Привет!
Вы может, удивитесь, но я презираю вас! Нет-нет, мы не знакомы, у нас нет общих друзей, да и особой популярности для такой пафосной надменности у меня нет. Вы могли слышать обо мне по каким-то газетным статьям, которые я изредка присылал в редакцию, но мало кто запоминает очередную фамилию автора под колонкой газетного текста. Являясь для всех человеком толпы, серой бесплотной тенью в беспечной однородной массе лицемерных страстей и циничного унижения, я признаю тот факт, что все вы: богатые и бедные, злые и добрые, верные и изменяющие, плуты и правдолюбцы – всего лишь балаган, состоящий из пропахших потом костюмов и примитивных комплексов.
Я расскажу вам свою историю не для того чтобы вы посочувствовали или же пожалели меня. Не в качестве предостережения или, упаси боже, какого-нибудь идиотского совета, на который вы даже не обратите внимания. Нет. Этот маленький рассказ посвящается детям тех людей, которые работали рядом со мной. Тех, кто ставил на карту свои жизни и шагали в абсолютной темноте по узкому мостику ради веры в свое дело и в будущее, которое они стремились создать. Сейчас их имена приданы забвению и никто даже не вспомнит, кто спасал десятки тысяч жизней, порою ценой собственной.
Быть может вы удивитесь, но у всего есть начало. Да, я считаю сарказм оригинальным, и ничего с этим не поделать. Эта история возьмет исток не из блеска петербургских балов и пьяного распутства, не из пустынных просторов Дальнего Востока, где все больше набирал влияние японский хищник, готовый вонзить когти в агонизирующую империю, чтобы полакомится куском по жирнее, и даже не из скромной крестьянской глубинки, с ее всегда одинаковыми обитателями. Нет, все начнется именно на этом маленьком и коптящем смолью во все стороны катере, лениво фланирующим по Финскому заливу, которым правит угрюмый капитан в пальто и без всякого головного убора, стремясь прочь от доков и верфей Кронштадта.
Тогда я, еще молодой выпускник медицинской академии, сидел в каюте, занимая собой от робости четвертинку стула, и боясь хоть слово сказать этому мрачному Харону нового, двадцатого столетия. Тот лишь косился на очередного пассажира, хмыкая то ли от недовольства, то ли, наоборот, от какой-то приятной неожиданной радости.
- Сам напросился? – сурово бросил капитан
- Да – невнятно промямлил я – Это долг перед Отчизной.
Я был наивен, молод, горяч и, как многие молодые люди своего времени, видел потребность дуть свежим ветерком на этот берег матерых реакционеров, который был бы способен изменить мнение всего народа и отношение власти к нему. Четырнадцатью годами позже, февраль и октябрь расставят все на свои места, но в ту пору думать о нуждах Родины было модно.
Перед глазами вырастали огромные массивные стены форта с множеством окон, служивших раньше амбразурами, готовыми в любой момент обрасти иглами из 137 орудий, снося ураганным огнем любого непрошеного гостя с Балтики, посягнувшего на столицу Империи.
Форт “Александр Первый”, стоявший посреди воды неколебимым гигантом, теперь, за неимением военного применения и будучи списан с министерства внутренних дел, продолжал таить в себе угрозу много более страшную той, которую представляли себе архитекторы при создании своего детища. От своего второго имени он никогда не открещивался, не прятался стыдливо в кулуарах бюрократических бумажек, и гордо именовался “Чумным” – в нем развернулась первая русская лаборатория по исследованию бубонной и легочной чумы, под патронажем принца Александра Петровича Ольденбургского.
На причале нас уже поджидал добродушно улыбающийся жандарм.
- С прибытием! – он шутливо отсалютовал, отчего мне стало еще больше не по себе, и быстро спросил у капитана – Вещи, письма?
- Нет! Сегодня только этот… - он кивнул в мою сторону, и молча, двинулся обратно к штурвалу.
Не прошло и трех минут, а катер с символичным названием “Микроб” уже отчаливал от небольшой пристани, провожаемый покачиванием одинокого тускло светящего фонаря.
Ворота с барельефом из двух львиных голов распахнулись, открывая взгляду мощеный двор, ведущий к конюшням, лабораториям и ажурной чугунной лестнице наверх.
- Ты, парень, не робей! Главное, тут же все под богом ходим. Хочешь - не хочешь, а дружбою повязаны крепкой. Не всякая семья может похвастать! Я-то, конечно, здесь как седьмая вода на киселе, но сам понимаешь, имею некоторое касательство. И пусть петербуржские ханжи нос воротят и руки не подадут! Все одно – пляска смерти. Что король, что дворник. Для местной царицы нет значения… – мужчина в жандармском мундире вздохнул, кивнув на две кремационные печи около конюшен, и жестом показал идти на второй этаж.
Пройдя по коридору мимо отдельных лабораторий-кабинетов, в одном из которых несколько чумологов в защитных костюмах препарировали мышонка, я оказался рядом с пустынной бильярдной, справа от которой была дверь в квартиру заведующего.
- Да-да, войдите! – отозвался на мой стук голос с той стороны двери…
***
Я молча записывал историю протекания болезни Вынежкевичва. Еще полгода назад, стуча к нему в дверь, я не мог подумать, что сейчас буду записывать в карту такие строки:
“5 января в 1 час пополуночи температура 40,4°С, пульс 86; в 1 час 30 мин. температура 40,6°С. В 3 часа ночи состояние больного слегка возбужденное. По временам бред. На вопросы отвечает сознательно, но не всегда. Ворочается в постели и стонет. Судорожное подергивание отдельных мышц. Жалуется на головную боль и боль в правой половине груди. При поворачивании покашливает. Мокрота не отделяется.”
Мы все молились. И я, и Заболотный, и Шурупов, и Шрейбер и даже фельдшер Поплавский. Кстати, последний молился не зря: он успел подхватить заразу от Вынежкевича, но активное лечение на ранней стадии его спасло. Везунчик, нечего сказать.
Сказать вам, о чем молились доктора форта “Александр I”, которые к богу всегда были ближе, чем все священники вместе взятые? Мы просили Всевышнего лишь о том, что бы чуму изучало как можно больше людей. Это страшная болезнь, сродни войне, на которую нужно выдвигать все силы и резервы, иначе вновь может случиться непоправимое. Недавняя вспышка чумы в Ветлянке и Поволжье еще отзывалось эхом паники Европы в отношении к Российской Империи, и допускать повторения подробных инцидентов уже боле никак не было возможным. Врачи перестали быть просто людьми от медицины, они начинали влиять на мировую политику.
- Застудился я братец, холодный февраль выдался, – я помню как спустя три года Шрейбер подошел ко мне, и пожаловался на мокрую погоду в Кронштадте. – Ты давай там, сам немного подмени меня. Полежу, иначе сам понимаешь.
А спустя пару дней я уже ассистировал Брестневу на вскрытии. Печи работают не переставая, пламени всегда есть чем полакомится.
- Смелый был человек… Служил бы себе в своем полку, горя не знал, – мы выпили – Левик, а ты чего за палец-то держишься? Зашиб, что ли, да и бледноват смотрю?
Подалевский только и смог, что сглотнуть. Он вдруг понял, что поранил руку при вскрытии Шрейбера.
- Вот и моя очередь, братцы, – печально улыбнулся он.
Я в который раз поражался прихотями судьбы и совпадениями рока. Второй раз человек заражался от предшественника, который умер, и второй раз он цеплялся за жизнь и ухитрялся выжить. Как некогда фельдшер, Подалевский тоже смог выстоять против страшной болезни, и продолжить нести вахту на врачебном посту.
Мы получали вакцину-лимфу мертвых бактерий чумы из крови лошадей и прочих животных – так называемую вакцину Хавкина. Хотя между собой называли это просто: “супчик”. Позже она спасла много жизней, но разве сейчас об этом кто вспомнит?
Тогда мы не знали другого. Бог услышал наши молитвы, и две могучие державы обратили свои взоры в сторону Yersinia pestis. Япония и Германия практически одновременно начали свои исследования.
Как это всегда бывает, когда Бог решает что-то сделать, он посылает своего полномочного представителя – Дьявола.
***
Трагичность этой истории в том, что во всем мире существовало всего две лаборатории: в России и в Индии, которые отдавали чуме все свои силы, ставя на кон самую большую ставку ради спасения миллионов.
Честолюбцы в погонах – самая опасная хунта среди всего населения планеты, потому что ей движет все, что угодно, кроме гуманизма по отношению к жизни. Так, на тех записях и докладах, которые делали обитатели лаборатории форта, выросла та ветвь военной медицины, о которой все человечество решило забыть, и, как это ни удивительно, забыло.
Еще со времен эпидемии во Владивостоке врачи страны Восходящего солнца проявляли недюжинный интерес к вирусу, на который в ужасе взирала вся Европа, занося его во всевозможные запретные военные списки.
- Вы не представляете! Это великолепно, не забываемо! Ценнейший материал! – переводчик спокойно переводил это непонятное и мелодичное наречие, в то время как доктор Гото восторженно жестикулировал и рассказывал мне об очередном своем открытии этого карнавала тлена и скорби.
Мы возвращались с кремации Софьи Даниленко, этой жизнерадостной и по-настоящему храброй девушки, сестры милосердия, добровольно записавшейся в чумной госпиталь. Паршивая, конечно, работенка. Неудивительно, что желающих прогуляться к праотцам из-за китайского отребья, поедающего крыс по трущобам было немного. Одна случайная встреча с больным оборванцем - и вот осталась всего лишь черно-белая фотокарточка: миловидная женщина в длиннополом сером холстинковом платье, с черным передником и белым воротничком, левый рукав украшает повязка красного креста – вот собственно и все, что запомнят потомки. Мне было противно слушать этого низкорослого господина с тонкими усиками и в очках, но еще сильнее по самолюбию бил тот факт, что если бы не его страна, вакцины и денег нам бы никто не дал. Мы, некогда нерушимая линия обороны, как форт, с которым мы породнились, стали не у дел. Белые и красные. Красные и белые. Никто не знал, чем отзовется в Харбине сорок первый год.
***
Я презираю вас! И не смейте мне говорить, что я не прав. Вы тактично отведете глаза в сторону и забудете то, что не захотите вспоминать.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Есть старое и самое верное средство в борьбе с чумой – бегство. И вы будет бежать от одного лишь слова, от одного упоминания о ней, предавая забвению всех смельчаков, что примут ее вызов, не страшась пламени печей крематория.
Молящиеся Богу: бойтесь. Он услышал наши молитвы. И кара за них не заставит себя долго ждать.