Тонкий лед

               

                "Умом Россию не понять..."
                Тютчев.      


               
Они вошли и остановились в дверях. Комната стала быстро наполняться холодом и сыростью.
В глазах, бегло прогулявшимся по моей развешенной  и разложенной на печке одежде, застряло недоумение.
-- А что Дмитрич сегодня не работает?
-- Я не знаю. Хозяин сейчас придет… наверно.
Крепкая румяная молодуха рассматривала меня в упор, не торопясь задавать следующие вопросы.
-- А вы где  это так промокли?
Пришлось рассказать, что  провалилась под лед и чуть не утонула. И она задала тот же вопрос, какой недавно  задал хозяин:
-- Как же это вас угораздило? Ведь лед сейчас какой…
Да так… попробовала у берега – вроде крепкий,  а посередине и провалилась.
-- Это вы одни  или?
-- Да нет. Спутник в магазин пошел. Он меня вытащил.
-- А-а?
Но  недоумение разрешилось не вполне.
-- Как же он тебя на лед затащил?
-- Утопить захотел, -- пошутила я.
После этой шутки лед «лед тронулся». Женщины заулыбались, заохали, засуетились. На вторую  я обратила внимание только  когда она спросила, есть ли у меня расческа. Она годилось первой в матери. Чем-то напоминала учительницу.  Синее платье с отложным воротничком, как на вешалке. Зачесаниые назад жесткие волнистые волосы  с проседью. Но вся она какая-то развинченная, будто высосанная жизнью.
  Дверь распахнулась. Вместе с хозяином вошли рыбаки. Принесли в избу промозглую неуютность. На столе появилась водка, черный хлеб, вареная колбаса, сало. Пили по очереди из одного стакана. Целофановый кулек с остатками  наших продуктов переложили со стола на  лавку ко мне поближе.
 Я сидела к ним спиной, лицом  к печке.
В руках мяла свое мокрое белье. Мне было неловко оттого, что все мое исподнее разложено здесь будто напоказ перед этой  компанией. Неловко было сидеть в большом заношенном до дыр тренировочном  костюме Андрея, надетом на голое тело. Но еще более неловко было чувствовать отчужденность этих людей. Только что Дмитрич обогрел нас, предложил нам ключ от помещения, отдал его нам вместе с печкой «хоть до утра», сокрушался о моем здоровье.  По его совету я послала Андрея за  водкой, кивнув в сторону хозяина.
  Дмитрич уловил намек и обиделся.
-Я и сам себе могу купить. Мне зарплата  позволяет. Это вам сейчас нужно,--- проникновенно произнес он, глядя на  меня отеческим взором. А теперь они сидели и пили, как будто меня не существует, как будто здесь каждый день кто-нибудь проваливается под лед во всей одежде  и они привыкли смотреть на таких «утопленников», как на стенку. Ну и пусть! Тем лучше, что никто больше не пристает с расспросами. Я съежилась и погрузилась в только что пережитое…
 Что это было? Что понесло меня на лед, на первый хрупкий лед?  Отчаянная трусость, как говорил Андрей?…
  …Мы долго шли по капустному полю, присыпанному снежком.
Километр за километром – грядки, заброшенная капустная бесконечность, неубранные кочаны, черные корзины. А над головой – небо, непроницаемо серое и ровное, как  огромный лист  картона. Несколько мазков белой  и черной гуаши по серо-голубому картону и пейзаж готов, думала я по профессиональной привычке. Потом я перестала думать о картоне  и гуаши. Простор наполнил меня. Где-то в другом измерении  люди чистили коробочки  своих квартир, служили молебен паркетным полам и полированной мебели, длинно и нудно жаловались друг другу на  свои болезни  и обиды, грызлись, наносили друг другу раны и тут же зализывали их. Я вырвалась из этого, оторвала от себя тот мир. Я была свободна. Я не шла по грядкам, а порхала, летела. Лед, подернувший лужи, ломался под резиновыми сапогами Андрея, а меня держал.
-- А вот и лошадка, везущая хворосту воз,-- сказал Андрей.   
Двое парней, прислонясь к телеге,  во все глаза смотрели на нас. Когда мы приблизились, они перестали смотреть, начали толкать телегу. Андрей без лишних слов  присоединился. Я постояла, посмотрела и решила тоже подтолкнуть. Лошадь дергалась и виновато моргала грустными  глазами.  Телега не трогалась.
Подошел старик в рваной телогрейке, стал за что-то ругать парней.
-- Пошли,- сказал Андрей.
Наш уход, как и помощь, парни будто и не заметили.
  Ни «спасибо», ни «до свидания».
Приближался мост, за которым, по словам Андрея, должна  была начаться ровная дорога и красивые места. Мы шли теперь вдоль реки. Показалось солнце, разорвав серый картон неба и медленно расплываясь по небу масляным  пятном.  Река засверкала слюдяным блеском. Резко обозначились конуры прибрежных  кустов.
-- С такого пейзажа хорошо офорты  делать,-- вслух подумала я.
-- С тобой хорошо ходить. Ты каждый пейзаж в рамочку вставишь и этикетку наклеишь,-- съязвил Андрей.
  Мы подошли к мосту… Путь перерезала  речушка, текущая под обрывом  и впадающая  в большую реку. Устье речушки было  схвачено льдом. Кое –где  желтоватым нагромождением застыла пена. А чуть повыше вода бурлящими, перекрещивающимися  потоками кидалась на лед, ярилась, радуясь своей свободе. Здесь-то Андрей быстро и уверенно спустился, постоял над речкой, перекинул на другой берег сумку, а потом и сам перемахнул… а я не смогла. Напрасно он с того берега обзывал меня трусихой, тепличным  растением, бумажным цветком цивилизации. Ноги  словно приросли к земле. Нет, это был не страх промочить ноги.  Скорее это был какой-то безотчетный страх перед резким движением. Не этот ли самый страх преследовал меня всю жизнь? Не выбирала ли я всегда так же, как сейчас,  мнимую прочность?… Я пошла туда, где речушку придавил лед. Сначала я попробовала его  ногой.  Раздался  глухой треск.  Я отдернула ногу.
--Название этому – трусость,-- провозгласил Андрей.
  Я повисла на ветках кустов и стала на  лед.  Он держал меня. Я посмотрела на Андрея. Он был совсем рядом, он хотел, чтобы я пошла. Он не мог желать мне зла. Он не боится значит, это неопасно. Я выпустила ветки. Лед  держал меня.
 Я сделала первый шаг, скользя всей ступней,  как не лыжах. Потом второй шаг к Андрею, к нашему домику, к нашему необитаемому острову. Мне показалось неправдоподобным то  мгновенье, когда лед провалился. Сначала одна нога, потом вся  я оказалась в воде. Ноги не доставали дна. Я в миг обросла пудовыми ледяными  гирями. Держась обеими руками за кромку льда, я попыталась выбраться, однако ноги сшибало течением, лед крошился под руками.  Смертельный ужас скользкой змеей сдавил сердце, стыд прополз в мозг, стыд за мою беспомощность, неуклюжесть. Как глупо утонуть в этой речушке или превратиться в ледяную статую на глазах ироничного Андрея.
 Он вдруг рванулся, лег на лед  и пополз ко мне. Уцепившись ногами за куст, вытянулся и стал тащить меня из полыньи.
  Когда я трясясь всем телом  и задыхаясь, лезла  с Андреем на мост по бетонному откосу, он спросил :       
--Первый раз?
  Я не сразу  поняла смысл вопроса. Андрей похвастался,  что  много раз проваливался под лед.
--Я вырос в жестоком дворе,-- пояснил он.
Казалось, на него  не произвело ни малейшего впечатления это приключение.
-- У тебя  было  страшное лицо, когда ты провалилась
-- Еще бы. Могла ведь в ящик сыграть. Там глубоко.
-- Да нет. Ломала бы лед, пока не добралась до берега. Это тебе наказание за трусость.
--Вот оно что…   
– Если б мы вместе  провалились, ты бы меня утопила,-- продолжал он,-- обхватила бы меня руками и ногами  -- и  привет… На тебе, наверное , одна синтетика?
  Я не отвечала. Я шла, как приговоренная. К счастью, домик с печкой оказался близко. И теперь я вместе  с теплом впитывала надежду на то, что выкарабкаюсь…
 
-- И как это вас угораздило? Что сейчас за лед?
   Вопрос рыбака  снова подключил меня  к реальности.
-- Да так…попробовала у берега – вроде прочный, а посередине и провалилась. 
  -Так вам сейчас водочки необходимо выпить.
   И тут все спохватились, стали говорить, что мне необходимо выпить. Налили водки, сделали бутерброд из черного хлеба, вареной колбасы и сала. Я сделала несколько глотков, как пьют горькое лекарство, и надкусила бутерброд.    
Вскоре мужчины ушли "браконьерничать". Я осталась с женщинами. Люба, так звали молодую, проворно  забегала по избе,  убрала со стола, кинула в печь дрова, после  чего  мы чуть  не  задохнулись  от  едкого дыма. Тут она спохватилась, что забыла открыть заслонку, на которой висела моя шуба. Схватилась за нее и ахнула:
 - Так это до утра не  высохнет.
   Зина, так  звали  пожилую, сильно опьянела. Она без конца материлась. Потом, когда Люба на  нее  прикрикнула, стала жаловаться на подругу.    
-- Ты посмотри, как она меня оговаривает.  Слова мне  не дает сказать. Я вдвое старше ее, а она мной помыкает. 
-- И не оговариваю я тебя вовсе. И не  вдвое ты меня старше, - энергично  отбивалась Люба.
-- Мне  семьдесят лет  , - проговорила Зина, как-то вся,  обмякнув,  будто  из нее  вытащили  стержень.   
-- И не семьдесят,  а пятьдесят восемь, - поправила Люба. – Давайте лучше споем, пока  мужиков нет.  Давай,  девушка,  запевай.
-- Не умею, - сказала я.
  -А она умеет, - кивнула Люба на   подругу, - Ох, здорово умеет, и на гитаре играет.
-- Да, гитару бы сейчас сюда. Давай закурим, - предложила  мне  Зина, Мы закурили. Зина – «Север»,  я – сигарету «Солнце». Это расположило женщин ко мне. 
-- Своя, - сказала Люба ласково, хотя сама  не курила.
Она вдруг запела:
      А где мне взять такую песню,
      Что о любви и о судьбе,
      И чтоб никто  не догадался,
      Что эта песня о тебе.
    Неожиданно сильным, дребезжащим  с завываниями голосом песню подхватила Зина. Они смотрели на меня, и мне пришлось  подпеть. Сначала я боялась выбиться из тона. Потом мой голос слился  с их  голосами. Странно и хорошо было петь  с этими незнакомыми женщинами.    
    У Любы голос грубоватый, как и вся она. Природа, видно, наделила ее здоровым жизнелюбием, но недолго трудилась над внешней  отделкой, ограничилась черновым эскизом. И ее это не очень  удручало. Она и не  пыталась  поправить  недоделки.  Небрежно заколотые волосы  с остатками  перманента, неуклюжая  дешевая  красная  кофта, надетая  на  простое ситцевое платье…. Однако все это вязалось с ее  обликом,  а проворство, веселость делали ее  ладной.      
    За окном показался  Андрей, я перестала петь. Он вошел в избу и  с интересом  оглядел  женщин, словно  в предвкушении забавного происшествия. Поставил на стол бутылку и импортный  томатный  сок, мимоходом схватил Любу за талию.   
   -Будем пить кровавую Мэри, - сказала я.
    Андрей налил мне полстакана водки, я долила  его
томатным   соком и сделала два глотка.
   - Она хорошая, - сказала вдруг Зина Андрею, кивнув на меня. 
   - Уж такая  обязательная, - подтвердила Люба, умильно глядя хмельными глазами. 
   Андрей посмотрел на меня с иронической улыбкой. А я  недоумевала, почему женщины ко мне  так расположились. И тут вопрос Андрея, обращенный к Зине, будто хлестнул ее. 
   -А почему у тебя на пальце обручальное кольцо?
   - Какое тебе дело? – пробормотала я.
   Люба помрачнела.  Ее веселые  щелочки – глаза  стали злыми.
  - Муж у нее был, - резко  ответила она. – Муж был, летчик. Погиб. Понятно? И не ваша эта забота.
  -Не было мужа, - бросила Зина почти безучастно.
  -Был муж… летчик, - с сердитым азартом настаивала Люба. – Это она стесняется.      
   Вошли рыбаки с Дмитричем. Сторож укоризненно посмотрел на женщин, снял с себя пальто и накинул мне на плечи. Андрей налил водку в стакан всем  по очереди. Между ним  и рыбаками  начался какой-то «мужской разговор» о рыбной ловле.
   Зина сжала мне руки своими холодными  руками и, показав на одного из рыбаков, здорового детину в грубом полосатом свитере, сказала:
   -Это мой….
   Она произнесла матерное слово, непрекрыто и точно выражающее  суть их отношений. Меня поразило, что тот, кого это касалось, и бровью не  повел. А он не мог не слышать, он рядом стоял этот квадратный парень  со спокойным открытым  лицом лет на  двадцать моложе ее. Зато лицо Дмитрича, неотрывно  смотревшего на  Зину, казалось, окаменело.
 - Почему он меня так презирает? - неожиданно выкрикнула она, - почему меня  все  презирают?
 - Ну, что вы! Почему вас должны презирать? - неловко  попыталась я ее успокоить.
 -- Он меня презирает. Он меня  за человека не  считает. А я здесь первый раз, - продолжала выкрикивать Зина.
   А  Дмитрич все смотрел на нее глазами возмущенного праведника. Наконец он  медленно произнес:
   -Слушайте, уж не знаю, как вас и назвать….
   -Зинаида Петровна, - с мрачным вызовом подсказала Люба.   
   - Такого названия вы не  заслуживаете, - торжественно возразил  Дмитрич.
   - Можно и просто Зина, - уступила Люба.
   - Этого вы тоже  не заслуживаете…. Послушайте, женщина, стыдно вам  в ваши годы так  себя вести.   
   - Ну, зачем вы так!? – вмешалась я.
   -Либерализм на пятнадцать минут, - бросил Андрей.
   Он, кажется, тихо упивался  этой сценой, будто он – ее режиссер, и рад случаю показать мне жизнь.
   Румянец, выступивший на впалых щеках  Зины, казался искусственным. Меня возмущал  этот суд над ней. Почему Любу никто не судил. А дружок Зины и глазом не моргнул, будто все это его не касается... Я сжала  Зинины руки.   
 - Зачем я сюда приехала? – простонала она.
 - Не знаю, зачем, - откликнулся Дмитрич. – Вот москвичи приехали сюда наши реки посмотреть. А вы приехали к рыбакам развратом  заниматься.   
   Тут вступилась Люба:
 - Зачем человека оскорблять? Вы ее не знаете. Она  фронтовичка.
   Зина забилась какой-то истерической дрожью. Она стала лихорадочно хватать меня за руки. Ее жесткие, ледяные  руки, казалось, вычерпывали то тепло, которое только что влилось в меня.
- Дай мне пятнадцать копеек на автобус, - попросила она. – Поедем ко мне, переночуешь у меня. 
 - Не знаю, на каком вы фронте служили, - неторопливо продолжал Дмитрич. – Я вас на войне не видел.
 - Она тебя тоже не видела, - вспылила Люба. – Она всю войну прошла.   
 - На каком фронте служила? – с ласковым ехидством спросил Андрей.
 Зина стала сбивчиво рассказывать какой-то боевой эпизод. Потом вдруг замолчала, снова  схватила мои руки и стала целовать. Я почувствовала,  как  краска заливает мне лицо.
 - Поедем ко  мне, - застонала она опять. – Мурочка моя там одна голодная.
 - Она за кошку человека убьет, - сказала  Люба, и глаза ее  умильно  засветились.
 - Убью, - подтвердила Зина. – Одного скорая помощь увезла.   
 -Скоро котята будут, - сказала Люба.
 -Котят топишь? – поинтересовался Андрей.
 - Нет. Она топить не будет, - возразила Люба. – Жалеет очень животных. Первый раз котята у нее будут.
  Зина потянулась за стаканом. Ей не дали выпить. Дмитрич встал, извинился, взял у меня пальто и сказал, что скоро  придет. За ним вышел  парень Зины.
 - Он мне сказал, - Зина показала  пальцем на дверь, за  которой  только  что скрылась полосатая спина. – Он мне сказал, уезжай, я тебе дам  пятнадцать копеек…. Я сейчас поеду домой       
 - Молчи. Ты знала, зачем сюда приехала, - прикрикнула на нее Люба, - Пойди лучше погуляй.   
  В дверях снова показался полосатый мужик и позвал Зину. Люба надела на  подругу ее мужскую шапку. Зина поднялась и, покачнувшись, пошла  к нему. В дверях она обернулась. Ее пьяное лицо под лихо сдвинутой набекрень  шапкой  улыбалось  бесшабашной  и … совсем  счастливой улыбкой
 - Вы вместе отсюда поедете? – спросила я у Любы, когда Зина вышла. – Она в таком состоянии….
 - Я ее в обиду не дам, - ответила Люба.
  Я заметила, что она уже несколько раз щупала мое  развешанное  на печке белье и восприняла это, как заботу.  Но она вдруг сказала:
 - Если бы я провалилась, то ни за что бы не стала здесь сушиться.
  Я сгребла свою  непросохшую одежду и рванулась за дверь.               
  - Куда ты? – крикнула Люба.
  Я вбежала в другую холодную комнату. Моя рука шарила по стене в поисках выключателя. Вдруг я услышала сопение и возню. Глаза различили в темном  углу полосатую спину и повисшие на ней худые руки. Я бросилась обратно.
 - Вы не стесняйтесь. Зачем стесняться? – ласково сказал парень Любы. – Если надо переодеться, я выйду. Надо было сказать. Чего стесняться?
- Ты тоже выйди, - сказала я Андрею.   
Он пожал плечами и вышел.
- Мокрое на тело не одевай, - сказала Люба. 
 Я побросала белье в сумку. Натянула поверх Андреевой одежды   влажные брюки  и свитер.  Одевшись, я подошла к печке, протянула  руки  к огню,  простилась с его спасительным  теплом  и вышла за  дверь. Там никого не было. Во дворе тоже никого. Я вернулась.
  - Дрова, наверное, пилят за домом, - сказала  Люба.
  Тут вошел полосатый парень. 
  -А Зинки нет? – спросил он и тревожно присвистнул.
  -Где ж ты ее потерял? – возмутилась Люба.
  -Да за угол пошла… по делам. Куда она девалась, не понимаю.
  Мы долго искали Зину. Искали вокруг дома и в кустах у реки. Я увидела на льду черное пятно – полынью и похолодела. Андрей уверял, что здесь я провалилась, но я ему не  верила. Мне казалось, он просто хочет побыстрее уйти. Впрочем, и мне хотелось того же. Мокрый холод все ближе подбирался к телу.   
  Мы ушли, так   и не  найдя Зину, наскоро успокоились мыслью, что она уехала домой. Пока мы обменивались улыбками и рукопожатиями с хозяевами, я думала, почему это люди хорошие и добрые сами по себе, бывают так безжалостны друг к другу.      
  Мы подходили с Андреем  к освещенному огнями шоссе, когда из темноты вынырнула пара.  Я узнала Зину по шатающейся  походке и сдвинутой  набекрень  мужской шапке. С ней был Дмитрич.
  - Нашлась, - радостно кинулась я  к ним. 
  Дмитрич как-то смущенно закашлялся  и пробормотал, что  они в магазин за папиросами  ходили.
  -Ей полезно прогуляться, - прибавил он.
  -Мурочка моя там  проголодалась, - простонала Зина.
  -  Магазин в другой стороне, - ухмыльнулся Андрей, когда мы разошлись с ними.
  А я подумала, что никогда не  будет у нас с ним  «необитаемого острова».

…. Я лежу в своей уютной  квартире. Надо мной белый потолок. В сумерках  он кажется далеким, как небо. На мне три одеяло  и полушубок,  тот  самый, в котором я провалилась. Он сухой, но  не  греет. Я лежу,  как в ледяной могиле. Чтобы согреться, стараюсь думать о чем-нибудь теплом. И  словно в мультфильме, из какой-то воспаленной точки в моем мозгу вырастает большая пушистая кошка.  Она  жмется  и ко мне, блаженно  закрыв глаза, урчит. Мне становится  теплее. Затем возникает  печка.  Как весело бушует в ней огонь. Зина склоняется над ним, и ее лицо становится  розовым и молодым. Она начинает рассказывать мне о том, что у нее было  с  полосатым за дверью. «Зачем это тебе нужно, зачем он тебе?», - кричу я. «Я люблю его», - отвечает она просто.  «А где твой?..*» – спрашивает она. «Он не мой», - кричу я. « Это не имеет значения»,- говорит Люба сердито. А Зина понимающе  мотает головой. « Он совсем не такой, как кажется, - убеждаю я их, - ведь он спас меня. - Я люблю его, и мне хорошо, и ничего  больше не надо».
  Нет, надо сбросить это наваждение, не думать, забыть, думать о чем-нибудь другом. Вот ведь  я  тогда  пришла вечером  домой, и никто ни о чем не догадался. Позвонила подруга, и мы поговорили  еще о своеобразной трактовке каким-то актером какого-то образа. А об этом разве расскажешь? Зачем? Кто это поймет? Сказала только, что ноги промочила, постирала белье и  развесила сушить. Шуба от купания не пострадала, сапоги, правда, задубели слегка. Главное  я жива, жива, я выбралась из полыньи…. Все будет хорошо. Надо только пересилить себя, встать, стряхнуть болезнь. Говорят, дома и стены лечат. Вот они родные стены с эстампами, кашпо и книжными полками. Почему я раньше  не  любила все это?.. Закатный луч скользит по стене. Из репродуктора  доносится  какая-то неземная музыка.… Как ослепительно блестит паркет! Я осторожно ступаю на  него  и иду мимо  стола, дивана, телевизора  с головой  Нифертити на  нем.  Но  пол вдруг дает трещину, и я проваливаюсь в черную ледяную воду…