Из тетради, найденной на съемной квартире.
- Расскажи о пьесе « На дне»
- Это продолжение повести «Му-Му».
Были ли в доме книги? Была одна: «Раскрась сам». Отец, о чудо, принес со штаба цветные карандаши. Игрушек не было никаких. Хотя вру. У меня был пустой флакон из под одеколона. На нём была картинка, с танцующей женщиной, в умопомрачительном платье «Кармен». Неухоженный, убогий дом, но затапливали печь, и Кармен танцевала, намекая на существование другого, интересного мира. Я открывала флакон, пытаясь хотя бы понюхать тот другой мир. Еле уловимый запах. Я быстро закрывала флакон. И Кармен улыбалась мне. Не отчаивайся, девочка. Я раскрашивала картинки, но линии залезали за контур рисунка. Я стирала лишнее каким- то высохшим ластиком. Получалась дыра. Ещё карандаши слюнявила, чтобы цвет был ярче. Мне казалось, что получилось замечательно. И счастливая, с разноцветным лицом, приставала к взрослым:
- Ну посмотрите, посмотрите же!
Хотя заранее знала один и тот же ответ – «Отстань» и «Отцепись». Мне казалось, что мои родители не знают других слов. Хотя другие слова были, когда они ругались. Им было некогда. А тут дети - побочный продукт процесса, иногда хотят есть дети эти. Ужас какой. Мы росли, как трава, как цветы. Как сорная трава, как чудесные цветы, прилетевшие из космоса. Но они видели сорную траву, хотя и на траву смотреть не хотели. Потом папа ушел к очередной любимой. Больше мы его не видели. У мамы тоже были любимые, и маме было совсем не до нас. Мы ей были неинтересны. При любом производстве есть отходы, а кому интересны отходы? И, когда во втором классе нависла угроза остаться на второй год, бабушка согласилась забрать меня учиться на Украину. Там была строгая тетя, папина сестра. Я боялась ее до обморока, и стала делать все домашние задания, хотя раньше мне это даже в голову не приходило. Уроки делать. А тут меня стали проверять. Оказалось, что я могу учиться без двоек, даже без троек, даже на четыре и пять. Особенно математика - пять всегда пять. Еще меня регулярно кормили. Чудо просто! Но мне было смертельно скучно. Дедушка с бабушкой казались мне древними. Дед ремонтировал часы и не разрешал даже близко подходить к его столу. Я слонялась по дому, не зная чем занятья. Но дед, молодец, собрал библиотеку. Тогда это модно было, хотя сам никогда ничего не читал. Говорил, что для внуков. Для библиотеки была отведена комната. Монументальные шкафы до потолка дед сделал на заказ. Еще была стремянка. От тоски, скуки и безысходности я бросилась на эти стеллажи с книгами, как Александр Матросов на амбразуру, получив чувствительный залп прекрасной русской классики, который попал в самое сердце. Там еще стояла какая- то колченогая кушетка, которую, почему-то, гордо называли «Атаманкой». На изогнутых ножках в виде львиных лап, она была покрыта вытертым шелком в красных розах и райских птицах, которые хотелось рассматривать. Атаманка косила под «старину», хотя бабуля говорила что она старинная. Дыры на чудесной обивке бабуля залепляла белым медицинским пластырем. По семейному приданию дед привез ее из германии с войны.
« Дед до Берлина дошел. Всю войну прошел!». И из этого самого Берлина приволок эту вещь. Дыр становилось больше, их лечили медицинским пластырем. И мне уже казалось, что эта израненная атаманка прошла с дедом всю войну и шла из Берлина в деревню Никитовка на своих изогнутых ножках в виде львиных лап. Бабушка увлеченно вышивала крестиком. Из-за плохого зрения, крестики ложились кривенько и в разнобой. Сюжеты она находила удивительные. Где она их только откапывала? Тут и целующиеся голубки «Люби меня, как я тебя», и корзиночки с котятами. Котята таращились на мир глазами младенца-Дауна или больного кретинизмом. И, вскоре, атаманка «украсилась» кучей подушечек. Бабушка очень гордилась, что так чудесно преобразила дом. Я засыпала на атаманке с очередной книгой в руках. Потом просыпалась, трогая рубаху на груди, в полной уверенности, что она пропиталась кровью. А может она была мокрой от слез?
Папа, папочка, папуля, за все детство ты обратился ко мне два раза- «Отстань от меня!» и «Уйди, ты мне мешаешь». Разве это мало? Хотя нет. Один раз, мне было лет пять, ты попросил меня принести из ящика с инструментами плоскогубцы. Возрадовавшись, что на меня, наконец- то, обратили внимание и собирались чему- то научить, я притащила плоскогубцы. Получив хорошую оплеуху (чуть башка не отлетела), я узнала, что это кусачки, а не плоскогубцы.
-Я научу тебя отличать инструменты!- (Ура!)-Теперь принеси плоскогубцы.
Название каждого инструмента сопровождалось хорошим подзатыльником для укрепления памяти. Одно я усекла - чем меньше предмет, тем легче подзатыльник, поэтому выбирала детали помельче - гайки, шурупы. Обучение проходило с головокружительным успехом. Через час я уже без запинки отличала гайку от шайбы. Спасибо тебе, папа, я до сих пор знаю, что такое саморез, болт, гайка, контр-гайка. Правда, на одном первомайском плакате я видела как мужчина несет на плече розовощекого бутуза, который держит в пухлой ручонке флажок «Миру-мир». Цветы, улыбающиеся лица. Но это на плакате. Художник, рисовавший плакат, здорово переборщил с оптимизмом. Как-то ненатурально, радостно лыбился мужик, а ребенок у него на плече явно страдал от ожирения. Даже мне это было понятно. Меня не носили на руках с флажком «Миру-мир». Глупости какие! У меня не было румяных щек. Мы ходили, как тени, в этом неухоженном доме, полным скандалов и склок, со стойким запахом горя и безысходности. Но мне хотелось верить, что хорошая жизнь где-то есть. Не зря нарисовали. И эта светлая жизнь существует как-то параллельно со мной. Но я никак, никак не могу в нее попасть.
Ко всем своим увлечениям я относилась очень серьезно, страстно, как и ко всем своим многочисленным влюбленностям. Мне хотелось петь, хотя все говорили что ни слуха, ни голоса у меня нет. Я не верила и упорно посещала все хоры. В школе, в пионерском лагере я орала, стараясь перекричать весь хор, удивительно удачно не попадая в такт. Напрасно перепуганный баянист просил меня, чтобы я помолчала, пожалев, что вообще организовал хор. Из хора меня вышибли, потом меня выперли из балета. Вообще-то, легче перечислить откуда меня не выперли. Так меня выгнали:
Из хора.
Из балета.
Из гимнастики.
Из музыкальной школы.
Туда даже и не приняли. В рисовальном кружке оставили. Окрыленная, я рисовала везде и на всем. Ходила с альбомом и делала наброски, с вдохновенным лицом, и видом избранной. Потом, когда я училась где-то в седьмом классе, в нашем маленьком городишке пронесся слух, что идет набор в лыжную секцию. И там лыжи дадут. Оставив на время мечту стать великим художником, я рванула на стадион. Тренер с сомнением посмотрел на тощее маленькое существо (рост 1м 54см) и выдал самые плохие лыжи, которые смог отыскать. Дрова, а не лыжи. Хотя я увидела там очень красивые лыжи. Перехватив мой жадный взгляд, тренер сказал:
-Вот сделаешь первый юношеский разряд, получишь эти. И еще вот эти алюминиевые палочки вместо деревянных. Изящные, тонкие палочки сразили меня наповал своей красотой. Новая страсть захватила меня. Если все тренировались три раза в неделю по два часа, то я тренировалась каждый день по пять, шесть часов. Меня гнали со стадиона. Я изнуряла свое поджарое тело, наращивая мышцы. Во время тренировок, я привязывала к своим ногам мешочки с песком ( сама придумала и сшила), маскируя их под лыжными штанами. И, когда устраивались контрольные пробежки на время, я отвязывала тяжелые мешочки с песком. Летела, как на крыльях, показывая отличный результат. Скоро тренер стал даже замечать меня. И все чаще и чаще стал на меня орать. Это был хороший знак. На беговой дорожке в спортзале отрабатывали старт.
- Главное правильный толчок! - надрывался он, злобно сверкая глазами.
- Какая нога у тебя толчковая?!
Господи, какая нога у меня толчковая? Хрен его знает. Целыми днями я гоняла на своих тяжеленных дровах до темноты. И ночью, во сне я неслась на лыжах, правильно делая толчок длинными, летящими шагами, не касаясь земли, начисто забыв, какая нога у меня толчковая. На областных соревнованиях я выдала второй взрослый разряд, получив вожделенные лыжи и легкие металлические палочки. Тренер вручил мне их не без удовольствия. Он любил выпить, хотя кто в нашем городишке не пил. Пьяненький, он долго подгонял крепления под мои ботиночки. Этот спившийся, плешивый, начинающий толстеть человек, казался мне богом. Он, так и не добившись ничего в своей жизни, был благодарен мне за мой собачий, преданный взгляд. Это я сейчас все понимаю. Он вываливал из мешочка на стол лыжные мази и, почти шепотом, рассказывал мне при какой температуре, и как надо натирать лыжи, как будто открывал мне великую тайну.
И, вдруг…
- А что ты не бросила тренировки? Я же плохо относился к тебе. Орал. - В его глазах за всю долгую зиму мелькнуло что-то человеческое.
- Просто другие относились ко мне еще хуже.
За этот год я подросла на два сантиметра. Что изменилось? Я стала выше на два сантиметра. Человечество стало добрее на одного тренера. Может он стал добрее. Он потом совсем спился, и его выгнали. По прошествии нескольких лет, я встретила этого опустившегося, неопрятного, толстого человека. Узнав меня, он поглядел просящим, собачьим взглядом. Едва кивнув своему бывшему божеству, я поспешила дальше, досадуя и, одновременно, жалея его. Скорее уйти, позабыть, не видеть.
«Посмотри, посмотри на меня, как на бога». Это всего лишь ветер. «Посмотри, посмотри на меня, как на бога». И, я обернулась, увидев далеко, далеко его спину.