Последний павший
Да, враг был смел, - тем больше наша слава!
К.Симонов
…Автор этой книги пришел к сознательному убеждению,
что те, кто сражаются на войне, самые замечательные люди,
и чем ближе к передовой, тем больше замечательных людей
там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет
войну – свиньи, думающие только об экономической
конкуренции и о том, что на этом можно нажиться.
Э.Хемингуэй
Дом был построен на высоком холме. Отсюда открывался чудесный вид на просторную долину, покрытую виноградниками. Долину пересекала широкая дорога, по которой иногда проезжали автомобили и мотоциклисты; а на горизонте видны были серые, утонувшие в зелени фруктовых деревьев домики, и красные черепичные крыши небольшого городка. В центре его вонзался в небо острым шпилем старинный собор. С правой стороны холм огибала река, прячущая в зарослях густо растущих по берегам кустов и деревьев свое гладкое извивающееся тело. Лишь изредка она показывалось в проеме деревьев, вспыхивая на ярком солнце металлическим ослепительным блеском. Внизу, в долине, царила полуденная жара, и воздух там подрагивал от зноя, но наверху, на холме, на веранде большого дома, увитой виноградом, было прохладно и хорошо. Иногда с реки налетал легкий ветерок, и тогда изрезанная тень на каменном полу, отбрасываемая переплетенными ветвями и листьями, начинала шевелиться и двигаться, будто живая. Два пожилых человека сидели на веранде за столом, на котором стоял кувшин с красным вином, корзинка с фруктами и печеньем.
- И все же я считаю, что тебе необходимо уехать, Йохен, - сказал один из них. Это был крупный, грузный, лысый старик, с красным, обожженным солнцем лицом и белыми кустистыми бровями на нем, которые двигались, когда он говорил. Рядом с ним стояла прислоненная к рукоятке кресла тяжелая резная палка.
- Надо уезжать, - повторил он с угрюмым и упрямым выражением, и подвинулся в плетеном кресле всем своим большим, толстым телом. – Это не шутки. Ты совершенно напрасно все это так легкомысленно воспринимаешь. Никогда ты не был легкомысленным: ни во Франции, когда ты командовал ротой, а я был твоим сержантом; ни в Греции, ни в России, когда получил батальон и потом полк. Когда мы рвали фронт в Арденнах и прорывались к Маасу – ты тоже не был легкомысленным. А ведь тебе было всего двадцать восемь лет тогда! Теперь ты стал стар, но ведешь себя, как мальчишка. Что с тобой, мой командир? Впал в детство?
Второй старик улыбнулся его словам и неторопливо налил еще полстакана вина. Тень, отбрасываемая листья, двигалась по поверхности стола, и он с интересом следил за ее перемещениями.
Он был старше своего собеседника на добрых семь лет, но выглядел много моложе: подтянутый, сухой и крепкий, несмотря на возраст, он и сейчас бы еще мог пробежать несколько километров, или подтянуться на турнике. Загорелое лицо его все еще можно было назвать красивым, - твердое, волевое лицо солдата, со спокойными серо-голубыми глазами, широким ртом и крепким, упрямым подбородком.
- Я никуда не поеду, Ганс, друг мой, - сказал он хладнокровно и добродушно. – Не вижу смысла. Куда бы я не уехал – меня найдут. Я устал тревожиться, устал волноваться и думать – что будет дальше со мной? Я решил: будь что будет, останусь жить здесь. Мне нравится мой дом, и эта долина, и городок на горизонте, и эта река под холмом. Знаешь, какая рыба в ней ловится? Посмотри, какая кругом красота!
Ганс скептически хмыкнул.
- Ты в Аргентине был? – спросил он.
- Нет, не доводилось. А что?
- Там тоже очень красиво. Там пампа, заросшая высокой сочной травой. В ней пасутся стада прелестных животных: олени, ламы, антилопы, эти, как их? –страусы нанду. Там так же тепло, как и здесь. Там нарядные улыбчивые синьорины танцуют вечерами танго в открытых кафе. Вино там вкусное и очень дешевое. Там безопасно, много наших друзей, и нет угрозы того, что какой-нибудь молодой коммунист, фанатик, сопляк, который войну-то и видел лишь в журналах и кино, - выстрелит тебе в спину из-за угла.
- Э-э, нет! – сказал Йохен. – Слишком далеко. Я не желаю уезжать так далеко. У меня дети живут в Баварии, и внук с ними – отличный толстый мальчишка. Я тебе показывал фото?
- Да, показывал. Замечательный карапуз.
- Ну вот, я не хочу уезжать от них на другой конец света.
- Ты сможешь иногда навещать их, или они будут приезжать к тебе. Это не причина для того, чтобы оставаться здесь.
- Нет, не поеду.
- Почему? – спросил Ганс. – Что за тупое упрямство! Что тебя держит? Деньги? Наши помогут тебе с переездом. Я разговаривал с Куртом Мейером, и он заверил меня, что на него можно рассчитывать.
- Ты видел Панцер Мейера? Как он?
- Неплохо. У него хорошо идет бизнес, и книга раскупается, приносит доход. В нашем фонде сейчас есть довольно-таки приличные деньги. Кстати: почему ты ничего так и не написал за все эти годы? Ты тоже мог бы получать неплохие гонорары. Я знаю, что ты хорошо мог бы все описать. Знаю издательства, которые готовы опубликовать твои воспоминания. Тебе ведь есть что рассказать людям в Германии.
- Выпей вина, - сказал Йохен мягко.
Некоторое время они молчали, потягивая вино из своих высоких бокалов. Иногда Йохен поднимал свой бокал на уровень глаз и смотрел сквозь него на свет, задумчиво щуря глаза, любуясь игрой красок, которую вызывал к жизни солнечный луч, пробивающийся через рубинового цвета жидкость. Крупная старая овчарка, лежавшая на полу у его ног, время от времени поднимала лобастую умную голову и, далеко высунув красный язык, смотрела на своего хозяина слегка слезящимися большими глазами.
- Я пробовал, - сказал он задумчиво. – И понял, что это не в моих силах. Для того, чтобы писать, надо отчетливо сознавать, что же все таки это было: преступление или геройство? Когда я вспоминаю наших отчаянных парней, наших сорвиголов, и все то, что довелось им пережить – то думаю, что это геройство. Тогда мне хочется сесть за письменный стол и постараться рассказать об этом тем, кто такого никогда не видел и не увидел. Рассказать про Клиссурский перевал, и про бои на Украине, про штурм Ростова и Харькова, и про то, что пришлось пережить нам здесь, под Канном. И про Арденны, - про все хочется рассказать. Но потом я начинаю думать о тех жертвах, которые принесли другие люди за наш героизм, о том, чего мы не знали, что творили в лагерях за нашими спинами эти парни из Альгемайне СС -«общих СС». И мне начинает казаться, что все это было страшным преступлением. От начала и до конца. Тогда мне не хочется ничего писать. Записки палача, им самим написанные? Нет, это не для меня.
Ганс резко поставил бокал на стол, так, что вино выплеснулось на его гладкую матовую поверхность, - словно алой кровью брызнули на нее.
- Ты что, командир, совсем рехнулся? Ты называешь всех нас, - и тех, что остались живы, пройдя через застенки и допросы, и тех, что погибли, - преступниками? Палачами?
Йохен улыбнулся и успокаивающе положил руку на жирное плечо товарища.
- Не горячись, - сказал он ласково. – С тебя-то какой спрос? Ты простой солдат, выполнял приказы, которые отдавали другие. Я себя имею в виду, и никого боле.
- Чушь несешь. Даже слушать противно.
- Ты спросил меня, почему я не пишу, как наш бравый приятель Танк Мейер. Я ответил.
- Прости, командир, но у тебя явно не все дома.
- Что же, все может быть, - сказал Йохен спокойно. – Может, я слишком много времени провел в одиночной камере, и это отразилось на моей психике. Делать там было абсолютно нечего, только читать и думать. Я там столько книг прочел, сколько до той поры и не видел. А уж сколько разных мыслей перелопатил в голове… Двенадцать лет – срок не маленький, не правда ли? С тех пор я на многие вещи смотрю иначе.
Он встал и потянулся своим сухим, по-молодому гибким телом.
- Я вот что предлагаю тебе, старый солдат: пойдем прогуляемся вниз, к реке. Там, за домом, есть отличная тенистая аллея. По ней мы спустимся вниз. Там хорошо, прохладно, тенисто, и вода плещет успокаивающе. А за рекой – большая роща. Ты знаешь, я в ней как-то раз подстрелил большую куропатку! Честное слово, не вру. Пойдем, старый бродяга. Разомни свои кости.
Ганс медленно поднялся на ноги и взял свою толстую палку, ворча недовольно под нос.
- Куропатку… Как бы тебя не подстрелили, как ту куропатку! Думаешь, что эти бешеные мальчишки шутят? Оружие-то хоть есть у тебя?
- Есть, есть, -сказал Йохен, посмеиваясь. – Отличное оружие, хоть на медведя с ним иди. Ко мне приезжал один товарищ. Замечательное ружье подарил… Все мы меняемся: вот я стал легкомысленным, а ты пугливым. Война закончилась, мой друг, давно закончилась. Мы проиграли. Что же? Надо смириться с поражением.
- Смирение – слово для попов. Мне оно не подходит.
- Смирение – это великая вещь, друг мой Ганс! – сказал Йохен со вздохом. – Победить себя, одолеть свою гордыню порой труднее, чем свалить Голиафа. Но ты не думай: это вовсе не значит, что я позволю зарезать себя, как быка в стойле. Вот на это пусть никто не рассчитывает. Смирение – это значит, что я больше не стану бегать от своей судьбы и прятаться, как мышь, в щелку. И не уговаривай меня, камрад.
- Я и не уговариваю. Какой в этом прок? Ты стал тупым, как пробка, и легкомысленным, как школяр.
И, добродушно переругиваясь, подсмеиваясь друг над другом, старики отправились по длинной тенистой аллее вниз, к реке. Обе овчарки, жившие в доме, сопровождали их в этой прогулке. Они вышли на берег там, где неторопливо текущая вода падала вниз с невысокой плотины, образуя маленькую Ниагару, обрушиваясь с полутораметровой высоты плотным гладким потоком и затем бурно вскипая, создавая ровный, успокаивающим гул, будто говоря, что ничего плохого не может случиться в этот яркий солнечный день. Погуляв по берегу, друзья вернулись в дом и пообедали. Йохен сам приготовил жаркое из молодого барашка и нарезал салат. Жена его пару дней назад уехала к детям в Баварию; она планировала погостить там пару недель, но Йохен и без нее прекрасно управлялся с хозяйством. После обеда, убрав посуду, они снова вышли на веранду дома и уселись в глубокие, удобные кресла, покуривая сигары, наблюдая за тем, как заходящее за горизонт солнце окрашивает небо в палевые, розово-голубые и сиреневые цвета.
- Ты слышал о том, что недавно нашли могилу Михаля? - спросил Ганс, почесывая примостившуюся у ног овчарку за ухом. Она положила голову ему на колени и блаженно жмурила глаза, изредка помахивая хвостом в знак любви и признательности. – И вроде бы весь экипаж с ним.
- Что ты говоришь? Неужели? Нет, я ничего не знал об этом.
- Говорят, прокладывали дорогу и обнаружили их скелеты. Провели идентификацию и установили, что это они.
- Каким образом? Как это возможно?
- Не знаю, вроде бы по карточке дантиста, что-ли. А может, применили какие-нибудь суперсовременные методы. Ученые головушки много разного выдумали за эти годы. Какой-нибудь там анализ ДНК, или бог знает чего еще… Не знаю, я в этом не разбираюсь совершенно.
«Как и во многом другом», подумал Йохен. Он тихо улыбнулся.
- Знаешь, мне трудно в это поверить, - сказал он. – Может, это просто утка, которую пустили газетчики? Они любят такие штуки. Мне рассказывали, что канадские «шерманы» окружили «тигр» Михаля со всех сторон и разнесли его в клочья. Какие скелеты могли после этого остаться? Кто бы их хоронил? Уж мы-то с тобой знаем, что обычно представляют собою танкистские похороны…
- Разное рассказывали про тот бой. Говорили, что вовсе не танки разбили его машину. Да и кто, какой американский или канадский танкист мог сжечь нашего Михаля? Хотел бы я посмотреть на того человека… Я так слышал, что подбили его ракетой со штурмовика «Тайфун», так же, как машину Роммеля. Будто бы потом еще британцы и американцы долго спорили, кто это сделал: каждому хотелось быть героем.
- Ну, это понятно! После той трепки, которую устроил им Михаль в Виллер-Бокаж – каждый хотел быть его убийцей. Шутка ли: с пятью «тиграми» расколотить целую танковую бригаду! Сколько он лично подбил в том бою? Чуть ли не двадцать танков? Или даже больше? Фантастическое дело! Никогда такого не бывало.
- По-моему, больше. Он ведь еще сжег с десяток бронетранспортеров и столько же самоходок «Бренн». Выпустил все, что у него было – примерно полсотни снарядов, - и лишь пара из них прошли мимо.
Они вспоминали о знаменитом танковом асе времен Второй мировой войны, с котором служили в одной дивизии, человеке, известном в те времена всей Германии, которого лично не раз награждал фюрер, который во время боев в Нормандии с пятью танками, оставшимися у него в роте, устроил засаду у небольшого нормандского городка, и в скоротечном бою, расстреливая прямой наводкой британские танки, наголову разгромил целую танковую бригаду элитной дивизии «Desert Rats». Они немного поговорили о нем, об его удивительных хладнокровии и находчивости, о том спокойном, уравновешенном бесстрашии, которым он поражал всех знавших его, о том, какой это был хороший товарищ. И они подняли в его память свои бокалы.
- Да, когда я вспоминаю о таких наших бойцах, как Михаль, - мне кажется, что это было геройством, достойным античных времен, каких-нибудь там Ахиллеса или Геракла, - сказал Йохен задумчиво. – Мне кажется тогда, что придет день, - и об их подвигах будут писать книги. Грядущие поколения станут вспоминать про них так же, как мы сегодня вспоминаем про нашего Арминия Херуска, или про походы викингов. В конце концов, те древние парни тоже были суровые ребята?
- Конечно! И кто смог бы назвать, к примеру, Михаля, - палачом? Это был честный солдат, прямой, храбрый, настоящий герой. Разве можно ставить его на одну доску с теми, кто за нашими спинами, в тылу, расстреливал женщин и детей? Что мы знали обо всем этом? Что мы слышли о концлагерях?
Йохен слегка поморщился и задумчиво потер лицо ладонью.
- Э-э, брось! – сказал он с легкой досадой. – Мы просто не хотели знать об этом. Люди в гестапо исчезали бесследно, а нас не интересовало, что с ними сталось. Так нам было спокойнее. Мы действительно верили, что евреев вывозят на Мадагаскар или куда-то там к черту на кулички, и отмахивались от жутких историй, которые порой нам рассказывали, - просто потому, что не хотели этого слышать. Бравые парни из «Дас Рейх» сожгли целую французскую деревню, расстреляли всех жителей без пощады, - и женщин, и детей. Так чем они так уж сильно отличаются от палачей из Альгемайне СС?
- Не скажи! Что было бы с этими лагерными охранниками, тыловыми крысами, если бы они увидели идущий прямо на них русский танк? От них воняло бы в этот момент, как из общественного нужника! У меня в конце войны бывали под командой такие герои, так что я знаю, о чем говорю. А сколько танков Михаль подбил на своем «тигре»? Сто двадцать штук? Или даже больше?
- Где-то так, - сказал Йохен. – Точно не скажу. Помнится, когда ему вручали «Дубовые листья» к Рыцарскому кресту, - на стволе его пушки было восемьдесят восемь колец. Я хорошо помню это, потому что получил свои Дубовые листья за пару недель до того. Это был январь сорок четвертого, после тех жестоких боев под Киевом, когда русские, взяв его, перли на Житомир. Нас тогда срочно перебросили из Италии и двинули им навстречу. Жестокие тогда были бои… Нас еще прозвали «пожарной командой». У меня фотография сохранилась с тех времен: Михаль с экипажем возле своего «тигра», на улице какой-то украинской деревни. А сожгли его в августе сорок четвертого здесь, в Нормандии, и за эти полгода счет, понятное дело, сильно увеличился: один лишь бой в Виллер-Бокаж чего стоит!
- Да, сжечь танк для Михаля было все равно, что сигарету выкурить. Он ведь даже больше гордился подбитыми противотанковыми орудиями: считал, что их уничтожать труднее. Их на его счету было тоже более сотни. Эх, если бы все были такими вот бойцами! Никогда бы русские нас не одолели. Про американцев уж я и не говорю. Если бы не их авиация – мы и сейчас сидели бы на Атлантическом вале. Проклятый Геринг!
- Да, покойный Герман виноват во многом. Я, честно говоря, радовался, когда эта свинья сдохла в Нюрнберге, - сказал Йохен с ненавистью. - Он заплатил сполна за все те проклятия, что слали ему наши умирающие солдаты в Нормандии и Арденнах. Но все же, Ганс, дело не в этом. Не в ошибках или преступлениях отдельных личностей кроется причина нашего поражения. Причина здесь более глубокая. Мы все ошибались, понимаешь, старый камрад? Мы считали русских недочеловеками, полуживотными. Мы презирали их. Думали, что раз они ведут свою полузвериную жизнь, в нищете, в убожестве, не имеют теплого сортира или уютной кухни в своем доме, - значит, они уже не люди в полном смысле слова. Так мы думали все, и в этом – наша главная ошибка, и главная причина всех преступлений. А они такие же люди, как и мы, Ганс. Они так же любят своих жен, и матерей, и детей, свои дома, свою Родину. Никогда больше не видел людей, которые бы с таким же героизмом, с такой же стойкостью сражались за свое Отечество.
- Да, солдаты они отменные, - согласился Ганс. Ему не хотелось быть несправедливым. – Вояки они были хоть куда: выносливые, храбрые, неприхотливые. Командиры вот у них слабоваты были, особенно на первых порах. Помнишь тот бой под Курском, когда они направили свои танки прямиком в свой же противотанковый ров? Нам оставалось только расстреливать их прямой наводкой… И все равно я с тобой не согласен. Животные ведь тоже борются за свою жизнь, за территорию, защищают своих детенышей, и нередко с удивительным героизмом. И вообще, кто знает: если бы не их великий Сталин с его несгибаемой волей, который железной рукой гнал русских в бой, - может быть, их сопротивление рухнуло бы к чертовой матери очень скоро. Все же личность много значит в истории! Кто знает: может, они боялись его, боялись НКВД больше, чем наших танков?
- Да нет, не думаю, - сказал Йохен. – Дело не в этом. Вот у нас в конце войны тоже были загранотряды. И что, помогли они нам? Мы ведь тоже вешали дезертиров… А помнишь молодых русских солдат в Венгрии, которые подрывали себя гранатами, лишь бы не попасть в плен? Ведь война уже заканчивалась. Всем уже было ясно, что мы проиграли. Они могли бы сдаться и спокойно ждать в лагере, когда их освободят, - и случилось бы это очень скоро! Но они предпочитали смерть позору плена. Они хорошо понимали, что такое воинская честь и гордость! А пулеметчик под Курском? Помнишь, как он все стрелял и стрелял, до последнего? Все товарищи его погибли, а он продолжал вести огонь. Когда наконец наши парни убили его, - оказалось, что гранатой у него почти оторвало ногу. Она висела у него на лоскуте кожи. Он отрезал ее штык-ножом, и после этого продолжал стрелять. Разве можно делать такое просто из страха перед НКВД?
Йохен отрицательно покачал головой и отпил глоток из своего бокала. Он сидел, откинувшись на спинку плетеного стула, вытянув вперед ноги, и говорил неторопливо, как человек, который уже много раз прокрутил в голове эти рассуждения и убедился в их правоте.
- А возьми наших парней: разве они дрались до последнего патрона из страха перед гестапо? – продолжал он. - Нет, мы верили, что бьемся за великую Германию! Ты помнишь того темноволосого паренька из противотанкового дивизиона, забыл, как звали его? Фриц или Феликс? Не помню… Совсем молоденький парнишка, лет девятнадцати. Вид совсем еще детский. Осенью сорок первого было это, когда мы еще вовсю шли вперед. Сорок русских танков атаковали тогда позицию его орудия. Весь расчет перебили, а он все вел огонь, до самого конца, - сам подносил, сам заряжал, сам стрелял…Он что, из страха это делал? Или потому, что хотел заработать Рыцарский крест на свою могилу? Мне рассказывали, что в дивизии «Тотенкопф» тоже был подобный случай… А Михаль? Разве он и его экипаж бились как львы из страха перед казнью? Помнится, после боя у Виллер-Бокаж фюрер наградил его Мечами к кресту и предложил отправиться в тыл, на должность инструктора. Но Михаль отказался и погиб через месяц после этого под Каном. Он хорошо знал, что такое честь солдата. И русские это тоже знали. Нет, друг мой! В той войне с обеих сторон сражались герои. Только русских было больше, и они победили. Вот и вся арифметика.
- Победили, ну и дураки, - сказал Ганс. Ему не нравилось то, что говорил Йохен, но он не знал, что на это возразить. Он был слишком тугодум для этого. – Сейчас могли бы жить как в Европе, как цивилизованные люди живут. А так, - у них по-прежнему концлагерь и нищета. Знаешь, мне рассказывали люди, которые недавно ездили в Россию, что у них популярен такой анекдот: в праздник Дня Победы встречаются в пивной два ветерана. Стоят они за грязным, немытым столиком, засиженным мухами, и пьют жидкое русское пиво, вкусом напоминающее обыкновенную мочу. Один старик говорит другому, поднимая кружку: «Ну, с Днем Победы!» А второй отвечает: «Да, погорячились мы с тобой тогда в сорок пятом. Могли бы сейчас баварское пить!»
Они дружно засмеялись, и было в их смехе что-то от торжества победителей. Солнце совсем скрылось за горизонтом, и яркие, весело мерцающие, крупные звезды высыпали на темном небосклоне.
- Все же русские – странный народ! – сказал потом Йохен задумчиво. – Победители, которые сами себя поднимают на смех… Я три года воевал в России, в жару и в холод, осенью и весной, пол-страны проехал на своем танке – но так и не смог их разгадать.
- Да, пресловутая загадочная русская душа… - молвил Ганс скептически. – Вечная загадка, как у сфинкса. Как же! Животные они, вот и вся разгадка.
Некоторое время они молчали, глядя перед собой. на темную тихую долину внизу и жемчужную россыпь огней городка вдали. По дороге время от времени проезжали автомобили, светя фарами. Иногда тарахтел мотоцикл.
- Тихо тут у тебя, - сказал Ганс. – Тихо и пустынно.
В темноте светился огонек его сигары.
- Да, тихо, - согласился Йохен. – Этого я и искал. Спокойное место, подальше от людей.
- Что же: и здесь тебя нашли. И здесь тебе не дают покоя.
- Ну и ладно. Не хочу больше бегать с места на место. От судьбы не убежишь, верно?
- Смотри сам. Ты уже большой мальчик.
И еще какое-то время они сидели в темноте молча, посасывая свои сигары. Порой налетающий ветер доносил до них далекие, еле слышные звуки музыки, – в городке был наплыв туристов, и он вел довольно бурную ночную жизнь
- Значит, тихо у меня, говоришь? – молвил Йохен задумчиво. – А что, камрад: не тряхнуть ли нам стариной? Не съездить ли нам в город, немного развеяться? Что скажешь, старый солдат?
Ганс посмотрел на него изумленно.
- Ты что, командир? У тебя все дома?
- А что такое? Скучно что-то здесь у нас стало. Поедем, посидим в каком-нибудь кафе, выпьем там по рюмке перно или коньяку.
- Нет, положительно я не узнаю тебя! – сказал Ганс удивленно. - Ты ведь даже в молодости не был гулякой. Даже во время войны, во Франции или в Италии, где было полно красивых и доступных девиц, и все мы жили одним днем, - не припомню, чтобы ты любил загулять. Ты всегда был очень серьезным молодым человеком, скорее даже суровым. Настоящий воин. И к девкам-то никогда не ходил, даже пока еще не было женат. И вдруг сейчас, нате вам, - поехали, развеемся!
- Вот именно: поехали! – сказал Йохен решительно и встал. – Что-то я действительно давненько не выбирался на люди. Живу здесь полным анахоретом, как какая-нибудь монастырская крыса, в город езжу лишь за продуктами, да в банк за деньгами. Давай прошвырнемся! Надоело сидеть здесь.
Он еще какое-то время настойчиво уговаривал Ганса, до тех пор, пока тот наконец не поддался на уговоры: «Ладно, так и быть! Но на пару часов, не больше. Мне ведь завтра рано вставать, чтобы успеть на поезд.» Йохен пошел в дом и переоделся: он надел светлые брюки и белую рубашку с короткими рукавами, открывавшими его загорелые, все еще крепкие руки - так он выглядел еще моложе. Если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок с небольшим. Потом он вывел из гаража свой БМВ. Они сели в машину, спустились с холма вниз по грунтовой неширокой дороге, и выехали на шоссе, которое привело их в город. На окраине городка было тихо и темно, на узких улочках почти не видно людей, на окнах опущены жалюзи, - но н центре ключом била жизнь, звучала музыка, и царило веселье.
Они сидели за столиком в открытом летнем кафе под полосатым тентом, и пили коньяк из крохотных рюмочек. Йохен с интересом смотрел по сторонам, на танцующую молодежь. Кафе было полно: люди сидели за столиками, курили и переговаривались между собой, пили вино или пиво, и порой вставали, чтобы потанцевать на каменном гладком полу под звуки небольшого оркестра. Трещали мотоциклы, гремела музыка, темнокожая певица томно пела что-то в микрофон. Подъеэжали все новые компании веселых молодых людей, длинноволосых, в батниках с распахнутыми воротниками, в кожаных коротких куртках, или же просто в спортивных майках с цветными яркими рисунками на спине и груди. С ними были девушки, все как на подбор стройные, длинноногие, все в обтягивающих джинсах, грациозные, похожие на молодых жеребят.
- Как все же эта молодежь отличается от нас, тех, какими мы были в их возрасте! – сказал Йохен своему приятелю. – Посмотри, какие они все свободные, раскованные, жизнерадостные. Нет, что ни говори, а мы в их годы такими не были.
- Брось, молодые во все времена такие. Мы тоже умели веселиться на славу.
- Нет, мы были много скованнее и серьезнее. Мы все были какие-то зажатые, озабоченные и задиристые. Мы были много агрессивнее и злее их.
- Брось, старик! Вот увидишь: они еще подерутся между собой. А потом, – мы росли в тяжелые времена. Это вырабатывало в нас чувство ответственности. А эти – легковесные болтуны, щенки, без царя в голове.
- Все же они мне нравятся. И мне нравится то, какой стала жизнь. Порой я думаю: может быть, это и хорошо, что мы войну проиграли? Представляешь, какой зажатой, мрачной и унылой могла бы быть сегодня Европа?
- Ты опять о своем? Прекрати, а то я сейчас уйду отсюда!
Какая-то девушка с коротко остриженными, по моде, гладкими темными волосами, с челкой, падающей на глаза, в джинсах и батнике, сидела за соседним столиком в компании друзей и глядела в их сторону, потягивая светлое вино из высокого бокала. Когда Йохен посмотрел на нее, девушка улыбнулась ему и приподняла свой бокал. У нее были живые темные глаза, точеный нос, маленький подбородок и припухлые яркие губы. Йохен улыбнулся в ответ и тоже поднял свою рюмку. Молодой человек, в вытертой кожаной куртке американского пилота, подошел к девушке и пригласил ее на танец, но она отказалась. Йохен отвел глаза в сторону и какое-то время глядел на танцующих, иногда пригубливая свой коньяк. Когда он вновь посмотрел в сторону девушки, – то встретил ее упорный, ласковый взгляд. Девушка смотрела на него, слегка прищурив глаза, и улыбалась. Йохен снова улыбнулся, и слегка пожал недоуменно плечами: мол, что-то не так? Тогда девушка решительно встала, взяла со своего стола бутылку с вином и подошла к их столику.
- Не позволите мне посидеть рядом с вами, господа? – спросила она весело. – Мне немного надоела вон та компания. Хочется сменить обстановку. Вы не возражаете? – обратилась она к Гансу. Тот изумленно поморгал короткими светлыми ресницами.
- Да нет, отчего же? – вымолвил он наконец. – Просто это немного неожиданно. Скажем так, несколько необычно, – прелестная молодая девушка в обществе двух унылых стариканов. Вам не будет с нами скучно?
- Не думаю, - сказала девушка. Она села за столик и снова улыбнулась Йохену, и тот невольно отметил, какие ровные и белые у нее зубы, какие подвижные черные брови, и как ярко они выделяются на золотистом от загара лице. Девушка была вызывающе красива, и он невольно почувствовал волнение.
- Меня зовут Шарлота, - сказала она, обращаясь к Гансу, но улыбаясь по-прежнему Йохену. – Но друзья имеют обыкновение звать меня Надей.
- Вот как? Странно. Это русское имя. И почему вас так зовут?
- Так повелось. В детстве у меня была русская подружка, и она так называла меня. А вы немцы, да? Я так и думала. Вас я знаю, - она повернулась к Йохену и уже без улыбки, серьезно посмотрела на него. – Вы живете в большом доме на холме, за виноградниками. Ведь так?
- Совершенно верно. Откуда вам это известно?
- Мне многое известно, - сказала девушка. – Я, например, знаю, что живете вы отшельником, с женой и двумя собаками, и здесь, в городе, почти не появляетесь. Вопрос: почему?
- Я уже стар, и люблю одиночество.
- Врете! – сказала девушка уверенно.
- Простите?
- Все это – вранье. Не так уж вы и стары, да и одиночество, замкнутая тихая жизнь вовсе вам не по вкусу.
Йохен весело рассмеялся. Ему нравилась эта красивая, уверенная в себе, раскованная и прямолинейная девушка. «Вот они, современные молодые ребята!» подумал он невольно. Он всегда питал слабость к красивым и решительным людям.
- Что же, зато мне по вкусу беседа с вами. Мне нравится ваша манера выражать свои мысли.
Девушка снова без улыбки, серьезно и пристально поглядела на него.
- Вы танцуете? – спросила она. – Можно, я вас приглашу на танец?
- Что вы! Я уже стар для этого.
- Э-э, не кокетничайте. Тоже мне, - старый солдат. Хотите, чтобы я начала говорить вам комплименты? Ну, вроде того, как вы здорово выглядите, прекрасно сохранились, в какой отличной форме, и все такое? Этого вы хотите от меня?
- Да нет, не хочу.
- Ну, тогда идемте потанцуем. Доставьте мне это удовольствие.
Йохен засмеялся и встал из-за стола, протягивая девушке руку. Они танцевали на открытой площадке, в толпе, а Ганс сидел за столиком, курил, пил коньяк и смотрел на них. Краснолицый, большой и пузатый, в светлой рубашке, распахнутой на жирной, поросшей седыми волосами груди, с массивным золотым перстнем на среднем пальце руки он был похож на языческого идола. Йохен держал девушку за талию и чувствовал, как легко движется под рубашкой ее тело. Он давно не танцевал с молоденькими и хорошенькими девушками, уже очень давно, и забыл, какие у них гибкие и нежные талии, как чудесно пахнут их волосы и кожа, и каким волнующим бывает мимолетное касание крепкой девичьей груди. Невольно он глубоко вздохнул.
- Что с вами? – спросила девушка насмешливо. – Теряете сознание? Не хватает воздуха, мой генерал?
- Да нет, с чего вы взяли?
- Действительно: вы же вовсе не генерал, вы всего лишь полковник.
- Виноват?
- Да нет, ничего, - сказала девушка. – Это я так. Просто я сама волнуюсь. Честное слово. Даже странно.
- Отчего?
- Так… Сама не знаю. Как вас зовут?
- Знаете, у меня создалось странное ощущение, что вы знаете мое имя. Нет?
- Нет, вы ошиблись. Откуда? Мы же незнакомы.
- Ну, хорошо. Меня зовут Иоахим. А друзья зовут меня Йохен.
- Что ж, мне приятно познакомиться с вами, Йохен.
- Мне тоже, Шарлотта.
- Называйте меня Надей, прошу вас.
- Хорошо, пусть будет так. Мне очень приятно познакомиться с вами, Надя. Вы производите впечатление очень интересного и приятного человека.
Некоторое время они танцевали молча. Надя двигалась под музыку легко и плавно, положив голову Йохену на плечо. Она была практически одного с ним роста. Молодые люди из ее компании следили за ними. Йохен особенно отметил одного из них, невысокого, коренастого, курчавого, широкого в груди и плечах парня. Глаза его поблескивали в полумраке, как у зверька. Негритянка пела что-то протяжное, волнующе-чувственное, в такт ее голосу звучали барабаны, и гитарные переливы звенели на басовых, глубоких и переливчатых нотах. Потом музыка закончилась. Замолк бархатный голос, но Надя не сразу отошла от него, а продолжала стоять какое-то мгновение рядом, по-прежнему обнимая за плечи. Они вернулись за столик, и выпили вина, которое заказал Ганс в то время, пока они танцевали. Надя рассказала о себе, что родом она не отсюда, а из маленького городка на юге Франции, что она жила какое-то время в Париже и училась в Сорбонне, но потом вышла замуж и уехала с мужем жить сюда, в этот небольшой городок недалеко от побережья.
- Вы и сейчас замужем? – спросил ее Ганс.
- Формально – да, и даже очень. Но на самом деле я ушла от него больше месяца назад, и не планирую возвращаться.
- А он?
- Ну, он пытался заставить меня вернуться, но ему это не удалось. И не удастся, так я думаю. Хорошо еще, что я не завела ребенка… А вы? – обратилась она к Йохену. – Давно вы женаты?
- Очень давно. Еще со времен войны. Вас тогда, пожалуй, и на свете-то не было.
- А вы были на войне?
- Да, был.
- Понятно, - сказала девушка.
Ганс укоризненно посмотрел на Йохена, и покачал большой лысой головой. Йохен улыбнулся в ответ. Он слегка пригубил свою рюмку. Он видел, что курчавый молодой человек не спускает с него глаз.
- Это с войны осталось? – девушка протянула руку и пальцами осторожно коснулась белого хрупкого шрама на подбородке Йохена.
- Нет, это я в детстве упал с велосипеда.
- Шутите?
- Нисколько.
Какое-то время они, улыбаясь, смотрели в глаза друг другу. Потом Йохен сказал весело: «Ну, хорошо!» Он немного расстегнул рубаху, приспустил ворот и указал пальцем на широкий длинный рубец, тянущийся через его загорелую ключицу.
- Вот это с войны. Русский осколок.
- Я был при этом, - молвил Ганс, и задумчиво пыхнул пару раз своей толстой сигарой. – Крови из него тогда вышло столько, что мы думали – ни за что не выживет. Думали: все, пропал командир. Но он оказался крепче, чем можно решить на первый взгляд. Он ведь всю жизнь был таким – сухим, жилистым и крепким. Упругий, как кожа, быстрый, как гончая, твердый, как крупповская сталь, – повторил механически он фразу, с детства въевшуюся в его сознание: с тех далеких еще времен, когда он, в коричневой рубашке и шортах цвета хаки, стоял в шеренге других мальчишек на огромном Нюрнбергском стадионе, и во все глаза смотрел на человека в униформе и портупее, которой, судорожно сжимая в одной руке фуражку и откидывая другой со лба потную челку, яростно выкрикивал эти слова в микрофон. «Мы вырастим новую молодежь: бесстрашную, требовательную, жестокую!» кричал он, содрогаясь всем телом. Его накаленный, металлический голос разносился по пространству стадиона, и во всем мире не было в тот момент ничего другого, кроме этого человека с ледяными и горящими глазами фанатика, и его необыкновенного голоса. « Я хочу видеть в ее взгляде блеск хищного зверя! Перед этой молодежью содрогнется мир!» Что же, думал Ганс: этот человек своего добился. Мир и впрямь содрогнулся перед нами.
Йохен снова застегнул свою рубашку и улыбнулся девушке.
- А еще есть? – спросила она.
- Да, конечно. Я, знаете ли, был восемь раз ранен. Есть шрамы очень интересные, но они в таких местах, что их неудобно показывать здесь.
- А я хотела бы на них взглянуть, - сказала Надя задумчиво.
Некоторое время они молчали. По-прежнему играла музыка, и негритянка в обтягивающем платье с блестками пела что-то свое, бесстыдно-зазывное, полное томления и страсти, и люди все так же танцевали на площадке. Рядом шумно веселилась подвыпившая компания. Йохен сидел, опустив глаза, и чувствовал, как на его щеках невольно появляется краска. Ганс посмотрел на своего бывшего командира и тихо улыбнулся, поднося рюмку к губам: странно было видеть румянец смущения на этом сухом, жестком, сильном лице старого солдата.
Надя вздохнула и легко положила свою руку на ладонь Йохена.
- Пойдемте еще потанцуем, господин полковник, - сказала она. – На самом деле вы хорошо танцуете. Немного старомодно, но мне нравится.
Когда они поднялись из-за стола, курчавый молодой человек окликнул девушку по имени: «Надя!» Он призывно помахал ей рукой. Вся компания молодых людей за тем столиком глядела в их сторону. Надя помотала головой, нахмурилась и упрямо сжала губы. Некоторое время они с Йохеном танцевали молча.
- Я хочу уехать отсюда, - сказала решительно девушка некоторое время спустя. – Давайте поедем к вам.
Йохен ответил не сразу: слишком неожиданно для него все это было.
- Я боюсь, вряд ли это будет удобно, Надя.
- Ну хотите, отправимся ко мне?
- Нет, благодарю вас. Простите меня, Надя, но я не могу.
- Э-э, бросьте! – сказала девушка с досадой. Такая – нахмуренная, с блестящими глазами, со сдвинутыми к переносице черными бровями, - она показалась Йохену еще красивее. Диана на охоте, невольно пришло ему в голову: он любил античную историю. – Все вы можете! Перестаньте прикидываться пай-мальчиком, вы, боевой офицер. Ведь жена ваша уехала, не так ли?
- Откуда вам это известно? Вы что, следили за мной?
Надя усмехнулась и насмешливо прищурила глаза.
- Ну, об этом нетрудно догадаться, - сказала она по-прежнему весело. – Вряд ли бы такой человек, как вы, который в городе появляется лишь изредка, в случае крайней необходимости, стал бы сидеть ночью в кафе вдвоем с приятелем, будь его жена дома. Разве нет?
- Что ж, пожалуй, вы правы.
- Напоминает старинный анекдот про Конан-Дойла, - сказала девушка. – Помните? Писатель приезжает в Париж инкогнито, и извозчик, который вез его от вокзала, говорит ему на прощание: «Счастливо отдохнуть в Париже, мистер Конан-Дойл!» Тот, изумленный, спрашивает его: «Каким образом вы догадались?» Извозчик говорит что-то вроде того, что вот, мол, в газетах недавно мелькнула информация: знаменитый Конан-Дойл, автор историй о Шерлоке Холмсе, едет путешествовать по Европе. Вы говорите с заметным английским акцентом; пока ехали сюда, пару раз достали записную книжку и что-то записали в нее, - значит, скорее всего писатель. Конан-Дойл говорит: «Надо же, какая наблюдательность!» Тогда извозчик добавляет: «Ну, и наконец, на вашем чемодане, который я брал на вокзале, написано: Артур Конан-Дойл!» Вот такая история.
Она засмеялась, откинув голову, и Йохен смеялся вместе с ней.
- Поедемте, - опять сказала Надя решительно. – Не бойтесь, ничего страшного с вами не случится. Мне, конечно, нравятся покрытые серебристой сединой красавцы, израненные в боях, но не настолько, чтобы я брала их силой. Просто я хочу уехать отсюда, потому что мне надоели шум и люди кругом, и не хочу оставаться одна. Мы ведь можем выпить и у вас дома, не так ли? Надеюсь, ваш старый боевой товарищ не болтлив?
Йохен молчал. Черт его знает, мелькнуло у него в голове: может, она права? Что это я ломаюсь, как-будто кокетливая девица? Может быть, это вообще последний шанс, который посылает мне судьба, и я не должен отказываться? А может, это провокация?
- Поедемте! Посидим, выпьем в тишине у вас на веранде, поболтаем о разных вещах. Вы расскажете мне о своих ранениях и о боях, в которых вы их получили. Мне это крайне интересно. Потом вызовете мне такси, или, скажем, положите спать в комнате для гостей, а утром я тихо уйду. Идет?
- Все это так странно, Надя, честное слово, я не привык к этому. Вы так молоды и красивы…
- Красива, вот и радуйтесь. Поехали!
- Вокруг так много молодых людей, веселых, симпатичных… Зачем вам это?
Надя насмешливо посмотрела на него. В ее темных глазах словно бы плавали золотистые светлячки, какие-то маленькие огоньки, освещавшие изнутри зрачок мягким, лучистым и ласковым светом.
- Вот ведь еще герой войны выискался! – сказала она с насмешкой. – Вы всегда так боялись женщин? Или же вы вообще боязливы по своей природе?
- Ничего я не боюсь, - сказал Йохен сердито. – Поехали!
Они вернулись к столику и попросили у официанта счет. Девушка сказала, что отойдет в дамскую комнату «припудрить носик». Пока она отсутствовала, Йохен объяснил Гансу, что девушка поедет с ними. Ганс криво усмехнулся и покачал лысой головой.
- Вот не думал, командир, что ты ловеласом сделаешься на старости дней. Полный набор!
- Прекрати, - сказал Йохен по-прежнему сердито. – Девчонке скучно. Молодая, задорная, вот и бесится от скуки. Посидим у меня, поболтаем. Выпьет вина и уедет восвояси.
- Ну-ну, - снова усмехнулся Ганс.
Девушка разговаривала с курчавым парнем, который остановил ее, когда она возвращалась к столику. Он взял ее за руку и что-то горячо говорил, время от времени поглядывая искоса на Йохена. Йохен невольно чувствовал, как напрягаются его мышцы. Вот интересно, думал он: способен я еще дать по морде такому вот молодцу? Есть ли во мне еще прежняя сила и боевой задор? Потом Надя сказала громко: «Пусти! Надоело! Я свободный человек, и делаю, что захочу!» Она с силой вырвала свою руку, развернулась и стремительной походкой вышла на улицу. Ганс и Йохен поспешили за ней к машине.
Когда они приехали домой, Йохен накрыл стол на веранде, принес вино в оплетенной бутыли и закуску. Некоторое время они болтали о разных пустяках: обсуждали недавние фильмы, говорили о молодых, подающих надежды артистах, о Бельмондо и об Алене Делоне. Тут Ганс сказал: «Между прочим, командир был похож на него в молодости!» Девушка заинтересовалась: «В самом деле? Вот бы взглянуть на фото!» Она умоляюще посмотрела на Йохена и улыбнулась своей ослепительной, обезоруживающей улыбкой, такой, перед которой невозможно устоять: «Ну пожалуйста!» Йохен заколебался, потом встал, сходил в свой кабинет и принес старую фотографию, времен войны. Его сфотографировали в момент перед боем, когда он обсуждал что-то с офицерами по карте, и оглянулся на миг на дивизионного фотографа. Была поздняя осень или начало зимы, на нем шинель с поднятым воротником и полевое высокое кепи, на лице напряженное, сосредоточенное, волчье выражение. Он специально выбрал такую, чтобы не видно было знаков различия, эмблем, рун и прочего: только Ritterkreuze на шее. Он не помнил, когда была сделана эта фотография и где: в Италии, в России? Скорее всего, в России, перед зимними боями под Киевом. Тогда лейбштандарт спешно перебросили обратно из залитой мягким осенним солнцем Италии, выгрузили в снежную слякоть, - было тепло, но летел снег хлопьями, под ногами хлюпало, и тяжелые танки порой увязали в перемешанной со снегом грязи, - и бросили навстречу наступавшим русским, в самый огонь, в самую мясорубку. Точно, это было именно в те дни: как раз после этих жесточайших боев он и получил свои Дубовые листья к Рыцарскому кресту, Eichenlaub. Танковый полк попал в окружение, и они прорывались в пургу, в бурю, на броне своей вытаскивая пехотинцев, и колотили по дороге русские танки, появлявшиеся со всех сторон; а те били нас из всех своих калибров, трупы оставались на грязном снегу, кричали раненые, и деревни горели на нашем пути… Как же давно это было! Так давно, что начинаешь невольно сомневаться: а было ли вообще? Он показал эту фотографию девушке, и та сказала: « И вправду похож! Надо же! С такой внешностью, господин полковник, вам не в танкисты, а в артисты надо было идти. Очень похож, только лицо у вас здесь очень уж жесткое. А нет такой фотографии, на которой вы улыбаетесь? Где вы такой же молодой и красивый, но не настолько злой и решительный?» Йохен отрицательно покачал головой. Не хватало еще, подумал он, чтобы эта милая девушка, знавшая о войне лишь по книгам и кинофильмам, увидела ту фотографию в цвете, что была сделана для министерства пропаганды после получения Дубовых листьев к Рыцарскому кресту: на ней он сидит, улыбаясь, во всем цвете своих двадцати семи лет. Голубые глаза блестят, мягкие светло-русые волосы зачесаны на косой пробор, на нем черная парадная форма подполковника танковых войск СС, с серебряными рунами в петлице, со всеми наградами и знаками различия. «Нет», сказал он. «На войне я всегда был злой». Ганс, задумчиво цедивший красное вино из свое бокала, встал, тяжело и грузно опираясь на свою большую палку.
- Вы извините меня пожалуйста, Надя, - сказал он с тяжеловесной галантностью, неожиданной для человека его возраста и размеров. Нагнувшись, он осторожно взял со стола и поцеловал ее руку. – Я бы с удовольствием побеседовал с вами еще. Честное слово, для меня огромное наслаждение находиться в компании столь молодой и очаровательной девушки, как вы. Но, к сожалению, мне пора в объятия к Морфею. В моем почтенном возрасте сон очень много значит, а мне завтра необходимо рано встать, чтобы успеть на поезд. Льщу себя надеждой, что это не последняя наша встреча. Командир останется с вами, он покрепче меня и никуда не спешит, а я, с вашего позволения, отправлюсь отдыхать. Йохен, я лягу как обычно, в маленькой комнате на втором этаже, хорошо? Она мне нравится: когда просыпаешься, видно из окна реку, и долину внизу, и городок вдали, на горизонте.
- Тебя проводить?
- С чего бы это? – Ганс усмехнулся. – Я еще могу сам залезть по лестнице…Оревуар, мадемуазель!
И он ушел в дом. Слышно было, как он пыхтит и что-то бормочет, взбираясь по ступенькам, и как громко и требовательно стучит его тяжелая палка. После его ухода Надя некоторое время сидела молча, поворачивая в тонких пальцах свой бокал. У нее было очень загорелое лицо, с гладкой кожей, и блики света скользили по ней, когда она поворачивала голову, так что казалось, будто оно отчеканено из бронзы, если только бронза может быть такой теплой, мягкой и свежей. Йохен видел ее профиль, такой, что у него невольно щемило сердце, прядь темных волос, закручивающуюся вокруг маленького уха, и длинную благородную линию шеи. «Сколько ей лет? « думал он. « Двадцать четыре? Двадцать пять? Еще лет пять или шесть эта кожа будет такой же гладкой и смуглой, как сейчас. Потом она начнет вянуть и блекнуть, под глазами появятся морщинки. Исчезнет нежный румянец со щек, под подбородком повиснет мешочек. И грудь эта, которая сейчас так вызывающе и так откровенно поднимает рубашку-батник, - потеряет свою форму, и талия перестанет быть такой гибкой, тонкой и твердой…Как мало отпущено человеку молодости на этом свете! Как быстро она проходит!» Он вспомнил жену, такую, какой она была тридцать лет тому назад, и то, какой она теперь стала; вспомнил и себя, каким он был на свадьбе с ней, в ослепительно белом парадном фраке, который офицерам лейбштандарта полагалось одевать лишь в исключительных случаях, с серебряной саблей на боку. Казалось, совсем недавно все это было, а вот он уже старик, и жизнь пролетела мимо, как в сказке, и ничего не изменить, ничего не исправить…Он поглядел на свои руки, лежавшие на столе, покрытые темно-загорелой, будто дубленой, кожей, все в густой сетке вздувшихся синеватых вен, и вздохнул.
- О чем это вы, полковник? – спросила его девушка.
- Так, ерунда. Просто посмотрел на вас и пожалел о том, что никогда уже не буду снова молодым.
- А вы хотели бы вернуть свою молодость?
- Конечно! Кто же из стариков не хочет этого?
- И вы тогда повторили бы свою жизнь с начала? Или нет?
- Это сложный вопрос, - сказал Йохен. – Мне трудно ответить на него однозначно.
- Какой она была, ваша молодость? Трудной? Бурной?
- Пожалуй, так. Она была и трудной, и бурной, и легкой, и веселой, и жестокой, и романтической одновременно. Мне тяжело это объяснить. В ней было много всякого, - и хорошего, и очень, очень плохого.
- И вы не о чем не жалеете?
Йохен задумчиво улыбнулся и ничего не ответил на это. Как объяснить тебе это, девочка, думал он? Как описать всю тяжесть унизительного положения, в котором была тогда его нищая, оскорбленная, испившая горькую чашу поражения страна, - великая страна, та самая, что дала миру Бетховена, Шиллера, Гете, - и которую он так остро чувствовал, будучи пятнадцатилетним юнцом? Как передать восторженное, горделивое, восхищенное чувство, когда они с товарищами шли ночным маршем, огромной колонной, стройными рядами, шли чеканным шагом, от которого сотрясались мостовые, по улицам древнего германского города, между старинных зданий, помнивших, быть может, самого Барбароссу, шли с зажженными факелами в руках и чувствовали, что они – сила, что в них славное будущее этой страны? Как объяснить магию многолюдных митингов вечерней порой, то впечатление, которое производили на него огромный стадион или цирк, до отказа заполненный людьми: обилие красок, знамен и штандартов, слитный и грозный грохот барабанов, звуки фанфар, отрывистые команды, похожие на резкий удар кнута, а потом - благоговейное молчание, над головой темное небо, все усыпанное бриллиантами звезд, тысячи людей ждут, затаив дыхание, не шевелясь. И вот наконец на огромной, украшенной флагами и транспарантами трибуне появляется он: такой близкий, родной и понятный, и в то же время недоступный, величественный, грозный, возвышенный человек, единственный, кто знает точно, что нужно сделать, чтобы поднять Германию с колен, из руин и позора! Как рассказать о колдовском обаянии его речей, о невероятной силе этого гипнотизирующего голоса, который начинал литься мягко и как-будто бы даже робко, а потом постепенно нарастал, начинал греметь, как колокол, как боевая труба, подавляя все вокруг, держа людей в своей власти, подчиняя их себе, одурманивая их сознание, поднимаясь наконец до своего предела и переходя в грозный, наводящий ужас крик древнего воина?
Невозможно объяснить это людям другого поколения, думал Йохен, как не передашь то удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение, когда ты жарким летом идешь маршем по далекой, неизвестной доселе стране, о которой до этого ты читал лишь в книгах. Идешь за удачей, за синей птицей, к черту на рога, как когда-то ходили древние готы или викинги. Вокруг выжженная солнцем, ровная, как стол степь с редкими кучками деревьев. Пирамидальные тополи возле дороги, как свечи, тянутся вверх, а ты сидишь на нагретой солнцем, угловатой башне покрытого пылью танка, сам весь в пыли, она скрипит у тебя на зубах и забивается в нос, в уши, в глаза. Ствол орудия впереди то ныряет вниз, то поднимается кверху, когда дорога начинает забираться на пологий холм, а может быть, это курган, насыпанный над каким-нибудь древним воителем, скифом или гунном, - кто знает? По обочине дороги ведут оборванных, усталых, потрясенных пленных, в распоясанных гимнастерках. На горизонте горят дома какой-то неизвестной деревни, то и дело попадаются остовы разбитых снарядами русских танков, броневиков, машин; а рядом с тобой сидят на броне товарищи, твои офицеры и солдаты, в камуфляжных широких робах, с непокрытыми головами, с такими же молодыми, загорелыми, обветренными, запыленными лицами, как у тебя самого…А потом – скоротечный бой возле большого села с варварским, чуждым уху названием. Сзади бьют по русским позициям штурмовые орудия StuG III. Их 75-миллиметровые снаряды с шелестом и свистом проносятся над головой, а на горизонте встают черные, клубящиеся столбы разрывов; и он кричит накаленным, рвущимся голосом, размахивая пистолетом, подгоняя своих бравых парней. Русская мина с противным клекотом ложится совсем рядом с ним, и он падает со всего размаха на землю, чувствуя, как комья земли стучат по плечам. Его солдаты неудержимо рвутся вперед; в траве, широко раскидав обутые в короткие сапоги ноги, лежит пулеметчик, видна его вздрагивающая спина в перекрестье кожаных ремней и покрытая пятнистым защитным чехлом каска. Ствол пулемета МГ-34 дергается и дымится, выпуская очередь за очередью; кругом свист, шипение и грохот. Танк стреляет с места и весь содрогается, покрываясь пороховой пылью, бьет над головой пулемет из полугусеничного бронетранспортера, и отрывисто тявкает 20-миллиметровое орудие тяжелого бронеавтомобиля Sd.Kfz 232. И вот они уже на окраине села, в брошенных русских окопах: кругом разбросаны предметы обмундирования, окровавленные бинты, покореженные винтовки, и разбитое орудие завалилось на бок, задрав вверх одно колесо, а вокруг тела убитых в самых разных, порой крайне неестественных позах. Мертвый наводчик, скрючившись, ткнувшись бритой головой в землю, стоит на коленях, колесом изогнув изорванную осколками, почерневшую от крови спину, и немецкий солдаты, собирающие трофеи, переступают через него. По земле стелется черный дым, проводят ошалевших от пережитого, жалких пленных, а у невысокого плетня двое солдат расстреливают захваченного русского комиссара, со звездами на рукавах потной, грязной гимнастерки, и танки уже движутся по улицам залитого солнцем украинского села, и все они, - торжествующие победители, - чувствуют себя воспетыми в древних сагах воителями, теми, что огнем и мечом несли свою веру по всей Европе.
Потом награждение: сам «Оберзепп», с его носатым, хищным, изрезанным глубокими складками волчьим лицом, таким же обветренным и запыленным, как у своих солдат, улыбаясь безгубым ртом, прикалывает ему на грудь крест и пожимает ему руку перед строем. Как рассказать об этом той молодой девушке, что сидит сейчас перед ним, глядя на него улыбающимися, ласковыми и веселыми глазами? Какими словами описать всю ту сложную, опьяняющую гамму чувств: страх за свою жизнь, и ощущение своей силы, своего превосходства над противником; вера в то, что ты продолжаешь славное дело своих предков, что весь мир сейчас следит за тобой и твоими товарищами, затаив дыхание, что твоя жизнь наполнена смыслом, что ты творишь историю, - словом, все то, что толкало его и миллионы других людей в бой? И как рассказать о той любви, о том благоговейном восторге, которые он испытывал тогда по отношению к человеку, за которого он шел в бой, - такому вроде бы обыкновенному на вид, невзрачному, с грубым лицом и неуклюжей фигурой, с большим носом, карикатурными усиками и падающей на глаза нелепой челкой; человеку, поднявшемуся из самых недр народа, из его гущи, человеку с улицы, художнику и солдату, который сумел разбить оковы позорного Версальского договора и поднял Германию на невиданную доселе высоту, сделав ее господином половины мира? Как объяснить все это?
- Отчего вы молчите? – спросила его девушка.
- Мне трудно об этом говорить, милая Надя, очень трудно. Так много здесь всего намешано! И все же, пожалуй, я ни о чем не жалею. Нет, не так: есть много вещей, в которых я сегодня сомневаюсь. Но если бы моя жизнь вернулась к истокам, - я бы, наверное, пошел по той же самой дороге.
- Но ведь вы убивали людей, мирных людей? Неужели вам их не жалко? Вы разрушали мирные села и города, шли завоевывать чужие страны и народы? Мне кажется почему-то, что вы человек внутренне благородный и справедливый. Неужели же вы не жалеете об этом?
Йохен вздохнул и покачал головой.
- То было другое время, Надя, совсем другое. Жестокое, но героическое, - он задумчиво потер лицо ладонью. – Знаете, в «Старшей Эдде» сказано: «Все преходяще в этом мире, кроме славы деяний». Я так думал в молодости, и, честно говоря, так же думаю и сейчас. Может быть, я родился в неподходящем месте и в неподходящее время. Но я, мне кажется, жил полной жизнью, как и мои товарищи. Наша жизнь была исполнена смысла, ибо мы участвовали в великой борьбе, изменившей мир. Мы убивали, это верно. Что же, - и нас тоже убивали. Мир стал совсем другим, чем он был до нас, и это мы, – те, кто сделал это. И нас уже никогда, никогда не забудут.
Пройдут десятилетия, может быть, сотни лет, а потомки будут помнить о нас. Улягутся страсти, родятся новые поколения, и они будут изучать наши походы так, как мы сегодня изучаем походы Цезаря или Чингисхана. Разве они не были беспощадно жестоки, эти древние воители? Разве они не уничтожали города и целые народы? Но люди помнят их, изучают их великие деяния и восхищаются ими. История человечества пишется железом и кровью, кровью и железом, милая Надя, и не я это выдумал: так записано на небесах. Понимаете мою мысль?
- Все, с меня достаточно, - сказала девушка. – Не хочу больше об этом говорить.
Она встала и подошла к краю террасы, глядя на темную долину и весело переливающиеся разноцветные огни городка вдали. На какое-то время воцарилось молчание.
- Вы так спокойно произнесли это: нас убивали, и мы убивали, - сказала она потом. – Вы что же, совсем не боитесь смерти?
- Боюсь, разумеется, - ответил Йохен с улыбкой. – Кто же ее не боится, мерзкую старуху с косой? Всякий из нас хотел бы жить вечно, как те гренадеры Фридриха Великого. Но, во-первых, я стар, и достаточно повидал на этом свете. Во-вторых, я много времени провел рядом с этой вредной старухой, и я смирился с тем, что приход ее неизбежен. «Смерти не миновать, надо же отдать дань смерти», - процитировал он по памяти. – «И, во всяком случае, тот, кто умер в этом году – избавлен от смерти в следующем». Хорошо сказано, а?
- Да, Шекспир умел сказать смачно, - молвила девушка. – Но стоит ли придавать такое значение этой фразе?
- А вы любите Шекспира? Это похвально. Мне почему-то казалось, что современная молодежь читает мало. В основном слушает музыку – каких-то там Биттлз, Дип Перпл и прочих. Они вам тоже по вкусу?
Девушка ответила не сразу. Она снова села за стол и, нахмурившись, смотрела прямо перед собой. Резкие тени падали на ее золотисто-смуглые щеки.
- Слушайте, - сказала она наконец. – Только скажите мне серьезно, хорошо? Без шуток, прошу вас. Вот если бы вы знали наверное, что очень скоро вы умрете? Скажем, завтра? Что вы стали бы делать тогда? И что бы вы пожелали для себя в эти последние часы?
- Хороший вопрос, - сказал Йохен. – Очень интересно. Вы нравитесь мне все больше: с вами не соскучишься, честное слово.
- И все же: вы можете ответить серьезно?
- Ну, не знаю, - Йохен пожал плечами и слегка отхлебнул из своего бокала. – Наверное, я постарался бы привести в порядок свои дела. Попрощался бы с женой и детьми, повидал бы старых товарищей.
- Ну, а потом?
- А потом я достал бы винтовку и сел у окна, ждать ее, - сказал Йохен с веселой улыбкой. – Вдруг она увидела бы меня во всеоружии и испугалась? Кто предупрежден – тот вооружен.
- Серьезно? Вот так бы вы и поступили?
- Ну, а как иначе?
На лице ее снова появилась улыбка, она немного подалась вперед и положила свою руку на его ладонь. В открытом вороте рубашке он видел ее крепкую, молодую грудь, видел, что на ней нет бюстгальтера: он был ей и не нужен вовсе.
- И больше вам совсем ничего не хотелось бы перед смертью? – спросила она. – Совсем ничего?
- Ну, не знаю. Что еще, например?
- Последнюю сигарету?
- Да, пожалуй, - согласился Йохен.
- Тогда закуривайте.
Она достала сигарету из пачки, прикурила ее, держа уголком губ, и передала Йохену. Тот с улыбкой взял ее и глубоко затянулся.
- Как забавно.
- Бокал вина? Разве вам не хотелось бы выпить бокал хорошего вина напоследок?
- Что же, и тут вы попали в точку, - согласился Йохен. Девушка смотрела на него пристально, по-прежнему подавшись вперед, прищурив глаза.
- А любви? Вам не хотелось бы ночь любви перед казнью? Любви с молодой, пылкой девушкой, недурной собой. Ну, хотя бы вроде меня, а?
Йохен молча смотрел на Надю, курил и улыбался. Девушка отпила большой глоток из своего бокала, потом встала, подошла к нему и опустилась на его колено, рукой взяв его за шею и приближая к нему свое лицо, медленно, будто во сне. Она двигалась легко, грациозно и мягко, так, как двигаются молодые, сильные, полные жизни животные. Надя поцеловала Йохена в губы, он ощутил вкус и теплоту ее кожи, почувствовал нежный запах ее духов и аромат легкого дыхания, теплоту ее тела, и невольно мурашки пробежали у него по спине. Она поцеловала его еще раз, долгим, горячим поцелуем. Потом она встала и потянула его за руку.
- Пойдемте, мой седой полковник, - произнесла она слегка насмешливо, и очень тихо, почти шепотом. – Покажите мне, будьте любезны, где все-таки в этом доме помещается комната для гостей, а?
; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;
Двадцать пять дней продолжалась осада Аварика, самого большого и красивого города племени битуригов. С трех сторон город опоясывала река; она неторопливо несла свои темные воды, образуя множество тихих заводей и затонов, в которых плескалась крупная рыба. За рекой тянулся заболоченный луг и начинался густой лес, за которым расположился лагерем Верцингеториг со своим войском. Только с одной стороны можно было подступиться к городам, и именно здесь римляне построили плотину шириной в триста двадцать футов и высотой восемьдесят футов, которая доходила почти до самых стен города, сложенных, по галльскому обыкновению, из чередующихся слоев бревен и камней: камни защищали от огня. а двойной ряд бревен, засыпанных в промежутках землей. – от тарана. Стены эти галлы застроили ярусными башнями, покрытыми кожами для защиты от огня, и с их высоты наблюдали за тем, как день изо дня растет плотина и придвигаются к городу две огромные осадные башни. Лето в том году выдалось ненастное, холодное, с частыми ливнями и грозами, и галлы, пользуясь непогодой и усталостью римских солдат, то и дело совершали вылазки, подводили под плотину подкопы и несколько раз пытались сжечь осадные сооружения римлян. Но те продолжали упорно работать, неутомимые и деятельные, как муравьи, непреклонные в своем стремлении взять город, и битуриги, которые сначала насмехались над этими маленькими, суетливыми людьми, над их тупым упорством и трудолюбием, начали сознавать, что окончание их труда близко, и что город вскоре будет взят.
И вот однажды ночью, когда работы шли полным ходом, и Цезарь, как обычно, находился при работающих солдатах и ободрял их, незадолго до третьей стражи, - галлы открыли ворота и с громким криком всей массой пошли на вылазку. На стене загорелись многочисленные огни, над которыми нагревали котлы со смолой; с нее в римлян летели дротики с огнем на конце и зажженные факелы, на плотине начался пожар, и солдаты, бывшие в лагере, бросились его тушить, а два легиона, находившиеся на страже, отбивали нападавших. Стоял жуткий крик: кричали и атакующие галлы, и римляне, которые забрасывали их дротиками и в ряде мест, сомкнув ряды и выставив щиты, переходили врукопашную. Критские лучники били с башен в самуе гущу столпившихся галлов, и редкая стрела проходила мимо. Цезарь видел, как один из галлов, неподалеку от него бросавший по направлению к башне в огонь из рук в руки передававщиеся ему комки сала и смолы, упал, сраженный выстрелом из «скорпиона». Длинная толстая стрела, выпущенная из этой мини-катапульты, пропорола ему бок, и галл, который, согласно обычаю, шел в бой обнаженный по пояс, прикрытый лишь коротким плащом, - повалился навзничь, широко раскидав руки. Сразу же на его место ступил другой боец, коренастый и широкоплечий, с длинными светлыми усами на лице; и, когда стрела из скорпиона пронзила его горло и прошла насквозь, - он, замахнувшийся для броска, сделал шаг вперед и рухнул грузно, как мешок. Цезарь находился так близко от него на валу, что видел, как судорожно забились его ноги, взрывая рыхлую землю. И все то время, пока шел бой и солдаты отбивали вылазку, пока галлы атаковали с отчаянием людей обреченных, стремясь сломать плотину и сжечь башни, – на этом пункте бойцы сменяли друг друга, и к концу сражения на этом месте возвышалась груда безжизненных галльских тел.
Бой подошел к концу лишь под утро, когда начало светать: галлы были отброшены повсюду, пожар на плотине потушили, и их женщины отчаянно выли по всей стене, распустив волосы, оплакивая своих мужей, братьев и сыновей, чьи тела в беспорядке лежали на всем пространстве между валом и стеной. И Цезарь, сняв тяжелый, изукрашенный шлем с высоким гребнем со своей потной лысеющей головы, сказал стоящему рядом с ним легату:
- Клянусь Меркурием: завтра, крайний срок послезавтра, - эти бедолаги решат прорываться из города. Ставлю тысячу сестерциев, что так оно и будет. Кого Юпитер хочет погубить – лишит разума!
- Что же: принимаю ставку, - сказал легат Авл Гирций - и проиграл, потому что следующей же ночью галлы решили идти на прорыв. Они открыли задние ворота и построились на улице, готовые уйти из города: дорога шла через заболоченное поле, которое должно было прикрыть их от римской конницы. Но их женщины, увидев, что мужья бросают их с детьми на произвол судьбы, выбежали на улицу и с плачем стали умолять их остаться; однако, увидев своих мужчин непреклонными, - вообще, как писал позже сам Цезарь, в минуту величайшей опасности страх не знает состраданья, - они толпой бросились на стены и принялись громко кричать, подавая знак римлянам. Их лагерь зашевелился. В нем началась суета и тревога, и конница, которую Цезарь приказал держать наготове, стала выходить из боковых ворот. Галлам пришлось отказаться от своего намерения и остаться в городе, а Авл Гирций, улыбаясь, пришел в палатку Цезаря и принес проигранные сестерции, которые тот, впрочем, не принял, добродушно похлопав проигравшего по плечу, и промолвив весело: «Так-то, милейший: не спорьте с Цезарем, ибо он всегда прав!» Уже тогда он все чаще и чаще называл себя в третьем лице, привыкая к мысли о том, что его бренное тело, – всего лишь некая оболочка, посредством которой бессмертные боги посылают людям свою волю.
На следующий день небо с утра обложили густые тучи. Налетел ветер, раз и другой сверкнула молния, и сплошной стеной полил дождь Он шел весь день; римский лагерь, с трудом различимый через пелену падающей с неба воды, будто вымер. На его улицах не было заметно ни души; только часовые неподвижно торчали на валу, как статуи, опираясь на тяжелые копья, в кожаных плащах с поднятыми капюшонами. Галлы разбрелись по домам, оставив на стене сторожевые посты, которые скучали, резались в кости, поглядывая на пустой вал с высоким частоколом и угрюмо громоздящиеся, уродливые, страшные осадные башни, по которым потоками струились вода, и которые поэтому выглядели так, будто их покрыли черным блестящим лаком. Под вечер галлы напились хмельной браги и пива, и спокойно заснули, не ожидая нападения, утомленные ласками жен, которые своей пылкостью пытались загладить измену; а тем временем два легиона римлян скрытно, по галереям прошли на вал и распределились по нему, готовые к штурму. Ночь спустилась на спящий город, накрыв его черным крылом, и дождь лил не переставая, с монотонным убаюкивающим шумом; и, когда вдруг по всей плотине, и на угрюмых черных башнях зажглись огни, и грозно и слитно взревели боевые трубы римлян, - для галлов это явилось полной неожиданностью. Спросонок вскакивали они со своих постелей и выбегали на улицы, хватая впопыхах оружие и устремляясь к стене, которую римляне уже заняли, стремительным броском своих штурмовых отрядов. Легионеры моментально вскарабкались по приставленным лестницам на стену, бросились на нее по перекинутым с башен мосткам, выбив с нее или перерезав на месте сонную стражу, и теперь распределялись по всему периметру; а в открытые ворота уже вливались бронированным потоком легионы. Вспыхнули ближайшие к стене дома, к черному небу вознесся жуткий крик галльских мужчин, которых римлян протыкали своими длинными копьями насквозь, или же резали короткими мечами, как баранов, и страшно визжали женщины, которых за длинные волосы волокли по жидкой грязи. Сам Цезарь, окруженный конным конвоем, вступил в город, отовсюду несся торжествующий, свирепый клич «барра», похожий на трубный рев слона, и галлы, которые построились было клином на главной площади, ощетинившись копьями, готовые принять свой последний бой, – не выдержали: бросая оружие, они беспорядочной толпой устремились к задним воротам.
Здесь они сгрудились огромной, колышущейся из стороны в сторону массой, оставив уже всякую мысль о сопротивлении, и римляне беспрепятственно забрасывали их дротиками со всех сторон. В другое время они, может быть, и взяли бы пленных, с тем, чтобы выгодно продать их; но это был первый галльский город, который им удалось взять с начала всеобщего, охватившего всю Галлию восстания, и солдаты сполна расплатились с галлами за ту резню, что они устроили в городе Кенабе. умертвив там за один день тридцать тысяч римских граждан. Вся площадь перед воротами была усеяна телами убитых и залита кровью, и лужи отсвечивали в свете факелов ярко-алым, а солдаты бродили между тел, собирая трофеи и добивая раненых. Несколько десятков человек, захваченных живыми, - они стояли на коленях среди мертвых, сломленные, покорно закрыв голову руками и ожидая, когда их убьют, - римляне, развлечения ради, распяли на деревянной стене города, пригвоздив их в самых разнообразных позах: с распростертыми руками и ногами, вниз головой, боком; а потом они бросали в них дротики или пускали стрелы, с тем расчетом, чтобы не убить, а заставить больше мучаться. Они насиловали женщин на глазах у еще живых мужей и отцов, а потом отрезали им головы, или, подцепив маленьких детей на копья, бросали их в огонь пылавших строений. Цезарь, который славился своим мягкосердечием, и обычно старался не давать солдатам слишком много воли, в этот раз не стал вмешиваться: парни слишком устали за время осады, надо же было им чем-то вознаградить себя за труды? Кроме того, полезно было нагнать страху на этих усатых, длинноволосых мужиков, что стояли в лагере за болотом и помнили еще сказания о тех временах, когда семноны шли на Рим и лезли на Капитолий, и когда их отцы и деды проводили разбитых римлян под ярмом. Тех галлов, которым удалось-таки вырваться из города, нагнала на лугу и рубила в свое удовольствие германская конница, так что из четырех тысяч едва восемьсот человек сумели добраться до лагеря Верцингеторига. Они так были потрясены всем происшедшим и так подавлены, что вождь восставшей Галлии почел за лучшее разместить их отдельно, так, чтобы беглецы не смущали остальных своими рассказами.
Так был взят Гаем Юлием Цезарем и полностью разрушен Аварик, красивейший город во всей Галлии, единственный, который битуриги отказались сжечь, и на коленях выпросили у Верцингеторига разрешение защищать его; случилось это за пятьдесят лет до Рождества Христова, на восьмом году великой галльской войны, той самой, которая принесла Цезарю неимоверные богатства, звание императора, славу и могучую армию, а несчастной Галлии гибель, рабство и разорение. Йохен, который дочитал до этого места его знаменитые «Записки», закрыл книгу и некоторое время сидел в кресле на веранде, слегка покачиваясь и глядя на расстилавшийся перед ним пейзаж.
Нет, думал он, милая моя девушка Надя: войны неизбежны, человечество всегда воевало и будет воевать. Если бы Цезарь не покорил тогда Галлию, - разве стала бы Франция той великой, культурной страной, которую мы знаем сегодня? Ведь вся эта культура и славная история на римском каменном хребте построена. А великий Цезарь уничтожил здесь каждого третьего, совершенно обезлюдив страну. Три миллиона человек, если верить Плутарху, жили здесь тогда: один миллион Цезарь уничтожил в боях, один продал в рабство, и лишь один человек из трех остался жить, где жил. Так творится история! И можно ли после этого упрекать нас в излишней жестокости, милая, добрая Надя, полуфранцуженка-полурусская, та самая, бабка которой бежала из охваченной гражданской войной России, во время которой одни русские беспощадно расстреливали и вешали других?
А неплохо они воевали, эти римские парни, думал он: необходимо отдать им должное. Как военный человек, он мог по достоинству оценить и то, какие сложные укрепления умели строить римляне, и то, как искусно выбирал Цезарь позицию, и какая дисциплина была в его армии. Парни были хоть куда: служили по шестнадцати лет в поле, так что те, кто отслужил по семь-восемь, считались еще новичками. Интересно, подумал он, если сравнить с моими ребятами: сколько, к примеру, служил наш Михаль? Йохен прикинул в уме: вместе с действительной получалось одиннадцать лет. Даже по тем временам он был бы опытным воякой, ветераном.
А галлы, думал он, похожи чем-то на русских: смелые и выносливые, но безалаберные. Хотя под конец войны русские все же научились воевать, подумал он. Мы их научили! Уже под Харьковым они были совсем другие, чем те, с которыми нам довелось иметь дело в начале: напирали так умело и упорно, что поначалу немецким солдатам пришлось оставить город и отойти на юго-запад. Танковым корпусом СС командовал тогда генерал Пауль Гауссер, одноглазый, как Ганнибал. Он потерял глаз во время осенних боев сорок первого года, когда со своей дивизией «Дас Рейх» рвался к Москве, - длинноносый, с сухим, иссеченным глубокими складками лицом, похожий на старого умного и хитрого лиса; а Зепп Дитрих все еще был командиром лейбштандарта. В корпусе было лишь две полноценные танковые дивизии; третья – знаменитая «Тотенкопф» - задержалась в пути, и только еще выгружалась в Киеве. Русские тогда пихнули нас здорово, думал Йохен. Мы покатились из города прочь, в пургу и мороз. Танковые клинья русских резали наш фронт, а за ними в прорыв устремилась кавалерия. 320-я пехотная дивизия была отрезана, и «Оберзепп» образовал боевую группу – Kampfgruppe, - под командованием Йохена, который был в то время в чине майора и командовал панцергренадерским батальоном. В свирепую метель, на полугусеничных бронетранспортерах, при поддержке танков рванули они на соединение с пехотинцами, и за ночь прошли сорок километров. Им удалось вывести на соединение со своими остатки дивизии, и даже вытащить на броне полторы тысячи раненных. Русские напирали с трех сторон; оставался лишь узкий коридор для отхода, и Гауссер, вопреки категорическому приказу фюрера: удерживать Харьков до последнего, - отдал команду уходить. Они с трудом пробились тогда через заслоны русских: Йохен помнил черную колонну бронетехники, ползущую из города в жестокий мороз. Макс Вюнше, бывший адъютант Зеппа, лично знакомый с фюрером, когда-то - лощеный берлинец, картинный красавчик с гладко зачесанными назад светло-русыми волосами, всегда в безупречно пригнанном, с иголочки мундире, - теперь же, измученный, черный от порохового дыма и бессонных ночей, в дубленом полушубке и овечьей ушанке на голове, очень похожей на русскую, только с орлом и черепом впереди, усталой, неторопливой походкой шел впереди своих танков, указывая батальону путь.
Харьков был сдан, и сам Гитлер прилетел в Запорожье, к фельдмаршалу Манштейну, с твердым намерением покарать виновных. Когда он спросил своего старого телохранителя и приятеля Зеппа Дитриха о резервах, тот, как потом рассказывали, ответил в свойственной ему манере: «Позади меня четыреста километров ветра!» Гитлеру ничего другого не оставалось, кроме как признать правоту Гауссера, и генерал остался на своем посту; но фюрер до конца войны имел против него предубеждение, и Гауссер так и не получил своих бриллиантов к Ritterkreuze, хотя имел прав на на это не меньше, чем сам Дитрих, или же командир дивизии «Викинг» Герберт Гилле, удостоенный этой награды весной следующего года.
Так это было в начале и середине февраля; а потом подошла наконец 3-я танковая дивизия «Тотенкопф», та самая, которую фельдмаршал Манштейн считал одной из храбрейших в СС, прославленная своей беспримерной жестокостью, и столь же невероятной стойкостью. Примером ее упорства было то ожесточенное сопротивлением, которое она оказала русским, оказавшись весной сорок второго года в Демьянском котле. Командовал ею генерал Теодор Айке, человек с внешностью мясника и с такими же повадками, с грубым, властным и мясистым лицом. Про него рассказывали, что он был ветераном первой мировой, сидел одно время в психиатрической лечебнице, а потом стал первым комендантом концлагеря Дахау. Он лично расстрелял Эрнста Рема, бывшего начальника штаба отрядов СА и ближайшего друга фюрера, - героя первой мировой войны, человека, стоявшего у самых истоков движения, который единственный из соратников имел право звать Гитлера на «ты». Случилось это в ту знаменитую «Ночь длинных ножей», когда было ликвидировано все зарвавшееся руководство «коричневорубашечников». Йохен тогда только поступил на службу в лейбштандарт, и помнил, как он стоял в карауле возле комнаты, в которой всю ночь Гитлер совещался со своими соратниками, с Герингом и Геббельсом.
Лично ему в те дни не пришлось принимать участие в расстрелах; он только из рассказов других слышал про то, что Рему, брошенному в камеру, по приказу Гитлера, принесли пистолет с одним патроном. Но тот отказался застрелиться, заявив: «Если Адольф хочет убить меня – пусть делает это сам!» И когда Айке вместе с напарником вошел в камеру, чтобы исполнить приказ, - Рем ждал их. Он, в разорванной на груди рубашке, стоял неподвижно, широко расставив толстые ноги, с тупой храбростью наклонив массивную, изувеченную сабельным ударом голову: большой, сильный, упрямый, похожий на быка перед выходом на арену.
С тех пор прошло почти десять лет, и они не сделали характер Айке мягче и добрее. Все три танковых дивизии рванули на Харьков, с западного и северо-западного направлений, как-будто стальным клином вспарывая оборону русских. Снова отличился здесь Курт Мейер, пресловутый Панцер Мейер, который давно был для Йохена как заноза в глазу! Они были практически ровесники, Курт всего лишь на три года старше его; но везло ему редкостно, и он все время опережал Йохена и в чинах, и в наградах. Свой Рыцарский крест он получил еще в Греции, во время боев за Клиссурский перевал. Долго еще потом рассказывали офицеры друг другу, каким способом заставил он идти вперед своих солдат из разведывательного батальона! Когда его передовой взвод прижало к земле жесточайшим пулеметным огнем, двинуть бойцов вперед было невозможно, а оставить лежать на месте, под свинцовым дождем, практически без укрытия, губительно, - Курт достал ручную гранату, снял чеку и на глазах у всех бросил ее своим парням за спину. Тех как ветром сдуло! Они вышибли греков с перевала и взяли город Касторию, где захватили около полутора тысяч пленных. А Йохену в Греции, как назло, ничем особенным отличиться не удалось. И он испытывал невольно жгучую зависть к этому бывшему шахтеру, уличному хулигану, которого когда-то, лет за пять до начала войны, едва не выгнали из рядов лейбштандарта за то, что он, повздорив в кабачке с товарищем, разбил у него на голове полную кружку баварского пенистого пива!
Потом, уже на Украине, Курт первый со своим разведбатальоном совершил стремительный бросок на Мариуполь, по русским тылам, и взял этот город с минимальными потерями. Йохен помнил, как Зепп поздравлял его перед строем, обещал ему «Германский крест в золоте», и как Мейер потом стоял в кругу офицеров, с торжествующе-скромной улыбкой на своем мальчишески- задиристом, нахальном, покрытыми веснушками и пылью лице, снисходительно и устало щурясь на окружающих, в мятой фуражке со сломанным козырьком. Под Харьковым он снова был впереди, снова первым ворвался на его улицы. Но тут пришел наконец и час славы для Йохена: неожиданным броском, как потом сказано было в наградном листе, «по собственной инициативе действуя далеко впереди установленных ему позиций», он со своими гренадерами захватил в коротком ночном бою крайне важный мост через реку со странным названием Мша, по которому и вошла в город бронированная колонна техники.
Пять дней шли жесточайшие бои на улицах Харькова. Пять долгих дней они продвигались от дома к дому, в копоти и дыму пожарищ, выбивая русских, которые сражались упорно и бешено, буквально выковыривая их из убежищ, и потеряли они за эти дни почти одиннадцать тысяч человек, - так много, как никогда до этого. Трупы солдат ваффен-СС, в новом удобном обмундировании, в теплых зимних парках с капюшонами, в коротких легких ботинках с гетрами, в касках с черными зиг-рунами по бокам, густо усеяли улицы города. Сожженные русскими солдатами танки и бронемашины, с эмблемами трех самых элитных танковых дивизий на броне, - и с ключами, и с черепами, и с рунами «вольфзангель», - стояли недвижимо, обугленные, похожие на обглоданные кости, оставшиеся после какого-то страшного людоедского пиршества. Генерал Теодор Айке погиб во время этих боев: русские зенитчики метким выстрелом сбили его легкий «Шторх», на котором он вылетел к отрезанному во время боя танковому полку своей дивизии. Так велики были потери в технике, что парни из 2-й танковой дивизии СС, захватив в ремонтных мастерских несколько десятков русских Т-34, отремонтировали их, перекрасили, нарисовали огромные кресты на броне для своих летчиков, и потом шли на них в бой под Прохоровкой, во время громадного наступления под Курском. Но эти бои были еще впереди, - а тогда солдаты войск СС праздновали свою победу! Самую большую площадь города переименовали в «Лейбштандарт Адольф-Гитлер платц», на которой они и получали свои награды: Мейер получил серебряные Дубовые листья, а Йохен – Рыцарский крест. Он хорошо помнил и то чувство торжества, которое испытал в момент, когда ощутил наконец у себя на шее его сладостную тяжесть, и чувство зависти к везунчику Панцер Мейеру, который снова обошел его на корпус, и бешеную жажду подвига, сражения, яростное желание доказать, что он лучший и храбрейший из всех!
Что ж, думал Йохен: кто же знал тогда, что везения этого Мейеру отпущен еще ровно год. После этих боев его отозвали во Францию, в Нормандию, где офицеры лейбштандарта из семнадцатилетних мальчишек формировали новую 12-ю танковую дивизию СС «Гитлерюгенд»; а лейбштандарт дрался под Курском, в огненном аду, где, уже при отходе к Белгороду, русский осколок и рассек Йохену плечо так, что все думали, - он не выживет. Курт Мейер в это время тренировал мальчишек, командую танковым полком в «Гитлерюгенд». Снова он вступил в бой лишь через год, во время вторжения союзников на материк. И лейбштандарт тоже был там, переброшенный из России, и они вместе, бок о бок с этими фанатичными мальчишками, и с парнями из 2-й танковой дивизии дрались под Каном, и вместе прорывались из Фалезского мешка. Авиация союзников гвоздила их с воздуха, как хотела, днем и ночью. Ни одного истребителя люфтваффе не было видно в синем сияющем небе, и потери были ужасные. Фриц Витт, 36-летний командир «Гитлерюгенда», один из лучших офицеров лейбштандарта, был убит на наблюдательном пункте бомбой, и дивизией стал командовать Мейер, получивший чин генерал-майора. На тот момент ему было тридцать три года, и это был самый молодой командир дивизии в сухопутных войсках рейха. Когда 12-ю танковую отвели на отдых и пополнение, - из ста сорока танков у него под началом осталось только шестнадцать штук, а численность дивизии с двадцати с лишним тысяч человек сократилась до семисот! Свои Мечи к Ritterkreuze Панцер Мейер успел получить, - он был девяносто первым солдатом рейха, который получил Sсhwerten с начала второй мировой, - но тут его везенье и кончилось, хотя и не совсем: буквально через неделю или две после этого события бельгийские партизаны взяли самого молодого генерала Ваффен-СС в плен, и счастливая звезда Курта проявила себя на этот раз в лишь том, что его не расстреляли на месте!
Йохен встал, положил книгу на стол и вышел в сад. Стояла вторая половина дня; солнце уже миновало свою самую высокую точку в ярко-голубом небе и клонилось к линии горизонта. На западе густо, уступами поднимались вверх пухлые белые облака, похожие на паруса оснащенного судна; за ними тянулось зловещего темно-синего оттенка низкая туча, предвещавшая дождь. Йохен взял лопату, прислоненную к стволу одной из яблонь, и принялся окапывать дерево. Он с удовольствием вонзал отточенное острие лопаты в рыхлую, сухую землю, нажимал крепко ногой и отваливал в сторону ровный пласт, весь в дырках от дождевых червей, похожий на кусок темного сыра. Йохен любил работать в своем небольшом саду: он считал, что это крайне полезно для здоровья, да и сам процесс физического труда на свежем воздухе нравился ему. Ганс уехал рано утром. Йохен проводил его, собственноручно сварив кофе на дорогу. Потом он поднялся в комнату, где спала девушка: он лежала на боку, подложив под голову одну руку и выбросив из-под наброшенной простыни голую загорелую ногу, такую длинную, гладкую и красивую, что при взгляде на нее у Йохена опять защемило сердце. Он сел рядом с ней и осторожно погладил по этой вытянутой ноге, по шелковистой коже, а девушка сонно приоткрыл один глаз, улыбнулась, потом зевнула сладко, потягиваясь, словно котенок, и протянула к нему руки. Потом они завтракали на веранде, ели омлет с зеленью и пили светлое вино, и Йохен все шутил, болтал о пустяках, а девушка больше отмалчивалась, думая о своем. Он отвез ее в город на своей машине, и они еще немного посидели в кафе недалеко от ее дома, в тени большого платана. Прощаясь, девушка дала ему свой телефон, написанный на клочке бумаги, без каких-либо инициалов.
- Позвоните мне, полковник, если как-нибудь возникнет желание, - сказала она, пожимая ему руку своей сухой, горячей ладонью и пристально глядя в глаза. – Я понимаю, что танкисты, - те же гусары, даже черепа у них на пилотках, но все же…
- Спасибо вам, Надя, за все. Вы чудесная девушка, - сказал Йохен. – Честное слово: я благодарен судьбе за то, что встретил вас. Это какой-то совершенно неожиданный подарок с ее стороны. Даже непонятно: чем я его заслужил? Честное слово: теряюсь в догадках.
- Бросьте, не думайте об этом, - сказала девушка, по-прежнему удерживая в руке его ладонь и глядя в глаза со странным выражением. – И позвоните мне, хорошо? Просто так позвоните, - мне хотелось бы еще раз услышать ваш голос. Он у вас, необходимо признать, довольно-таки красивый.
- Серьезно? – засмеялся Йохен. – Вот уж над чем не задумывался никогда – это над тем, какой у меня голос.
- Ну, это не очень важно… Важно другое: мне очень, очень хотелось бы услышать его снова. – и в ближайшее время.
- Я позвоню, Надя. Обещаю.
- Правда?
- Слово танкиста.
Он сказал это и подумал невольно о том, что, если быть скурпулезно точным, то следовало бы сказать: «Слово полковника танковых войск СС». Но вряд ли это произвело бы на девушку благоприятное впечатление.
- Ладно, верю, - сказала Надя без улыбки. Она резко отняла свою руку, повернулась и пошла по улице, а он какое-то время глядел ей вслед. Потом он сел в свой автомобиль и поехал обратно в дом на холме.
Хорошо все-таки быть молодым, думал Йохен, окапывая дерево: даже в том случае, если молодость твоя проходит на войне! Мне уже шестьдесят лет, думал он; это просто невозможно себе представить! Казалось, как вчера было все это: жестокие бои, и триумф победы, и невиданные ранее страны, и горечь поражения. Я так хорошо помню все это и так остро чувствую, думал он, словно бы это было вчера, - а ведь прошло добрых тридцать лет, и это были, в общем, нелегкие годы! Их ему не хотелось вспоминать.
Он вдруг снова увидел Арденны, такими, как они были осенью сорок четвертого, того проклятого года, когда всем им, даже самым упрямым, самым фанатичным, стало уже ясно, что войны не выиграть, - и вспомнил ту последнюю, отчаянную попытку переломить положение, отбросить союзников назад, к побережью, что была предпринята тогда. Уже за неделю до этого он чувствовал, что нечто подобное должно произойти: это угадывалось и по концентрации отборных танковых и парашютных частей, и по количеству новой техники, пребывающей к ним, всем этим новейшим танкам и самоходкам, и по усиленному, - насколько это было возможно тогда, - питанию. Он был в ту пору уже командиром танкового полка лейбштандарта, в чине подполковника. За несколько дней до наступления его вызвали в штаб дивизии: там были Зепп Дитрих и начальник штаба 6-й танковой армии Кремер, и оберфюрер Вильгельм Мольтке, - длинноносый, похожий на журавля Мольтке, что потерял ступню во время боев на Балканах, но вернулся в строй, сформировал первый танковый полк в СС и стал командиром лейбштандарта. Мольтке спросил Йохена: сколько времени потребуется ему на то, чтобы перебросить свой полк по горным дорогам на 80 километров? Йохен попросил сутки на размышление. Вернувшись вечером в полк, он поднял его по тревоге и вел всю ночь по горным дорогам, вызвав немало переполоха у дорожной полиции и полевой жандармерии. Он проделал требуемый маневр за ночь, доложил об этом в штаб и, вернувшись, сказал своему помощнику: «Бьюсь об заклад: большое наступление затевается наверху…»
Это было 12-го декабря, в морозный, пасмурный и ветреный день; а через четверо суток вся 6-я танковая армия перешла в наступления, и на острие атаки шел Йохен со своей Kampfgruppe. Под его командой было пять тысяч человек, семьдесят «пантер» и Т-IV, двадцать новеньких «королевских тигров», штурмовые орудия Wespe, полугусеничные бронетранспортеры и бронемашины последних моделей, 88-миллиметровые самоходные зенитные установки Flak, и даже новейшие противотанковые самоходные орудия «Ягдтигр» со 128-миллиметровыми пушками. Никогда еще ему не доводилось командовать столь мощным и хорошо вооруженным подразделением!
И погода тогда выдалась на редкость удачная: низкие густые тучи висели над горами, белесые стаи облаков собирались в лесистых ущельях, и авиация союзников бездействовала. Йохен перестал копать, выпрямил затекшую спину и со вздохом вытер пот со лба; все это было бы замечательно, если бы не чертовы горные дороги! Ну не годились они для тяжелых танков, разве что для велосипеда…
Да еще эта постоянная неразбериха, думал он, снова взявшись за лопату: он вспомнил жуткую пробку, которую устроили на дороге машины и повозки 12-й фольксгренадерской дивизии, пробку, которую они разбирали добрых четыре часа! Только в 16.30 его «пантеры» пошли вперед. Они шли весь вечер и всю ночь без остановки, почти не встречая сопротивления; на рассвете они ворвались в городок Гонсфельд. Тогда-то он и сказал своему помощнику: «Если бы не эти черти из 12-й дивизии, - мы бы уже сегодня были на берегу Мааса!» После короткого боя городок был захвачен. Там они взяли первые трофеи – примерно пятьдесят полугусеничных бронемашин и шестнадцать противотанковых пушек. Уже через двадцать минут после этого головные «пантеры» кампфгруппы двинулись на Бюллинген, где находился склад горючего; к этому времени они углубились более чем на десять километров вглубь американских позиций. В Бюллингене они окружили целый американский саперный батальон, который капитулировал после короткой, но убедительной перестрелки; там они заправили с помощью пленных свои танки и двинулись дальше, по дороге на Ставло.
Йохен снова выпрямился и оперся подбородком на черенок лопаты: он вдруг ярко, как при свете ослепительной вспышки, увидел эту картину, - грязная, разбитая, разъезженная гусеницами танков и бронетранспортеров дорога, какой-то лениво горящий сарай, неторопливо выбрасывающий из чрева желтые, извивающиеся языки пламени, узкие, кривые улочки городка. Мертвый американский солдат лежит на дороге: его грудь и голова раздавлена в лепешку, и только широко разбросанные ноги в защитных штанах и высоких ботинках остались целы. Он, Йохен, сидит на башне своего «королевского тигра», а мимо, по обочине дороги, пробегают пленные американцы, в коротких куртках, в круглых, похожих на русские, касках, с поднятыми руками. Какой-то высокий, грузный негр помогает идти своему раненому, тяжело хромающему товарищу; а невдалеке от них стоит гаптштурмфюрер Дифеншталь, с парабеллумом в опущенной вниз руке, в фуражке и камуфляжной куртке, - стоит и смотрит на пленных холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом.
Они двигались по дороге на Линьевилль. Йохен сидел вместе с Дифеншталем в полугусеничной бронемашине, когда раздался взрыв, и «пантера» впереди вспыхнула, завыла протяжно мотором и остановилась, медленно, боком сползая в кювет. Она заслоняла обзор, полыхая весело и неудержимо, выбрасывая огромные клубы густого черного дыма. Тогда Йохен схватил «панцерфауст» и первым выпрыгнул из машины. Он пробежал немного вперед и присел на одно колено, взяв на прицел «шерман», похожего на большого, окрашенного в зеленой цвет металлического жука, который поспешно отползал в укрытие, за длинный сарай. Йохен готов был уже нажать на спуск; но в этот момент сзади страшно и гулко ударило 88-миллиметровое орудие «королевского тигра», и столб дыма и бешено крутящегося пламени взлетел кверху над подбитым американским танком. Один из американцев успел выскочить через верхний люк. Пулемет с бронетранспортера дал короткую, злобную очередь, по звуку похожую на отрывистое тявканье голодного пса, и танкист повис на броне, в неестественной позе, такой, в которой может находиться только безнадежно мертвый человек, - раскидав руки, зацепившись за что-то ногами.
Йохен вернулся к бронемашине и отдал «панцерфауст» тому самому оторопевшему солдату, у которого он его позаимствовал пару минут тому назад.
- Вернусь-ка я в свой танк, пожалуй, - сказал он гауптштурмфюреру, сняв фуражку и утирая пот со лба, и тот кивнул в ответ. - Глупо будет, если нас накроет здесь вместе одним снарядом. Слишком много радости для американцев, а это совершенно ни к чему!
Буквально через полчаса они наткнулись на небольшой американский конвой – примерно сто пятьдесят человек на тридцати машинах. Свирепо рявкнула пушка на головной «пантере», и машина в начале американской колонны вспыхнула и стала. Еще несколько танков дали залп, и из разбитых, горящих машин начали выпрыгивать люди. Гренадеры Йохена пошли вперед цепью, держа оружие наперевес, похожие на охотников, сгоняя американцев в кучу, как куропаток, и американский лейтенант уже отбросил свой пистолет-пулемет и махал белым платком, надетым на штык. Пленных согнали в сторону от дороги, на большую поляну невдалеке от придорожного трактира. Йохен, проезжая мимо, стоя в башне своего танка, помахал им рукой и бросил сдержанно-весело: «Увидимся в Типперери, ребята!» Он свободно говорил по-английски, - так же, впрочем, как и по французски, и по итальянски, - и во время боев в Нормандии успел выучить у пленных эту их солдатскую забавную песенку «Долог путь до Типперери». Он был полон в эту минуту злого торжества и надежды: казалось, что все идет как надо. Хмурое, свинцовое небо висело над дорогой, над редкими домишками придорожного селения, по бокам ее угрюмо громоздились лесистые склоны невысоких гор, самолетов не было видно, и цель их прорыва, - река Маас, - уже не казалась столь далекой.
Он пренебрежительно посмотрел в сторону сбившихся в кучу, обезоруженных пленных: тоже мне вояки! Нет, думал он, вот с русскими такие штуки вряд ли прошли бы сейчас: те дрались бы до последнего патрона. Раньше, в начале войны, - может быть, такое и могло случиться. Тогда и они поднимали руки вверх порой очень легко, сдаваясь в плен чуть ли не целыми полками! А теперь все изменилось: он убедился в этом и под Харьковым, и особенно под Курском, и в последних боях под Киевом тоже. А эти пресловутые GI… Если нет в небе их авиации, и нет трехкратного превосходства в силах, - они драться не станут. Он не испытывал по отношению к пленным особенной злости. Скорее это было немного брезгливое, сочувственное презрение, то самое, которое когда-то великий король Фридрих высказал словами, обращенными к своим усталым гренадерам: «Что, ребята, хотите жить вечно?»
Черт, подумал Йохен, снова прекратив копать и выпрямившись. Он опирался на лопату, глядел вниз, на расстилающуюся долину, и спрашивал себя: неужели же я все-таки приказал их расстрелять, этих несчастных?
Нет, конечно: прямого приказа он не отдавал, это точно. Невдалеке от пленных установили 88-миллиметровую зенитную пушку, развернув ее дулом на них. Потом подъехали два бронетранспортера и встали рядом друг с другом, метрах в десяти один от другого. Колонна техники двинулась дальше, к Линьевиллю, и Йохен был по-прежнему во главе ее. В час дня его колонна вошла в город и захватила здесь группу американских солдат, в полной безмятежности готовивших себе ланч. В Линьевилле солдатам был дан короткий отдых, и потом «кампфгруппа» двинулась на Ставло, к мосту на реке Амблев.
Они наткнулись здесь на засаду, и две «пантеры» были подбиты на серпантине прежде, чем шедший следом «тигр» уничтожил противотанковое орудие, замаскированное в стогу. Два «шермана», маневрируя, вели огонь по колонне, и прошло около получаса, прежде чем удалось их уничтожить. Потом «пантеры», идущие впереди, наткнулись на минное поле, и саперы пошли вперед, расчищая путь. Они работали почти всю ночь, а на рассвете двинулись танки, невзирая на огонь противотанковых пушек. Одна из «пантер» на полной скорости успела проскочить через мост с гренадерами на броне, которые расстреляли американскую заставу буквально за минуту до того, как те могли его взорвать: один из них, сержант, так и остался лежать с рукой, протянутой к взрывателю. Танки пошли было вверх по горной дороге, за отступающими американцами. Но те вылили на дорогу массу бензина и солярки, и зажгли эту смесь, спасаясь за огненной завесой; к этому времени камфгруппа проникла вглубь американских позиций более чем на сорок километров.
Что же все-таки случилось в это время в тылу, на дороге? Как это произошло? Неужели я и правда мог сказать тогда, в самом начале операции: «не жалейте никого» и «не берите пленных»? Так, позже, на суде, показывали некоторые из его солдат. Правда, комиссия Конгресса установила через несколько лет, что в тюрьме их довольно-таки лихо обрабатывали американские следователи, - морили голодом, били, прижигали папиросами и вроде бы даже загоняли под ногти заточенные спички. Но независимо от этого, только перед самим собой, думал Йохен, я все-таки не могу с уверенностью ответить себе ни «да», ни «нет».
Я мог сказать это, думал он, это я знаю точно. Совершенно не помню, думал Йохен, говорил ли я это: во всем том хаосе, во всем калейдоскопе событий, больших и малых, это абсолютно стерлось у меня из памяти. Но я знаю: сказать такое я мог! И тогда во всем, что случилось там, во всей этой резне, - я виноват, хоть правды теперь об этом уже все равно никогда не добьешься.
Он вспомнил то, что рассказывал потом на процессе уцелевший в этой бойне сержант, бросил лопату и быстро пошел к дому. На веранде он налил себе бокал вина и долго потом стоял у ее крашенных в белое деревянных перил, отхлебывая из него, глядя на резкие тени, которые заходящее солнце бросало на долину под холмом. Как все это произошло, думал он? Как это могло случиться?
Американские солдаты стояли на покрытой снегом поляне, зябко ежась, постукивая ботинками друг о друга, наблюдая за тем, как длинная колонна бронетехники уходит по горной дороге все дальше, постепенно втягиваясь в ложбину между двух лесистых холмов.
- Shit, - сказал один из них другому. – Ты видел эти танки? Какие они громадные!
- Просто чудовищные, - согласился тот. – Никогда не встречал подобных монстров. А их орудия? Поразительно, какие они длинные! Футов по десять, не меньше.
- А ты вообще-то много немецких танков до этого встречал? – довольно-таки ехидно спросил парня один из солдат, невысокий, худощавый, с крючковатым носом.- Что-то я не припомню, чтобы ты рассказывал об этом.
- Ну, подбитых-то я видел немало.
- Лично тобой подбитых?
- Отстань, ты! Самолеты в Нормандии колотили их сотнями. И «тигров», и «пантер» я навидался предостаточно. И с теми же самыми ключами в дубовых листьях на броне. А вот таких махин еще никогда не видывал!
Тот солдат, что первым спросил про танки, повернулся к стоявшему невдалеке и угрюмо курившему сержанту. Ему было лет двадцать пять на вид: высокий, широкоплечий парень, похожий на итальянца, с надписью «Brooklyn, New-York», выведенной темной краской по трафарету на спине куртки цвета хаки.
- А что, сержант? – спросил его солдат. – Ты в курсе, что это за громадины?
- Тебе не все равно, asshole? – сумрачно ответил тот, сплюнув на снег.
- Так, интересно.
- Ты лучше другим интересуйся: настроением вон тех ребят, - сказал сержант и кивнул в сторону панцергренадеров, кучкой собравшихся возле своих бронетранспортеров.- А то не понравишься им, - и эти гребаные танки будут то последнее, что ты видел в своей жалкой, никчемной жизни. Понял?
Солдат посмотрел в ту сторону, куда кивком головы указал ему сержант, поднял воротник своей куртки и отошел прочь, ничего более не говоря. Гренадеры лейбштандарта толпились возле полугусеничных бронемашин, курили, разглядывали американцев и переговаривались между собой.
- Вот эти самые сволочи бомбят наши города, убивают стариков, женщин и детей, - сказал один из них. Он был худощавый, жилистый, с густыми темными бровями. У него было хорошее лицо рабочего, открытое, суровое и сухое, с втянутыми щеками и глубоко посажеными серо-голубыми глазами. Горло гренадера было перемотано под камуфляжной курткой шерстяным шарфом, и время от времени он простужено покашливал в кулак, а из-под покрытой камуфляжным чехлом каски виден был край марлевой повязки с расплывшимся по ней кровавым пятном. – Такие же, как эти, что сейчас перед нами. Подлые крысы! Я был недавно в отпуске, видел, во что они превратили наш городок. А ведь там нет никаких военных объектов. Заводик был, на котором я работал до войны: так они давно его разбомбили., Но они все продолжают летать, убивать наших жен и матерей. Кровожадные твари!
- У них это называется «налеты возмездия», - сказал другой.
- Сволочи! В честном бою они ни на что не годны, вон, сразу руки вверх тянут. А убивать бомбами беззащитных людей – тут они герои хоть куда!
- И нам приходится охранять этих гадов, конвоировать их в тыл. Там они будут себе спокойно сидеть в лагере, жрать посылки из дома и ждать конца войны. А их скоты-приятели так и будут летать к нам, и превращать в руины наши дома.
- Женевская конвенция, – сказал еще один гренадер, постарше остальных и поспокойнее. _ Ничего не попишешь. Это на Востоке нам было на все наплевать. Ветераны рассказывали мне, что когда лейбштандарт взял Ростов, – в местном здании НКВД, во дворе, в колодце, нашли тела шестерых наших парней. Они были все изрублены на куски, топорами и саперными лопатками. Так «Оберзепп» приказал тогда в течение трех дней пленных не брать! Расстреляли тогда, говорят, не менее четырех тысяч русских.
- Вот и правильно, - отозвался первый. – Не брать их в плен! Вот тебе и вся Женевская конвенция.
- А слышали, что случилось сегодня утром в Бюллингене? – спросил еще один, высокий, худой и сутулый, по выговору - из фольксдойче, со штурмовой винтовкой на плече. – Наши ребята взяли там в плен кучу этих паразитов. Так трое из них воспользовались подходящей минутой, перерезали нашему парню горло и бежали!
- А это как? – сказал зло первый из гренадеров. – Это в рамках той самой гребаной Женевской конвенции?
Он выплюнул сигарету на снег и достал из кобуры большой автоматический «люгер».
- Что смотришь на меня так, ты, крыса? – крикнул он тому самому солдату, который спрашивал сержанта про танки. – В землю смотри, ублюдок!
Тот поглядел на немца, виновато улыбнулся, пожал плечами, - мол, я тут не при чем, - и продолжал глядеть на гренадеров во все глаза.
- Вот ведь сволочь! – пробормотал немец, сделал шаг вперед и поднял пистолет.
- Брось, Георг, успокойся, – урезонивающее сказал второй, тот, что был постарше, и протянул было к нему руку, но не успел: грохнул выстрел, и американец охнул, схватился за живот, потом согнулся пополам и повалился на спину. Георг выстрелил в него еще раз, уже в лежащего. Потом он повернулся к своим товарищам, глядевшим на него во все глаза.
- Убьем их всех! – закричал он яростно и, развернувшись, не целясь, принялся палить в толпу. Несколько человек упало на землю. Какую-то секунду американцы еще стояли на месте, потом они стали разбегаться в разные стороны. Поднялась стрельба со всех сторон: немцы расстреливали бегущих из автоматов. С одного из бронетранспортеров длинными очередями начал бить пулемет. Сержант, тот, которого солдат спрашивал про танки, побежал вместе со всеми. Он успел пробежать около десятка метров, когда сильный удар в голову вырвал землю у него из-под ног. Он упал, нелепо взмахнув руками, и на какой-то миг потерял сознание, – а когда очнулся, то на нем лежал какой-то убитый солдат, и кровь из его пробитой пулей сонной артерии хлестала сержанту прямо на лицо и за ворот куртки. Инстинктивным движением сержант отпихнул убитого от себя и затих, прижимаясь к мерзлой земле.
Он слышал сухой, отрывистый треск очередей, злобный кашель МГ-42, отчаянные крики расстреливаемых людей. Все это продолжалось около пяти минут; потом стрельба стала затихать. Со всех сторон неслись протяжные стоны и проклятия раненных. Сам он старался не стонать, приникнув к земле, изо всех сил пытаясь удержать нервную дрожь. Впрочем, боли от раны на голове, - пуля прошла по касательной, сорвав кожу над ухом, - он почти и не ощущал. Он слышал голоса немецких солдат неподалеку, громко переговаривающихся между собой.
- Вон тот еще жив, - сказал кто-то из них, хрипловатым, простуженным голосом. – Еще шевелится, сволочь! Что, не хочется подыхать? Получи!
И сержант услышал отвратительные, чмокающие звуки ударов прикладом по голове.
- Карабин сломаешь, - сказал другой немец неодобрительно. – Зачем это? Кровь такая, грязь… Приклад потом отчищать. Выстрели ему в голову – и дело с концом. Гуманно и чисто.
- Не хочу я патроны на этих крыс тратить, – сказал простуженный. – Моя бы воля – я их на куски резал, чтобы подольше мучались. Я бы их живьем жег.
- Да ну, брось, что мы, русские, что ли?
Прозвучало еще несколько выстрелов.
- А вон сволочь, сержант ихний лежит, - сказал снова хрипатый. – Шмальни в него.
- Да ладно, он все равно дохлый, – ответил второй. – Гляди, у него не голова, а кровавое месиво.
Они прошли дальше, и оттуда донеслись новые выстрелы. Сержант слышал, как хрипатый порой останавливался и бил прикладом. Стреляли во всех концах поляны: немцы бродили по месту расстрела и добивали раненных. Приоткрыв один глаз, сержант видел, как приостанавливались проезжавшие по дороге автомашины и бронетранспортеры. Немецкие солдаты на них толкали друг друга в бок, смеялись, что-то говорили возбужденно и радостно, приподнимались в кузове, чтобы посмотреть. Иногда кто-нибудь из них начинал стрелять по умирающим и по трупам, как в тире Начинало темнеть. Большинство немецких гренадеров уже ушли в трактир – греться, но некоторые остались у своих машин, возле разведенного костра. Время от времени кто-нибудь из них вставал, всматривался в заснеженное поле, на котором чернели трупы убитых людей, потом брал винтовку и стрелял. Порой двое-трое гренадеров выходили на поляну и шли по ней, внимательно поглядывая по сторонам, высматривая еще живых.
Сержант начал осторожно шевелиться, потихоньку переползая с места на место. Он страшно замерз, его колотила крупная дрожь, и зубы стучали друг о друга. Кроме того, начала болеть раненая голова, и он не чувствовал пальцев на левой ноге. Потом он услышал неподалеку сдавленный стон и тихий голос, спросивший по-английски: «Эй, приятель, ты живой?»
- Вроде бы, - ответил сержант так же тихо, и пополз к лежащему на земле человеку.
- Надо выбираться отсюда, сержант, - сказал тот, разглядев в полумраке его нашивки. – Рано или поздно эти ублюдки найдут нас и прикончат.
- Неподалеку лес, - сказал сержант. – Ползем вон туда. Когда совсем стемнеет – встанем и побежим.
Так они и поступили: ползли, сколько было можно, медленно и осторожно, как черви. Потом, когда декабрьская ночь накрыла горы своим беззвездным крылом, они поднялись на ноги и побежали что было силы. Сутки они шли по горным тропинкам, выбираясь к своим; кроме них, спаслось еще тринадцать человек - из тех примерно двухсот пленных, которых гренадеры Йохена собрали в трактире у дороги. Так совершено было это страшное и гнусное дело, - одно из многих подобных событий той великой войны
Йохен ничего тогда не знал об этом расстреле, а если бы и узнал, - вряд ли бы это произвело на него большое впечатление. Тут он был честен перед самим собой. Слишком много у него было на тот момент хлопот. Слишком был он поглощен поставленной перед ним задачей: прорваться к Маасу, организовать там предмостное укрепление и ждать подхода танковых дивизий 6-й армии.
После взятия Ставло они пошли на городок Труа-Пон ( «Три моста»): в нем действительно было три моста через реки Амблев и Сальм, но американцы успели взорвать их как раз в тот момент, когда передовые «тигры» кампфгруппы вошли в город. Это было очень неприятно для Йохена, поскольку через эти три моста дорога выводила его на шоссе номер 23, которого ему было необходимо достичь как можно быстрее, - а материала, с помощью которого он мог бы построить здесь мост, у него под рукой не было. Если бы он захватил хоть один мост неповрежденным, - то мог бы выйти к Маасу в тот самый день еще до наступления темноты! Теперь же необходимо было искать иное решение, и он повернул бронированное острие свое растянувшейся уже почти на двадцать километров колонны на север, к городку Ла-Глез. Вот чем были заняты в тот момент все его мысли, и если бы даже кто-то и доложил ему в тот момент о расстреле военнопленных, - то, скорее всего, он бы не обратил на это никакого внимания, отложив расследование инцидента «на потом». Но никто ему тогда об этом и не докладывал.
Кроме того, за пять лет этой громадной войны, в которой ему довелось участвовать во множестве кровопролитных сражений, - его память вобрала в себя и хранила уже такое громадное количество страшных и жутких воспоминаний, что известие об очередном подобном событии уже не могло бы его слишком сильно потрясти. Любой человек, который видел все то же самое, что и он: горящие деревни и города, дороги, разрубленные гусеницами танков, и обгорелые трупы в высокой траве; закоченевшие на морозе тела повешенных партизан с табличками на груди, похожие на фарфоровые куклы; товарища, у которого разрывом снаряда оторвало ноги и осколком распороло живот, а он все еще жив, - товарища, с которым ты пару часов назад вместе пил утренний кофе, и который теперь корчится на земле, окровавленными, непослушными руками пытаясь запихнуть в себя обратно вываливающиеся наружу внутренности, все еще не веря, что умирает, - такой человек не мог ни приучиться к тому, чтобы смотреть на все это с изрядной долей равнодушия и обыденности. И он знал, что это было присуще не только одному ему, - присуще вообще любому солдату, которому довелось пройти через ту же самую чертову мясорубку. И зрелище ста пятидесяти или даже двухсот трупов американских солдат, лежащих рядом, вповалку, на мерзлой земле неподалеку от мерзлой горной дороге, вряд ли могло сильно подействовать на него в тот момент, когда, по его представлениям, решалась судьба его страны, его народа и, в конечном итоге, его личная судьба.
Он вспомнил невольно рассказ одного из своих бывших солдат, который попал к русским в плен в Венгрии, уже в самом конце войны, во время последнего их наступления под названием «Пробуждение весны». Солдат этот работал после войны в городе Горьком, на Волге. Он строил дома в том районе города, где располагался крупнейший автозавод. Ему удалось выжить в плену и, вернувшись домой, на встрече ветеранов, он рассказывал Йохену, что сразу после войны в этом городе был жуткий всплеск бандитизма.
- Мы хорошо знали, - говорил он, - что жители по вечерам боятся выходить из своих домов. То и дело нам приходилось слышать звуки перестрелок. Однажды нас, человек пять или шесть, привезли работать во двор одного из домов, - убирать строительный мусор. Вечерело, мы работали, а солдат-охранник сидел в стороне и курил. Вдруг, – бах-бах! – раздались выстрелы, совсем рядом. Мы и опомниться не успели, - а через двор во всю прыть бегут несколько человек, и прямо в подвал соседнего дома! За ними вбегают местные полицейские. А оттуда, из подвала, залп! Прямо как в гангстерском боевике.
Он закурил сигарету, отхлебнул пива, - они сидели в небольшом кабачке, в Мюнхене, - и продолжил:
- И что вы думаете? Позже, когда этих бандитов стали ловить и судить, - оказалось, что почти все они бывшие солдаты. Многие из них были самыми настоящими ветеранами, с наградами, полученными в боях против нас!
Рассказчик делал из этого такой, очевидно, внутренне необходимый для него вывод, что все русские по своей натуре, - бандиты и свиньи.
- Ты подумай, командир, - говорил он горячо. – Эти самые «освободители Европы», которые скопом насиловали наших женщин и тащили к себе домой наше барахло под видом «трофеев», - они, вернувшись обратно, принялись грабить, насиловать и убивать своих же сограждан, тех самых, которых они якобы защищали на фронте! Как так? Это в голове не укладывается. Скоты и прирожденные бандиты, более ничего.
Но Йохен с ним не согласился тогда.
- Думаю, дело не в этом, - сказал он. – Просто пришли с войны молодые парни, отвыкшие работать и приученные убивать. Они свыклись с тем, что нажимать на спусковой крючок очень легко и просто: раз-два, - и готово! Да и свою жизнь они привыкли ни во что не ставить. Вот тебе и бандитизм. В этом, я думаю, причина, а не в природной склонности русских к разбою и насилию.
Бывший его панцергренадер тогда не согласился с ним. Он скептически хмыкнул, покачал головой и молча впился в свою кружку; но Йохен не больно-то на это и рассчитывал. Он по себе знал, насколько трудно научиться в конце концов уважать своего бывшего врага, научиться видеть в нем такого же человека, с теми же самыми желаниями, мыслями и запросами, что и у себя. К нему это тоже пришло не сразу, - двенадцать лет в одиночной камере, где его единственными собеседниками и товарищами были книги, привели его к этому. Но у его солдата, который восемь лет строил дома и валил лес, видимо, попросту не было достаточно досуга для того, чтобы как следует поразмыслить над этим.
Но все это случилось много, много позже, а тогда они шли через лесистые холмы, по извилистой узкой дороге на север. Возле Шене впервые появились американские штурмовики: они вынырнули из просвета в облаках, атаковали колонну и подбили три танка и несколько бронетранспортеров. Это был первый звонок для кампфгруппы Йохена. Однако надежда достичь своей цели еще не была окончательно похоронена: вскоре небо снова основательно заволокло густыми, темными тучами, а совсем недалеко отсюда был мост, через который можно было попасть в Вермонт и потом выйти на более открытую, полого спускающуюся к Маасу, равнинную местность, где открывался простор для танкового маневра. Все эти бои в горах, когда дерется один авангард, а вся колонна стоит и ждет, - безумно надоели Йохену. Но ему опять чертовски не повезло, потому что в кустах недалеко от дороги стояла хорошо замаскированная 57-миллиметровая противотанковая пушка 526-го пехотного батальона с командой из четырех американских парней, и они оказались не пугливые ребята!
По сути, это были единственные настоящие герои той битвы, потому что, когда они увидели вышедшие из-за поворота на дорогу первые двадцать танков боевой группы, - они не побежали и не подняли вверх руки, не вышли навстречу с белым платком на винтовке и не затаились в кустах, а хорошенько прицелились, и первым же точным выстрелом подбили головной Pz.IV ausf.H. Радость, которую эти бравые пехотинцы испытали при удачном попадании, была, к сожалению недолгой, потому что идущие следом три «пантеры» и один «ягдтигр» громыхнули дружным залпом, и души храбрых американских солдат немедленно вознеслись в рай, в отведенный для «джи-ай» его сектор. А на месте их пушки осталась лишь глубокая дымящаяся воронка, - да еще на ветке недалеко растущей огромной сосны повисла и закачалась чья-то оторванная нога в высоком шнурованном ботинке… Тем не менее их, казалось бы, бессмысленный героизм сыграл очень важную роль в дальнейшем развитии событий, потому что разрывы снарядов предупредили американские части позади них; и, когда танки Йохена появились на отрезке дороги, ведущей к мосту через реку Льенну, - саперы из 291-го батальона уже заминировали его, и с огромной радостью подорвали его прямо на глазах у немецких танкистов! К этому времени кампфгруппа Йохена продвинулась вглубь американских позиций более чем на шестьдесят километров, и это событие явилось поворотной точкой в ее, в общем-то, удачно начавшемся, рейде.
Им пришлось повернуть на северо-запад и двинуться по направлению к городку Стурмон, где был еще один мост. Они снова шли почти всю ночь по лесной дороге. которая виляла между склонов невысоких гор. Перед рассветом Йохен слегка задремал, прислоняясь головой к стенке башни своего танка. Проснулся он минут через двадцать от звуков вспыхнувшей впереди стрельбы, которая стремительно разрасталась, словно кто-то невидимый огромными охапками подбрасывал сухие еловые ветви в костер. Два батальона американской пехоты при поддержке 57-миллиметровых противотанковых пушек и десяти танков атаковали немецкую колонну. Это был первый серьезный бой с начала рейда: перестроившись, танки боевой группы двумя колоннами двинулись вперед и после жестокой артиллерийской дуэли разгромили американцев, практически полностью уничтожив один из батальонов 30-й пехотной дивизии. Бой стоил боевой группе шестерых подбитых и сожженных танков, два из которых были «королевские тигры». Все это было бы не так страшно, если бы не поселившаяся тогда в Йохене уверенность, что им не хватит горючего для того, чтобы добраться до моста.
Он повернул по направлению к городку Ла-Глез, где надеялся заправить свои машины и установить связь с командованием армии, которой у него не было уже больше двух суток. Когда он вошел в городок, то встретил там людей из разведывательного батальона лейбштандарта: они сумели догнать его, переправившись через Амблев по маленькому, непригодному для тяжелых танков мосту. Здесь он узнал, что атакой основных сил 30-й пехотной дивизии заслон, оставленный им в Ставло, был выбит из города, и американцы снова оседлали обратную дорогу. А где-то через час после наступления темноты донесся звук сильного взрыва: американские саперы взорвали мост через Амблев. Боевая группа Йохена оказалась в окружении.
Следующие два дня прошли в непрерывном бою. Американцы атаковали с трех сторон, танками и пехотой: бои шли под Стурмоном, Шене и вокруг самого Ла-Глез. На второй день два батальона американской пехоты в лоб пошли на Шене по открытой местности при поддержке нескольких самоходок. Две первые волны были практически полностью расстреляны из пулеметов; но третья цепь наступающих ворвалась в деревню, и всю ночь на ее узких улицах шел бой, нередко переходивший врукопашную. Утром подошел полк пехотинцев из 119-й дивизии, и к полудню городок был очищен от немцев. Примерно к этому же часу солдаты той же дивизии при поддержке танкового батальона выбили гренадеров Йохена из Стурмона, полностью разрушив при этом здание госпиталя, в котором находились и немецкие, и американские раненые. Они расстреляли его из танковых пушек прямой наводкой. Теперь почти все оставшиеся подразделения Кампфгруппы сосредоточились вокруг Ла-Глез, прижатые к реке, образов вокруг этого маленького городка оборонительный полукруг.
«Отто и Герман», монотонно говорил радист Йохена, посылая в эфир свои позывные, «нам нужны Отто и Герман!» Топливо и боеприпасы просила у своих окруженная боевая группа: скорее пришлите топливо и боеприпасы! Ночью их попытались спустить окруженным по реке Амблев. Но лишь небольшая часть плотов дошла до немцев: в основном все попало американцам в руки. Кое-что удалось сбросить на парашютах – хотя и тут в лучшем случае десятая доля того, что было сброшено, попало по назначению. Благодаря доставленному горючему танки удалось передвинуть на более выгодные огневые позиции, - и это было уже немалым облегчением для Йохена!
Рано утром следующего дня американцы подвергли городок тяжелейшему артобстрелу. Потом пошли атаки со всех сторон: с юга к городу рвались парашютисты 82-й дивизии, с севера – пехотинцы из 119-й при поддержке двух танковых батальонов и дивизиона самоходной артиллерии. Американские саперы восстановили один из мостов в Труа-Пон, и солдаты противника прорвались по нему, создав предмостное укрепление; но через час они были выбиты яростной атакой панцергренадеров, при поддержке нескольких самоходных гаубиц Wespe, у которых еще оставалось немного топлива. Мост был захвачен, но что в нем было проку для Йохена, если он не мог двинуть с места свои тяжелые танки? Среди дня около двадцати самолетов люфтваффе попытались снова доставить им жестянки с горючим, но промахнулись, и сбросили их на Стурмон, который был уже занят американцами полностью: последние двадцать гренадеров из числа тех, что обороняли здание госпиталя, пришли в Ла-Глез. По дороге, ведущей с севера в город, наступали американские танки и самоходки: уже восемь штук из них горело по ее сторонам и на склонах соседних холмов. Атаки возобновлялись вновь и вновь, пока «ягдтиграм» не удалось зажечь два «шермана», замыкающих колонну, и движение танкового батальона застопорилось. Вечером этого дня Йохен, оценив обстановку, запросил у Мольтке разрешения на прорыв.
Весь следующий день прошел под бомбежкой и в отражении танковых атак с разных сторон. Погода прояснилась, тучи разогнало, и на небе вспыхивало неяркое декабрьское солнце; американские бомбардировщики и штурмовики молотили с воздуха прижатую к реке, ожесточенно огрызающуюся огнем своих «фляков» боевую группу, и ряды ее непрерывно таяли; а сразу после окончания бомбежки на немецкие позиции шли американские танки. Отель, в котором сидел радист группы, был полностью разрушен прямым попаданием тяжелой бомбы; но незадолго до этого он успел принять разрешение командования на прорыв. И в час ночи Йохен собрал в один кулак всех солдат, что у него остались. Молча, тихо они вышли из города. По небольшому, случайно уцелевшему деревянному мостику, который им указали бельгийские проводники, солдаты кампфгруппы перешли Амблев и углубились в лес на другой стороне реки. В городе остались сто пятьдесят американских пленных, немецкие и американские раненные и последние двадцать восемь танков боевой группы, которые Йохен приказал перед уходом поджечь. В лесу севернее Труа-Пон еще оставались около пятидесяти гренадеров: Йохен послал к ним связного, но они вели бой и не могли оторваться от наседавших американских парашютистов. Так они и не присоединились к своим товарищам: все пятьдесят остались лежать там, среди высоких сосен на склонах окрестных холмов. Ни один из них не сдался в плен, и ни один не сумел прорваться к кампфгруппе, которая ранним утром следующего дня, - это было Рождество, - сумела переправиться через Сальм и выйти к своим. Как только это произошло, Йохен, который практически не спал все те девять суток, которые прошли с начала его рейда, - повалился в беспамятстве, и его отнесли на медицинский пункт.
Так завершился этот прорыв. Он явился наиболее значительным успехом 6-й танковой армии во время операции «Вахта на Рейне». Из пяти тысяч человек, что ушли в него вместе с Йохеном, - только восемьсот вернулось назад: более восьмидесяти процентов личного состава кампфгруппы осталось лежать на склонах лесистых, угрюмо насупленных гор, или на каменистых берегах рек Амблев и Сальм, или сгорели в танках, или, раненые, попали к американцам в плен. Что же, думал Йохен: и про нас можно было бы сказать словами Шекспира! Он стоял с бокалом вина в руке, смотрел на пылающий закат, на совершенно закрытую тенью холмов долину, и пытался припомнить это место из «Ричарда III », что так нравилось ему.
- Как же это? – произнес он вслух громко, задумчиво прищурив глаза. – «Бедные мои оборванцы! Я поставил их в самое пекло. Из двухсот человек, что были со мной тогда, лишь трое остались в живых, да и те до конца дней своих обречены просить милостыню у городских ворот! »
За этот прорыв Йохен потом получил свои Sсhwerten: два маленьких серебряных перекрещенных меча, которые прикреплялись к Дубовым листьям на его Рыцарском кресте. Он был сто девятнадцатым солдатом рейха, получившим эту награду, и одним из тех ста шестидесяти человек, которые вообще удостоились ее за всю войну. Теперь, когда этот черный железный крест, оправленный по краям серебром, и эти крошечные серебряные листья, и мечи, все эти маленькие и бессмысленные ныне кусочки металла лежали у него в верхнем ящике письменного стола, - он порой извлекал их оттуда, смотрел и мысленно спрашивал себя: интересно, на каких весах можно было бы взвесить весь тот груз горя, боли, смертей, страданий и слез, которым эта побрякушка была обязана своим появлением на свет?
Ему вспомнилась весна сорок пятого года, и провал операции «Пробуждение весны» в Венгрии, когда 6-я танковая армия пыталась прорваться к озеру Балатон: было тепло, распутица пришла в эти края гораздо раньше, чем обычно, и тяжелые танки вязли в невероятной грязи чуть ли не по башню. На одном из совещаний Йохен, который был тогда заместителем командира дивизии, воскликнул с досадой: «Нам тут нужны не танки, а субмарины!» Наступление захлебнулось, и не столько даже из-за погоды, а просто потому, что силы русских были совершенно несоизмеримы: никогда еще Йохену не доводилось вести бой в условиях столь явного и безусловного превосходства противника – даже в Нормандии. В сущности, им всем было уже давно с предельной и невыносимой отчетливостью ясно, что война безнадежно проиграна, и что в лучшем случае это последнее наступление поможет оттянуть неизбежный финал еще на несколько недель. Йохена не покидало тогда ощущение, что та человеческая развалина, тот тяжело ковыляющий по переходам своего бункера старик, с трясущейся левой рукой, лицом в красных пятнах, со слезящимися глазами и слюной в углах рта, которого он видел последний раз при получении своей награды, - тянет их всех за собой в могилу.
Зепп Дитрих сказал на одном из последних заседаний штаба с горечью: «Мы называемся 6-й армией потому, наверное, что у нас осталось шесть танков!» А потом, когда началось отступление, переходящее в повальное бегство, - пришел приказ из штаб-квартиры фюрера: снять свои почетные нарукавные ленты и награды, - всем солдатам четырех элитных танковых дивизий, разбитых под Балатоном. По апокрифической легенде, прочно укоренившейся среди ветеранов войск СС, именно Йохен тогда предложил бросить эти награды и нарукавные повязки в ночной горшок, который перевязали именной лентой дивизии «Гетц фон Берлихинген», и отправили в Берлин, фюреру. Это было недвусмысленное напоминание о том каноническом ответе, который дал в свое время героический рыцарь Средневековья епископу Бамбергскому: «Lecken zie mir Arch!» Но сам Йохен, если его спрашивали об этой истории, - лишь молча улыбался. Во всяком случае, свой Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами он оставил себе. Слишком много крови, – своей и чужой, - было пролито им и его людьми ради этой награды для того, чтобы он в угоду какому-то истеричному безумцу мог от нее отказаться! И когда он, уже в мае, после тяжелых боев под Веной и прорыва на запад, через восставшую Прагу, вместе с остатками своей дивизии, в количестве пяти танков и четырехсот пятьдесяти человек, - сдался американцам, этот крест по-прежнему был на нем.
А потом пришла расплата: через год после победы союзников начался процесс по делу о расстреле военнопленных американцев на горной дороге в Арденнах. К этому времени Йохен прочитал уже достаточно газет, чтобы ясно представлять себе, какую репутацию имеют среди союзников войска СС вообще, и та дивизия, в которой он служил, в частности. Он знал о многочисленных процессах, возбужденных против командиров СС; знал о судьбе Курта Мейера, которого присудили к расстрелу за убийство шестидесяти американских парашютистов, совершенное мальчишками «Гитлерюгенда» по его приказу. Он читал о приговоре, который был вынесен офицеру дивизии «Тотенкопф», по приказу которого расстреляли около сотни британских солдат во Франции весной сорокового года: его повесили на том самом месте, где это произошло. Знал он о зверствах 7-й горнострелковой дивизии «Принц Евгений» в Югославии, и о процессе против ее командира, который был когда-то его сослуживцем; читал про «подвиги» кавалеристов дивизии «Флориан Гейер» в России, о ее действиях против партизан, при которых были сожжены десятки деревень, а тысячи людей расстреляны или повешены. Он знал, что русские обвинили солдат тех трех дивизий, что брали весной сорок третьего года Харьков, - а значит, и его самого, - в расстрелах мирных жителей: более двадцати тысяч тел убитых людей было найдено в противотанковых рвах под этим городом! И он не рассчитывал на благоприятный для себя исход процесса. Мысленно все это время он готовился к смерти.
И, когда все случилось именно так, как он и предполагал, когда был зачитан приговор, и в числе других сорока трех человек его приговорили к повешению, - в душе его не было ни особенного страха, ни особенной горечи: по большей части это было удивление. «Почему так?» невольно думал он. Всю свою жизнь он был фаталистом. Он любил цитировать своим товарищам тот отрывок из «Илиады», где Ахилл обращается к молящему его на коленях о пощаде троянскому царевичу с презрительно-удивленными словами: «И о чем ты так горько рыдаешь? Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный! Посмотри на меня, каков я и сам: красив и величествен с виду, сын отца знаменитого, матерь имею богиню. Но ведь и я от могучей Судьбы не избегну! Смерть придет и ко мне, поутру, ввечеру или в полдень…» Облачась в тюрьме Ландсберг в грубую с красными широкими полосами робу смертника, оглядывая стены своей камеры, своего последнего, как он думал, земного прибежища, он снова и снова повторял себе эти слова.
Но все равно его не оставляло чувство какого-то странного удивления перед прихотливыми поворотами этой непостижимой Судьбы: почему именно так, думал он? Он мог погибнуть тысячу раз за время этой войны. Все эти годы он провел на передовой, как говорят американцы, in the thick of fighting; он руководил рискованнейшими операциями, никогда не жалея себя, - хоть и не лез без нужды в огонь. Он вспоминал сражения под Харьковым, и в самом городе, когда во время одного из уличных боев русская пуля пробила его фуражку, и она слетела прочь с его головы, словно от порыва ветра; а потом была рукопашная в одном из домов, который неожиданно атаковали русские солдаты, и он лично застрелил бросившегося на него со штыком наперевес здоровенного парня. Если бы он промедлил ровно одну секунду, - длинный трехгранный русский штык торчал бы у него в груди! А мясорубка под Курском, страшные бои в районе Прохоровки, когда русские танки атаковали их на высоте 226? Он невольно снова видел перед собой поле боя, желто-зеленые поля и скаты холмов, синее небо над головой, горящий совхоз на горизонте, черные, клубящиеся столбы разрывов, и темные силуэты русских танков, ведущих встречный бой с танкистами лейбштандарта.
Он и по сей день не мог бы забыть ту жуткую картину танкового тарана, которую он наблюдал с командного пункта своего батальона, когда горящий Т-34, оставляя за собой клубы черного вонючего дыма, на полной скорости вырвался из-за одной из подбитых русских самоходок, - «тигры» Михаля Витмана били тогда с расстояния полутора километров дистанции, и зажгли более двух десятков русских машин еще до того, как те успели подобраться на расстояние прямого выстрела. Завывая двигателем, отвернув назад дуло орудия, уже целиком окутанный бушующим пламенем, он со всего маху врезался в борт не успевшего уйти в сторону Pz.IV, и скрылся вместе с ним в огненном, клубящемся шаре страшного взрыва. Почему он не погиб тогда, во время этих жесточайших боев, когда людская кровь лилась на землю, словно вода? Если ему суждено умереть не своей смертью, - почему он не погиб в Арденнах, тогда, когда снаряд 155-миллиметрового орудия разорвался неподалеку от его наблюдательного пункта, и стоявший в трех метрах от него обершарфюрер, сраженный осколком, упал как подкошенный?
До чего непредсказуема бывает судьба, думал он! Я мог погибнуть множество раз на полях битв, но судьба хранила меня там, оказывается, для того, чтобы быть повешенным американцами в немецкой тюрьме, той самой, в стенах которой человек, положивший начало всему этому кошмару, писал когда-то свою знаменитую книгу! Ирония судьбы заключалась в том, что Йохен, как и многие другие его сослуживцы, так ее никогда и не прочитал. Он пробовал сделать это в бытность свою еще молодым лейтенантом, даже одолел первые несколько глав – о детстве, проведенном в Линце, «среди полей и лугов», о «венских годах учения и мучения», о службе в армии. Но потом ему стало скучно: все эти торжественно-напыщенные периоды, в которых возвышенный стиль парадных речей мешался с площадными вульгарными ругательствами, длинные, извивающиеся, словно черви, высокопарные фразы о борьбе всего сущего на земле, о той роли, которую на ней играет ариец, этот «Прометей человечества», – все это утомило его.
Черт, думал он, я ведь даже никогда не был членом нацистской партии! Я был просто хорошим солдатом, потомственным военным, амбициозным, честолюбивым молодым человеком, который хотел сделать себе военную карьеру и прославиться на этом поприще. Я пошел служить в лейбштандарт потому, что это было элитное подразделение, и сделать там карьеру было много проще, чем в армии, - и вот вам результат! Итогом всего станет хмурое, промозглое зимнее утро: невыносимо длинный путь по тюремному коридору, холод наручников, бормотанье священника, черные ступени на эшафот, невыспавшиеся, угрюмые лица американских военных и полицейских чиновников внизу; сержант, который набросит ему на горло намыленную петлю, отвратительный скрежет рычага, поворачивающего люк у него под ногами, - последний звук, который он услышит в своей жизни, перед тем, как тело его, лишенное опоры, провалится вниз, и жесткая веревка вздернет вверх его голову, с милосердной точностью ломая ему шейные позвонки… Когда Йохен представлял все это, - по спине его невольно прокатывала волна холода, и на какой-то миг ему становилось невероятно тоскливо; но он превозмогал себя и начинал думать о другом, о прошлом, меряя камеру смертников шагами, или принимался отжиматься от пола, обливаясь потом, вслух считая повторения, или же брал в руки книгу и читал, усиленно стараясь сосредоточиться на ее содержимом.
Шесть лет прожил он с ожиданием того, что это сумрачное действо вот-вот совершится, до того самого дня, когда комиссия Конгресса, расследовавшая факты злоупотреблений на этом известном процессе, не настояла на пересмотре приговора; и еще шесть лет он ждал момента, когда наконец вышел на свободу. Ему было сорок два года, и он очень изменился за эти двенадцать лет. Теперь ничто ему не было столь противно, как военная карьера, и все, чего он хотел, - это спокойно жить где-нибудь в тихом уголке Германии. О своем процессе, справедливости и характере предъявленных на нем обвинений, или же о своем наказании, - он не хотел говорить.
« Я сижу на пороховой бочке», сказал он однажды какому-то крайне настойчивому корреспонденту, «и любое новое обвинение – это фитиль, который к ней поднесут. Ничего хорошего от жизни я для себя не жду. Но я не жалуюсь: пусть будет, как будет. Теперь вокруг всего этого так много нагорожено, что правды все равно никогда не добьешься!» Как он говорил, - так и случилось: примерно лет семь он прожил относительно спокойно, работая на фабрике «Порше», а потом итальянцы выдвинули против него новое обвинение, - в расстреле заложников во время действий лейбштандарта против партизан на севере Италии. Обвинение вскоре развалилось, и процесса не вышло, но это стоило ему работы. И вот тогда они с женой купили на сэкономленные деньги этот дом во Франции и перебрались туда; Йохен занялся переводами военно-мемуарной литературы, и работал консультантом в нескольких издательствах. И они прожили там относительно спокойно более десяти лет, - до того самого дня, когда в газете «Юманите» появилась статья о «палаче из Арденн», нашедшем себе приют во Франции.
Тогда и началось все то, о чем говорил ему вчера Ганс: письма с угрозами, и странные звонки, и подбрасываемые в почтовый ящик листовки, на которых был помещен его портрет, - в черном парадном мундире танкиста СС, с крестом на шее, и серебряным танковым медальоном на груди, в пилотке с черепом, - с призывами рассчитаться с «кровавым мясником Гиммлера». Жена принялась настаивать на том, чтобы продать дом и перебраться куда-нибудь в новое место, может быть, совсем покинуть Европу; и с этими же уговорами приезжал к нему в гости его бывший солдат и адъютант. Йохен стоял у края веранды, пил маленькими глотками вино, смотрел на долину, уже совершенно погрузившуюся в тень, на прощальный отблеск заката за холмами на горизонте, и думал: черт знает, а может быть, они правы? Может быть, так и следует мне поступить? Может, жизнь не кончается и в шестьдесят лет?
Он невольно вспомнил прошлую ночь, и смущенно улыбнулся, даже оглянувшись невольно по сторонам, хотя никого рядом не было. Черт знает как это вышло! Я повел себя, как настоящий гусар прошлого, думал он, который ни на что не напрашивается, и ни от чего не отказывается. Он, конечно, не так безупречно был верен жене, как это описывал Ганс. Случались и раньше у него романтические приключения. Но все же последнее из них было уже довольно давно, лет уже восемь назад, когда он приехал на слет ветеранов в Мюнхен и они все здорово напились там, разбредясь по кабачкам…Что-то странное все-таки было в этой вчерашней девушке, в этой Наде, думал он. Она говорила и смотрела на него так, как-будто бы очень много знала о нем, о его жизни в прошлом, а иногда у него возникало такое ощущение, словно бы она знает и его дальнейшую судьбу…
Солнце окончательно скрылось за дальними холмами, и долина погрузилась в темноту. От реки тянуло сыростью. Йохен постоял еще немного, следя за тем, как чья-то невидимая река прихотливо высыпает на темном покрывале неба ажурный узор из бриллиантовых звезд, как загораются разноцветные огни городка на горизонте. Потом он зябко повел плечами, взял за ошейник овчарку и отправился в дом, - и долго еще, перед тем, как уснуть, виделось ему лицо девушки, такое, каким оно было вчера ночью, когда она смотрела на него со странным, жалостливым и любующимся выражением, словно прощаясь с ним навсегда…
; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;
Глухо залаяли овчарки внизу, на первом этаже дома: сначала старая, Бетти, гавкнула отрывисто и хрипло со сна несколько раз, потом к ней присоединился молодой пес, и обе они зашлись в надрывном, угрожающем лае. Лежа в своей постели, Йохен слышал, как они встревожено бегают внизу, стуча когтями по полу. Он откинул простыню, встал и подошел к окну, стараясь держаться в стороне от золотистой лунной дорожки, бегущей от него к кровати. Он видел разбитый перед домом сад, и перекрещивающиеся тени между деревьями на ровных дорожках, и отблеск гладкой листвы в лунном свете. Кто-то был там, внизу, в саду, кто-то пробирался к дому: на миг Йохену показалось, что он заметил широкоплечую, приземистую тень человека, перебежавшего от дерева к дереву, потом еще и еще одну. Собаки продолжали свирепо лаять, изо всех своих звериных сил выполняя долг перед любимым хозяином, предупреждая его о приближении к дому чужих и, очевидно, недобро настроенных людей.
Йохен отошел от окна, взял со стула и быстро натянул свои брюки. Не одевая туфель, босиком, он быстро прошел в кабинет, из ящика массивного письменного стола достал старенький «Смит-и Вессон» и коробку с патронами. Револьвер был заряжен и хорошо смазан: он привел его в порядок на следующий же день после того, как получил первое письмо с угрозами. Затем он снова вернулся в свою комнату и из платяного шкафа извлек охотничье ружье. Он вставил патроны и взвел оба курка, после этого снова подошел к окну и осторожно выглянул наружу.
Все было тихо в саду, только у одного из фруктовых деревьев невдалеке качалась недавно задетая кем-то упругая ветка. Те люди, что подкрадывались к его дому, не хотели спешить: они, видимо, слышали, как лают собаки, и понимали, что хозяин, возможно, уже не спит. Они спрятались за деревьями, наблюдали за домом и совещались, как лучше поступить. Они не знали, есть ли в доме оружие, но не хотели рисковать, зная, какова репутация живущего в нем человека. Телефонный провод они перерезали, обезопасив себя от неожиданного приезда полиции; дорога была пустынна в этот поздний час, и на ней был поставлен наблюдатель, который должен был в случае чего предупредить их по рации. Оставалось сделать то, ради чего они приехали сюда из города на своих мотоциклах: они знали, что живущий в доме человек один сейчас, что он стар, что ему неоткуда ждать помощи, – но они не хотели рисковать: они приехали сюда для того, чтобы убить, а не быть убитыми.
Йохен продолжал стоять у окна с ружьем в руках. Отсюда хорошо просматривался сад и подходы к дому. Еще когда они покупали его, - Йохен своим опытным взглядом оценил его местоположение, и возможные пути нападения и отхода. Он стоял и внимательно наблюдал за движениями в саду, и чувствовал, как бешено, по-молодому бьется его сердце. Прежняя, давно забытая боевая злоба поднималась внутри него. Сволочи, думал он: хотели взять меня врасплох! Не выйдет. Без боя я вам не дамся. На миг мелькнула внутри него тоскливая мысль о близкой смерти, о том, что из этого боя ему уже не выйти живым, но он досадливо от нее отмахнулся. Он никогда, даже в самых страшных сражениях второй мировой, не верил в свою возможную гибель. Все вокруг могли погибнуть, но только не он: эта наивная, детская вера жила в нем все те годы, и она спасала его во многих таких положениях, из которых, казалось, нельзя было выбраться живым.
Снова качнулась ветка и мелькнула широкая тень. Йохен тщательно прицелился, задержал дыхание и выстрелил. Звук охотничьего ружья гулко разнесся в прохладном воздухе, и острый, солоноватый запах пороха защекотал его ноздри; Йохен увидел, как от ствола дерева полетели щепки. Он немедленно вставил еще патрон, осторожно выглянул и тут же отпрянул назад: в саду полыхнули сразу несколько стволов, пули ударили в стену дома и деревянные рамы окна, выбивая из них щепки. Одна из них вонзилась своим острым концом в щеку Йохена чуть пониже глаза; он выдернул ее и почувствовал, как по щеке побежала струйка горячей крови, - но боли он не ощущал. «Надо сменить позицию», подумал он и побежал в соседнюю, угловую комнату. Он двигался сейчас легко и быстро, как молодой человек, и больше не испытывал страха: только давно забытое, но все равно знакомое возбуждение, странное вибрирующее чувство, от которого мышцы делались упругими и послушными. «Может, кто-то на дороге услышит стрельбу и вызовет полицию?» подумал он мельком, встав у окна и тщательно прицеливаясь. Сейчас он ясно видел несколько фигур, бегущих к дому людей. Он выстрелил из обоих стволов и с радостью услышал, как человек вскрикнул от боли, и даже успел заметить, как он спотыкнулся на бегу. Потом он упал на пол, на руки, и быстро, извиваясь по-змеиному, отполз от окна, потому что в саду опять громыхнул залп. Он слышал громкие стоны раненного и чьи-то громкие ругательства. Потом зазвенело разбитое стекло одного из окон внизу и что-то хлопнуло. Собаки продолжали отрывисто лаять и бегать кругами. Потом прозвучало еще несколько выстрелов, и одна из них громко взвизгнула, протяжно взвыла и затихла. Йохен по голосу узнал Бетти. «Наверное, бросилась к окну, на подоконник, и ее пристрелили», подумал он, перезаряжая ружье. Он почувствовал запах дыма, распространяющийся снизу. Вот оно что! Швырнули в окно зажигательную гранату или бутылку со смесью, понял он. Вот сволочи! Он снова перебежал к другому окну и посмотрел вниз. Стоны раненного удалялись: видимо, его уводили прочь. «Хоть одного подстрелил!» подумал Йохен с чувством горького удовлетворения. Дым щекотал ему ноздри и горло; оставшаяся в живых собака внизу уже не лаяла, а тоскливо и жалобно выла. Йохен выстрелил еще раз по теням в саду, потом выбежал в коридор и посмотрел в проем лестницы: там, внизу, уже занялось пламя. Он сел на ступеньках лестницы, кашляя от дыма и перезаряжая свое ружье.
Выкурить решили меня, мерзавцы, вот как, думал он. Он слышал потрескивание пламени внизу и чувствовал, как от горького дыма начинает кружиться голова. Он вставил патроны и взвел курки, потом опять вернулся к окну и стал в проеме, вжимаясь в стену, осторожно выглядывая наружу.
В саду все было тихо и спокойно. Стонов раненого уже было не слышно: только вдали, у дороги, затрещал мотор удаляющегося мотоцикла. Люди в саду, видимо, наблюдали за домом, держа пальцы на спусках своих револьверов, и ждали, когда старик, не вытерпев жара, выбежит наружу. Йохен снова разрядил ружье, надеясь на слепую удачу: вдруг, напоследок, он заденет еще одного. В ответ несколько раз выстрелили из кустов под одним из деревьев неподалеку; Йохен почувствовал, как пуля скользнула по его волосам, отбросил ружье, выхватил свой револьвер из кармана и выпустил в том направлении всю обойму. Потом он обессилено сел на пол у стены и заплакал. Он чувствовал, как соленые струйки бегут у него по щекам, и невольно, чисто рефлекторным движением слизывал их языком. Он плакал от злобы, подступившей к горлу тоски и сознания собственного бессилия. Если бы я был молодым, думал он; сволочи, если бы только я был молодым! Вы бы меня так легко нипочем не взяли.
Вдруг он увидел одну из давно забытых, запрятанных где-то в укромном уголке памяти картинок: бой с партизанами в каком-то украинском селе, жаркий, солнечный полдень, пыльная улица, подсолнухи, высовывающие из-за покосившегося забора черно-желтые глупые головы, и пятнистые, камуфляжные спины своих гренадеров, в перекрестьях ремней, ведущих огонь по занятому русскими дому. Они долго и упорно отстреливались, эти русские, не желая сдаваться, зная, что их ждет; потом подобравшиеся к дому парни из второго батальона бросили туда несколько зажигательных гранат, и дом заполыхал. Тогда русские начали выскакивать из него, отстреливаясь на бегу: какой-то мужчина в кепке и рваном пиджаке, с немецким автоматом, молодой парень в гимнастерке и круглой папахе-кубанке на голове, старик с окладистой седой бородой, еще несколько человек в разнокалиберном обмундировании, с винтовками, и среди них – молодая, плотная девушка, коротко стриженая, в мужских галифе и в рубашке, с большим пистолетом в руке. Их всех перестреляли тогда, на улице, под палящим полуденным солнцем. Девушке прострелили обе ноги; она была еще жива, когда гренадеры подошли к ней, лежала на спине, в луже крови, смотрела на них круглыми голубыми глазами и что-то шептала про себя – может быть, молитву, а может, ругательства. Йохен посмотрел на нее, на горящий дом, отдал короткое приказание, повернулся и пошел к окраине села, где еще шел бой. Сзади коротко хлопнули два выстрела, но Йохен не обратил на них внимания: мысли его в этот момент были заняты уже совершенно другим. И только сейчас, вспомнив вдруг этот давно забытый, почти что совершенно стершийся из памяти эпизод, глотая густой черный дым, поднимающийся снизу, и надрывно кашляя, он вдруг на секунду представил, каково должно было быть этим партизанам там, в доме, и что они могли чувствовать, выскакивая из окон на залитую солнцем улицу, прямо под пули немецких автоматчиков…
В голове у него уже вовсю мутилось. То и дело мелькали какие-то обрывки воспоминаний, картины прошлой жизни: улыбающееся, молодое, такое любимое тогда лицо жены, в пору их ранней влюбленности; выжженные солнцем, покрытые желтой травой поля под Курском, видел Ганса, сидящего рядом с ним в бронетранспортере, - тоже молодого, загорелого, смешливого, с веснушками по широкому, добродушному лицу; видел ухмыляющегося, похожего на старого волка командира своего, Зеппа Дитриха… Потом, заслоняя все, всплыло в его сознании лицо вчерашней девочки, Нади; оно улыбнулось и подмигнуло ему. «Прощайте, господин полковник», сказала Надя ласково. «Передавайте от меня привет своим танкистам там, наверху…» И она лукаво, озорно подмигнула ему, с заговорщическим видом, как человек, знающий все его секреты.
Так вот оно что, подумал он неожиданно ясно: она все знала про меня! Она тоже из этих. Может быть, она сейчас там, внизу, в саду? Вот почему она пошла со мной в тот вечер, и осталась здесь, и ласкала меня с такой надрывной страстностью… В доме гудел, набирая силу, пожар. Йохен непрерывно кашлял, вытирая черной рукой слезящиеся глаза. Он вслепую, наощупь, снаряжал револьвер, трясущимися от слабости руками заталкивая патроны в барабанные гнезда. Может быть, думал он, когда я вырвусь наружу – сумею подстрелить еще хотя бы одного. Еще хоть одного забрать с собой туда, в Валгаллу… Он встал и, пошатываясь, начал спускать по лестнице вниз, одной рукой опираясь на перила, в другой сжимая револьвер. Босыми ступнями он чувствовал, какими горячими стали ступени лестницы, слышал треск огня и жадное, упорное шуршание его по стенам, но продолжал упрямо идти вниз, к выходу. Он упал на самой последней ступени, уже ничего не видя вокруг себя, но до последнего сжимая в руке револьвер, все еще надеясь на то, что он сумеет прорваться, уйти из горящего дома. И, даже когда он лежал на горящем полу, теряя остатки сознания, чувствуя, как от жара шевелятся на голове волосы, сморщивается и коробится на нем одежда, - ему все казалось, что он идет, идет к выходу, по-прежнему готовый к бою, и он все шептал упорно, почерневшими губами: «Сейчас, сейчас, подождите, мерзавцы…»
Люди в саду вышли из своего укрытия и стояли кучкой поодаль, наблюдая за горящим домом. Все они были молоды и сильны на вид. Один из них, широкоплечий, кудрявый крепыш в кожаной куртке, ругался шепотом, прижимая ладонь с платком к окровавленной шее: пуля, выпущенная вслепую умирающим, задыхающимся в дыму стариком, прошла по касательной, разодрав кожу. Пламя бушевало весело и шумно, набирая силу, выбрасывая из окон длинные жаркие языки; видно было, как занялся верхний этаж, потом загорелась крыша. Ясно было уже, что никто не выберется из дома, что никто не может уцелеть там, в этом пламени, с торопливой и радостной свирепостью охватившей весь дом. Молодые парни побежали вниз по склону, к своим мотоциклам, оставленным у дороги. Один из них пришлось бросить: он стоял под деревом в саду, и случайная пуля, выпущенная из мощного охотничьего ружья, пробила бензобак. Молодые люди в кожаных куртках выехали на дорогу, ведущую в город, и остановились на секунду: отсюда хорошо виден был дом на холме, пылающий с красочной живописностью, будто на увеселительной картинке; длинные, трепещущие языки пламени выскакивали из окон и поднимались на крышей, словно танцуя. Потом слышно было, как крыша громко затрещала, вспучиваясь от жара, просела, что-то ухнуло внутри, - и с треском, с грохотом она обвалилась вниз, вздымая к темному небу ослепительные снопы искр, погребая под собой тело последнего павшего в бою солдата великой войны.