(из романа «Anarchy in the Ukr»)
Воздух вдоль железнодорожной насыпи особый, он разрежен постоянным движением сотен вагонов с тысячами людей. Воздух над железной дорогой открыт, как вена, его недостаточно для постоянного дыхания, поэтому ты и перемещаешься с одного ночного вокзала на другой, с одной узловой станции на следующую, хватая ртом сладкий разреженный кислород, отпущенный тебе Министерством путей сообщения.
Я всегда состоял с железной дорогой в интимных отношениях. Но не как со способом передвижения, а непосредственно – с рельсами и насыпями, вагонами и семафорами, со всеми ее, сделанными с особой надежностью, устройствами. Мне всегда нравились железнодорожные вокзалы, летние вокзалы северного Донбасса, на которых собирались местные отбросы, алкоголики и ****и, ветераны и дружинники, и наши усталые родители, что теплыми июльскими вечерами приходили на этот маленький вокзал с толстыми колоннами послевоенного дизайна, пили в буфете теплую водку, слушали республиканское радио, иногда ссорились и протыкали друг друга складными ножами, которыми только что резали на закуску овощи и открывали консервы. Здесь была конечная остановка одного из трех городских автобусных маршрутов, изредка подкатывал желтый задыхающийся автобус, из которого выпрыгивали пассажиры, мои старшие друзья любили устраивать здесь шмон - блокировали двери и выколачивали последние бабки из растерянных безутешных студентов сельскохозяйственного техникума, что под вечер разъезжались по домам. Особенно растерянных и безутешных отводили за здание универмага и там сшибали с ног на теплую свежую траву, добивая их в этой траве, так что кровь и июльская зелень густо проступали на белых разодранных рубашках жертв. Таких, как я, они не трогали, мы еще не созрели для подобных развлечений, и жизнь воспринималась нами как большой железнодорожный вокзал, похожий на спелое расколотое яблоко, полное сока, солнца и ос.
Над высокой травой стояло марево и горели семафоры, и в этом мареве между семафорами время от времени мелькала оранжевая куртка путейца, что, словно дьявол, переводил стрелки, переключал семафоры, благословляя все это движение на юг, в Крым, к морю, которое никто из нас никогда не видел. Около семи появлялся фирменный московский. Он прибивал к земле весь жар, пыль и всю траву, что остро пахла среди шпал. Он останавливался на каких-то пять минут, из вагонов высыпала столичная публика и покупала несвежую прессу в киоске и теплую водку в буфете. Девочки в купальниках и больших темных очках удивленно смотрели на наши детские лица, на обветренные горячие лица наших отцов, на гордые красные лозунги на нашем вокзале, написанные на не совсем понятном им языке, смотрели и наша пыль оседала им на волосы, и наша трава забивалась им между пальцев ног с густо-красным лаком на ногтях.
Они ничего не видели в наших глазах, они совсем ничего не различали в зрачках недозревшей провинциальной шпаны, ловившей каждое их движение, каждый их выдох, они покупали свой пломбир или свои журналы и исчезали в темноте, что тянулась от нашего города на Юг, до моря, а там уже совсем забывали этот небольшой вокзал, одну из бесконечных остановок в своей долгой-долгой жизни, исполненной нежности и любви и чего-то еще, о чем мы в нашем возрасте просто не знали; но если бы они посмотрели повнимательнее, то непременно увидели бы много интересного именно в наших широко раскрытых от удивления глазах, потому что то, что ты видишь в этом возрасте, не уходит бесследно, и в наших глазах они смогли бы разглядеть все бесконечные товарняки с нефтью, что ежедневно катились сквозь наш город, и птиц, что взлетали у нас из-под ног на гулких пыльных чердаках, и несмелые жесты наших одноклассниц, и загорелые торсы наших старших братьев, и приглушенную страсть наших отцов, что долго стояла в наших зрачках, изменяя их цвет.
Поезд трогался, кто-то и дальше квасил в буфете, на перрон оседали теплые сумерки, становилось темно и тихо, и так пусто делалось в воздухе, очевидно из-за отсутствия в нем этих прогретых насквозь вагонов, что ты разворачивался и шел домой, или на футбольное поле и гонял там мяч, пока он полностью не скрывался в темноте, и ты лупил носком в сгустки этой темноты, пытаясь все таки вырвать свою победу, хотя кого ты мог победить в этих сумерках, в этой тьме, когда не было видно не то что мяча, но даже противника, у тебя просто не было противников в том возрасте, в том городе, под тем черным небом, на темном вытоптанном поле, все твои противники появятся позже, когда исчезнут и старшие друзья, и большинство знакомых, и солнце с вокзала, и лозунги с послевоенных домов, когда разбегутся футбольные команды, в которых ты играл, а новые взамен собрать уже будет невозможно, потому что настоящие команды, команды, способные побеждать, попадаются в жизни очень редко, если вообще попадаются.
с украинского перевел А.Пустогаров