне уместна и никого не могла шокировать.
- Ну что, больше нет желающих? – обращаясь не то ко мне, не то к проводнице, спросила старушка.
Стакан с чаем задрожал в моих руках, и я стала медленно, по стеночке, пробираться на свое место.
- Ну посмотри у меня еще руку, если не устала, я же тогда свою очередь Студенту уступила… - донеслось до меня из-за полузакрытой двери купе проводницы, и я с облегчением, уткнувшись взглядом в непроницаемый мрак заокских лесов, отдалась чаепитию и наконец-то посетившей меня мечте – разложить свой диван во всю его длину и доспать остаток этой восхитительной новогодней ночи. Соседка моя сошла еще в Муроме. Пиво кончилось. Клиентура кандидатки психологических наук, наверное, тоже спала, и спали дождавшиеся первой электрички метро мои дети, друзья и родственники в Петербурге.
Я сложила рукоделие, разложила диван, сказала «спокойной ночи» на миг проснувшейся и взором лунатика посмотревшей на меня принцессе из Арзамаса, и поехала в Казань, где ждало меня то, что я люблю больше всего на свете:
П о л н а я н е и з в е с т н о с т ь