Ловушка для мух Лина ендера окончание

ЧАСТЬ  7
                ЛОВУШКА   ЗАХЛОПНУЛАСЬ.

Весна - осень 2009 года.

   - А здесь у нас больная под номером семь.  Очень, очень положительная динамика.  Надеемся на полное выздоровление…

  Услышав знакомый скрипучий голос доктора Мясникова (ну и фамилия у эскулапа, больше подходящая палачу!), услышав этот ужасный голос, Инга крепко смежила веки и вытянулась на койке в тугую напряженную струну.  Гул голосов из коридора накатывал неумолимой морской волной.  Опять явилась какая-то важная врачебная комиссия, после которой больных с удвоенной энергией начнут мытарить лекарствами, физиотерапией и прочими процедурами…  И никуда отсюда не убежать, не скрыться – стерегут крепче, чем уголовников в тюрьме строгого режима.  Как же, редкие опытные экземпляры, удачный результат разработанных военными врачами сложнейших методик, которые позже поступят на службу страждущему человечеству.  Она умела заботиться только о себе, но никак не о ждущем панацеи от страшных болезней человечестве, и потому всю зиму провела в страхе, воображая себя лабораторной мышью на прозекторском столе.  Так размышляла Инга, пока ее поворачивали, осматривали, выщупывали, задумчиво и многозначительно качая головами.  Все доктора, и мужчины и женщины, казались ей на одно противное, похожее на непропеченный блин лицо, наверно, из-за обязательных белых шапочек и марлевых повязок, без которых к заразным больным вход воспрещался.
 
- Потрясающий результат!  Поистине потрясающий, я видел фотографии, - в экзальтации воскликнул приезжий профессор и даже коротко поаплодировал совершившим превращение чудовища в красавицу специалистам.

  Когда они ушли, Инга была счастлива упасть на подушку и закрыть глаза.  Но сквозь веки упрямо пробивалось с раннего утра заглянувшее в окно яркое весеннее солнце.  Она примерно знала, что стоит середина мая или около того.  Недавно закончились праздники.  Первомай и День Победы трудно не заметить, не почувствовать даже в таком закрытом от посторонних веяний заведении, хотя больным о происходящем на воле ничего не докладывали.  «Хорошо-то как!» - забывшись, невольно подумала Инга и сладко, во всю длину тела, потянулась.  Она выздоравливала, и это несомненное чудо казалось ей отравленным в окружении опостылевших белых халатов.  Но уж очень приятно чувствовать свое изрядно округлившееся, наливающееся живительными соками тело.  Вот и забытый румянчик на щеках пробился, напоминая о похороненных в недрах требухи и сознания Матрешке, о счастливых днях цветущей юности, наслаждавшейся весной и первой любовью.  Но любовь ушла, на прощание растоптав и спалив дотла измученную душу, сменившись страшной болезнью, усугубившейся новым предательством.  Инга никогда не отличалась особой силой воли и продолжала мучиться, не в силах зачеркнуть воспоминания – зрительные, обонятельные, осязательные и прочие.  До мелких подробностей помнила каждую их с Валерием встречу, неизменно завершавшуюся потоками наслаждения, смывающими все плохое, что было и могло еще произойти в их долгой и счастливой жизни.  И невольно оправдывала бесчестные поступки и позорнейшие подставы, как если бы дело происходило не с нею самой, а с кем-то посторонним.  Не вышло ни долгой, ни счастливой жизни, и никакой убойной силой мечты не смыть то ужасное, случившееся позапрошлой осенью.  Два года прошло, а оно не забывалось, не выветривалось, затаившись в дальнем уголке естества.  И тело, и душа помнили, но инстинктивно отгораживались от плохого, а разум помогал превратить отвратительные факты в прекрасные мечты.  И кто, спрашивается, ее осудит, кто первым бросит камень?

- Вот и солнышко светит, деревья цветут, а я тут, как дура, валяюсь, и воздухом не подышать, и на травке не поваляться, - ловя на одеяле солнечный лучик, нежно и растроганно прошептала Инга.

  В больничном саду росло много яблонь, и их отяжелевшие от обилия бело – розового цвета ветви заглядывали в окошко, зарешеченное крест – накрест, отчего казалось, будто дерево посадили в тюрьму.  Нет, это ее, заточили в одиночной камере и не собираются отпускать на свободу.  Она несколько раз пыталась заговорить с докторами о выписке, но наталкивалась на стену холодного молчания.  Пациентов в клинике принципиально игнорировали, зато лечили и кормили отменно.  Болезнь ушла вместе с Матрешкиной личностью, оставшись вышитым на байковой пижаме порядковым номером, счастливой семеркой.  Доктора вслух говорили о положительной динамике, о частичном восстановлении утраченных функций организма.  Не пациентам докладывали, а дискутировали между собой, но Инга успела услышать и понять множество специальных терминов, означающих одно – полное и безоговорочное выздоровление.  Это выяснится примерно через неделю после праздников, когда прибудут результаты последних анализов.  И тогда избавившихся от неизлечимых болезней пациентов в качестве доказательства эффективности новых методик предъявят всему научному миру.  В один прекрасный день этот ужасный факт окончательно дошел до сознания девушки, повергнув ее в неописуемую панику.  Намозолившие слух научные термины, означающие выздоровление вертелись и в мыслях, и на языке, но не сулили вожделенной свободы, синего неба, зеленой травы и свежего воздуха – как той мухе из сна, которой не удалось пробиться сквозь прозрачное стекло.

  Голоса за дверью крохотной, но с удобствами палаты вносили диссонанс в тревожные размышления, и осознание ужасной истины затягивалось.  Мысли в сотый раз потекли по кругу.  Одно Инга знала точно – ей не хочется стать подопытным кроликом даже ради блага целого человечества.  Не зря говорят, своя рубашка ближе к телу.  Окаянные доктора встали неодолимым препятствием на пути к новой счастливой жизни.  Профессор Мясников, как его ни проси, никогда не выпустит подопытный материал на волю, это все равно, что выбросить золото в мусорную яму или скормить драгоценную паюсную икру дворовым собакам.  Но здесь не муниципальная больница, и не богадельня, а засекреченная опытная лаборатория оборонного значения по изучению вирусов, вызывающих неизлечимые недуги: СПИД, гепатит, сальмонеллез, сибирская язва…  Уже говорили, лаборатория охраняется лучше тюрьмы и считается стратегическим объектом, а у пациентов никто не спрашивает паспортов и фамилий.  И что это означает для них в дальнейшем?  Фантазии девушки не хватало придумать продолжение.


   Осенью прошлого года Ингу подобрали в подъезде чужой панельной девятиэтажки, а очнулась она уже в чистой и светлой палате, не похожей на среднестатическое лечебное учреждение.  И долго не понимала, куда попала, пребывая в подвешенном состоянии между сном и бодрствованием, безропотно принимая уколы и процедуры. А когда очнулась и привела в порядок мысли, всерьез забеспокоилась.  Правила внутреннего распорядка выглядели очень странно, если не сказать больше.  Пациентов игнорировал обслуживающий персонал,  общаться между собой им тоже не разрешали.  Каждая палата снаружи запиралась на несколько замков.  На этажах дежурили плечистые охранники в камуфляже.  Сквозь зарешеченные окна палат и коридоров просматривались сплошные деревья: с одной стороны сад, с другой, похоже, лес.  Возможно, лечебница располагалась за городом. Ходячих  пациентов водили на процедуры по одному, и у Инги не хватало возможностей проверить догадки, да и сил в начале весны было еще маловато.  Она ела, спала, лечилась, а в свободное время тупо глазела в окно, определяя время года по меняющимся с каждым днем ветвям деревьев.  Сначала набухали почки, выпуская нежные зеленые листочки, завязывались бутоны и расцветали пышно, но без запаха.  Накрепко задраенные рамы не пропускали ни малейшего дуновения снаружи.  Книг и газет Инга не читала, предпочитая наслаждаться едой и сном, а большей частью тягостно хандрила, предаваясь удручающим воспоминаниям, и то и дело просила у нянечки добавки к рациону.  Есть выздоравливающему организму хотелось зверски и много, и ей прописали усиленное питание, готовя к небольшим косметическим операциям, без которых стыдно показываться придирчивым медицинским светилам.  Сила привычки подавила навязчивые детские страхи перед больницей, но недоверие к белым халатам осталось, а еще вернулся назойливый кошмар с участием мухи на стекле, символ неволи и неуверенности в будущем.

  Лечение непроверенными препаратами пошло не во вред, а на пользу, но выздоравливать приятно, когда знаешь, что в результате выпишут домой, в объятия любящих родственников.  Но вот беда, у нее нет ни дома, ни родных, ни друзей.  Документов, и тех нет.  Даже собственное имя потеряла.  Нарекли с рождения Ингой Польской, но сама переименовала себя в Матрешку, а когда трагедия унесла любовь и счастье, она, безоглядно порывая с прошлым, безлико назвалась Ириской.  Там, никем не узнанная, она подбирала объедки чужого пиршества, по первому зову готовая бежать навстречу любимому, мучаясь оттого, что вопреки желанию прошлое не отпускало, держало крепче цепей и каменных стен узилища.  И однажды, свалившись в приступе отвратительной болезни, превратилась в пустой серый номер, нашитый на зеленую байковую пижаму, наводящую на мысль об армейском госпитале.

- Седьмая, готовься к электрофорезу, - заглянув через окошечко, прорезанное в двери, крикнула молоденькая кокетливая медсестра, принятая, несомненно, по блату на место старой толстухи, недавно отправленной на пенсию.

  Молодка не знала всех правил и часто путала распоряжения.  А еще не брезговала перекинуться парой фраз с больными, что запрещалось инструкцией.  Приказа в письменном виде не существовало, но устное распоряжение начальства подразумевало обязательное применение, как и многое другое, в целом составляющее образ существования ведомственной лечебницы.

- Прекрасные анализы, явное выздоровление.  Скоро поедешь с профессором в Москву на симпозиум.  Рада?

 Инга неопределенно пожала плечами и привычно разделась в процедурном кабинете перед большим зеркалом, несколько месяцев подряд бесстрастно фиксирующим происходящие с ее телом изменения.  Девушка с довольным видом посмотрела на собственное отражение, отметив налившуюся свежими соками фигуру с разгладившейся кожей, помолодевшее лицо с проблесками неяркого, но обнадеживающего румянца и отросшие до ушей, вьющиеся колечками светлые волосы.  Недавно ей вставили полный рот великолепных фарфоровых зубов, значит, и впрямь собираются показывать людям.

- А ты и не рада?  Выздоровела и не ликуешь?  Считай, первая в истории болезни, можешь и в книгу рекордов попасть, - не унималась разговорчивая сестричка.

- Да я рада, как не радоваться, - промямлила Инга, которой было наплевать на рекорды, но нешуточно беспокоило собственное будущее.

  Сестра обложила ее неприятно мокрыми прорезиненными ковриками, придавила грузом, включила таймер и оставила принимать процедуру.  Инга прикрыла глаза и задумалась.

- Что, или впрямь свободой не нуждаешься? – услышала вдруг над головой ядовитый шепоток, и нервно дернулась, едва не уронив мешок с песком на пол.

- Не дергайся, глупая, это я, номер Пятый, который с гепатитом, - тихим голосом уточнил невидимый собеседник.

  Инга сообразила, что голос доносится из-за ширмы, примыкающей изголовьем к ее кушетке.  Длинный тонкий палец Пятого чувствительно ткнул ее в макушку.

- Ну и держи при себе свой гепатит, мне другого хватает, -  беспричинно окрысилась она.

- В клетке, говорю, не тесно, слышишь, птичка?

- А тебе-то что?!

- Меня тоже на симпозиум повезут.  Едва живой сюда попал? Доктора с того света достали.  Жив и здоров теперь, хоть пляши!

- Да хоть ботинки целуй здешним докторам в знак благодарности, - возмутилась Инга.

- Дура ты, Плюшка!

- Не Плюшка я, а Матрешка, - неожиданно вырвалось у Инги.

- Дура и деревянная, - повторил Пятый. – Стены, спрашиваю, не давят?

- А тебе какое дело, давят меня или не давят? – чуть не заплакала она.

- Не злись, Матреш, я чисто по-дружески.  Набедовалась небось не меньше меня?
- Некому жалеть было!  И радоваться нечему!

- Свободе бы порадовалась.  Пораскинь на досуге извилинами, если все не стерлись, время еще есть.  Как надумаешь, дай знак.

- Кому?

- Ну, ясно, мне.

- А ты у нас специалист по продавливанию стен? – со злой ехидцей осведомилась Инга.

  Мучаясь любопытством, отогнула край белой ширмы и встретилась настороженным взглядом с рыжим и поджарым, похожим на молодого скакуна парнягой.

- Привет, Матрешечка, как живешь, душечка? – играя всеми пятнышками  на конопатом лице, весело пропел он. – Будем знакомы, Тоша.

  И потянулся длинной загребущей рукой к пышной, налитой зрелыми соками груди девушки.  Когда она начала полнеть, старые швы во многих местах полопались, и искусные местные хирурги смастерили ей два силиконовых муляжа, неотличимых от настоящих грудей.  Тоша рад бы пощупать аппетитную соседку подольше, но вошла медсестра и помешала беседе.  Телесных контактов между пациентами тем более не допускали.  Не хватало смешивать разные инфекции и портить чистоту экспериментов.


  Мимолетный разговор в процедурной разбередил душу.  За окном набирала силу весна, и Инга серьезно задумалась.  Обо всем.  Неспокойно лежалось ей на вожделенной когда-то чистой постели, и вкусная диетическая еда застревала в горле.  Мучительно хотелось выйти на улицу, свободной, никем не контролируемой, купить бутылочку спиртного и привычно прильнуть к горлышку на бегу…  Куда бежать?  Неизвестно.  Но во сне она невольно сучила ногами, стремясь вперед, в неизведанное.  Горизонты туманила тревожная безнадежность реальности.  Увы, ей некуда было идти.  Ни дома, ни денег, ни документов и, соответственно, работы не найти…  Свобода манила, но куда?  Однако, удалось же ей выкрутиться в первый раз, и если бы не болезнь, свалившая с ног в самый неподходящий момент…

  Нет, она не жалела о своей несчастной безответной любви.  Печалилась лишь об упущенных возможностях.  Валерий так и не узнал в ней Матрешку из счастливого прошлого, потому и не любил.  И ее чувства притупились под воздействием побочной реакции сильнейших антибиотиков.  Но она выздоровела, и это главное. Но вырваться из цепких лап докторов не представлялось возможности.  Ее изначально предназначили на заклание во имя науки, которая ее не интересовала совершенно.  Ей без надобности лавры первопроходца на благородном поприще избавления человечества от опасной болезни.  Инга была молода, и думала исключительно о себе.  Терпкими весенними соками забродили в ее душе внезапно нахлынувшие чувства и воспоминания.  Набравшее сил тело отказывалось неподвижно лежать в кровати.  Пасть на алтарь науки, обреченной на вечное затворничество лабораторной мышью очень не хотелось.  Но принуждали…  И тогда вернулись ночные кошмары.   Вновь  обессилевшей мухой билась она в толстое стекло, а за окном уплывал в синеватой прозрачной дымке близкий, рукой подать, но удручающе недоступный широкий мир...


  После майских праздников номерам Пятому и Седьмому приказали готовиться.  Инга чувствовала себя великолепно.  Тоша, по-видимому, также.  Во второй раз они встретились в бежевом фургончике – буханке, принадлежащем лаборатории.  С ними ехали охранник в докторском халате, но с пистолетом за поясом и рослая краснолицая медсестра, стоившая пары таких мордоворотов.  Третьим был шофер.  Тоша трагически закатил водянистые, обрамленные жидкими ресничками глаза: мол, дело плохо. Инга злорадно скривилась, но тоже очень расстроилась.  Последние две недели мучаясь тягостной бессонницей, не раз и не два рисовала в воображении варианты развития событий на воле…

  Например, она устраивается на работы, восстанавливает утраченные документы…  А дальше?  Нет, приходит к матери и сестре, они обязаны принять близкую родственницу.  Потом она находит ветреного бесстыдника Валерия и бросает ему в лицо жесткие обвинения…  А потом…  Что потом?  Естественно, он падает на колени, а она… Инга сладко затрепетала от тревожно болезненных и сладких воспоминаний.  Конечно, она благородно прощает ветреника.   Ну, укорит за недостойное поведение, а потом простит непременно.  И у них снова совет да любовь, как помнится из детских сказок, которые читала ей бабушка Мария.  Почему, собственно, нет?  Она больше не урод, не чудовище, способное лишь показываться извращенцам за деньги.  Тело стало белым и полным, шрамы от ран сгладились, со временем распрямившись под слоем легкого подкожного жира. Наверно, ее сейчас и обнять – одно удовольствие, вон как смотрит Тоша, плотоядно и маслено.  Инга потихоньку оглядела себя и удовлетворенно улыбнулась.  В просторном спортивном костюме, надетом в дорогу, она казалась полненькой и аппетитной.  Точно такой же костюм на нескладной фигуре Тоши висел, как на вешалке.  Парень еще больше напоминал готового ринуться вскачь застоявшегося в стойле жеребца.  Его натянутое гитарной струной тело дрожало, выжидая подходящего момента.  Но суровые взоры охранника и медсестры пресекали любое поползновение экспортируемого товара выглянуть на улицу, вдохнуть пронзительной весенней свежести…  Позор, но и для естественных отправлений им поставили ведро прямо в фургоне.

  В отличие от прошлого сезона весна в этом году сильно запоздала, и лишь в конце мая порадовала долгожданным теплом.  Ночью иногда подмораживало, а днем солнце пригревало робко, само опасаясь надоевших зимних холодов.   Едва отъехали от города, сестра с охранником, давно спевшаяся парочка, достали дорожную корзину и принялись выпивать и закусывать.

- Не обижайтесь, вам острого и соленого не дадим.  Не положено смазывать чистоту эксперимента.

  И больным выдали по отдельному контейнеру с пищей.  Инга вяло жевала сырники с отварной курицей и жадно следила за каждой наполняемой первосортным «Абсолютом» рюмкой.  Ах, как ей хотелось выпить, так бы и проглотила бутылку целиком!  Странно, грешные желания за зиму не посетили ее ни разу.   Но стоило вдохнуть вольного воздуха, воочию увидеть застолье на фоне проносившихся за окошком свежо зеленеющих полей, лугов и перелесков, почувствовать свежесть загородного воздуха вперемешку с вкусными запахами копченостей и услышать бульканье вожделенной жидкости в стаканах…  И вот уже  полузабытая страсть подняла змеиную головку и озиралась в поисках выхода из глубокой норы, куда ее грубо затолкали уколами, капельницами и таблетками.  Посмотрев на Тошу, она обнаружила на его остренькой выразительной физиономии ту же гамму едва сдерживаемых чувств.  Медработники увлеклись и почти ополовинили бутылку, но пришлось свернуть самобранку и уложить обратно в корзину.  Водитель подрулил к заправочной станции.  Там выстроилась длинная очередь.  Как нарочно, всем приспичило заправляться на выезде из загородного поселка.  Один - единственный заправщик работал медленно, очередь едва двигалась.

- Что у них тут, в золотые сосуды наливают?  Не меньше часа простоим, - нервничал водитель.

- А ты, Паш, попробуй без очереди, - посоветовал охранник.

- Да, жди!  Водилы хай поднимут, не обрадуешься, еще и по брылам схлопочешь.  Лучше бы ты сам потряс перед ними ксивой, а, Гена?  Что тебе стоит, а?

  Дюжий охранник покрутил головой, пожевал губами и с сопеньем полез из фургона.  Медсестра закурила, высунувшись на улицу.  Дальнейшее произошло в считанные секунды.  Тихо дремавший Тоша наклонился, молниеносно выхватил из продуктовой корзины увесистую, хоть и ополовиненную бутылку «Абсолюта» и коротким точным ударом в темя обезвредил развесившую уши и непростительно расслабившуюся дебелую медсестрицу.

- Гони!!!

  Пленники рванули спринтерским бегом к ближайшему лесу, причем Тоша удирал, крепко прижимая к груди водку, а Инга инстинктивным жестом успела прихватить с пола корзину с продуктами.  Шофер и охранник ничего не заметили.  Они отвлеклись на скандал в очереди, с каждой минутой набирающий обороты и грозящий перейти в рукоприкладство.  Никогда в жизни девушка так не бегала.  Тоша несся огромными шагами, переставляя ноги – ходули резвее паука сенокосца.  Инга едва за ним поспевала, не обращая внимания на ямы и колдобины, куда то и дело попадала пятками.  На предельной скорости миновали узкий перелесок, пересекли поле, и успокоились, лишь углубившись далеко в лес.  Задыхаясь, упали возле поваленного дерева, с удивлением обнаружили при себе водку с закуской и с воплями радости выпили и съели все в один присест, передавая бутылку из рук в руки.  Инга с ликующим поросячьим привизгом откусывала от большого розового окорока, парень с рычаньем и хрустом вгрызался в неразрезанную копченую курицу.  Потом менялись закуской, и пиршество начиналось по новому витку, пока корзина девственно не опустела.  Только потом начались личные разборки.

- Ты ее убил! – взвизгнула Инга и отшвырнула далеко в кусты пустой флакон, будто стекло внезапно обожгло ей ладони.

- Окстись, дура, чушь городишь!  Такую кобылу кувалдой не пришибешь, - презрительно хмыкнул Тоша.

  Посмотрел на спутницу внезапно затуманившимся взором и, оттолкнувшись ботинками, большой дикой обезьяной прыгнул ей на спину и, насильно пригнув к земле, рывком сдернул спортивные штаны на резинке.

- Я не хочу! – возмущенно пискнула Инга.

  Но изголодавшийся по женщине самец оголил ее сзади и взял вульгарно, без церемоний.  Насытившись, глумливо захохотал:
- Чистота эксперимента псу под хвост.  Пусть поищут нас хреновы докторишки!

  Инга поморщилась.  Подобный расклад ее не устраивал, но перечить сильному и злому мужчине не рискнула – себе дороже.

- Может, ты уже придумал, куда нам податься? – скрывая досаду, желчно поинтересовалась она.

- Не знал, там бы и остался, - не менее ядовито заметил Тоша. – Был у меня хороший кореш, приглашал в деревне пожить.  Мол, свежий воздух, травка зеленая и все такое прочее способствуют с дурью завязать.  Насчет дури не уверен, тут без медицины никак.  Но если дом не растащили, там на первое время и остановимся.

- И там же останемся, с твоим корешом за компанию? – перепугалась Инга.

- Да он с осени без дозы ни дня прожить не мог, с койки не вставал.  А я, как назло, на улице упал, меня и подобрали.  Так что… -  Тоша сделал многозначительную паузу. - Вот только не говори, будто я его убил!

- А я и молчу, - пролепетала Инга, представив скелет несчастного в заброшенном доме, где они собрались жить.

- Вот и молчи.  Иди за мной и смотри в спину, - жестко отрезал Тоша.

- Замечательная перспектива, - пробормотала Инга, раздумывая, пуститься ей в бега прямо сейчас или погодить.

  Решила посмотреть, что будет дальше, а сбежать всегда успеет.  Да и некуда пока.  Бомжихой стать успеет всегда.

- Не рыдай, Матрена, к бомжам всегда успеем, - прочитал ее мысли Тоша и протянул длинные загребущие руки. – Иди ко мне, жирненькая моя, прямо хомячок!  Изголодался я за зиму без бабы, ты уж не обессудь! - и в очередной раз завалил спутницу на едва пробившуюся из земли травку.

- Скотоложец мерзкий, - вынужденная покориться, сквозь зубы с ненавистью прошипела Инга.
- Вот-вот, и я тебя тоже люблю, - не расслышав, охотно подтвердил легкомысленный Тоша.


 Деревенька только так называлась, на деле являясь продолжением пригородного поселка.  К нужному дому подошли ближе к вечеру, пробираясь тайными тропинками не меньше двух десятков километров.  На одном из привалов, отлучившись на полчаса к ближайшей автобусной остановке, Тоша вернулся с приличной пачкой денег.

- Ты что, воруешь?  Да с тобой через неделю на нары загремишь! – истошно закричала Инга.

  И сильно пожалела, что не ушла, пока спутник где-то бродил в течение часа.  Но другой вопрос – куда идти?  Некуда.  То-то и оно!

- Ути – пути, моя Матрешечка, не мочись в штанишки!  С десяти лет фраеров щипаю, и ни разу не попался.  Я по жизни заговоренный.  Не визжи, родная, не ломай кайф с первых шагов на свободе, и заживем мирно, как новобрачные, - весело и глумливо захохотал товарищ по несчастью и больно дернул ее за нос.

- Я думала, мы работать устроимся, заживем по-человечески…

  Инга икнула и замолчала, сообразив, какую сморозила глупость.  Удостоверяющие личность документы во все времена отличали человека с бумажкой от бродячей букашки.  Тоша читал по ее лицу, как по раскрытой книге, веселился от души и в завершение грубой, пересыпанной неприличными словечками отповеди больно шлепнул ее ладонью по губам.

- Смотри веселей и слушай меня во всем, Матрешечка, а то… - он сделал красноречивую паузу.

  Инга пригорюнилась.  Парень активно ей не нравился – ни внешним видом, ни характером, ни откровенно воровскими замашками.  Схватит его милиция на паскудном деле, и она прицепом поплывет с ним вместе.  Но вслух ничего не сказала, поскольку лучших планов относительно себя не имела.

- Вот так-то, моя Матрешечка, не ропщи, и жива – здорова будешь.  Садись на спину, пока подставляю, отдыхай, а отработать всегда успеешь, - приплясывая от радости после удачной охоты, балагурил Тоша.

  И эти слова напугали Ингу больше, нежели прискорбный факт похищения чужих кошельков.  Терзаясь муками совести, она на подгибающихся ногах тащилась за ненавистным попутчиком и тяжело вздыхала.  Но и ночевать на улице не очень хотелось.  Деревенский дом  скончавшегося по их общим предположениям приятеля выглядел удручающе бесхозным с выбитыми стеклами и заросшей молодой травкой садовой дорожкой, но вид в целом сохранил приличный и для жилья годился.  Особенно перед наступающим летом.  В прошлом году Инга за немалые деньги снимала гораздо худший.  К счастью, ни останков, ни призрака бывшего хозяина не обнаружилось. 

- Не трясись, Мотя, это нам на первое время пристанище.  Разживемся бабками и подыщем себе хоромы поприличней, - бодро заявил Тоша и предложил подруге располагаться с удобствами.

  Взбодрившись непосредственным ощущением свободы и всерьез надеясь на лучшее будущее, Инга в несколько приемов вымыла в новом жилище полы, забила фанерой выбитые стекла и повесила некое подобие штор из старых тряпок, найденных на чердаке.  А потом, забравшись с ногами на высокую кровать с пружинным матрацем и потягивая джин с тоником из полуторалитровой бутыли, размечталась о семейной жизни с любимым мужчиной.  Нет, не с Тошей, конечно.  Рыжий долговязый парень не вписывался в стандартный образ приличного мужчины.  Но как-то к слову он похвастался, будто знает серьезных барыг, способных сделать приличные, почти настоящие документы.  Своих денег Инга не имела, а пойти по стопам сожителя и шарить по чужим карманам не умела, мало того, панически боялась.  Тоша стал щедро приносить еду и выпивку, и поговаривал о желании снять хорошую двухкомнатную квартиру в городе.  Инга согласно кивала, а пока замерла в ожидании неизвестно чего, похожая на снулую рыбу: ела, спала, пила в неумеренных количествах джин с тоником и толстела от сладкого напитка не по дням, а по часам.  Супружеские обязанности с чужим ненужным мужчиной вызывали отвращение, и их она исполняла из рук вон плохо.  А может, виной было ее неполноценное женское естество.   Первоначальный хозяйственный пыл угас, не оставив ничего взамен, и в хате царила мерзость запустения.  Тоша высказывал ей претензии, но Инга не могла переломить себя.  Руки не лежали даже к необходимому.

- У-у, дура толстозадая!  Умеешь только на завалинке валяться вместе с кошками, - сердито говорил он, отвешивая подруге то пинок, то оплеуху.

- Подведет под монастырь, подлец, ох, подведет! – допивая очередную бутылку джина и скучая по настоящей сорокаградусной водке, бормотала себе под нос Инга.

  Рыжий парняга питал нездоровое пристрастие к джину, но как бывает корм не в коня, так и ему лишних килограммов на боках не прибавлялось.  А Инга пила липкую дрянь по необходимости, не имея личных карманных денег, зато жир нагуливала исправно.  И потом, она боялась выходить даже в магазин.  Ей казалось, на беглецов разослали милицейские ориентировки, и стоит появиться в людном месте, сотни указующих перстов тотчас уткнутся в нее показательным тыком:
- Вот она!  Держи ее!  Лови вора!

- Ну и дура ты, Матреха!  Так всю жизнь взаперти просидишь и трусы замаешься стирать, если от каждого стука мочиться станешь.  Раскинь своими мозгами без извилин, у них и самих рыла в пуху, даже в перьях, если они непроверенные препараты на нас опробовали.  Хорошо, нам повезло, а сколько несчастных околело, ты считала, киса?

- Откуда ты знаешь?

- Да стопроцентно уверен!  Ты ни одной книжки за зиму не прочла, а я ученый, детективы люблю.  Поняла теперь?

- Нет! – откровенно призналась Инга. – Я люблю…

  Запнувшись на слове, она не договорила.  Действительно, а что она любит?  События последних двух страшных лет выхолостили ее душу, уничтожив нечто основное в натуре человеческого естества, без чего нельзя вести полноценную жизнь и считаться достойным членом общества.  Или это началось гораздо раньше, когда мать с отцом в угоду любимой старшенькой безжалостно выбросили младшую дочь на помойку – в прямом смысле слова?

- Верно, в этом все и дело, как же я сразу не поняла?  Нельзя маленькому человечку расти без мамы, и никто ее не заменит!

  Проплакав до вечера, Инга уснула в растрепанных чувствах, а утром пробудилась с готовым выстраданным решением.  Она пока не знала конкретно, что станет делать, но приснившийся ночью тревожный сон указал определенное место, где она непременно должна побывать.  И чем скорее, тем лучше…


   Утром явился Тоша – бледный, дерганый, с неестественно горящими глазами и в приступе непримиримой ярости схватил начавшую одеваться подругу за волосы.

- Ты куда намылилась, корова недоенная?  Целый месяц ничего не делала, только джин пила да на пуховике вылеживалась, саласуха гладкая!  Пора к делу приспосабливаться.

- Но я ничего не умею, - испуганно пискнула Инга.

- Не беда, научишься.  Сегодня же первый урок тебе преподам.  Учти, пучеглазая, коли попадешься – молчи в тряпочку, иначе…   короче, взвоешь!  Ну, двинули, что встала, глаза вылупив?

- Я…  я выпью для храбрости, - косясь на остатки джина в бутылке, пробормотала Инга.
- Заработаешь, тогда и выжрешь, хоть сто порций.  Ишь, разбаловалась!  Хоть бы полы помыла, уродина!

- Мы так не договаривались, - всхлипнула она.

- Значит, сегодня договорились.  А это тебе аванс!

   Тоша размахнулся и ударил ее в скулу, едва не выбив великолепные вставные зубы.  Инга всхлипнула и, как на заклание потянулась следом за ним к автобусной остановке.  Тоша оборачивался и подгонял ее и пинками и пощечинами.

- Разве можно гадить близко от дома?  Пойми, нас быстро вычислят, - пытаясь воззвать к рассудку невесть с чего вызверившегося сожителя, причитала она.

- А ты собралась всю жизнь в деревенской дыре сидеть?  Нет, пора ближе к цивилизации подтягиваться, где серьезные дела затеваются.

  Инга тяжело вздыхала, продолжая сомневаться, и слова напарника о неких сомнительных делах вызвали у нее приступ трясучки.  Едва сдерживая мелкую дробь, выбиваемую зубами, с душевным и телесным содроганием втиснулась в переполненный автобус.

- Проедем пару остановок и делай вид, будто тебе дурно.  Все засуетятся, про сумки и карманы забудут.  Короче, все ясно? – одними губами прошипел ей на ухо Тоша. 

  Инга неестественно дернула головой.  Не приходилось притворяться, ей действительно было дурно, кружилась голова, и начинало нехорошо поташнивать, грозя выплеснуть начавшуюся в желудке бучу на близко стоящих пассажиров.

- Женщина, вам плохо? – громко спросил старик с рюкзаком, на которого она почти навалилась.

  На них тотчас обернулись, а Инга не могла оторвать взгляда от подельника, начавшего тащить из сумки у толстой тетки кошелек.  Из горла девушки вырывались невнятные звуки, голова помимо воли тряслась, как у эпилептика, подбородком красноречиво кивая в ту сторону, где упоенно орудовал натренированными пальцами Тоша.  И пассажиры не могли не обратить внимания на странную возню на задней площадке.  Внимание граждан переключилось на плавно несущего чужой кошелек в собственный карман воришку.

- Держи его!  Вон он, вон!

  Клич грянул громом, пронеся по салону ураганным ветром, клоня и разворачивая пассажиров в противоположную сторону.  Тошу схватили, втянули в кипящий водоворот из людских тел и висящего в спертом воздухе мата, откуда тотчас начали взлетать кулаки и обутые в сапожищи ноги.  На улице стояла дождливая погода.  Лето супилось на дачников долгими обложными дождями и не грело температурой меньше десяти градусов.  Воришка заверещал отчаянно и пронзительно, словно его копытом придавили.  От неожиданности водитель резко нажал на тормоз и распахнул двери.  Клубок по-змеиному сплетенных людских тел вывалился наружу, драка переместилась на обочину.  Пойманного топтали жестоко и безжалостно.  Не принимающие участие в расправе с любопытством глазели либо фотографировали происходящее мобильными телефонами.  Никто и не подумал вызвать милицию.  Шокированная отвратительной жестокостью сограждан, на секунду представив себя на месте Тоши, словно в нее, а не в бока сожителя вонзались сокрушительные удары чужих ног, Инга тоненько взвизгнула, бросилась в ближайшие кусты и склонилась в приступе рвотных судорог.  Едва обретя способность соображать и двигаться, она в ужасе заломила руки за голову и напролом бросилась через жиденький лесочек обратно к дому.  Вбежала, закрылась на клин, забилась в дальний угол спальни…  и вдруг осознала совершенную глупость содеянного.  Допрошенный с пристрастием, Тоша вряд ли станет запираться и сдаст неверную подругу с потрохами.  Скоро сюда явится милиция с обыском или, еще чище, разгневанные пассажиры с погромом…  Инга вскочила и заметалась, поспешно швыряя в сумку вещи и вполголоса приговаривая:
- Ой, мама!  Ой, мама!  Ой, мамочка!

  Поздно же она вспомнила о маме?  Где теперь Ирина Николаевна?  Неужели не примет отверженную, втоптанную в грязь и загнанную в угол младшую дочь?  Застегнув туго сходившиеся на поясе джинсы, Инга без зазрения совести забрала все имевшиеся в заначке деньги, подхватила последнюю оставшуюся бутылку джина с тоником и бегом помчалась прочь из деревни.  Автобусом воспользоваться не рискнула, купила билет на железнодорожном вокзале, хотя до него пришлось сделать изрядный круг пешком…


  Особняк на окраине района отгородился от улицы новым железным забором, во дворе появились клумбы и альпийские горки с мини – водопадами, стояли три внушительных импортных «внедорожника».  Судя по всему, там поселились серьезные предприниматели.  Не решаясь постучать, Инга стояла напротив так долго, что привлекла внимание дворника.

- Ты что здесь ошиваешься, кукла лупоглазая?  Обокрасть не надейся, не удастся.  Кругом охрана с сигнализацией.  Утрись локтем и чеши, пока псов вдогонку не спустил.
 
  Слезы градом хлынули у нее из глаз.

- Тут жили две женщины, мать и дочь…

- А, ты про тетку с парализованной толстухой на шее?  Родня, что ли?  Шагай по той улице, они домишко прикупили, как раз по правую сторону.  Если непонятно, у местных еще раз спросишь.

  Забыв сказать «спасибо», Инга бросилась по знакомой улице вверх.  Вот и дом, который она в прошлом году снимала.  В палисаднике, с руками по локоть в земле, возилась Ирина Николаевна, пропалывая лук и морковку, жиденько топорщившиеся на грядках.  Огородник из матери оказался никакой.  С пронзительным воплем Инга ринулась во двор.  Ирина Николаевна подняла бледное, изрытое преждевременными старческими морщинами лицо.  На худой, почти бестелесной фигуре женщины трепетали широченные обноски из сундука, оставшегося от прежней хозяйки, покойной старухи.  Испачканные пальцы разжались. Выронив пучок травы, Ирина в ужасе попятилась в спасительную темноту распахнутой двери.
- Мама!  Неужели ты меня опять не захочешь узнать? – страшным голосом выкрикнула Инга.

- Уйди, нечисть!  Уходи, не знаю тебя!

  Ирина попыталась закрыть перед носом непрошенной гостьи дверь, но дочь, выше ростом и тяжелее весом, приналегла всем телом и ворвалась следом в комнату.

- Только не говори, что ты меня не узнаешь! – истошным голосом крикнула она…  и осеклась.

  С высокой кровати, на которой в прошлом году сама едва не умерла от приступа тяжелой болезни, в куче ветхого тряпья копошилось нечто.  В нем трудно было разглядеть человека, а лицо испугалась бы признать за родное и обезьяна.  Кожа на лбу и щеках существа отставала пластами, и из чудовищных руин плоти злобно смотрели налитые кровью маленькие глазки, принадлежащие не человеку, а скорее, крохотному, в собственном бессилии люто злобному зверьку.

- Ма-ама! – закрываясь руками, качнулась в сторону Инга.

- Какая я тебе мама? – тонко и яростно взвизгнула Ирина Николаевна и закашлялась, захлебнувшись захлестнувшим горло зловонием, исходящим от лежащей в постели больной.

- Инга я!  Я же Инга, дочь твоя.  Неужели меня не узнаешь?

- Нет у меня второй дочери!

- Мама!!!

- Одна есть, здесь, здесь, со мной, а второй нет, и никогда не было, – тупо и злобно повторила женщина.

- Ма-а-а-амаа-а!!!

- Чего орешь?  Зачем вломилась?  Ждали тебя здесь?  Нет у меня других дочерей, и тебя знать не хотим!

- Ма…а…

- Разуй глаза, мать, это же наша глупая Матрешка, - невнятно, вперемешку с влажным бульканьем донеслось с кровати.

- Нет у меня…   Нет никого!

- Заткнись, идиотка старая, кляп бы в тебя забить и не вытаскивать!  Навязалась на мою голову!  Чтоб тебе в сортир провалиться!

  Грубый, с придыханием бас прозвучал почти внятно.  Ирина всхлипнула и поперхнулась собственным воплем.  Зажмурившись, толкнула младшую обеими руками, но сил не хватило сдвинуть с места девяностокилограммовую девушку, лишь сама пошатнулась и едва не упала.  С кровати донесся хриплый булькающий смех, словно лежащее в куче вонючего тряпья существо захлебывалось ядовитыми извержениями собственного организма.

- Что, Матрешка, разбежалась, а тебя здесь и видеть не желают?  Ха-ха-ха!  Ну, прямо все глаза проглядели в ожидании.

- Иди, откуда пришла, пока лопатой не прибила,- отвердевшим голосом приказала Ирина Николаевна.

  Кровь ударила Инге в голову.  Две полуживые, сожранные неизвестной болезнью женщины ненавидели ее по-прежнему ни за что, не смирившись и не склонив непокорных голов перед обстоятельствами.  И ей не нашлось места рядом с родными ни в богатом доме, ни в убогой избе.  А в чем она, собственно, виновата?  В том, что появилась на свет вопреки эгоистическому отцовскому желанию?

- Разбежалась, Матрешка раскрашенная!  Ой, неужели думала, тебя здесь с распростертыми объятиями примут? – ехидно поинтересовалась Марьяна.

- Где мой Валерий?  Верните мне моего Валерия! – до отказа выложившись в страстном родственном порыве, срывающимся голосом просипела Инга.

  При этих словах сестра опять забулькала горлом в жутком смехе, а мать вдруг навзрыд, с причитаниями, заплакала.

- Захлопни пасть, старая маразматичка!  Знала бы, что мне подсунешь…  Эй, толстопузая!  Слушай сюда, Матрена!  Черти взяли твоего Валерия и утащили в ад,   там его и ищи.  А с нашей общей мамашкой я сама разберусь, твоя помощь не требуется.  Выну из нее все потроха и душу вымотаю.  Успокойся, Матрена и катись отсюда по-доброму, - истекая ненавистью, квакающим голосом проскрипела Марьяна.

- Не надо!  Маму оставь, - прошептала Инга.

- Да какая она тебе мама, кукла пустоглазая?  Кукушка лесная, вот ей название, - с хрипотой и мокротой выплюнула Марьяна.

  Ирина Николаевна громко всхлипнула, но с места не сдвинулась.

- Не хочешь мамашку прямо здесь порвать, а я посмотрю?  Ну, гляди, дело твое.  Я предложила.

- Ты – чудовище! – пронзительно выкрикнула Инга.

- Ага, а ты и не знала, убогая?  Подойди поближе, веселую новость сообщу.  Да иди, не бойся, мне тебя не порвать, жалко, сил нет.  Иди, говорю, а то ничего не скажу!

  Как под гипнозом, Инга подчинилась властному тону старшей сестры, со стоном, вприпрыжку двинулась к кровати.  Неожиданно крепкой костлявой рукой Марьяна схватила младшую за короткие волосики на голове и притянула так близко, что Инга едва не задохнулась от зловония, тянувшего от постели.
 
- Слушай сюда, дура расписная!  Думаешь, жизнь тебя поломала, если на карачках приползла?  Нет, это я ради тебя постаралась, чтоб место свое под забором знала и к белым людям не тянулась.  Помнишь бабку покойную и газовый кран?  Я это сделала, понятно?  Надо было бы тебя тогда придушить, да на случай понадеялась, а оно еще и лучше вышло.  Не получилось у тебя, убогой, сладким сыром в маслице кататься!

- Ты это о чем? – удивилась Инга, настороженно косясь на счастливо смеющуюся мать.

  Казалось, Ирина Николаевна вспомнила счастливые времена в своей жизни, а настоящее забыла, и веселилась от души, готовая пуститься в пляс.  Она и вправду начала тихонько пританцовывать.

- Старая дура и молодая идиотка, тьфу, одна компания!  Думаешь, труба сама лопнула, эх ты, глупая Матрена?

- Я…  не знаю, - в панике прошептала Инга.

  Ирина Николаевна засмеялась звонко и счастливо и швырнула в младшую дочь мокрую половую тряпку.  Инга досадливо смахнула с макушки вонючую ветошь и, выпучив глаза, продолжала молча глядеть на сестру.  Наконец сумела невнятно выдавить из разом спекшегося горла:
- Значит, ты убийца… ты…

 - А что ты теперь мне сделаешь?  Придушишь?  Бери вон подушку и действуй.  Ну, давай, видишь, лежу и не сопротивляюсь?  Эх, Матрена корявая, даже на поступок ты неспособна! – с горечью проговорила Марьяна, бессильно прикрывая глаза.

  Инга в ужасе попятилась, снова не ощутив удара в спину.  Ирина Николаевна ткнула ее веником.

- Нет!  Не-ет!   Мамочка, это правда? – с воплем повернулась она к матери и наткнулась лицом на грязную метлу.

- Иди отсюда, приблудная!  Явилась, нахамила, девочку мою растревожила. И кто тебя сюда приглашал?

- Я правду говорю, - слабым, но твердым голосом констатировала Марьяна, откровенно наслаждаясь произведенным впечатлением и скандалом.

- Ну, тогда и ты радуйся! – ослепнув го горя и грязного веника, мстительно взвизгнула Инга. – Дурной болезнью я тебя заразила. Я!  Я!
 
  Марьяна гортанно засмеялась, ладонями придерживая расползающиеся по швам щеки.  Сделанная на вершине материального благополучия пластическая операция не выдержала сдвоенного напора нищеты и ужасной болезни, и первой на вторжение в организм вируса отреагировала кожа.

- Ой, не смеши меня, Матрена!  Никогда ты умом не блистала, а сейчас и вовсе заземлилась.  Жрешь, наверно, много и все подряд.   Больные такими жирными и гладкими не бывают.  Да у тебя морда шире, чем мои четыре.  Нет, не удалось тебе меня уесть!

- Но я была больна, и…

- Теперь вдруг чудесным образом выздоровела, по щучьему велению?  Ой, ври больше, - презрительно скривилась Марьяна.

  Инга в бессилии отступила.  Сестра ей не поверила.

- Валера вон какой здоровый мужик, кровь с молоком, и то за зиму подался.  Поищи подлеца по районам, на его великолепную рожу полюбуешься, и тогда он тебя чем хочешь наградит, как ту сопливую малолетку.  А теперь катись отсюда, устала я от надоедливых родственников, - с презрением проговорила Марьяна и, сопя, с трудом повернулась к стене.

  Инга перестала сопротивляться, толкаемая в спину рукояткой от веника.  Ирина Николаевна так спешила выдворить постылую младшенькую из дома, что споткнулась на пороге и, падая, ударила ее головой в спину.  Девушка пробкой вылетела на улицу и плашмя растянулась на дорожке, услышав за спиной стук деревянного запора.  Изнутри закрылись на клин.  Ее будто ураганом подняло с земли.

- Адрес!  Дайте мне адрес Валерия! – кричала она, колотясь то в дверь, то в окна, но из дома не откликнулись, и она вынуждена была уйти.

  Опомнилась на знакомой до последней щербинки автобусной остановке и, никого не стесняясь, истошно закричала, заплакала в голос.  Запоздалая истерика прорвалась в неконтролируемых конвульсивных движениях и звериных воплях, потревоживших мирно дожидающихся транспорта граждан.  Двое насупленных парней в черных банданах под руки вытащили ее на обочину и, больно отхлестав по лицу, швырнули в заросшую крапивой канаву.  Быстро придя в себя, она не скоро решилась оттуда выползти, дожидаясь, пока на остановке не сменились пассажиры.  И, заливаясь молчаливыми слезами, думала, что слишком уж часто ей приходится оказываться на обочине, чтобы поверить в возможную где-то там, в будущем, удачу.

  Продолжая всхлипывать, она бросилась к круглосуточному коммерческому киоску и купила сразу несколько бутылок джина с тоником.  Водка в последний кризисный год на улицах не продавалась…


  Сегодня  ей не снилась муха на стекле, да и стела как такового, не присутствовало.  Но было очень холодно, сыро, и она поджимала то одну, то другую ногу, прятала подмышку голову и грела за пазухой руки, всеми силами оттягивая мучительным момент пробуждения.  Но когда стало вовсе нестерпимо, проснуться пришлось, сопровождая эту неприятную процедуру мучительными, взахлеб, рыданиями.  Она и впрямь едва не захлебнулась в разлившейся вокруг старой деревянной уборной луже, до тошноты вонючей и покрывшей ее, лежащую, почти с головой.  Сильнейший ливень, явно продолжавшийся не один час, растопил нечистоты в чужом незнакомом дворе, и она валялась посередине, никому не нужная, всеми изгнанная, избитая и оплеванная.    На четвереньках Инга выползла на сушу, ее стошнило, и не только.  Она протяжно стонала и нелепо шарила вокруг испачканными в грязи и дерьме руками.  Потом понюхала и сморщилась.  Открыла рот с целью закричать в голос, выплескивая рвущую внутренности боль, но обнаружила валяющуюся в стороне собственную сумку.  Последнее, что она помнила, был ночной супермаркет, где она затаривалась водкой, а потом шла по улице и пила из горлышка, пока не перестала соображать.  В непогоду приличные люди сидели дома, и никто не польстился на ее скудное добро.  Дождь хлестал тугими непрерывными струями, смывая с униженной девушки грязь и позор.  На четвереньках Инга преодолела расстояние в пару метров и бросилась к своим сокровищам.  В размокшей от воды сумке оказались изрядные запасы.  Закуска, правда, пришла в негодность, но на фоне общего потрясения данный факт Ингу не огорчил.  Новыми фарфоровыми зубами, острыми, как лопасти мясорубки, она прокусила бумажный пакет виноградного вина и, продолжая выть в голос, в несколько глотков опустошила до дна.

- Эй, ты чего ревешь-то, тетка?  Живот схватило или побил кто? – послышался чей-то сочувственный голос.

  В пустой двор забрел немытый и нечесаный, такой же неприкаянный бомж.  Инга продолжала кричать, колотясь головой в деревянную стену уборной, и хлипкий домик ходил ходуном, готовый завалиться.

 - Хорош визжать, тетеха!  Сейчас народ выскочит, расшибет в мякиш и спустит в этот самый сортир.  Идем, идем скорее отсюда!

  И потащил обессилевшую, испускающую жуткие стоны девушку на улицу.  Ноги у нее не гнулись и волочились по грязи.  Мужик нашел в ее сумке водку и силой влил в горло спасенной больше половины.  Остатки допил сам.  Инга рыдала, но уже тише.  Пока они сидели в кустах, уничтожая запасы из сумки, у нее прорезалась членораздельная речь, и она рассказала первому встречному о сотворенной с нею очередной неслыханной подлости.

- Эге, да с нами всеми что-нибудь да поганое приключилось.  Вон Горелого утюгом палили, пока квартиру родичам не подписал, Соньку Драную сын с невесткой из дома выпихнули, с другими вообще лихие дела приключались.  А ты говоришь, облаяли.  Так это тьфу, не стоит и внимания.  Такая смачная матрешечка, и ревешь…

- А откуда ты меня знаешь? – агрессивно вскинулась Инга.

- Да ниоткуда.  Просто сочная ты, вот и пришло в голову, а так, в первый раз вижу.  Пойдем со мной, слышишь?  Не сомневайся, с Витюганом тебя в любом месте с распростертыми объятиями примут.

- В Кремле у президента, что ли? – осклабилась Инга, пошарила в карманах и достала плотно слипшуюся пачку денег.

- Ну, теперь нас при полном праве в семью пригласят, - обрадовался Витюган и подхватил обмякшую спутницу под микитки. – Ты давай, ластами греби, холодно становится.  Вот зарядил, окаянный, на неделю, не меньше.

  Дождь полил сплошной стеной.  Стало холодно и знобко.  Внезапно перейдя от рыданий к нездоровому веселью, Инга тонко и фальшиво затянула песню.  Вместе с тяжелым опьянением накатило полное безразличие к собственной судьбе и всему окружающему.  Жить стало не для кого и незачем, и потерянная навсегда любовь выжгла душу дотла, пустое пепелище.  Сколько раз такое происходило, а потом в ответственный момент чувство воскресало Фениксом из пепла, но на сей раз, кажется, кончина произошла бесповоротная.  Месяцами лелеемая мысль о мести обидевшим ее людям одновременно с мучительной надеждой на признание с их стороны и ее безоговорочное прощение умерли в одночасье, разложившись на дурно пахнущие составляющие, утонувшие в поганой луже около уборной.  Но на пустом месте неожиданно возникла беспричинная легкость, словно все неприятности закончились, и впереди ждет сплошное безмятежное блаженство.  Инга раскисла, расчувствовалась и в перерывах между приступами тошноты строила грандиозные планы на будущее, от души посвящая в них нового попутчика.  Проявляя крепкую бомжовую взаимовыручку, Витюган взвалил ее, по весу отнюдь не Дюймовочку, себе на спину, поверх узла с постелью и горбом поволок в обещанную семью.  Пока шли, Инга  отмокла, протрезвела и, обтошнив своего благодетеля с головы дот ног, с его легкой руки гармонично влилась в заседавшую в просторном подвале теплую разношерстую компанию, где опять пила, плакала и смеялась, а бомжи поочередно ее утешали.  Естественно, по свойски, особо не церемонясь.  В результате Инга лишилась денег, одежды, сумки и всего остального, но получила законную прописку.  Теперь ей предстояло здесь жить…


  Инга грелась на солнышке и блаженствовала.  Сегодня у них был удачный день.  С утра на пару с Витюганом пробежались по помойкам, и на «блошином» рынке выручили за подержанный товар больше двух сотен.  Хватило и на выпивку, и на закуску.  Витюган успел надраться и валялся по-кошачьи, пузом вверх, рядом примостилась бродячая собака.  В бутылке оставалась половина ее, личной водки – не собаки, конечно, а Инги.  Теперь она не пила залпом, а научилась медленными глотками растягивать удовольствие.  Скудость жизни приучила к экономии.

  …  Инга в очередной раз глотнула из горлышка и прижмурила один глаз.   По ухабистому проселку, неловко припадая на обе ноги, плелась странно  знакомая фигура.  Девушка не успела сообразить, откуда вылез корявый колченогий мужик.  Наверно, из ближайшего оврага, где лакомился поздними ягодами.  Фигура тащилась медленно, словно ее нагрузили чугунными болванками, тыкалась под каждый куст, не иначе, в поисках порожней тары.  С прошлых выходных под каждым кустом догнивали остатки пикников, но все, что можно, они в Витюганом успели собрать.  Инга злорадно хихикнула и, протерев заплывшие глаза, присмотрелась.  В наклоне головы, в напряженной спине медленно бредущего мужика обнаружились до боли, до смертельной обиды знакомые очертания.  А еще эта приметная красная куртка с разлапистой статуей Свободы на спине, не иначе, приобретенная с «секонд – хэнде».  Очень подходящий прикид не обремененному финансами и богатой недвижимостью мужичонке.  Курточка изрядно запачкалась и потерлась на сгибах.  Не мудрено, два года прошло.  Инга с содроганием вспомнила унизительный инцидент на проспекте, где ее, тогда невинную и послушную маменькину дочку, бросил в грязь, смял и цинично растоптал случайный прохожий, великолепный денди в модной одежке и раздутым самомнением.  Наступил, перешагнул и прошел мимо, не оглянувшись, прямо держа красно - белую спину с злобной статуей между высоко поднятыми лопатками, со свирепым выражением чужого лица готовой перемешать с грязью весь русский народ.  Национальные чувства взыграли в душе оскорбленной девушки пуще личной обиды.  Она и сама не подозревала за собой столь свирепого патриотизма.

- Ах, ты, гад! – вскакивая, тонко и отрывисто провизжала она.

- Инка. Ты что? – не открывая глаз, размягчено промычал Витюган, разомлевший на природе до состояний мягкого воска.

  Они жили вместе почти два месяца, и потрепанный бродячей жизнью и неурядицами с законом парень обожал новую подругу нежно и трепетно, вопреки расхожему мнению о низменности нравов среди лиц без определенного места жительства.  Но из всех правил бывают исключения.  Случается, и на помойке вдруг произрастает яркий и красивый цветок.  Витюган любил подругу самозабвенно, до личного самоотречения, и ей в первую очередь приносил выпивку и закуску.

- Ну, ты чего, Инка?

- Это он!

- Кто?!

  Витюган сел и поморгал сонными глазами.  На окраине города в лесополосе было тепло и тихо.  Лето не радовало погодой, но в конце июля выдалось несколько скромно теплых деньков.  Возжаждав красоты и романтики, молодые люди не поленились дойти до лощины напротив металлургического завода, где в приятном уединении предались утробному и половому пиршеству.  Пресыщенному утехами парню не хотелось заводить пустопорожних разборок с первым встречным.

- Нет, ты, дурак, не понимаешь, - свистящим шепотом проговорила Инга, - это же он, он!


- Кто – он, Инка?!
- А тот козел, из-за которого моя жизнь псу под хвост слетела!

  Девушка истерично всхлипнула, пустив горючую хмельную слезу.  Сейчас ей и впрямь казалось, будто хамоватый незнакомец в красной куртке послужил катализатором приключившихся с нею грядущих несчастий.  И пока он свободно гуляет по земле, не будет ей ни сна, ни покоя.  И если бы не он, подлец, жизнь у Инги сложилась бы по-иному, и семья появилась бы, и богатый дом, и детки, которые любили бы ее и уважали…

- А я разве тебя не люблю, а, Инка? – потянулся к ней Витюган.

  Но ласки друга не произвели на нее впечатления.  Давняя обида ледяным комом разрасталась в оскорбленной душе, и красная спина удаляющегося мужчины подействовала, как тряпка того же цвета на разъяренного быка.

- Ладно, хрен с тобой.  Пойдем, нахлопаем мужику по ушам, - неохотно согласился Витюган.

  Инга просияла полной луной, и они трусцой бросились догонять ничего не подозревающего незнакомца.  Тот как раз обнаружил грибы и вынимал из торбы целлофановый пакет, когда Инга ураганом налетела сзади и башмаком тридцать девятого размера хряпнула его в спину.   Рифленая подошва четко отпечаталась на линявшей красной материи.  Мужчина испуганно взвыл и, по-бабьи прикрываясь руками, ничком бросился в траву, оставив, однако, на виду обтянутый спортивными брюками зад.  Витюган хохотнул и легонько пнул его в мягкое место.  Бедняга распластался врастяжку, похожий на раздавленную на дороге лягушку, и девушка с радостным индейским кличем сплясала на его спине неистовый канкан.  Между тем Витюган, не терявший времени даром, распотрошил отлетевшую в сторону холщовую торбу, надеясь обнаружить деньги или выпивку, но вытряс лишь пару пустых бутылок и  завернутый в носовой платок паспорт.

- Гляди-ка, ксива.  Может, пригодится, а?  Продадим барыге за тугрики,  видишь, какой-то Валерий Георгиевич…

- Кто?  Кто?! – испуганно крикнула Инга.

  У нее подогнулись ноги, иона села на поверженного дядьку верхом.

- Да какой-то Гераськин, не все ли равно?  Мало ли их тут шатается.  Эй, катись своей дорогой, мужик, а документы нам оставь в качестве отступного, - глумливо хихикнул Витюган.

  Инга вырвала у него чужой паспорт и трясущимися руками развернула на странице с фотографией.  Вопль, в десять пронзительней пожарной сирены, сорвался с ее пересохших от волнения губ.

- Что ты с ним сделал, подонок?!

  Оба мужчины шарахнулись от нее в разные стороны.

- Это мой документ, отстаньте от меня, - прохныкал незнакомец в красной куртке, продолжавший судорожно прижимать к груди пакет с раздавленными грибами.
 
  С неженской силой, одним рывком Инга перевернула его на спину, потом легко, будто куклу из папье – маше, подняла и посадила, привалив спиной к дереву.  И закричала, зарыдала, мотая головой и без толку размахивая руками.  На нее, выпучив глаза, молча смотрел насмерть перепуганный Валерий - обросший, отощавший, лишившийся пары передних зубов, но заполучивший обширную лысину на макушке.  Однако свой, родной, которого она никогда не переставала любить, несмотря на уродливые, сопутствующие их чувствам житейские обстоятельства.  А прочие мужчины являлись проходными, ничего не значащими пешками в ее жизни.

- Так это ты тогда, на проспекте?  Ты, да?  Ах, подлец, по глазам вижу, что ты!

  И принялась сначала хлестать его по щекам.   Потом прижала всклокоченной головой к своей пышной груди и, оттолкнув, снова хлестала с отчаянными, на грани хрипа, рыданиями.  В ее крепких руках Валерий мотался, как тюк с соломой, а Витюган отдельными изумленными возгласами пытался прояснить суть разворачивающейся на его глазах трагедии.  Инга сорвала с мужчины отвратительную красную куртку и со звериным рычаньем растерзала в лоскуты.

- Слышь, Инк, он тебе что, деньги должен? – с трудом сообразил Витюган. – Может, мордой его в дуб, а?
 
  И он с готовностью бросился помогать подруге, навалился на Валерия со спины и принялся гнуть к земле, тогда как Инга зачем-то тянула его вверх.  Ощутив себя разрываемым надвое, бедный Валерий заверещал истошно и пронзительно, как подстреленный зайчик.

- Не смей его трогать!  Он мой! – львиным рыком гаркнула Инга, набрасываясь на верного друга и возлюбленного с кулаками.

- А я что?  Я и вовсе ничего, - успел удивленно вякнуть Витюган и опрокинулся навзничь, головой в оставленное ночными гуляками кострище.

- Ой, мама! – дико взвизгнул Валерий и на карачках, с невероятной скоростью перебирая ладонями и коленками, стал отползать в заросли.

  Падая, Витюган напоролся на разбитую бутылку.  Острое стекло рассекло артерию на шее, и парень захлебывался кровью, в агонии взрывая каблуками стоптанных сапог влажную землю.
- Ой!  Ой!  Ой! – прижимая ладони к пылающим щекам, пропищала Инга.

  Валерий свалился в яму на обочине и затих на дне, испуганным страусом пряча голову в лопухи.  Никто и не подумал оказать помощь бедному, истекающему кровью Витюгану.  Меньше чем через пять минут все было кончено.  К месту происшествия, жужжа, собирались вездесущие мухи, за версту почуявшие поживу.

- Ой!  Ой! – раскачиваясь из стороны в сторону, причитала Инга.

  Слетевшиеся обширной стаей мухи успели облепить кошмарную лужу и по-лошадиному вытянувшееся лицо Витюгана, садились на голову Инге и добрались до Валерия, партизаном засевшего в канаве.  Он первым и опомнился, выполз на дорогу и, отряхивая костюм, зло прошипел:
- Как была ты, Матрешка, дурой, так ни грамма и не поумнела.  Меня здесь не было, а ты хоть удавись!  Подхватил пакет с остатками грибов, забросил на спину торбу и хотел бежать, но Инга взметнулась озверевшей гюрзой, всеми четырьмя конечностями вцепилась ему в спину, еще и зубами за загривок прихватила.  Укусила больно, до синяка.

- Не было тебя, говоришь?  Ах, не было?!

- Пошла вон, дрянь! – с матерным приложением проревел Валерий, шпыняя в бока, не в состоянии оторвать от себя разъяренную женщину.

- А ты гляди, что там, в луже!  Разуй глаза и гляди! – истошно провизжала Инга.

  Валерий обернулся, посмотрел и с тихим стоном рухнул наземь, обессиленным телом припечатав в грязи ненавистную девицу, вновь возникшую на его трудном жизненном пути.

- Убийца!  Ах, ты, убийца, чтоб тебя скрючило и порвало в лопухи!

  В середине успевшей подернуться пленкой лужи корочками вверх валялся его паспорт.

- Опять вылезла поганая, как змея из логовища!  Когда я от тебя избавлюсь, душегубка, пиранья, акула океанская?!

- Врешь!  Я его не убивала!

  Инга взвыла так громко, что сорвала голос, и теперь могла лишь сипеть, в отчаянии протягивая руки к бывшему любовнику.

- Не я же это сделал!  Не я! – с ненавистью прокричал Валерий.

  Не рассчитывая на кулаки, схватил суковатую палку и бил ее по спине, ругаясь и причитая:
- Тебя все равно посадят!  Посадят, посадят…

- Не меня, а тебя, понял?

- Нет, тебя!

  Той же палкой Валерий попытался выловить паспорт, но поскользнулся и упал лицом в страшную лужу.

- Вот и все, конец тебе! – злорадно кричала и при этом почему-то плакала Инга.

- Нет, не мне, а тебе, крыса дешевая, - упрямо твердил Валерий, чихая, кашляя и вытирая руки об одежду.

- Молчи!  Молчи, глупец, и слушай меня!

  Она принялась вынимать Валерия из лужи, но того затошнило, заколотило, и первые признаки медвежьей болезни вырвались из организма громкими неприличными звуками.

- Тебя посадят!  Слушай меня! – с перекошенным лицом заорала Инга.

- Почему – меня?  Это ты с ним была, тебе и сидеть!

  Медвежья болезнь покинула его внезапно, тошнота тоже.  Не сговариваясь, оба принялись действовать.  Собрав изрядную груду сушняка, завалили и подожгли место преступления.  Костер не хотел разгораться.  Стоя на коленях, сунув головы едва ли не в пламя, перемазанные грязью, копотью и чем-то липким, о чем и думать не хотелось, они дули до хрипоты, надувая щеки и едва не лопаясь от  натуги.

- Горит?

- Хрена с два!

- Неси еще дров.  В овраге старые колеса лежат.

- Нет уж, вместе идем.  Ишь, хитренький нашелся!

  Естественно, тяжелые покрышки от тракторных колес пришлось поднимать Инге.  Валерий подгонял ее, шпыняя в спину и ниже.  Он бы и сбежал в одночасье, но девушка спрятала за пазуху его испачканный чужой кровью паспорт.  Потом они долго мылись на болотистом берегу у реки.  Из-под горы хорошо был виден высокий столб черного дыма, сквозь кусты и деревья просвечивали языки пламени.  Но никто не торопился тушить пожар.  По случаю буднего дня публика за городом не гуляла, до окраины с одной стороны далеко, с другой, до деревни, еще дальше.  В ближайших к городу лесополосах постоянно что-то жгли, и никого не удивляло появление очередного источника дыма.

- Теперь посмей у меня удрать, подонок, - с силой выкручивая одежду и развешивая сушить на прибрежных кустах, в ярости крикнула Инга.

- Да разве я собираюсь? – масляно поблескивая глазами, пробормотал Валерий.

  Аппетитные телеса вновь обретенной подруги смущали его давно уснувшее мужское естество.  Он и рад был тигром прыгнуть вперед, завалить девушку в мокрую осоку, и пусть под телами хлюпает холодная вода…  но…  Похотливые мысли как-то мало отражались в нижних этажах поношенного организма.  Валерий помялся и тяжело вздохнул.

- Надо же, какая сочная, ядреная, словно утюгом тебя прогладили.  А я вот болею…

- Чем это ты болеешь? – недоверчиво покосилась на его голую скрюченную фигуру Инга.

- А то не знаешь!  От нервных переживаний у меня депрессия.  А когда горгулья поганым языком сглазила, совсем плохо стало…  Эй, стой, Матрешка, дай за мясо подержаться!

- Значит, я для тебя только мясо? – чуть не заплакала Инга.

- Целая груда мяса, аж слюнки текут, - захохотал Валерий, опрокинул девушку в грязь и уселся верхом.

  Но только на это его и хватило.  Зато ногами истоптал, в грязи извалял и изрезал ее полное белое тело острыми листьями осоки.  По завершении экзекуции Инга рыдала в голос – не столько от боли, сколько от унижения.  Может, и убежала бы тотчас, но змеиной головкой с высунутым ядовитым язычком выросла былая любовь, влилась в кровоточащее отчаянием нутро.  И потом, у Валерия имелась собственная жилплощадь.  Не хоромы, но вполне приличный дом.  И, натянув на себя влажную одежду, они гуськом побрели в одном направлении…


  Валерий обитал на окраине небольшой деревеньки километрах в десяти от города.  Никакой транспорт, кроме собственных ног, туда не ходил.  Брошенный хозяевами дом с великолепным видом на постоянно чадящий металлургический завод, облюбованный престарелым бродягой по весне, зиял наполовину выбитыми стеклами и скрипел висевшей на одной петле дверью.  Новый жилец скромно довольствовался колченогим столом и брошенным на голый пол дырявым матрацем.  Вздыхая и трагически всхлипывая, он не переставал твердить вновь обретенной подруге о своей горькой доле.

  Прежде чем с головой окунуться в сладость медового месяца, заполучившая  потерянное сокровище девушка с энтузиазмом новообращенной принялась за уборку и  ремонт апартаментов.  Вить семейное гнездо было приятно.  Появилось ощущение стабильности существования, а работать она умела.  Вернувшиеся силы снова били через край, налившееся свежестью тело требовало движения.  За еду и выпивку она полола огороды, носила воду и колола дрова соседям.  Иногда ей отдавали старую мебель.  Никогда не учившаяся орудовать топором и молотком, она без посторонней помощи починила дверь и вставила выбитые стекла.  Изба засияла, отмытая до блеска, благоухающая свежей побелкой и недавно поклеенными обоями.  Девушка трудилась в одиночку, сожитель и пальцем не шевельнул, чтобы ей помочь.

  Никто не мешал вновь воссоединившейся паре в уединении проводить медовый месяц, но любовь выходила квелая, с натугой.  Потенция пошатнулась у Валерия вместе со здоровьем.  Инга не очень уважала омерзительные игрушки из секс - шопа, но смирилась ради любимого, раз за разом терпящего фиаско в постели.  Злясь на всех, кроме себя, он обвинял в неудачах неумелую любовницу и с удовольствием бил ее гнусными, предназначенными для разврата приспособлениями по голове и при этом хохотал, словно ненормальный.  Порой Инге закрадывались в голову нехорошие мысли, но когда любимый спал, зубами и хандрой к стенке, в ее слабую, не терпящую одиночества душу вползало умиление, и для него бедная девушка готова была снять луну с неба.  Но луна висела высоко, а неудачи Валерия на любовном фронте постепенно выбивали ее из колеи, и уже не радовал уютный, собственными руками созданный семейный дом.  В очередной раз устроившийся на иждивении влюбленной женщины Валерий не испытывал ни малейшей толики благодарности к той, которая предоставляла ему блага, ничего не требуя взамен.  Он часто раздражался, материл подругу последними словами, напившись же, постоянно вспоминал хорошую девушку Катеньку, со скандалом отнятую у него чиновными родителями, когда выяснилось, что юная козочка, не успев закончить школу, ждет ребенка. 

- Все, как один, против меня ополчились!  Марьяшка, горгулья, орала, аж щеки от натуги полопались, как перезрелые помидоры – вот где посмеялся бы, если б не было так грустно.  Ирка рыдала, руки заламывала и растрепала, дура, обо всем милиции, пришлось срочно ноги уносить.

- Руки она заламывала!  А я прекрасно помню, как она меня этими руками по лицу била, - невольно захваченная горькими воспоминаниями и задетая запоздалой ревностью однажды плаксиво заявила Инга.

- Да что ты!  Молчи, если ничего не понимаешь.  Они Катеньку, прекрасную девушку ремнем хлестали, а потом силой в больницу поволокли.  Там-то и выяснилось…  Еще и Ирка с милицией подоспела.  Загнали, как волка позорного загнали, чтоб им в аду гореть!  Пришлось в подвале с бомжами зимовать, пока ты жировала, крутые бока нагуливала.  Щеки-то вон, как у хомяка вспучились.  Была ты Матрешкой, ею и осталась!

- Да, осталась и горжусь, - отрезала Инга и подозрительно поинтересовалась. – А что за болезнь такая таинственная у твоей Катеньки объявилась?  Может, ты и меня заразишь?

  Ее отлично просветили в больнице, и без подсказки она догадалась, от кого и чем заразилась хорошая девушка Катенька, но нисколько молоденькую козочку не жалела. 
Хотелось бы еще от себя прибавить, да после драки кулаками не машут.  Она вспомнила собственную болезнь и полное бессилие разваливающейся плоти на фоне двух счастливо воркующих в дверях съемной квартиры голубков и счастливо, с нескрываемым злорадством рассмеялась.  Нет, повторения ей ни в коем случае не хотелось.  Теперь половое бессилие сожителя оказалось очень кстати, у Инги впервые нашелся повод упрекнуть его растраченным на непотребных баб здоровьем.

- Не смей так говорить!  Катенька – чистый человечек, горя полную чашу приняла…

- Не будет зариться на чужое, - с ненавистью отрезала Инга, а втайне подумала: «Ну еще бы, никто не пригласит ее в секретную лабораторию Мясникова.  Не везде богатеньким широкая дорога!»

  Она удивлялась собственному везению и постепенно начинала недоумевать, что делает здесь, рядом с никчемным, больным и никуда не годным мужчиной.  Но остатки былой всепоглощающей любви еще теплились в глубине ее естества, да и идти, если честно признаться, больше некуда, а этот дом она своими руками облагородила, и отказываться от вкусной еды и чистой постели пока не собиралась.  А еще, без документов нигде никого не ждали.

  Медленно, в течение дня напиваясь до положения риз, Валерий вспоминал нехорошим словом какую-то Ириску, якобы наградившую его дурной болезнью.  Но чаще мучился неразрешимыми сомнениями.

- А может, и не она виновата.  Марьяшка, горгулья позорная, раз десять под скальпель ложилась, могла тоже заразу принести.

  И, в который раз по кругу начинал сокрушаться о себе и безвинно пострадавшей Катеньке.  Инги в его жизни словно и не существовало.  Измученная злобой и ревностью, девушка часто срывалась и откровенно говорила, что думает о возлюбленном и его блудливых бабах, и все чаще рассуждения о жизни перерастали в ссоры, иногда завершающиеся мордобоем.  Валерий бил сплеча, не жалея румяного личика сожительницы, та, не успев полностью переменить к нему отношение и стараясь купировать его гневные вспышки, лишь отмахивалась и зачастую силой укладывала разбушевавшегося мужчину в постель.

- Не надо было с Кукловодом якшаться.  Вот уж у кого полная лаборатория заразы – выбирай любую, хоть солитером наградит.  И от бомжей, и от собак, и от уродов – квазимодов…

- Постой, Мотря, а ты-то откуда знаешь? – протрезвев от удивления, вскричал в ответ на очередную вспышку ее возмущения Валерий.

- Окольными путями выяснила, - перекосилась в коварной ухмылке Инга.

- Тоже, значит, под меня копала, кикимора?  Подлые вы все, как на подбор, чужое счастье вам очи ест.  Сломали нашу с Катенькой жизнь, не посмотрели на любовь великую.  И никто не посочувствовал, даже ты, Матрешка недорисованная! – уже в голос плакал Валерий, в последнее время теряющий человеческий облик от нескольких рюмок водки, тогда как раньше пил бутылками и не пьянел надолго.

  Разъяренная Инга вскочила и ткнула его кулаком в сопливый нос.  Закричала громко и отчаянно:
- Это ты тут несчастненький, злодеями – лиходеями обиженный?  Жизнь ему, глядите, поломали!  А мою кто порушил?  Пошевели своими раскисшими мозгами, интриган дешевый!  На улицу выбросили – раз, в больнице оставили – два, потом в дерьме, как бродячую собаку, топили…

  Захлебываясь, Инга перечисляла прегрешения родственников, для наглядности один за другим загибая пальцы, не замечая застывшего с разинутым ртом Валерия, постепенно трезвеющего, словно зеленый змий испугался обвинений и поспешно выползал из его утробы между слюняво распяленных губ.

- Эге, стой, мать, что-то не туда тебя потащило!  Не иначе, у самой мозги скисли, и все на свете перепутала.  Ну ладно, в больнице тебя оставили, врачи сказали, не жилец, а мы и поверили.  Сама пойми, зачем бедным людям бесполезные хлопоты?  Но в параше-то кто тебя топил?  Хоть тресни, не припоминаю.  Или образно мыслить начала, ученая курица?

  И он вернул сожительнице пощечину.  Было не столько больно, сколько обидно.  И, сорвавшись с катушек, Инга кубарем покатилась в неконтролируемую, с поросячьим визгом, истерику.

- Ах, не топили, говоришь?  Одна Катенька у тебя невинно пострадала?

  И, перемежая речь воплями, ругательствами и слезами, принялась вываливать на лысеющую голову возлюбленного трагические факты чужой подлости и родственного предательства.  Не сразу и не вдруг, но до Валерия наконец дошло, и он вник в смысл сказанного.

- Э…  Матрешка, говоришь…  и Ириска – вы?!  Нет, не поверю!  Такого не бывает!

- Еще как бывает, чудеса на свете иногда случаются.  А ты и не знал?

  Подскочив ошпаренным котом, Валерий толкнул ее лицом вниз на койку, бесцеремонно стянул панталоны.

- Что ты  хочешь делать? – истошно визжала она, суча полными ногами.

- Уймись, корова!  Дай взглянуть…  Ох, а я-то думал, у кого еще такую родинку видел!  Ах, ты, змеища подколодная!

  В укромном месте между естественными принадлежностями пола примостилось характерного вида черное волосатое родимое пятно размером с куриное яйцо.

- И ты молчала?  Все время молчала подлая?!

- А ты и знать обо мне ничего не хотел!

- И про болезнь знала?  И про все остальное? – причитая, он отвешивал пощечины уже не по лицу, а по обеим румяным выпуклостям, символизирующим для него сразу две злокозненные морды – Матрешки и Ириски в одном флаконе.

  Инге надоело терпеть издевательства, она лягнула сожителя босой пяткой и угодила в глаз, развернулась ежом и накинулась на него с новыми упреками.  Но Валерий не слушал, сидел на полу, недоверчиво качая головой и невнятно бормоча себе под нос:
- И все же странно, ну, очень странно!  Нет, все равно не получается!

- Что у тебя не получается? – махом опустошив полный стакан крепкого деревенского самогона, зло поинтересовалась Инга.

- А то!  Ириска вся скрюченная была, страшнее атомной войны.  Может, и правда больная и всех заразила.  А ты здоровая, как танк, хоть паши на тебя.  Мало ли у кого похожие родинки водятся!

- Я вылечилась! – крикнула Инга.

- Ври больше!  ЭТО, - он демонстративно подчеркнул слово, - ЭТО не лечится.  Подумаешь, какая-то родинка на мягком месте.  А зараза – вот она, через первый чих передается.  Так что давай отпустим друг другу грехи и заживем припеваючи.

  Инга презрительно скривилась.  Считающий себя умным, с высшим образованием Валерий ничего не знал о дурной болезни, думал о страшной половой заразе как о гриппе, передающемся воздушно – капельным путем.  И она не стала разубеждать  пропившего последние мозги мужчину, и сомневалась, помнит ли он, сколько будет дважды два.  Зато не преминула упрекнуть в безделье.

- Привык на чужих спинах выезжать!  Нечего с бутылкой в обнимку выгреваться, завтра вместе пойдем к Полухиным картошку полоть.

- А на-кось, выкуси!  От работы кони дохнут, - резонно возразил Валерий и глумливо засмеялся.

- Так я тебя научу!

  На пике отчаяния Инга бросилась на возлюбленного с кулаками.  Он защищался вяло, ослабев от выпивки и долгого бесполезного спора, но случайно нащупал пустую бутылку и от души приложил ею обидчицу по макушке.


  Очнулась Инга в погребе, на куче гнилой картошки.  Сверху в открытый люк свешивалось ухмыляющееся лицо Валерия.

- Вот - вот!  Посиди, охладись, глядишь, сговорчивей станешь, и уважение к мужчине появится!

- Не заслуживаешь ты, подлец, уважения! – из последних сил крикнула девушка.

  Валерий рассмеялся диким нечеловеческим смехом и со стуком захлопнул крышку.  Инга осталась одна в темноте и сырости.  Заметалась было, выкрикивая проклятия в адрес нечестивого возлюбленного, но споткнулась, упала, и сон сморил ее на рваных телогрейках, кишащих мышиными выводками.  Но скоро ее разбудили непрошенные гости - крысы.  Ей пришлось вскочить и распугивать тварей, швыряя в них прокисшие огурцы.  Теми же огурцами подкреплялась, проголодавшись.  Потеряв счет времени, кричала до хрипоты, спала верхом на бочке и, пробуждаясь, через силу ела опротивевшие до тошноты овощи.  От кислятины в животе урчало, началась диарея, но она боялась слезть с бочки и отпугивала крыс уже зловонными испражнениями.  От страха у нее сел голос, и показалось, что тухлый погреб станет ее безвестной могилой.  Теперь она ни на йоту не сомневалась в истинных душевных качествах своего неверного возлюбленного, и на пороге приближающейся старости не изменившего образа жизни и привычек.

  Но однажды узилище распахнулось, и вниз свалилась веревочная лестница.  Инга фурией взлетела по шатким перекладинам, вся в грязи, огуречном рассоле и прочем тухлом содержимом погреба.  Прыжком настигла нечестивца и, опрокинув на пол, жестоко избила ногами.  Валерий орал, плакал и жалобно просил есть.  Давно отвыкший работать, он догрыз последнюю оставшуюся в доме сухую корку и пытался подкормиться на помойке напротив подворья зажиточного селянина, но ничего кроме прошлогодней морковки и гнилой капусты не нашел.  А потом, посчитав за бомжа, хозяин спустил на него собак, основательно порвавших ему ляжки и ягодицы.  Валерий не мог ни сидеть, не лежать, раны загноились и сочились сукровицей.  Он каялся, бил себя кулаками в грудь, заверяя обиженную девушку в вечной любви и преданности.  Подняв Валерия за грудки и тряся его исхудавшее тело, как грушу, Инга грозно предупредила:
- Еще одна скотская выходка, и справляйся сам, как знаешь.  А я пойду по миру счастья искать.  Помни, из-за тебя, волка позорного, хорошего человека Витюгана загубили.  Он-то меня как королеву обожал, а я тебя, козла, тогда любила.

- А сейчас, значит, не любишь? – жалобно провизжал Валерий.

- А-а, все еще кочевряжишься? – вскричала Инга и с размаху бросила возлюбленного на пол. 

  Бедняга упал на истерзанные собаками ягодицы и потерял сознание.  Устыдившись собственной жестокости, Инга поспешно смыла с себя грязь и принялась обрабатывать раны любовника.  Очнувшийся Валерий орал до посинения, но не было водки, способной послужить анестезией, смягчить его телесные и душевные страдания. Буквально с воплем вырвав из его глотки слова раскаяния и обещание вести себя прилично, Инга уложила прощенного и перевязанного сожителя под одеяло и, прежде чем выйти на поиски заработка, села и крепко призадумалась.  Пылкие слова, выбитые из-под палки, не вызвали в ней ответного сладкого томления.  То ли любовь захлебнулась в бурлящих потоках человеческой подлости, то ли сердце остыло, удрученное тем же самым и непосильными жизненными передрягами, а может, физическое отсутствие женского естества в организме ослабило чувственные эманации, составляющие основную часть отношений между полами, но так или иначе, душевного трепета она не испытала и очень удивилась.  Посмотрела на уснувшего Валерия внезапно протрезвевшим взглядом, как уставший пьяница оглядывается на бесцельно проведенные в хмельном угаре годы.  И горестно спросила себя: ради чего это все?  Юная девичья любовь, брошенная под ноги престарелому ловеласу, как псу под хвост, бесчисленные унижения, перенесенные ради случайных встреч и трепетной жажды находиться рядом с человеком, никогда ее не только не любившим, но даже не ценившим в качестве дешевого объекта для удовлетворения сиюминутных прихотей.    Будто мутная пелена упала, прояснив далекий от объективного восприятия реальности взор, и она увидела Валерия без прикрас, тех, о которых говорят: «Любовь зла, полюбишь и козла».  Мужчина предстал перед ней во всей неприглядности уходящего среднего возраста, безжалостно подточенного неизлечимой болезнью, усугубленной беспорядочной жизнью и излишествами.  Нет, она была еще очень далека от решения сказать опростоволосившемуся возлюбленному достойное «прощай».  И твердого решения, исходящего из нового взгляда на вещи и события принять не успела.

  Оставив спящего Валерия, она привычно пошла в деревню и к вечеру вернулась с честно заработанными харчами и лекарствами для его открывшихся, плохо заживающих ран.  Целую неделю, вплоть до начала августа, провинившийся мужчина вел себя тише воды, ниже травы.  Да и трудно ему было беспокоиться.  Раны на самом деликатном месте, едва затянувшись, лопались при малейшем движении.  Валерий скулил, требовал спиртного и, пропустив рюмочку, по обыкновению начинал горько жаловаться на жизнь, лихих людей и неудачное стечение обстоятельств, отобравшее у него любимую Катеньку.  Инга не слушала его излияний, равнодушно отворачивалась и думала, вытягивая тонкую, но прочную нить выводов и соображений.  Понятно, без паспорта она никто и зовется никак.  И что, собственно, преступного совершила, отчего скрывается от милиции, словно бежавший из заключения рецидивист?  Ну, покидала без спроса ненавистные лечебницы, не испытывая положенного чувства благодарности к докторам.  Однажды украла чужое имущество, но к тому вынудили обстоятельства.  Но ведь никого же не убила!  Даже Витюган погиб случайно, пусть и по ее вине.  Но так уж сложилось.  Что ей за все это грозит?  Несколько лет тюремного заключения, если собрать прегрешения воедино - даже она, далекая от юриспруденции, это понимала.  В крайнем случае, отбудет срок и выйдет с чистыми документами.  Сохранились же где-то записи о существовании Инги Польской, восемьдесят девятого года рождения.  И мать способна подтвердить.  Может, смилуется над нелюбимой дочерью, если прийти в подходящее время и попросить ее хорошенько?  В прошлый раз она точно попала под горячую руку. Глубоко погрузившись в размышления, Инга обдумывала, чем улестить мать, как пробудить в ее нечеловечески зачерствевшей душе свежие родственные чувства.  Деньги смягчили бы ее корысть, но их у Инги нет.  Так чем же?

  Валерий, упившись, сладко спал, а она сидела до поздней ночи, перебирая различные варианты и, не додумавшись ни до чего путного, остановилась на последнем.  В тюрьму всегда успеет, но пока у нее есть мать, стоит понадеяться на лучшее.  Иначе как жить без крохотного уголка в сердце, способного вместить то хорошее, которое не успела подарить жизнь?  Ведь ей нет и двадцати лет!  С этой мыслью Инга уснула, устроившись на диване, впервые отдельно от возлюбленного.   И не испытала ни малейшего дискомфорта, не прижавшись в забытьи к его равнодушно повернутой в сторону спине.



  Куда это ты собралась, Матрешка? – продирая опухшие с похмелья очи, наутро с подозрением поинтересовался Валерий.

  Сожительница торопливо натягивала выходную юбку и свитер.  Как все люди с нечистой совестью, он и от близких людей ждал подвоха, а уж эту и за человека не считал, поскольку в последнее время забывал смотреться в зеркало.  Точнее, в доме не хватало многого необходимого из мебели, в том числе и этого.  И мужчина, и женщина обходились с собственными телами на ощупь.

- Хочу побеседовать насчет постоянной работы, - не оглядываясь, буркнула Инга и, оставив сожителя наедине с бутылкой, обрадованного тем, что сегодня не придется делиться, бегом побежала через мост, к ближайшей автобусной остановке.

  Ехать опять предстояло через весь город, а денег осталось только на билет в один конец.  Прошли времена, когда можно было прокатиться зайцем.  Инфляция давно низвела полновесный после дефолта конца девяностых червонец до уровня медной копейки.  Кондукторы методом естественного отбора выродились в злых и горластых баб, способных скрутить мелкого ловчилу голыми руками.

  Знакомый дом на тихой окраинной улочке поразил даже привычную ко всему Ингу печальной убогостью полного запустения.  За два летних месяца, прошедших со дня ее последнего визита, огород заглушил бурьян, а протоптанная к крыльцу дорожка поросла мелкой травкой, будто по ней весь сезон не ходили.  Неужели мать и сестра внезапно разбогатели и переехали?  Другой версии ей в голову не пришло.  С минуту Инга нерешительно постояла у калитки, глядя на заросшие грязью окна, за которыми не теплилось и признака жизни.  Упавший прошлым летом тополь нелепо торчал из разросшихся кустов, задрав похожие на тонкие щупальца сухие ветки.  Нижнюю его часть после той памятной грозы увезли коммунальные службы, верхушку Ирина Николаевна пустила на дрова, а середина осталась лежать, похожая на огрызок крокодильего туловища.  Еще некоторое время подумав, Инга открыла скрипучую калитку.  Не ожидая результата, толкнула входную дверь…  и к собственному удивлению вошла, но тотчас отшатнулась.  В нос ударило едкое зловоние, жуткая смесь тления и нечистот.  Задрожав, Инга трусливо попятилась, но привыкшие к полумраку глаза рассмотрели поникшую над пустым столом иссохшую фигуру.  Женщина походила на мертвую, но, услышав скрип двери, вдруг шевельнулась, подняла голову и в болезненной гримасе скривила скукоженное, похожее на сушеную грушу морщинистое личико.  И тени узнавания не отразилось в ее пустом взоре, не сделала она и попытки подняться навстречу гостье, просто сидела и смотрела.

- Мама! – потрясенно прошептала Инга.

  Ирина Николаевна продолжала каменно молчать, не выказывая абсолютно никаких эмоций.

- Мама! – забыв о разъедающей горло вони в горнице, громче повторила девушка.

  Бросилась вперед, схватила невесомую, трясущуюся каждой хрупкой косточкой женщину на руки и хотела положить на кровать...   Но там под одеялом кто-то уже прочно обосновался.  Инга осторожно вернула мать на место, к столу, подошла и с усилием отвернула спрессовавшийся ворох тряпья, и завизжала испуганно и пронзительно.  Увиденное не поддавалось описанию привычными литературными словами, эмоций не хватало выразить охватившие девушку ужас и отвращение.  Под одеялом, спрятанная от посторонних глаз, догнивала умершая не меньше месяца назад Марьяна.  От больной осталась сплющенная куча кишащей паразитами плоти с проглядывающими кое-где из кошмарного месива костями скелета, да пучок волос на макушке почти голого, с пустыми глазницами черепа.  Чужой крик заставил очнуться впавшую в болезненное оцепенение Ирину Николаевну.  Она подскочила к младшей дочери и с невесть откуда взявшейся в ее изможденном организме силой оттолкнула от скорбного ложа, затем заботливо накрыла останки старшенькой любимицы рассыпающимся в руках ватным одеялом, не дрогнув ни единым мускулом лица, когда удушающая вонь поднялась от мертвого тела и растревоженной волной накрыла живых.  Хрипя и кашляя, Инга отшатнулась к двери, вспугнув стаю дремавших на потолке и стенах мух.

- Не трожь!  Не твое! – хрипло и отчетливо проговорила рассерженная женщина.

- Но, мама!  Нужно позвонить в милицию...  ну, не знаю, куда, чтобы приехали, забрали.  Сколько она тут лежит?

  Инга говорила шепеляво, усиленно зажимая рукавом нос, а другой рукой отмахиваясь от мух, норовивших облюбовать новый насест.

- Не трожь! – с нечеловеческой яростью повторила Ирина и схватила стоящую в углу палку, древко от сломанной швабры.

  Засиженное мухами и оттого казавшееся угольно черным ее лицо было поистине ужасно.
- Мама, у тебя осталась я, - в очередной раз попыталась воззвать к ее разуму Инга. - Послушай меня, мамочка!  идем со мной, я буду работать, любить и холить тебя.  Ты выздоровеешь, снова станешь беленькой и чистой...

  Но слова ее замешались в сонмище мух, не достигнув адресата, зато одна крылатая тварь ухитрилась залететь в рот, и Инга не сумела сдержать рвотных спазмов.  Здравый рассудок, похоже, покинул несчастную женщину, ее мать, навсегда.  Она встала у кровати, как часовой на посту, вместо оружия сжимая в костлявых пальцах палку, и не собиралась никого допускать к спрятанному в одеялах сокровищу.  Инга что-то еще говорила, перемежая слова с икотой и плевками из-за поминутно набегающей на язык слюны.   Но слова улетали в никуда, вязли в черном и густом рое мух, будто в смоле, и там оставались.  Изба с потеками сырости на стенах и островами плесени по углам напоминала склеп, а Ирина Николаевна походила на старуху с косой, стерегущую единственную вырванную из лап земли дорогую жертву.  Инга попробовала применить силу, но со свойственной умалишенным яростью Ирина с размаху ткнула дочь палкой.  Девушка схватилась за живот и опрокинулась навзничь, телом раздавив хрупкие полочки допотопного буфета, с грохотом рухнула на пол, а сверху на нее посыпались пустые пузырьки, разный хлам и гнилая труха.  Едва разогнувшись от боли, она ощупала чудом уцелевший от разрыва живот и увидела мать в прежней позе, несущую траурный караул у ложа обожаемой старшенькой.  Постылая младшая могла провалиться в тар – тарары, и до нее не было бы никому дела.  С яростным воплем Инга бросилась бежать прочь из кошмарной морилки, страшной клятвой поклявшись вычеркнуть из жизни и из памяти недостойных родственников, но споткнулась, упала на четвереньки, и перед собственным носом обнаружила лопнувший пакет с документами.

- Надеюсь, в ад вас примут в порядке живой очереди и без паспортов, - с ненавистью прокричала она, снова едва не подавившись мухой, вскочила и с пакетом в охапке выбежала вон, в сердцах шарахнув дверью об косяк.

  Вслед ей неслись злобные проклятия сумасшедшей...


  ... Инга стала задумчивой и молчаливой.  Она по-прежнему работала и приносила в дом скудный харч и выпивку, но выздоровевшему от собачьих укусов Валерию этого казалось мало.  У него прорезался зверский аппетит, он постоянно брюзжал, хамил, матерился и требовал пополнения запасов.

- И где твоя хлебная работенка, слышишь, ты, никчемная Матрешка, рожа твоя недорисованная?!  Муж дома больной лежит, а она и в ус не дует.  Другая бы ради любимого пластом полегла, а эта, гляди, все себе в пасть тащит.  Жри поменьше, толстуха, а то скоро в пятидесятый размер не влезешь!

  Инга уже не молчала безропотно, как прежде, гневно огрызалась, не уступая опостылевшему сожителю в виртуозности брани, но медлила с окончательным решением.  Наступала осень, сентябрьская пора затяжных дождей.  Первые числа месяца выдались холодными и промозглыми, начисто отбивающими желание думать о поисках нового пристанища.  О визите к матери и сестре она благоразумно промолчала, документы наспех просмотрела в полуразвалившемся сарае на задворках и, прикопав в углу, закрыла ржавым ведром.  Искать более подходящее место для хранения бумаг не хватило сил.  И хотя она слышала от Валерия некоторые подробности, увиденное в старой избе шокировало ее до оторопи.  Вместе с паспортом нашлись дипломы о высшем образовании – гуманитарный и финансовый.  К ним прилагались две трудовые книжки и...  три медицинских карты – обеих женщин и Валерия.  Инге не потребовалось большого ума, чтобы расшифровать диагнозы, проставленные на последних страницах.  И мужчина, и мать с дочерью болели одной и той же позорной хворью, от которой не существует спасения.  Точнее, лекарство, выручившее ее, не запущено в массы, и вряд ли спидоносцы дождутся его в ближайшем обозримом будущем.  Если Инга и была в какой-то мере виновата в данном прискорбном факте, то особых угрызений не испытывала.  На ухабистых дорогах трудной жизни совесть съежилась и покрылась толстым налетом пыли, да так под этим одеялом и уснула... а может, там же и померла.  Девушка с содроганием вспомнила погребенные под тряпьем останки сестры.  У Марьяны болезнь протекала в ускоренном темпе и быстро свела несчастную...  даже не в могилу, а непременно прямо в ад.  Ирина носила спящий вирус, и кончина ей грозила скорее от другой причины.   А заразил обеих женщин Валерий, чья невостребованная бумажка с результатом анализа затерялась между страницами.  Предполагаемая дата заражения в его карточке определялась летом прошлого года.  Женщины одновременно обследовались зимой, когда Инга уже лечилась в лаборатории.  Судьба умеет шутить жестоко и оригинально.  Волею злого рока истинной виновницей их погибели стала отвергнутая и ограбленная младшая дочь, которая теперь чувствовала себя прекрасно и вряд ли пострадала от близкого общения с Валерием, превратившимся в конченого импотента.

  Инга кляла себя последними словами, излечившись от своей патологической любви, как от дурной, мерзопакостной болезни.  Но нельзя повернуть события вспять и прожить роковой отрезок времени по новому сценарию.  Как невозможно обмануть узаконенную кем-то умным и дальновидным на Небесах высшую, без вмешательства милиции, справедливость.  Сидя в стылом сарае, она проливала горькие слезы раскаяния и чутко прислушивалась к себе, но не обнаружила не только никаких болезненных отклонений в организме, но тени былого томления в душе, когда каждая клеточка физически и духовно откликается на безмолвный призыв пагубной страсти.  Неужели действительно излечилась – окончательно и бесповоротно, - от позорной жертвенной любви, доставившей так мало наслаждения, но низвергнувшей на ее глупую голову целый Ниагарский водопад заслуженных несчастий.  Но если она наконец прозрела и раскаялась в недостойном молодой девушки поведении, может, в жизни ей еще повезет?

  Но, увы, не повезло...


  Однажды вечером Инга вернулась домой усталая.  Весь день она копала у зажиточного селянина картошку.  Погода наладилась, заметно потеплело, но никто не знал, надолго ли.  В деревне торопились с уборкой урожая, и расторопная девушка только успевала поворачиваться.  Наспех выпив и закусив, она прилегла отдохнуть, прикрывшись недельным выпуском газеты, где вычитывала объявления о вакансиях.  Марьяшкин паспорт ей категорически не подходил.  Жгучую носатую брюнетку невозможно принять за розовую пышнотелую блондинку, слегка поблекшую,  похожую на тронутую увяданием розу.  Лицом Инга походила на мать, но крупнее телом и выше ростом.  На паспортном снимке не видно подробностей, но смущала дата рождения.  Неожиданно быстро девушка нашла выход.  Пришлось подчистить единственную цифру, и Ирина Николаевна превратилась в молодую леди двадцати пяти лет, не обремененную детьми и вдовством.  В новом документе замотанная проблемами женщина забыла или не посчитала нужным сделать соответствующие записи.  То и дело отвлекаясь и задумываясь о постороннем, Инга порывалась почитать газету, не обращая внимания на насупленного, настороженно косившегося в ее сторону Валерия, но тяжелая истома давила тело к матрацу.  А потом она отключилась и проснулась лишь на следующий день с головной болью, разбитым телом и почему-то покрытыми синяками бедрами.  Решив, что переутомилась на огородных работах, хотела денек отдохнуть, а назавтра с новыми силами отправиться на заработки.  Неожиданно мирно Валерий предложил выпить водки.  Проглотив пару рюмок, она снова провалилась в бездонную яму сна, чтобы пробудиться еще сильнее разбитой и истерзанной.

- Это тебя нечистый во сне дерет.  За грехи значит, - глумливо пояснил сытый и пьяный Валерий, возлежащий в подушках и на манер турецкого султана покуривающий самодельный кальян.

  Прошло не меньше недели, прежде чем она осознала чудовищную, кошмарную истину.  И не без посторонней помощи.  Соседка, у которой убиралась в доме, обратила внимание на ее бледный вид и предложила померить давление.  Цифры шокировали обеих женщин – семьдесят на пятьдесят.  Странно, что работница еще на ногах держалась.  Когда она пила предложенный хозяйкой кофе, явился соседский сын – подросток с товарищем.  Обеим мальчишкам на вид не больше тринадцати, а может, и того меньше.  Воспользовавшись моментом, когда мать вышла в огород, бесенята без лишних слов набросились на работницу и поволокли ее в кладовую.

- Что...  что вы делаете?  За... чем? – пытаясь сопротивляться, жалобно пискнула Инга, но сил хватило только беспомощно сучить конечностями, как отравленная и упавшая на подоконник муха.

- Хватит тебе, тетка, ломаться, с боков не убудет.  Можно подумать, в первый раз продаешься.  Не бойся, плату отдадим сполна, - небрежно обронил один из молокососов.

  И Инга вдруг поняла.  Озарило, как утку, на пятые сутки!  Ею снова бесстыдно воспользовались, подмешивая в водку клофелин, а она, как первоцветка, не сообразила, отчего ноги и грудь в синяках.

- Да не трясись, твой мужик давно в курсе.  А ты-то, неужели нет?

  Инга обмерла, раздавленная и уничтоженная.  Ей и в голову не пришло звать на помощь, пока мальчишки изгалялись над ее беспомощным телом.  Едва вырвавшись из их мелких цепких лапок, опрометью выбежала из соседского дома, откуда только силы взялись, обронив дорогой панталоны и забыв получить расчет за работу.  Естественно, за мытье полов и окон.  Но боялась посмотреть в глаза матери молокососа.  Казалось, проницательная селянка сразу обо всем  догадается, обвинит ее в совращении несовершеннолетних и с криком вытащит на деревню, собирая народ и призывая к мести.  В ужасе Инга забилась в сарай и, зализывая щипки и укусы, в первый раз серьезно задумалась о будущем.  Валерий оказался еще большим подлецом, чем она себе представляла.  За ним не заржавеет выбросить бездыханное тело околевшей от передозировки клофелина сожительницы в реку.  Либо толпа озабоченных недорослей замучает ее до смерти, и финал окажется тем же.  А она-то, действительная дура, надеялась...  Понятно теперь, откуда у Валерия хорошая водка и деликатесы на закуску, которых ни разу не предложил попробовать предназначенной на заклание девушке.

- А вот тебе, выкуси! – вслух сказала Инга, запустила руку под ведро и достала пакет с документами.

  Паспорт и диплом сестры порвала и выбросила в уборную.  Домой принесла больничные карты и справки об анализах – Марьяны и Валерия.  Последний встретил ее руганью.  Кончилась водка, без которой он уже ни жить, ни дышать не умел.  Инга достала пятисотенную купюру и вызвалась сбегать через мост в район, за хорошей выпивкой.  Клофелина она не достала, но в любой аптеке свободно продавалось действенное снотворное «донормил» - большие таблетки, с шипеньем растворяющиеся в воде и безвредные для здоровья.  В водке они тоже растаяли без осадка.  Валерий выпил полбутылки, восхищаясь великолепным вкусом спиртного.

- Не иначе, новый сорт выпустили.  Теперь всегда будешь эту брать, поняла, кукла? – приговаривал он заплетающимся языком, потом внезапно сунулся носом в стол и захрапел.

  День клонился  к вечеру, и мягкие сиреневые сумерки медленно наползали со стороны леса, а в городе на противоположном берегу реки загорелись огни.  Солнце село ясно, не в тучку.  И ночь не обещала огорчить заморозком.  Наступило теплое сияющее бабье лето, проходящее незамеченным для обуреваемой отчаянием, потерявшей последнюю надежду Инги.  Обливаясь потом, она перетащила сожителя на кровать, раздела до носков, рядом положила больничную карту, а справочки придавила стаканом, чтобы случайно не улетели.  Быстро собрала скромный саквояж, прихватила еды в дорогу и, пожелав бывшему возлюбленному шило в глаз и якорь на шею, покинула негостеприимный дом, сломя голову отправившись в неизвестность.

  Впрочем, сегодня она недалеко ушла.  Слабость и упадок сил валили с ног.  Не рискнув заночевать в сарае, огородами выбралась за околицу, к полуразрушенной часовне и, взобравшись по осыпавшимся кирпичам, устроилась на верхней площадке.  Отсюда хорошо просматривалась вся стоящая на пригорке деревня, а ее никто не разглядит за плотной стеной кустарника и мелких деревьев, проросших на трухлявой кладке.  Выпив водки для поддержания тонуса и закусив копченой курочкой, Инга накрылась курткой и, замотав голову платком, крепко уснула.


  Пробудилась она из-за громкого шума на деревне - внезапно и со страхом.  Стояла глубокая ночь, а народ гомонил так, словно объявили о начале войны.  Раздвинув мешающие обозрению ветки, Инга выглянула наружу и увидела обступившие крайний дом мрачные тени с фонарями и, кажется, с палками.  А может, у них имелось оружие, и они очень агрессивно ломились сначала в дверь, потом начали бить стекла в окнах.  Похоже, перетрусивший из-за нашествия селян Валерий заперся изнутри, полагая благополучно пересидеть осаду.  Но не тут то было!

- Намнут тебе, подлецу, бока, забудешь, как людей под беду подставлять, - злорадно прошипела Инга, изнывая в ожидании развязки событий.

  Хлипкая фанера надломилась быстро.  Кажется, Валерий пытался удрать через заднее окошко, но там был встречен тычками и загнан обратно, как кнутами гонят в стойло отбившуюся от рук скотину.  Следом ворвалась бушующая толпа.  Некоторое время царила зловещая тишина.  Инга вздрогнула всем телом, подумав о нешуточной опасности, угрожающей в данный момент ее неверному возлюбленному.   А если праведно озверевшие родители оскверненных малолеток ненароком убьют виновника, и она ничем не поможет ему, разве сама пойдет и признается.  И сумеет убедить разгневанных людей, что физически мальчишкам ничто не угрожает.  Но надо скорее...  скорее!  «Дура! – пискнул умный и рассерженный внутренний голос. – Нашла, кого жалеть!  Он-то тебя хоть раз пощадил?»

  Внезапно наступившую тишину прорезал истошный вопль.  Знакомый голос выводил пронзительные рулады, словно с его обладателя живьем драли шкуру.

- Ну и пусть!  Пусть я буду дурой! – протестуя против собственного внутреннего «я», вскрикнула Инга и рванулась птицей на взлете – поспешить, спасти, рассказать правду...

  Но она забыла, где находится, оступилась и со всем скарбом рухнула вниз, в поросшую бурьяном канаву.  В последний миг перед катастрофическим полетом в бездну ей показалось, будто впереди – во сне ли, наяву, - замелькали багровые языки пламени.  Она не успела разобраться в происходящем, в полете грянулась оземь, покатилась, подминая заросли крапивы, и потеряла сознание, с головой погрузившись в хорошо знакомый, но ставший чудовищно отвратительным кошмар...


  Большая зеленая муха задыхалась в избе, заполненной душными испарениями гниющей человеческой плоти.  Множество таких же жирных, звучно жужжащих собратьев пировали над распластанными на кровати и на полу чьими-то останками, радуясь приятным процессам поглощения пищи и размножения, а их молчаливые отпрыски кучно копошились в разлагающихся телах.  А ей, единственной из роя, хотелось на улицу, на вольный воздух, взлететь в прекрасное голубое небо, полной грудью вдыхая свежесть ясного солнечного дня.  А плодиться и размножаться она не желала и вообще, чувствовала себя чужой среди этих подобных крылатых тварей, не умеющих ни связно мыслить, ни видеть дальше собственных хоботков.  Выпучив круглые прозрачные глаза, муха по имени Инга очумело ринулась в окно, с размаху ударилась в мутные стекла и, оглушенная, лапками вверх упала на подоконник.  Порыв ветра распахнул форточку, и сквозняком ее смахнуло на пол, на трупы, в гущу шевелящихся личинок, где она и погрязла, трепеща тонкими крылышками и булькая горлом...


  Инга снова проснулась, а может, очнулась от обморока и стремительно вынырнула из кошмара, ощущая боль, холод и едкий запах гари, тянувшийся со стороны деревни.  Трясясь душой и телом от увиденного во сне, щелкая зубами от холода и трепетного ожидания еще более худшего наяву, она дрожащей рукой пошарила вокруг и обнаружила под собой и куртку, и сумку, и саквояж.  Бутылка водки опять уцелела.  Набираясь храбрости и попутно ощупывая собственные синяки и царапины, Инга в один присест опустошила половину и, как выплывают из глубокого омута, выпрыгнула из ямы.  И поняла, что безнадежно опоздала.  На месте крайнего дома тонкими дымками курилось почти погасшее пепелище.  Острая боль полоснула по сердцу в предчувствии непоправимого, живот скрутило в мучительном спазме.  Мысль о Валерии не давала покоя, мешала благополучно уйти, как она себе запланировала.  Страх за него обручем сжимал голову.  И она не выдержала, бросила вещи в яме и бегом понеслась к пожарищу.

  Деревня затихла в крепчайшей предрассветной дреме.  Немногие уличные фонари скудно светили вместе с выкатившейся к краю неба полной луной.  До первых петухов, плача навзрыд, Инга лазила по пепелищу, вороша палкой прогоревшие угли.  Но ничего не обнаружила, а остаться до утра и поинтересоваться у соседей судьбой жильца не решилась.  Судьба Валерия осталась неясной.  Сожаления о трагически закончившемся важном отрезке жизни прочно обосновались в глубокой нише кровоточащей раны ее души вместе с брезгливым ощущением собственной порочности и несмываемого, клеймом припечатавшего скудные остатки судьбы позора.  Инга корчилась от раздирающих ее чувств, пыталась уйти, но раз за разом возвращалась и вновь принималась шарить на пожарище, пытаясь отыскать крохотную зацепку, способную пролить свет на случившуюся с Валерием беду.  Но, чувствуя ее присутствие сердцем и всем своим измученным естеством, доказательств не нашла никаких.  А когда край неба слабо зарозовел на востоке, Инга застегнула куртку, повязалась платком и, забросив баул на плечо, не оглядываясь, с решительностью отчаяния зашагала в сторону загородного шоссе...

  ... Дальше следы девушки терялись.  Нелепая, неладно сложившаяся, брошенная в грязь и грубо растоптанная человеческая судьба бесследно канула в водовороте таких же горьких судеб и неприглядных человеческиих поступков...