Затворная летопись инокини Проклы

               
                ****

В лето 1725-е от Рождества Христова, по-зимнему времени, случилась в Санкт-Петербурге смерть первого Российского императора и на освободившийся без завещания престол взошла немка, вторая жена покойного государя. Бывшая драгунская женка Марта, дочь Самуила Скавронского, в православном крещении Екатерина.
Будучи того же 1725-го года в июле-месяце на Нижегородской ярмарке в обители святого Макария, я была сведена судьбой с Акулиной Ивановной Лупкиной и мужем ее, бывшим стрельцом Прокопием, а на то время, богатым торговым гостем. Они меня милостиво пригласили к себе. Погостить в их большом доме, пока длится Макарьевская ярмарка.
На широком подворье Лупкиных, что в Нижнем Новгороде, я впервые и встретила красавицу Агафью Карпову. Словно Царевна-лебедь, была она ликом нежна, шеей бела, очами голубыми светла, бровями тонкими черна. Слова мне рекла ласково, душевно. И глядела на меня матушкой, хоть годами была лишь на десять лет старше».

— Ну, прямо, тебя Прокла описывает! — снова проговорила Ульяна.
— Разве ж я красивая? — спросила Евдокия, лишь украдкой бросив в ее сторону взор.
— А то, и нет!
— У меня глаза не голубые.
— Зато поволока. Белки-то, как у батюшки с голубизной и шея от матушки лебединая. Ой, неспроста тебе сия летопись объявилась!
— Подумай, чего говоришь!
— Чего? Я и не говорю. Так, лишь размышляю.
— Ты пока, Ульяна, размышлять, — размышляй, но на язык не выкладывай. Слушай, лучше дальше:

«Гулянья на Нижегородской ярмарке завсегда буйно, но в то лето, по смерть сына антихристова, средь простого народа оно было особенно радостно. С Агафьей мы подружились. Каждый день вместе посещали торговые ряды. Покупали простенькие девичьи безделицы, и, однажды, нам встретился чернобровый масыга-офеня.
На могучем плече, подмигнувшего нам масыги, весел короб с цветастыми платками, а под ними были упрятаны запретные картинки, творенные красками на лубке. Особливо мне понравился жирный вальяжный котище на желто-сиреневом листе. Его выпученные красные глазища сразу напомнили мне упокоившегося по зиме императора Всероссийского, и я лубок купила.
На следующий день Агафья снова потянула меня к коробейнику, и он предложил нам другую картинку. Звалась она «Как мыши кота погребали». Больше дюжины мышей тащили сани с почившим котом, а над его великим пузом было начертано: «Кот казанский, а ум астраханский, разум сибирский. Славно жил, сладко ел». По прочтению, ни у меня, ни у Агафьи, сомнений не осталось: купила я народный образ покойного государя Петра Алексеевича, тому два лета как покровительственно обслюнявившего мое чело. Толкнула Агафья масыгу ладошкой о кудрявый волос, но тащивших кота мышей купила, и на дно корзинки спрятала.
Звался офеня-коробейник Трифоном, родом был из-под Владимира-города, посадский Мстеры-слободы. Было ему тогда лет тридцать, и оказался он весьма задорным и веселым ухаживателем для меня, но особливо для красавицы Агафьи. Вечером того же дня Трифон пригласил нас к берегу Матушки Волги, подальше от благочинных иноков Макарьева монастыря. А там развеселое гулянье! Девок, парней молодых с плясами да харями из бересты. С визгом, от щипов за мягкие места, девицы и парни при кострах великих хороводы водят. Скоморохи в домры, гусли и гудки играют. В сурны дудят, да в бубны стучат.
Тут же, грею кости старики, глаголют сказы о казаке Илье Муромце, и о других богатырях-батырах, а отроки слушают. Лакомясь парным молочком, из сулеи в руках медведчика, важно урчит медвежонок. А у кукольника матерчатый Петрушка обнимает подружку, богатую округлостями Машку-растеряшку, большим с горбинкой носом стремясь залезть под подол.       
Многое я познала нового за погожий и светлый, пахнущий яблоками, август того года. Жили мы с Агафьей в одной горнице и подолгу беседовали. Пели песни при лучине и делились тайнами. Она рассказала мне о старце Даниле. О Тимофее Сусслове, — от того Агафьи сказа, два года минуло, как по смерть его Христос покинул почившую плоть, и перешел в тело Прокопия Лупкина. О Рагите Сурье верховном божестве Красном-Солнышке, без ласк которого Мать Сыра Земля становится холодной, засыпает и ничего не родит. О ее ипостаси Богородице, и о воплощениях оной в тела двух матушек Анастасий. Одна из которых, есть Анастасия Сусслова а вторая Акулина Лупкина, Дева-учительница.
«Тело Анастасии Суссловой, в ту пору уже почившее, обретено Богородицей было первым, потому все ее преемницы зовутся Анастасиями», — рассказывала она. Говорила Агафья и о том, что Прокопий и Акулина есть люди Божьи, и пока они живы, сущность их служит Матери Земле, и людям — ее внукам. Что одна из заповедей бога над богами, царя над царями, пророка над пророками Саваофа, запрещает жить Прокопию и Акулине как муж и жена, с проникновением в тело и зачатием детей через соитие. Но они могут иметь детей духовных, учениц и учеников в которых и перейдет по смерть их святая сила...».

— Какая же это сила? — снова оборвала Евдокию Ульяна. — «Безчадие есть слабость!», — завсегда говорит твой батюшка. И добавляет: «Баба наша детьми сильна, а мужик силен Матерью Землей».
— Прокла пишет о другом таинстве, Ульяна, — ответила Евдокия, переворачивая страницу. — Грех это, аль нет, теперь уж и не ведаю. Вот послушай:

«И оные богатые гости лишь считались семьей, ходили в церковь как православные, не посвященные в люди Божьи. Ругали вместе с попами веру свою, ибо так устами старца Данилы завещал им бог над богами, царь над царями и пророк над пророками Саваоф. На самом же деле являлись они Кормщиком и Кормщицей. И у каждого из них имелся свой корабль, который Прокопий и Акулина должны были вывести из людского потопа к земле обетованной целым и невредимым.   
В доме нижегородского купца Лупкина, хоть в его теле и явился нам Христос, царила власть женщин. Акулина Ивановна распоряжалась, кому сегодня ткать полотно, сучить пряжу или ехать на торг, а кому в клетях прибор вести. И дева именем княжна Юсупова-Княжево с удовольствием скоблила полы ее светлых палат и омывала водой. Ходила я по палатам и подворью Лупкиных в одной коленкоровой до пят рубахе на обнаженное тело. Голову убирала под платок в горошек. Вплетала в него косу толстую и улаживала вокруг чела, словно чалму...».

— В церковь ходить, по православному канону свечи ставить, а кланяться не христианскому богу, а Отцу Небу и Матери Сырой Земле, наверно, грешно. Хотя я и сама так часто делаю. «Богородица она и есть Матерь, - Землица наша», так мне Дед отвечал, когда об том справилась. А что точно не грех, Евдокия! Так, это по двору в рубахе на голое тело щеголять.
— Я не про рубаху...
— А про что же?
Вместо ответа Евдокия продолжила:

«Наряд оный, Акулина Ивановна называла «Радельной» рубахой или «Парусом». По незнанию я думала, потому, она так зовется, что при выходе из дому, надувается даже от малого ветерка. И отчего, телу моему девичьему было приятно. По теплому августу, на выход со двора в город, я надевала к ней сарафан или плотной материи поневу, оборачивая вокруг бедер.
Как зришь, Кормщица корабля нашего, богатой одеждой и украшениями я была не обременена, и мне сие обстоятельство дюже нравилось. Пища моя, тоже была проста и неприхотлива. К общему столу, обычно подавалась каша из гречихи, на сладком парном молоке, а по случаю августа-месяца огурцы и душистые яблоки. Иногда, за хорошо сделанную работу, хозяйка дома баловала нас с Агафьей курочкой, или рыбой пойманной в Волге-реке моим молчаливым слугой Федором. Из пития: квас хлебный и кислые щи с капустой. Хмельного зелья в доме Акулины не держали, ибо то запретил Саваоф»...

Евдокия остановилась. Щеки ее были красны будто с мороза. Думая перевернуть лист, она замешкалась, и решительно вернула его обратно.
— Вот, о чем говорила!.. Слушай:

«Как-то после бани, отдыхая от густого и жаркого пара в девичьей горнице в одной льняной короткополой сорочке, я поведала Агафье о вотяках. Что девушки, с которыми дружила, уже давно познали любовь и обзавелись детьми. Мне же шестнадцать лет! А окромя слуги Федора, что для сопровождения батюшкой ко мне был приставлен, я мужчин и не видела. А уж о любви, только в мечтах, да во сне грежу.
После тех моих слов, обняла меня Агафья и нежно так приласкала. Вроде как по-сестрински. Но от ее мягких и приветливых рук, у меня огонь пошел. Зарделась я вся. А она мне тихонько поясняет, чтоб любовь огненную, стало быть, от мужчины познать, перво-наперво свое тело во всех скрытых уголках надо изведать.
«Если самой, — шепчет она мне. — Так это радение у нас, людей Божьих, зовется радением «Одиночным», а если с подругою потаенные места ласками усладить, то это радение «Всхватку» прозывается».
Шепчет, а сама ручку белу по моей ноге, от колена вверх, нежно ведет и под рубаху мне запускает.
Затуманилось в очах у меня, от ее ладони, перстов ласковых. Сделала я выдох сладкий быстро. Будто груз великий с меня сошел. Подруга же ушко мне губками ластит и далее шепчет, словно мед на душу льет, чтобы я рубаху-то скинула, освободилась, стало быть, телом.
Не знаю, Кормщица корабля нашего, как получилось, только сняла я сорочку. Уложила Агафья меня на лавку, а сама голову меж ног моих опустила.
...Изгибалась, билась я в огне пламенном. Слезы наслаждения катились из глаз моих. А она все головы не поднимала. Снова и снова приходил жар к телу моему, сотрясая его в муках сладостных. И только когда закричала я, в полном изнеможении, Агафья поднялась к лицу и захватила мои пересохшие уста в пухлые и жадные губы. Делясь влагой, обильно вышедшей из лона моего, она сама кратко телом сотряслась и окутала меня волосом своим...