Октябрь торжественно произнес:
- Портрет закончен. Можешь посмотреть.
Я взглянул.
Ну еще бы, мне было интересно. Какой будет результат? Итог моего двухдневного молчаливого позирования, так сказать? Должно быть, у меня был мечтательный вид... после просмотра этих фильмов, которые, как ни крути, все-таки произвели на меня сильное впечатление. Да еще этот рассказ, это «Одиночество»…
Сходство было значительным. Но не это заставило меня улыбнуться.
Не это, а пейзаж, который Октябрь прилежно и досконально изобразил в качестве фона.
А изобразил он, между прочим, серые пьяные камни, огромные, покрытые крупными слезами, и еще – венерианского истукана.
- Почему именно такой пейзаж? – спросил я, не без издевательской усмешки в голосе. – Ведь за моей спиной стояла такая красивая ваза с водоплавающими орехами?
Я не слишком-то надеялся поймать его и разоблачить. Но все-таки, немножко надеялся.
- А что? – ответил он. – Это ведь красивый пейзаж. Разве нет?
Да уж, их нелегко подловить на чем-то. Наверняка он знал о фотографии Глюндельфлюца, которая хранилась в императорском дворце. Наверняка. Я в этом нисколько не сомневаюсь. И несомненно он понимал, что я видел ее, когда ходил смотреть фильмы, и, конечно, ждал, что я буду докапываться до истины.
Но я не оправдал его ожиданий, это точно. Я не стал ни до чего докапываться. Только сказал:
- Я никогда не был на Венере.
- А что, если был, просто не помнишь об этом? – заметил он вскользь, как можно более равнодушно.
- Нет, Я там точно не был. Меня бы туда просто-напросто не пустили. Ну да ладно, это не важно. Мне нравится портрет.
Он улыбнулся. И сказал:
- Тебе нужно торопиться. Времени остается очень мало.
***
Мало времени оставалось или много, но Акимыч, как обычно, занес в записную книжку все то, что хотел записать об Октябре.
Октябрь… О его внешности, как и о внешности, как и о внешности других стрекодельфов, трудно говорить что-то определенно. И четко.
Он вроде сумрачный, но в то же время всегда видно, что улыбка прячется у него внутри.
У него не было шляпы, в общем-то, обязательной для любого, мало-мальски уважающего себя художника. Ну ладно, зато была беретка.
Это беретка.
А куртка должна была бы быть, судя по его характеру, яркой – однако она была неопределенного цвета. Вся заляпанная краской. Добротные, вполне человеческие на вид ботинки украшали его длинные, похожие на страусиные ноги. Непонятно для чего, кстати, ему необходимые… Ну зачем Октябрю такие вот непомерно длиннющие ноги? Зачем, если львиную долю своего времени он проводит, простаивая перед мольбертом.
Ну разве что… Для того, чтобы бегать по долам и весям в поисках удачного ракурса и красивого вида? Но здесь ведь всюду, куда ни глянь, были именно восхитительные ракурсы и незабвенные пейзажи.
После той самой Зимней ассамблеи мне было плевать на эти их парадные плащи. И все-таки, я сделал пометку, больше по привычке, нежели следуя собственному желанию – у Октября был клетчатый, с женственный (ну, совсем чуточку нелепой) пряжкой на поясе и оборкой вдоль подола.
Беспокойный ветролов цвета свежескошенной травы вел себя почти так, как хозяин.
Очень часто я видел, как этот ветролов бродит по мастерской Октября по ночам, словно лунатик. А иногда у ветролова вырастали ручки. И тогда он подрисовывал на картинах новые детали. Так, на пейзаж с водой он непременно норовил добавить дырявую лодочку, на натюрморты с черными яблоками – улыбающегося крылатого червяка, а на портеты – где усы, а где – столь же неуместные локоны.
И это все невзирая на то, что размером он был с человеческую ладонь. То есть – относительно небольшой. Но энергии у него было хоть отбавляй. Наверно, он черпал кусочки вдохновения у Октября. Да, точно, так оно и было…
О чем он пел? Больше что-то невнятное, на непонятном ветроловьем языке, ничем не похожем на язык стрекодельфов. Не очень ясно, как они понимали друг друга, но, думаю, они общались на энергетическом уровне, или ветроловы читали мысли стрекодельфов с той же легкостью и наслаждением, с которым пенсионеры просматривают утреннюю газету.
Так о чем пел ветролов Октября?
Об устройстве мироздания… другие вещи его вроде как не интересовали. Его клеточка была сделана из камешков, местами плотно прижатых друг к другу, а местами образующих что-то вроде окошек. Впрочем, эта клетка выполняла, как и клетка других ветроловов, чисто декоративную функцию.
Что еще сказать об Октябре?
В шкафу (а ведь именно шкаф может очень много поведать о своем хозяине) у него нашлись довольно скучные статуэтки кошек. На полочке, где нормальные существа хранят обычно шарфы и зимние шапки, ну а в крайнем случае, оружие, у него были аккуратно расставлены глиняные копии сталактитов и наростов, какие встречаются, по словам лучших психологов, лишь на самой дальней стороне подсознания – то есть на обратной части пустой лунной оболочке. Ну, что еще? Майка с надписью «Бесконечность». Ну, и это вполне предсказуемо, запасная палитра и новенькая коробка с масляными красками.
Его талисманом оказалась вещица, назначение которой я так и не понял. Она была похожа на длинное копье; таким, по моим представлениям, пользуются лишь все те же лунные туземцы, чрезвычайно дикие, неотесанные, но в отличие, скажем, от меня, умеющие хранить свои воспоминания в безукоризненном порядке. Обязательное для любого стрекодельфа ручное животное, божья коровка, не блистала наличием тактичности и воспитанности: много раз, завтракая в мастерской у Октября, я обнаруживал ее в своем супе или в куске пирога. Октябрь вытаскивал ее оттуда, всякий раз с чрезвычайно невозмутимым видом… И чудесным образом она выходила живой из воды, то есть… оставалась живой и целехонькой.
Ритуальная рыба была треугольной… да, такой вот, немножко похожей на угловатую шляпу Наполеона. Наблюдая за этим существом, я понял одну вещь: она любила делать единственно важное для нее дело. Любила танцевать, то и дело взмахивая плавниками и одновременно попыхивая декоративной деревянной трубкой, очень маленькой, которая чудесным образом не всплывала, хоть и находилась в водной среде.
Я спросил его и о том, каких воинов он использовал бы, начнись настоящая война с ластиками. В ответ он нарисовал мне одного такого на листе бумаге. За считанные секунды. Как быстро все они создавали нечто прекрасное! Я не успевал следить за этим. Хоп, и чудо уже происходило.
- Я бы нарисовал множество таких на плотном картоне, раскрасил и вырезал ножницами.
Его дурная магическая привычка была связана с рисованием, что тоже было довольно предсказуемо. Когда ему не работалось, все пейзажи казались пресными и недостойными того, чтобы он тратил свою бесценную энергию, перенося их на холст, а натюрморты шли на растопку камина или, по съедобности своей, на приготовление обеда, - тогда он творил эту бестолковую магию. Будучи сильно не в духе, Октябрь повсюду рисовал омерзительно-розовые не то цветы, не то водоросли, которые были наделены способностью оживать в самый неподходящий момент и цепляться за вас, особенно если вы куда-нибудь спешили. Любимый сон, а точнее кошмар, содержал внутри себя, словно красивый кокон – бесконечно карликовую бабочку, сюжет о том, как из мира исчезают все и всяческие краски. По словам Октября. После таких снов он чувствует себя особенно беспомощным. Ноги становятся ватными, слезы сами льются из глаз. Руки дрожат. Одним словом, кошмар…
Октябрь любил не только широкие, величественные панорамы, но и мир насекомых: за его миниатюрность, за обилие интересных деталей, которые он прорисовывал с дотошностью столь же неистовой, сколь и продуктивной. Он любил аромат спелых говорящих роз, которыми питаются симметричные жуки, перед тем как впасть в свою традиционную снежную спячку.
И еще – коробочка. Коробка для последнего дыхания.
Она была сделана в форме башни, спирального сооружения, чьим основанием являлась приземистая, сгорбившаяся от тяжести улитка…
Итак, мы с Акимычем проводили эти традиционные наблюдения за Октябрем, но во мне продолжало тлеть беспокойство.
И еще – я до безобразия много продолжал думать о Глюндельфлюце.
Он слишком хорошо описал одиночество.
Неужели он чувствовал себя одиноким среди стрекодельфов?