А
Я не Сальников и не Марк Спитц, но плаваю – дай бог каждому. Впрочем, толочь руками воду в закрытой коробке – для меня такая же глупость, как совмещать пиво со сладкими пирожными. И, если уж сравнивать спортивные ориентиры, в форме бассейна я нахожу меньше прелестей, чем в очертаниях футбольного поля. То ли дело – море, которому спокойно доверяешь свое раствороженное рабочими буднями тело. То ли дело – утыкающаяся в горизонт перспектива, требующая время от времени сочных красок восхода или заката! То ли дело – чистый воздух, не уворовываемый, не изнюханный тысячами ноздрей, не обкашлянный сотнями пропитых глоток!
Забыв о нанизанной на боль спине, кладешь аккуратно тело между морскими морщинами и, как поплавок, качаешься на поверхности – долгое время. Предоставленный сам себе. Пока позвоночник от холода не начинает вызванивать сигнал бедствия.
Слово «бассейн» мне так же отвратительно, как и слово «служба». Что-то в нем есть обезличивающее, обязывающее тебя подчиняться общим правилам. Правила же, в основном, запрещают, выделяя всякому столько несвободы, сколько заключено ее в отведенных рамках.
Жена моя, конечно, плавает не столь шустро, как когда-то Галина Прозуменщикова, в побитии рекордов не замечена, но с водой ладит, предпочитая тот особый стиль перебирания руками, что специалистами в области устного творчества зовется «прощай, Герасим!».
А испанский город В., разругавшись однажды с географией, был ею же помещен вдали от моря.
Выделенную в качестве компенсации мутную, загаженную речушку обходят стороной начинающие пейзажисты, предпочитая набивать руку возле небольшой оливковой рощицы, кокетливо вглядывающейся в окна новостроек; молодые пары, чей процесс обжимания лучше протекает в других местах, потому как здесь от кислого запаха воды у девиц перехватывает дыхание, а у парней – мутнеет сознание; и, само собой, туристы, для которых достопримечательностей в виде музеев, площадей и церквей – и так хватает с избытком.
Все это разнокалиберное перечисление данных нужно лишь для того, чтобы констатировать факт: гордые в-цы, лишенные морских радостей и никак не согласные с таким положением дел, понастроив бетонных лоханок и наполнив их хлорированной водой, четверть века назад вдруг вспомнили о своей особой родословной, ведущей отсчет якобы от самого Нептуна.
В гостинице, где мы остановились, бассейн был столь мал, мелок и нелеп, что при виде его у меня возникло подозрение: не розыгрыш ли это? Уж больно походил он на стационарную банную шайку. Очевидно, хозяева выстрадали это «грандиозное» сооружение в стычках с гостями, потому как по периметру его были установлены пластиковые кресла – с той целью, чтобы желающие окунуться утруждали в очереди не пятки, а – что было милосерднее – хотя бы зад.
Мы не удивились, когда нам выдали карточки для бесплатного посещения одного из городских бассейнов. По слухам, привередливые и неостроумные немцы напрочь отказывались плескаться в гостиничном унитазе несколько нестандартных размеров. Так что разночтение в выводах дает повод говорить об особенностях национального воображения: кто чем и о чём думает. Но в деле стыдливого молчания и застенчивой уступчивости – нам нет равных.
Бассейн, который мы осчастливили своим приходом, таил какую-то тайну, нам непонятную, в-ого зодчества, по всей видимости, основанного на принципе кривого глаза и методе сцеженного по прихоти плевка. Потому что, в отличие от своих европейских собратьев, постепенно примеривающих глубину к вашему мастерству держаться на воде, этот предоставлял шанс утопиться в самых неожиданных местах. Едва вы делали шаг из лягушатника, чтобы, как и положено, лечь грудью на концентрированный раствор хлора, как тут же с замиранием сердца обнаруживали себя висящим над немыслимой четырехметровой бездной. Но двух-трех гребков хватало, чтобы успокоиться, чувствуя накатывающееся на промежность дно – до следующего каприза устроителей водных «горок».
Черт знает этих в-цев! Помимо основного дела у них обязательно есть побочные, которые, в действительности, и составляют смысл их жизни. Спасатель, должный следить за каждым подозрительным бурунчиком на воде, взасос – на людях – целовался на вышке с девицей употребительного вида! Все это выяснилось спустя мгновение.
– Ну, что, поплывем наперегонки? – Задорно спросила жена, пробуя на ощупь воду, сгребая ее в жменю – перебрасывая из ладони в ладонь брызги, с явным намерением пометить ими мое лицо. И изображая пекаря-ватерполиста перед решающим забросом в ворота противника замешанного теста.
Я нехотя согласился: подобного рода соревновательные провокации исходят обычно от молодых резвунов, приученных жизнью к завышенной самооценке, на каждом шагу доказывающих свое превосходство. Я тонко, насколько это возможно было, в такой непростой обстановке, улыбнулся, как бы говоря: ну что же, матушка, отряхнем лица от солидности, а все, что ниже, – от лени. Я несколько демонстративно передернул плечами, показывая свою готовность к встрече с рекордом.
Я был на целый корпус впереди, уже предвкушая сладость победы, когда вдруг ощутил насаженный на мое межножие гладкий шар. Плыть далее не представлялось возможным: неизвестного происхождения тело настойчиво звало меня в четырехметровый тоннель.
– Тут кто-то есть, – крикнул я обгоняющей меня жене, – и этот кто-то, кажется, тонет.
Я провел рукой по абсолютно лысому черепу. Голова, обтянутая мокрой гладкой кожей, со старческими пигментными пятнами, тисненными по всей поверхности в каком-то потрясающе правильном порядке, напоминала мяч. Да, старик. Которому бы в самый раз развлекаться с бабкой под призором валокордина где-нибудь в номере, а не здесь, в бассейне.
– Наше дело, – хладнокровно ответила жена, – вкушать удовольствия, отдыхать, а вот его – указательный палец, один из творцов гребкового стиля жизни, уперся в спасателя, все никак не могущего оторваться от жвал девицы, – следить за происходящим.
– Пока я буду кричать, человек пойдет ко дну. Это – бессердечно. Помоги же мне.
Хочется, по прошествии времени, и сейчас вскрикнуть – «о, ужас!». Хочется и ныне всплакнуть о незадавшейся своей судьбе героя.
Наши руки безуспешно пытались найти хоть какую-нибудь зацепку. На черепе – пустыня; обок – ни завалявшихся каких-нибудь ушей, ни вздернутых, как предполагалось, к чистому воздуху ноздрей, ни классически раззявленного рта, каким любят награждать себя утопленники. Щеки образцово повторяли лоб, а тот в свою очередь – все остальные части тела.
– Это, все-таки, наверное, не человек, – нерешительно выбулькнула жена, которой, было заметно, вся эта спасательная экспедиция с самого начала пришлась не по душе.
– Нет, именно человек, – возразил я, все пытаясь нащупать намек на углубление или, по крайней мере, опознавательный бугорок. И – блеснул логикой:
– Будь иначе, там, внизу, не болталось бы все остальное.
Попытки моей дражайшей половины самостоятельно вызволить из беды старика странным образом сводились к заталкиванию его под воду. Рука ее методично соскальзывала со скальпа – но так, что уводила за собой и голову несчастного.
– И вправду, – саркастически обронила она, явно намереваясь выставить мне претензию, что я до сих пор так и не выявил на строптивой поверхности какой-нибудь заусенец, – не за что ухватиться.
– Ты, – скомандовал я, бесцеремонно перебивая жену, пока не достиг пика ее дискуссионный запал, – с одной стороны, я – с другой. И – р-р-разом – потащили.
Но как-то подозрительно стал синеть этот время от времени выскакивающий на поверхность голый шар.
– Ты как хочешь, – жена ногами оттолкнулась от головы старика и поплыла от места события, как ни в чем не бывало, – а пусть этот мерзавец спасатель вытаскивает губы из внутренностей девицы и занимается положенным ему делом.
– Он утонет, – вскричал я в отчаянии.
– Если это, действительно, человек, он уже утонул, – холодно обронила жена на заметном от меня отдалении. Хотя потом она божилась, что ничего такого и не произносила.
В
Греция мне чем-то напоминает надкусанный помидор. Со следами от зубов. Это понимание на уровне инстинкта – вот где-то внутри шевелится такое сравнение, а почему именно так, объяснить не могу. По приезде, в первый же день я долго, стараясь уснуть на новом месте, перебирала названия известных мне овощей и фруктов. Пыталась выбрать нужное. Споткнулась на редьке, от одной мысли о которой заныли струны в животе и завсхлипывало упавшее туда же сердце. Воображаемый концерт веселости не добавил, потому, наверное, и более расцвеченный – я бы даже сказала, более раскрепощенный в выражении своих красок, помидор навернулся на язык. Хотя чем хуже кабачок-боровичок? Презирающий нож, в руке – галантный, приятный на ощупь, дружески всегда настроенный по отношению к тем, кто умеет мечтать в одиночестве, этот овощ по праву мог бы занять свое место в данной истории.
Утром я рассказала мужу о своих ночных поисках определения – в надежде, что вместе посмеемся. Но я никак не могла ему доказать, что мы находимся не в Испании, как он утверждал, а в Греции. И, как обычно, разговор завершился ссорой – и его обещаниями меня! – меня!! – меня!!! – больше с собой никуда не брать.
Настроение испортилось окончательно, когда выяснилось, что в этом городе, куда нас впихнула судьба, почти нет магазинов. Какие-то только дрянные лавчонки с колониальным товаром времен распада Римской империи под водительством Гарибальди. В какой-нибудь нашей деревеньке Быково выбор, несомненно, побогаче.
Вообще, город спланирован неправильно: куда ни пойдешь – всюду натыкаешься или на музей или на влюбленных, для которых здесь природа расстаралась, навешав на лица непропорционально всем остальным членам тела огромные рты, функционирующие только в поцелуйном режиме. Завидуешь – конечно, не этим выдающимся челюстям с пришлепанными поверх губищами, а исправности самого механизма, не знающего устали.
И тот день, когда моему благоверному вдруг взбрело в голову омочиться в местном бассейне, начался, можно сказать, не с завтрака, как у всех порядочных людей, не с разговора о прекрасном – где можно прикупить по дешевке французскую косметику, а именно со слов удивления мужа в адрес грека-спасателя, обнимающегося на вышке со своей девушкой:
– Блин, с таким выдающимся хлебалом надо на соревнования ехать, а не здесь торчать! На тракторе туда можно въехать!
Мне невыносимо, когда он так разговаривает, полагая, что я застряла на том же уровне развития, что и его корешок Толян, возомнивший себя писателем и накропавший с десяток дрянных нечитабельных романов.
Вода попахивала сношенными колготками и еще, странным образом, привядшими венками, – кладбищенски-сладким, наводившим на мысль о моих утраченных иллюзиях и незадавшемся замужестве.
У супруга отвратительная черта, какая-то бабская, замечать всех и все. И делает он это в такой иезуитски-пошлой форме, что ничего иного не остается как – из чувства внутреннего протеста – сказать ему: «тпрр-ру!».
– Внимательно посмотри туда, – показал он на то появляющийся над поверхностью, то уходящий под воду шар, – как ты думаешь, что это?
– Ты шутишь? – Воскликнула я, обуреваемая противоречивыми чувствами. С одной стороны, нет ничего гаже, когда вас, спрашивая об очевидном, пытаются низвести до уровня эдакого толяна, накропавшего полное собрание нечитабельных сочинений в тридцати томах. Детсадовская подоплека вопроса мне была ясна. С другой, отвратительное поведение мужа, его развязность, вызывали ответное желание поставить наглеца и хама на место. Что я и сделала, промолчав – но мысленно сказав «тпрр-ру!».
– Ничуть, – усмехнулся он, видя мою реакцию, – не шучу. Это – ограничительный буек. Поплыли к нему – кто быстрее?
И стал декламировать дурацкий стишок во весь голос, так, что окружающие стали на него оглядываться, – с особой такой интонацией, с какой вчерашние девственницы на дворовой лавочке выдают свои секреты, придавая словам противоположный смысл.
– А на волнах качался буй,
К нему подплыл какой-то дядя,
А с берега, на это глядя,
Кричали: «дядя, не балуй!
– Это просто подло, – в сердцах бросила я, вглядевшись в странный поплавок, распространяющий большие пузыри на воде, – предлагать человеку, плохо плавающему, соревнование. Ты так и ждешь, когда я утону.
– Ну, тогда я сам, – махнул рукой этот фигляр, пятнадцать лет пытающийся скрыть под заботливой личиной мужа свои злобные замыслы.
Доплыв до буйка, он, как это делают возомнившие себя рекордсменами мальчишки, повис на нем и даже, оттолкнувшись от лакированной поверхности, выпрыгнул из воды – изображая дельфина, – с тем, чтобы, позлив меня, выкрикнуть оттуда, издалека какую-то дразнилку. Я ни слова не поняла.
Это потом он утверждал, что якобы, разобравшись, закричал об утопленнике и взмолился о помощи. Представляю, что было бы, если б я согласилась на этот заплыв по-гречески.
С
В кои века собрался я отдохнуть! Сказал старухе своей: «Давай махнем куда-нибудь подальше – от надоевшей действительности, несбывшихся надежд, вечного бормотания испорченного крана в ванной, детей, давно уже выросших, но, чего уж там, мелкоумных и никак не могущих устроиться в жизни, и твоей зажившейся на этом свете тети!»
Выбрали, что было подешевле, Кипр. О котором много слышал, но который оказался удивительно похож на наш край. Та же природа, тот же климат – и даже те же очертания луж после дождя посреди плохо асфальтированных дорог. Интересно – а, казалось бы, заграница!
В гостинице, где нас поселили, персонал довольно правильно разговаривал на языке, напоминающем русский. Особенность его в том, что, при всей кажущейся легкости понимания слов, сложить смысл в цельное предложение, – невозможно. Осведомишься, к примеру, в справочном отделе, что при гостинице: где какой памятник культуры находится и как к нему добраться, а в ответ, вот вроде того, «мука ботана не в протоке». То, что «мука» – спору нет, но при каких условиях она должна оказаться в протоке, чтобы не быть именно «ботаной»? Непонятно.
Единственное развлечение здесь – в этом маленьком городке, не избежавшем обилия церквушек, музеев и каких-то неясного назначения сооружений, – плавание в бассейне.
В тот день моя Никитична обтрескалась гороховым пюре, которым здесь нас почему-то усиленно закармливали – три раза в день, как в какой-то нашей захудалой столовке. Посему в городской бассейн я отправился один, честно говоря, в душе радуясь такому повороту дела. Не слышать этого постоянного ворчания моей благоверной – «куда ты поплыл?», «поправь плавки», «что ты там забыл? – в своем возрасте», «смотри, утонешь», «не ныряй, а то захлебнешься», – какая радость!
Сорок пять лет, отданных на благо любимой страны, вернулись мне здесь сполна – наградой, в виде возможности поплескаться в иностранном корыте, имеющем неровный донный рельеф и наполненном – почему-то – переперченной водой. Эх – а за что?!
Конечно, при желании в любой детали можно усмотреть анекдотическую подкладку, но и того малого количества гороха, что я употребил, хватило, чтобы меня, то, оскальзывающегося на мелкой волне, утягивало взбунтовавшимся желудком книзу. То, точно на качелях, подбрасывало вверх. Отчего, признаюсь, меня изрядно порастрясло.
В течение сорока пяти трудовых лет, проведенных в стенах школы, мне не раз доводилось решать трудные педагогические задачи. Искать новые пути в воспитательном процессе молодого поколения. Для сравнения наших и зарубежных методов не раз привлекались специалисты из научно-исследовательских институтов. И мы старались – мы должны были, опираясь на идеи Ушинского и Макаренко, Сухомлинского и Блонского, а также выводы, сделанные учеными, – донести до юных умов преимущества советской системы перед прочими, иностранными. Показать, как им повезло, что они родились в этой стране – СССР. Простых примеров вокруг нас было множество. Стоило лишь заглянуть в газету «Правда», чтобы убедиться, чью сторону держит добро. В память врезался ряд очерков известного журналиста-международника Закатова, два десятилетия безвыездно наблюдавшего творящиеся на американской земле безобразия. Два десятилетия измучившийся журналист сигнализировал на родную землю. И хотя Закатову давно пора было возвращаться домой, он, убеждая начальство, что никто лучше его не разберется в происходящем на американщине, мужественно продолжал свою работу. В одном из очерков журналист рассказывал, как пришел он на урок так называемой дружбы по приглашению директора тамошней школы, расположенной в бедном нью-йоркском районе. И начал рассказывать о нашей великой и могучей стране. Тут он с удивлением узнал, что дети ничего – ничегошеньки – ничегогошеньки – не знают ни о «Поднятой целине» Михаила Шолохова, ни о Павке Корчагине, ни о социалистическом соревновании. Ни даже о великом подвиге панфиловцев! Не говоря уже о московском «Спартаке»!
Закатов – недаром что корифей советской журналистики! Намертво, крепко, так что и плоскогубцами не вытащить врагам из моей головы, застрял его замечательный вопрос, подводящий итог: «Как можно воспитывать молодое поколение американцев в условиях тотального дефицита знаний и совести?» А еще: опираясь на закон великого Ломоносова и применяя метод сравнительного анализа, он убедительно доказал, что весь запас нравственности, выделенный историей мировому сообществу, на самом деле, находится только в пределах наших границ. Эдакая своего рода теорема.
И она, очевидно, имеет силу и для соотечественников, оказавшихся на чужбине и с первых же минут теряющих вот эту самую совесть, с которой дома у них не было проблем.
Никитична осталась в номере, а я, значит, направился в бассейн – поплавать. В этот час людей почти не было. Но вот что поразительно! Как говорится, места вокруг – ешь, не хочу! Но именно там, где я решил освежиться, копошились и наши людишки, какие-то завшивленные туристишки. Как будто магнитом их тянуло ко мне.
Другие нынче времена! Сегодняшняя молодежь, получившая черт знает где воспитание, никакого почтения к нам, старикам, вообще не питает. Тем более, за границей!
Такое может случиться со всяким: нырнув, я попросту позабыл вынырнуть. Но, вполне владея собой, все слышал, о чем говорили надо мной.
Женский голос, деланно веселый, каким приторговывающие гнилой черешней на базаре бабки одобряют сделанный покупателем выбор, предложил кому-то поиграть в мяч.
И этот кто-то – бас, намеренно заводящий окончания предложений в неразборчивое клацанье зубов, – с непосредственностью Емели-дурачка, утерявшего связь с печкой, немедленно согласился. После чего началась кутерьма вокруг моей головы.
В какой-то момент девица обнаглела настолько, что принялась, пошлепывая по моей макушке, изображать ватерполистку, рвущуюся к импровизированным воротам. И, кажется, даже попыталась сотворить победу. И хотя я был к этому готов, бросок у нее не сложился. Потому как ее спутник вдруг с изумлением заметил, что невольно они спасли человека. Будто бы. Меня, то есть. Пусть, что угодно эти двое говорят. Пусть они себя славят и самонаграждаются. Вот они, плоды нынешнего воспитания! Но есть и другая правда – моя, которая спустя время обрела ясность – стала понятной. Еще неизвестно, кто кого спас. Ведь уши у меня – как бритвой срезало. Уж больно крепко, все с оглядкой на спасателя, они вдвоем держались за них. Боясь, видимо, утонуть. И уже после, топча нагло землю, – на мое требование вернуть мне уши – эти двое, как ни в чем не бывало, бубнили, что не приучены брать чужое. И все крутили перед моим лицом раскрытыми пустыми ладошками, доказывали свою честность. И убеждали меня в своем пловецком мастерстве.
Как стыдно перед иностранцами – в таком неполноценном, оголенном виде представлять страну! Как мучительно больно за соотечественников, погрязших вдали от родных берегов и правды жизни в мещанском самодовольстве! Как горько осознавать, что до конца дней не дано знать мне покоя – и все мучиться и страдать, выспрашивая у Судьбы: куда же подевались уши?