INSOMNIA
(Бессонница)
(Экзистенциальная повесть)
«Нам всем это снится…»
Утро. Человек меряет шагами коридор старой городской поликлиники. Вдоль коридора стоят затертые банкетки. Такие есть во всех муниципальных зданиях по всей стране. Кое-где покосившиеся ножки, бранные надписи, порванные обшивки. Они всегда стоят рядами, одна за другой, и иногда кажется, что они тянутся бесконечно вдоль бледных тоскливых коридоров. На подоконнике седые цветы ворчат в своих керамических креслах, непрерывно хлопают двери кабинетов. Так громко, что даже лампочки дневного, мутного света дергаются от каждого их резкого стука. Человек стучит каблуками ботинок и резко разворачивается на них, издавая противный скрип. Его веки беспорядочно прыгают, как помехи сломанного телевизора. Кофеин вгрызается в его кровяные тельца, несется по артериям, застревая в электрических сетках нейоронов. Качается форточка, чавкают настенные часы….
Стоп… Давайте отмотаем пленку назад….
Уволен!
Острыми скобами отпечатывается в моем отсыревшем мозге.
«Компания благодарит Вас за предоставленные услуги…»
Я яростно сжимаю корпоративный конверт, считая ритмичные удары в висках.
«Расчет за последний месяц Вы можете получить в бухгалтерии…»
Строчки уплывают в разные стороны, оставляя после себя мутные следы. Под столом правый ботинок хаотично дергается.
«С уважением…»
Шариковая ручка выскальзывает из влажной ладони и закатывается под монитор.
Я опускаю голову, дыхание тяжелеет, капля пота бежит по подбородку.
Смятый конверт начинает потихоньку выпрямляться так, что уже можно прочесть изломанную строчку: «Бурову Андрею Владимировичу». Привычный рабочий гул стих. Принтер замолк, не допечатав документ, он словно с сочувствием протяжно выдохнул и замигал красной лампочкой. В офисе застыла тишина, и лишь приклеенный на монитор стикер с надписью: «Поликлиника, 11:00» шелестит от воздуха, который гоняет кондиционер. Можно было принять это за сострадание, но из коридора потянуло столовой. Это был всего лишь обеденный перерыв. В этом месте давно нет сочувствия и сострадания, только голод и жажда, причем самые разные.
Проходят минуты, шагая по циферблату.
Я не понимаю, что происходит. Сознание не хочет фокусироваться.
У меня это с детства, когда происходит что-то важное, неважно хорошее или плохое, я всегда начинаю нервничать. Потеть и дергаться, задыхаться и ерзать.
Потихоньку я прихожу в себя резко ударяю по кнопке принтера и сдираю стикер. Кладу его в карман пиджака. Из коридора слышится шум…
Вечером того же дня, я отдернул занавески. Низкое осеннее небо тускнело. Я окидываю взором коробки, стоящие у двери и решаю, что разберу их потом.
На работе мне предложили остаться до конца недели, но я прыгнул на последнюю льдинку под названием «Гордость», чтобы не утонуть в этом океане стыда. Поэтому после обеда я взял расчет, быстро собрал вещи и бросил их в машину. По дороге домой я заехал в супермаркет, набрал стандартный для холостяка набор, включающий в себя: десяток яиц, пачку пельменей, нарезку колбасы, сыр, хлеб и пиво. По проспекту я несся рваными ускорениями и нервными обгонами, а пока шел до подъезда успел дважды спотыкнуться о бордюр. В подъезде сломался свет и, плавая в темноте, мне пришлось, осторожно нащупывая углы коридора, пробираться до двери и долго тыкаться ключом в замочную скважину.
Я сел на кровать и задумался. Что дальше? Давно меня не посещали такие мысли. Раньше в моей жизни было все просто: я медленно тупел, раздражался по любому поводу и просиживал ночи в Интернете. Злился и ненавидел свою работу. А что мне еще оставалось? Когда тебе одиноко, ты пытаешься привлечь к себе внимание даже тем, что расплескиваешь свою злость на окружающих. В последнее время я часто ругался с «коллегами», провоцировал ссоры, что верно и послужило причиной увольнения, впрочем, какая теперь разница. Факт в том, что мне некуда завтра идти и от этого становится действительно страшно. Страшно от безысходности, страшно быть совсем одному. Странное дело, пока ты работаешь, получаешь зарплату, твоя работа тебе ненавистна, но стоит тебе ее потерять, как ты тут же теряешь ориентацию. У графика сбиваются переменные, биоритмы выходят из строя.
Я откинулся на подушку и запрокинул голову, глядя в потолок, изрезанный трещинами. В последнее время я очень плохо сплю, точнее я не сплю вовсе или мне так кажется. Мне представляется, что я отключаюсь где-то сидя за компьютером или на кухне, а прихожу в себя где-то в районе собственной кровати.
Как-то в Интернете я прочитал, что самое ужасное это когда ты теряешь связь между реальностью и сном. Когда границы стираются, и ты перестаешь понимать, в каком измерении находишься. Даже сейчас, когда стрелки часов перевалили за полночь, я сижу на кровати в пустой прохладной комнате, слушаю, как жужжит компьютер, и не понимаю, бодрствую ли я. Вы скажите: «Ущипни себя», - а я вам отвечу, что это не работает, ты можешь даже нырнуть в ванну, обмотавшись проводом от фена, но ясность к тебе так и не придет, не явится под кайфом, не постучится в стекло.
В десятый раз проворачивая, словно через мясорубку, в голове прошедший день я иду на кухню и закидываюсь Метаквалоном. Эти таблетки прописал мне доктор из местной поликлиники. Сначала он о чем-то меня спрашивал, а потом долго писал в моей карточке непонятные волнистые полосы текста. Он выписал мне эти таблетки и пообещал, что станет лучше, приходится верить. Мы вообще привыкли доверять врачам, и это, наверное, правильно. На мой взгляд, это все же лучше Интернетов и сомнительных бабушкиных рецептов. Я кручу пузырек в руках:
«После приема метаквалона сон наступает через 15-30 минут и продолжается 6-8 часов.
Показания к применению: Нарушения сна различного происхождения».
Хорошо бы, думаю я, глядя в свое отражение в стакане. Это был ужасный день.
Я открываю пиво и ныряю в компьютерное кресло. Побродив по стандартному набору сайтов, я залипаю на френдленте своего ЖЖ. Вообще я редко читаю своих «друзей», наверное, потому что их слишком много, и все они кажутся мне чем-то большим, страшным и непонятным. Современные технологии вообще девальвировали многие человеческие понятия, друзья – это теперь безликие никнеймы, симпатия – лишь плюсик в репутацию, слово стало воробьем, его всегда можно поймать и отредактировать и даже убить. Я проскальзываю через страницы и фотографии, и вдруг мой взгляд цепляется за фразу: «Люди постоянно меняются».
Интересно, но вопрос в том, как это происходит? Наша жизнь разрезана на дни: со среды на четверг, от рассвета до заката. Меняют ли дни людей? Как может измениться человек с завтрака до обеда, как меняется человек за ночь? Можно ли уснуть одним человеком, а проснуться совершенно другим?
Сон первый
Он потуже затянул шарф и пошел вдоль тёмно-синих домов. Вбитые словно гвозди, фонари стояли ровными симметричными рядами, их желтки стекали на тротуар, образуя ровные, оранжевые лужицы. У него двоилось в глазах, картинка расплывалась, а голову от тяжести постоянно тянуло вниз. Он уходил в глубину ночи, в город потерянных и посторонних. Что-то тянуло его против воли, рисовало в голове извилистые маршруты, заставляя передвигать налитые свинцом ноги. Ветер задувал под полы пальто и доносил глухие, отдаленные звуки сирен. Он шел, казалось, бесконечно долго, пока вдруг резко не свернул во двор. Места казались ему до боли знакомыми.
Тут было темно, и только мутный свет подъездных лампочек позволял различать контуры. Он прошел на детскую площадку и сел на холодные, промерзшие качели. Медленно раскачиваясь, он разбудил скрипом собаку, которая прошмыгнула из-под припаркованных автомобилей. Он отсчитал восемь этажей в доме напротив и стал пристально вглядывался в три темных окна, которые то приближались, то отпрыгивали вверх в такт старым качелям. Облака бежали над ним длинными стальными полосками, разрезая черное небо. Он смотрел не моргая, сопротивляясь ветру, пока его глаза не заслезились, а руки не перестали слушаться из-за холода.
____
Я вздрогнул и открыл глаза. Солнце стреляло в щели занавесок, просвечивая застывшую над кроватью пыль. Неужели я спал? Картинки ночи молниеносно вылетают из головы и растворяются в воздухе. Я пытаюсь зацепиться за них, хватаюсь за обрывки и успеваю увидеть смазанные очертания города, силуэт бродячей собаки и услышать противный ржавый скрип. Все это не похоже на сон, больше напоминает какую-то делирию.
Я встал и оглядел комнату: компьютер все так же шумит, застыв на странице поисковика. Я потянулся и зевнул. Странно, я совсем не чувствую себя выспавшимся, напротив глаза щиплет усталость, конечности ломит и слегка першит в горле. Я принял душ и заварил себе кофе.
Размешивая сахар, я уставился в окно: моя кухня выходит прямо на проспект. Утро выдалось сухим и прохладным, но мостовая жирно блестела, машин было много и все они куда-то торопились. Рекламные растяжки напрягались по ветру, как маленькие паруса и гордо предлагали свои товары и услуги.
Я пью кофе и методично глажу кошку, которая приятно урчит и дергает усами. Как это странно - никуда не спешить. Для молодого москвича – это должно быть непозволительная роскошь. Мне по привычке хочется дернуться, куда-то побежать, прыгнуть в метро, кому-то позвонить. Но меня нигде не ждут, я никому не нужен.
Я грызу черствое овсяное печенье и смотрю на календарь, что весит над телевизором. Двадцатое октября. Ровно полгода назад я расстался с Алиной. Точнее она рассталась со мной.
Я много работал, пытался строить карьеру, забыв о чем-то родном, живом и настоящем. Я совсем не замечал ее лица, почти не слышал ее голоса, мне казалось, что я знаю ее полностью. Мне было удобно думать, что она четко поместилась в ячейке моей жизни, словно завтрак или совещания по понедельникам. Я возвращался из офиса, ужинал, отвечал дежурными фразами, смотрел какие-то дурацкие сериалы и засыпал с мыслями о работе. Я питался информацией из документов, был в курсе всех сплетен, в общем, превращался в корпоративного зомби. Когда случались ссоры, я просил ее подождать, но у нее уже не было времени. Она тратила его на другого. А вот я оставался законченным эгоистом, и как-то одним июньским утром она собрала вещи и просто сказала, что уходит. По её щекам текла тушь, а я стоял и думал, не помочь ли ей с сумками. Она ушла.
Я промолчал тогда. А что я мог сказать? Просить бесконечные прощенья? Обещания исправиться? Я решил, что промолчать и напиться – наиболее достойный выход…
После того похмельного утра я еще неделю не выходил из дома, взял отпуск. Мир за окном казался мрачным и недружелюбным местом, к тому же с неба время сыпал мелкий дождь. Я постепенно привыкал снова жить один. Мятые рубашки, немытая посуда и пустые бутылки довольно быстро сменили шведский интерьер из каталога на холостяцкую берлогу из дешевых фильмов. Целыми днями я прозябал на диване, просматривая смазливые мелодрамы и прослушивая дискографию Sigur Ros. Не то, чтобы я был сентиментальным, видимо, мозг просто решил отключить любые соприкосновения с реальностью, даже проекционные. Человек ко всему привыкает, особенно когда начинает жить как растение. Надо только не забывать поливать и желательно чем-нибудь покрепче…
И вот спустя неделю я смотрел залитыми глазами на пустые болтающиеся в шкафу вешалки и впервые осознал, что скучаю по ней. Засыпая под утро, я размышлял о том, что моя серая полоса начинает стремительно менять цвет. Не прошло и месяца, как полоса окрасилась в черный и запустила цепную реакцию. Сначала Алина, затем смерть родителей в аварии, проблемы со сном, а вот теперь и работа. Моя жизнь рассыпается, становится лишней, как этот идиотский календарь, цифры в котором больше не имеют никакого значения, по крайней мере, для меня.
Я ставлю допитую чашку в раковину и включаю воду. Кран сначала выплевывает холодные капли, затем выравнивается в теплую ровную струю. Поток воды размазывает дно раковины и, вальсируя, убегает в слив. Я оглядываюсь на подоконник и замечаю, что кошка уже спит, свернувшись клубком. Как часто я стал завидовать собственному питомцу. Она так часто спит и главное легко засыпает. Видит ли она сны? Летает ли в своих кошачьих мирах? Рассказала бы мне она, если бы умела говорить? Боюсь, что этого я никогда не узнаю.
Впервые за долгое время захрипел домашний телефон. Шаркая тапочками, я прохожу в комнату и снимаю трубку.
- Здравствуйте, мы предоставляем услуги высокоскоростного Интернета, не желаете подключиться?
Я говорю – пожалуй, нет, хотя, в сущности, мне все равно. Тогда голос спрашивает, неужели я не хочу сделать свой Интернет дешевле и быстрее. Я отвечаю, что в жизни ничего не изменишь, все одно и тоже. Сэкономишь на одном, потратишь в другом. Обгонишь в Интернете, отстанешь в какой-нибудь пробке. Голос сказал что-то неразборчивое и недовольным тоном. И я говорю как-то отрешенно и скорее самому себе, что все это по большому счету неважно. Я рассказываю ему, что очень плохо сплю и не знаю, сплю ли я вообще, это продолжается так долго, что я больше не помню какого это – нормально спать и хорошо ли это в принципе. Я подумал, что это вполне логичное объяснение моего равнодушия. Послышались гудки.
Не зная чем себя занять, я бесцельно слоняюсь по дому, пока не спотыкаюсь о коробки, что оставил еще вчера. Отношу их в комнату и наливаю себе вина. Я вытряхиваю все рабочее барахло на кровать и начинаю пристально разглядывать вещи, которые еще совсем недавно казались родными и нужными. Сматываю зарядки для телефонов и плееров, удлинители usb. Кручу в руках любимую кружку, привезенную из Испании. Убираю в ящики стопки файлов, болванки и флешки. Складываю какие-то подаренные ручки в футлярах, которыми я никогда не пользовался. Пользуется ими вообще хоть кто-то? Выбрасываю ненужные чеки, помятые скрепки, корпоративные открытки. Среди этого хлама в руки попадается старая фотография, сделанная на паларойд.
Я стою с родителями, а сзади солнечными летними лучами растекается Арбат. Они улыбаются, а я как обычно хмурюсь перед незнакомым фотографом. На мне смешная бейсболка и футболка любимой футбольной команды. Отец одной рукой держит мое плечо, а другой обнимает маму. Меня передергивает так, словно кто-то проехался лезвием по спине, оставив глубокий длинный порез.
Я забрасываю в рот две таблетки и выпиваю залпом бокал. На фотографии внизу стоит подпись: «Старый Арбат, двадцать четвертое июля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года».
Я закрываю глаза, и на меня снова сваливается картина того ужасного дня. Прошло почти полгода, но это все еще не дает мне покоя.
Стояли приятные июльские вечера, и я только начал оправляться от ухода Алины.
Я снял с себя часть работы, появилось свободное время, которое я тратил на одинокие прогулки по городу или последние сеансы новинок кино. В кое-то веки позвонил родителям. Они захотели навестить мое логово и попросили встретить их у вокзала завтра утром. Так получилось, что моя родня постоянно металась между Питером и Москвой и в итоге выбрала город разводных мостов, ну а я остался в городе контрастов, в столице.
На следующий день я сидел на ступеньках Ленинградского вокзала и смотрел, как желтые немытые волги снуют туда-сюда в поисках пассажиров. Я знал, что отец заведет свой старый, но любимый жигуленок. Он всегда любил водить, в отличие от меня. Я всегда воспринимал это как нечто обыденное, обязательное, как чистка зубов или умение читать. Я пил кофе из макдональдса и поглядывал на часы. День был ветреный, и сидеть на месте долго совершенно не хотелось. Я встал и начал ходить вдоль главного входа. Краем уха я услышал глухой стук и с интересом обернулся назад. В метрах ста вниз по улице собралась толпа народа. Люди сбегались и доставали свои мобильные телефоны. Я ничего не почувствовал, но простое человеческое любопытство заставило меня поддаться потоку. Я пошел в сторону толпы, осторожно озираясь. Сначала под ногами людей я увидел осколки стекла, затем ногой почувствовал, что стою на отлетевшем автомобильном дворнике. Толпа быстро редела, и передо мной открылась та самая картина: огромный серебристый джип буквально съел маленькие старые Жигули. Водитель джипа лежал на руле, сбоку его зажало подушкой безопасности, из носа безостановочно текла кровь. Я обошел его, чтобы посмотреть на другую машину, и тут что-то невидимое мощно ударило меня воздухом так, что я отлетел назад, не издав ни звука. В глазах отпечаталось разбитое лобовое стекло, залитое кровью, врезался в память смятый номерной знак отца. Я беспорядочно дергал руками, что-то кричал и бил ногами асфальт. Это продолжалось бесконечно долго, а потом пришла боль. Холодная, склизкая, обволакивающая и тяжелая. Я замер, глядя на то, как кофе покатилось вниз по тротуару, рисуя кривые окружности, и понимал, что сегодня больше не усну. Ни сегодня, ни завтра. Никогда.
Сон второй
Человек перепрыгнул через маленький покосившийся забор, отряхнулся и прошел в глубь черных, облысевших деревьев. Земля под ногами была вязкой, и человек шел, будто проваливаясь в болото. В воздухе пахло сыростью. По обе стороны стали вырастать ржавые кресты и облезлые надгробия. Вокруг стояла звенящая тишина, и только тяжелые шаги человека фальшивили в темной симфонии этой ночи. Он несколько раз останавливался, смотрел по сторонам и снова продолжал движение. Он подошел к самому маленькому дереву, оперся на него рукой и выдохнул облако пара. Облако дернулось вверх, принимая причудливые формы, пока не разбилось о черное, блестящее небо. Человек шагнул от дерева к ближайшей калитке, открыл дверцу и прошел внутрь, он смахнул засохшие листья рукой и сел на маленькую скамеечку рядом с двумя могилами. Лунный свет едва касался этого продрогшего места, где повсюду витало одиночество. Он достал бутылку из кармана пальто и сделал несколько больших, тяжелых глотков. Он что-то шептал, опустив голову и вытирая время от времени лицо руками. Там высоко, над деревьями, ворочались звезды, кутаясь в облаках, и где-то вдалеке виднелась церквушка. Вокруг нее кружили птицы, которые страдали бессонницей.
____
Я очнулся, лежа на животе. Голова съехала с подушки, рука сжимает фотографию. Голова странно звенит, это должно быть от вина. Я продираю глаза, прячась от утреннего света и усталости. Снова это ощущение. Снова эта слабость и гудение мышц. Чертовы таблетки, от них только хуже. Я беру со стола пустой бокал и иду на кухню.
Я кусаю глазированный сырок и переглядываюсь с кошкой. Её печальные глаза просят еды. С болью в пояснице я нагибаюсь и насыпаю заветный корм. Она урчит, она счастлива. То есть я, конечно, не могу этого знать, но, скорее всего. Как мало ей нужно для счастья. А много ли нужно человеку? Порой нам нужен только глоток воздуха или стакан воды, один поцелуй или всего одно слово. А иногда нам не хватает целого человека, целого мира, целой вселенной. У кошки все просто, она не любит усложнять в отличие от нас. Каждый раз вселенная ее счастья сужается до миски с едой или лотка с наполнителем. А я всего лишь хочу проснуться отдохнувшим. Я всего лишь хочу проснуться.
Застегивая рубашку и натягивая джемпер, я думаю, что неплохо бы подышать свежим воздухом и завести машину. Прохожу в коридор и достаю ботинки, покрытые слоем грязи. Наверное, припарковался в луже и в темноте не заметил.
На улице влажно, но тепло, я сворачиваю шарф в карман и двигаюсь к машине. На капоте лежат мертвые листья, небо с каждым днем стремительно падает, а тепло по слухам не остается с нами зимовать. Природа засыпает.
Я завожу машину, и она начинает слегка дрожать, как будто боится сделать что-то неправильно. В зеркале заднего вида я смотрю на свое небритое лицо, и мне становится страшно. Темные круги четко подведены, уставшие красные глаза моргают и щурятся на свое отражение. Я покупаю в ларьке энергетик и жадно пью его большими глотками. Газированная жидкость щиплет в горле и оставляет неприятное послевкусие. Кто вообще придумал делать их такими мерзкими на вкус?
Я долго кружусь по району и вдруг вспоминаю, что надо заплатить за квартиру. Ковыряясь в бардачке, нахожу квитанции и разворачиваюсь на ближайшем перекрестке. Я зачем-то прибавляю звук магнитолы, по радио говорят о резком похолодании и стремительном падении доллара.
На дороге на удивление свободно, поэтому я быстро добираюсь до здания с зеленой облицовкой и пролезаю в щель автоматических дверей. Как только я захожу в это узкое помещение, в нос сразу ударяет запах старости и денег. Я вглядываюсь в перспективу и вижу длинную очередь, вдоль которой на стульях сидят милые с виду старушки, повсюду звонят телефоны и стрекочут клавиатуры. Я упираюсь в крайнего стоящего человека, им оказывается высокий гнусавый старик в коричневом старом пальто. В своей синей, высохшей руке он сжимает трость со стертым наконечником и что-то кому-то недовольно говорит. Если вглядеться в лица людей в очереди и вслушаться в их голоса, то становится ясно, что они все что-то обсуждают. Но у меня почему-то складывается ощущение, что все они разговаривают сами с собой. Кто-то сзади просит меня посторожить ему очередь, я киваю, но даже не успеваю запомнить его лица. Я медленно двигаюсь вперед, замораживая взгляд то на одной точке пространства, то на другой. Все кажется заторможенным, словно кто-то включил слайд-шоу. Я отвлекаюсь на детский смех, на одном из стульев, на коленях у пожилой женщины сидит маленький мальчик и тычет в меня пальцем. Он моргает и показывает мне язык, я поднимаю взгляд на зеркальное отражение перегородки кассы: мой правый глаз беспорядочно дергается, веко заходится в нервном тике. Я стыдливо пытаюсь спрятать глаза. Увожу взгляд на соседнюю кассу и вижу ее. Алина стоит, согнувшись над окошком, и что-то выясняет с кассиршей. Она кивает головой и отвечает ей, жестикулируя помятыми квитанциями. Она все также красива: длинные каштановые волосы, густые ровные брови, тонкие изящные запястья. Меня подталкивают сзади к освободившейся кассе, а она резко разворачивается и уходит. Её взгляд скользит по мне, и я как школьник отворачиваюсь. Стук ее каблуков бьет меня по голове, как молотком. Заикаясь, я начинаю что-то говорить и трясущимися руками протягиваю деньги. Свет как будто убавили. Звуки слились в один, давящий фон. Не узнала. Или не захотела узнать. У меня засосало под ложечкой. Капля пота поехала вдоль виска.
Спустя пять минут я сижу в машине, вцепившись в руль, и наблюдаю, как синхронно ерзают механические дворники по лобовому стеклу. Они разглаживают жирные капли, туда-сюда, справа налево. Почему нельзя также разгладить мою память? Смыть четкими, ровными, движениями. Раз и навсегда. Чтобы все, кто ушел из моей жизни больше не мучили меня. Перестали пролезать в мои бесконечные ночи и колоть раскаленными иголками мое уставшее тело. Но так уж вышло, что память работает автономно. Я лишь пользуюсь ею, но не управляю. Какие мы все-таки люди – слабые.
Ручник, скорость, сцепление, в зеркале заднего вида искажается пространство. Поворотник, педаль газа, скорость, я скрываюсь за поворотом…
Следующие полтора часа я тыркаюсь в пробке на Ленинском и слушаю, как заливисто хохочет радиоведущий. Я устал, я хочу поесть и принять душ. На улице заметно потемнело, и габаритные огни алыми линиями растекаются по дороге. Всю дорогу Алина не выходит из моей головы, устраивает хаос: перекладывает вещи с места на место, бьет посуду, переворачивает все вверх дном. Ищет, находит старые картины и образы, где мы были с ней вместе, растягивает их, крутит и просвечивает. Я снова начинаю нервничать и резко дергать педалями. Радио наполняет салон отвратительным смехом. Мне сигналят в спину. Догорает желтый. Ха-ха-ха. Резко вправо. Стрелка оборотов подпрыгивает. Ха-ха-ха.
Я сижу в ванне, запрокинув голову назад. Вода стекает по спине, над головой поднимается пар. Я глубоко дышу и слушаю шум воды. Я нахожусь здесь так долго, что мне кажется, будто время размазалось по стенам маленькими каплями. Их так много, что если провести по плитке пальцем, то останется чистая темная линия. Хочется рисовать, но нет сил поднять руку. В районе сливного отверстия барахтается пузырек со снотворным. Он кружится, тонет и снова всплывает. В глазах мутит. Я слежу за ним, пока на меня не сваливается потолок.
Сон третий
Круглая черная кнопка. Его указательный палец скользит по звонку, нарезая окружности. Он не может решиться. Грязные зеленые стены сдвигают пространство, лифты молчат, проглотив холодный воздух и дым сигарет. Человек стоит, облокотившись на дверь, его плечи трясутся, волосы растрепаны. Он упирается лбом в глазок и съезжает по двери, падая на колени. Из открытой форточки проливается ночь, образуя темные холодные лужи, в которых тонет тусклый, мигающий свет лампочек. Восьмой этаж. Человек бьет кулаками в глухую обшивку двери и что-то неразборчиво шепчет. Словно в трансе он делает это снова и снова. В одном из мерцающих окон, в одном из подъездов, в одном из домов, где люди спят и не видят снов. Они видят только дешевые мечты и каждый раз вздрагивают от страха, когда стрелки часов замирают между их мирами.
____
Капля медленно тяжелеет, сползает к головке крана и срывается вниз. Она разбивается о мое плечо холодным микровзрывом, и я плавно открываю глаза. Я лежу на дне пустой ванны: надо мной возвышается кран, полка с какими-то флаконами и складки водонепроницаемой шторы. Отсюда все кажется огромным и вытянутым. Невыносимо болит голова и мучает жажда. Я смотрю на то, как из крана сочится вода и думаю о том, что это очень похоже на мою собственную жизнь. Она точно так же утекает в никуда, без смысла и без следа. Днем и ночью, день за днем. Разница заключается разве что в …а хотя нет… нет никакой разницы.
Я мою посуду, натягиваю водолазку, отмываю ботинки. Пока сушится голова, я изучаю стикер, приклеенный на зеркало в прихожей. «Поликлиника 11:00.» Надо сходить. Разворачиваю запястье: 10:25. Успеваю, прикидываю я время и наливаю себе кофе. Сливки обесцвечивают чашку, также как солнце за окном выжигает утреннее небо. Выпиваю и наливаю снова. Завязываю шнурки и накидываю пальто. По телу пробегает дрожь, в голове включается аварийная подстанция.
Рука дергает дверь подъезда, и в глазах начинает резко рябить. Повсюду лежит снег. Так бывает, вечером ты еще обходишь глубокие осенние лужи, а утром уже продавливаешь тонкий слой липкого первого снега. Справа все еще желтеет парк, слева мерзнет старая детская площадка. Где-то далеко за домами из высоких труб текут ровные серые ручейки. По дороге я думаю о том, что город - все-таки удивительная штука. Кто-то сказал, что город – это единство непохожих. Кажется, это был Аристотель, но я не уверен. Я думаю, он, конечно, слукавил. Все люди похожи. Все также стоят в очередях сбербанка, также толкаются на пересадках, водят машины, курят сигареты и спят по ночам. Не похожи только дни. Они меняют людей. Сегодня ты один, завтра можешь быть совсем другим. Еще вчера в городе жила осень, роняла листья и прогоняла самых упрямых птиц, а сегодня на город свалилась зима, холодная и липкая, и кто знает, возможно, кто-то сегодня станет непохожим на своего соседа по квартире, парте, кровати. Кого-то этот день изменит навсегда.
Начало
Я захожу в здание поликлиники, скользя взглядом по заспанному охраннику, который дергает ползунок радиоприемника. В окошке регистратуры звонит телефон, рядом снуют люди, повсюду пахнет лекарствами. У лифтов кто-то кашляет и засмаркивается. Я сворачиваю к лестнице. Серые ступени, одна за другой. Длинные железные перила зигзагами, вверх-вниз. Третий этаж, я сворачиваю в коридор и начинаю нарезать круги, разворачиваясь на пятках. На подоконниках стоят старые, кое-где треснувшие горшки, из них торчат пыльные, переросшие цветы, которые тянутся к холодному дневному свету. Двери кабинетов стучат так сильно, что иногда подскакивают банкетки, что растянулись вдоль стен ровными рядами. Над плакатами о вреде наркотиков висят часы и пережевывают стрелками секунды. Голова гудит, кофеин бьет по вискам, снова начинается тик, глаза слезятся. Я разворачиваюсь, оставляю черные следы на линолеуме и смотрю на круглую лампочку над дверью триста двадцать первого кабинета. Стрелки на часах сходятся на одиннадцати. Лампа быстро загорается и мгновенно гаснет, я делаю резкое движение и дергаю дверь.
В кабинете холодно, и белый свет прожигает мне сетчатку. Напротив окна сидит доктор, сильно отсвечивает, поэтому я вижу только его силуэт. Все это кажется мне странным. Он предлагает мне присесть, и я опускаюсь на черный кривоватый стул. Доктор находит в столе мою карту и начинает пристально ее изучать. Иногда он поднимает на меня глаза и сочувственно мотает головой. Я почти не вижу его лица. Он спрашивает, помогают ли таблетки? Я отвечаю, что после них мне становится только хуже. Я просыпаюсь с ощущением страшной усталости, словно я не ложился. «Так вы все-таки спите?» - спрашивает он. Не зная, что ответить, я опускаю голову и вижу, как под столом дергается моя правая нога. Я пытаюсь схватить ее рукой и состроить глупую улыбку. Судя по едкой ухмылке доктора, получается у меня не очень. Пока он выписывает мне новый рецепт и направления на анализы, я изучаю стол. В маленькой коробке стоят две медицинские печати, канцелярский клей и пара дешевых шариковых ручек. Поверх стопки справок лежит толстая старая книга. Она открыта на самой последней странице, вверху напечатана последняя строчка: «Счастье – это как хорошие добрые сны, они есть у каждого, они не вечны, нет, они уходят, приходят и снова уходят».
Доктор протягивает мне рецепты и что-то говорит, но я уже не слушаю его. Я выхожу из кабинета и закрываю за собой дверь. Таблетки и доктора здесь больше не помогут. Счастливых им снов!
Я выхожу на улицу, и небо вдруг теряет яркость. Солнце смущенно укрывается бледной простынею облаков, когда я решаюсь поднять на него свои красные глаза. На улицу, зависая в воздухе, медленно падает снег.
Удивительное дело, люди так часто плачут об утратах. Носятся в слезах из-за потерянного телефона, бьются в истерике, уронив кошелек с моста. Я потерял все, что у меня было: женщину, семью, работу, сон. Я потерял себя, в конце концов! И я совершенно спокоен. Ни одной эмоции на лице, если не учитывать дергающийся глаз. Ни одной.
Потерять свое Я - что может быть страшнее, спросите вы? Я вам отвечу: найти себя нового, неизвестного и одинокого. В пустой квартире, в холодной кровати. С пустыми глазами и немым телефоном.
Я делаю глубокий вдох морозного воздуха и засовываю руки в карманы. Где-то там гудит мостовая, и над ней возвышается город. Город, в котором люди теряют и находят друг друга, постепенно забывая, как и зачем. Я направляюсь туда. Мне там самое место.
Сон последний
Сегодня ночью человек будет лежать в своей кровати и спать. На тумбочке чуть слышно заерзает телефон. Это будет смска, в которой она попросит больше не преследовать ее и навсегда забыть адрес. Он вздрогнет и провалится в еще более глубокий сон. Растянувшись на подоконнике, кошка не сведет с него желтых глаз всю ночь.
_____