Мишка, Мишка… Из цикла Память.
«Широкие лиманы, зелёные каштаны,
Качается шаланда на рейде голубом…»
-Эй, парень! Наддай ещё! На работу опаздываем, – смеются девчата, зубоскалят да глазами постреливают.
-Чо как мёртвая лошадь? Еле руками двигаешь!
Это тётка с узлами кричит. Наверное, на базар или толкучку торопится.
Тяжела жизнь перевозчика. «Жин-жин» - скрипят уключины. Течение ручейком журчит по носу лодки. Когда уж спасительно захрустит речная галька? Нет, далеко ещё, метров сто, или больше.
Резко свистнув, проходит впереди толкач. Сейчас на его крутых волнах закачает. Лодка несколько раз клюёт волну катера. Брызгами отбивает её от бортов. Девчонки, притворяясь, визжат от страха. Тётка истово крестится, бормочет молитву.
Оглянулся к берегу. Косогор совсем близко. Ну, вот и галька по днищу зашуршала. Подправил левым веслом, лодку к берегу подгоняя.
Девчата гурьбой сыпанули на бережок, заспешили по оврагу вверх, в город. Тётка степенно выкладывала из-под кормы узлы и котомки, считала их на берегу, будто в лодке украсть могли – вот ведь дурында деревенская…
Потом подошла, сунула кулёк замусоленный. Поклонилась, перекрестила, проговорила степенно:
-Спасибо, парнишёчек! Довёз. Я от волну-то и спужалась. Спасибо, милой! Пойду уж.
Перекинув крестом узлы и котомки, заспешила по дороге вслед за девчатами.
Мишка торопливо развернул кулёк. Из него пахнуло чуть тухловатым запахом требухи.
«Молодец, тётка! Не жадюга! – подумал он. – Кроме денег полпирога с ливерой отломила».
В животе заурчало призывно. Рот вмиг наполнился слюной.
«Эх, повезёт же кому-то пирожки с котятиной кушать», - мелькнула мысль.
Он привычно пересчитал и разложил по кучкам трёпаные рубли и трёшки. Пятёрку опустил в потайной карман, пришитый матерью в правой штанине ниже коленки. Окинул пустынный городской берег, толкнул судёнышко и начал выгребать на быстрину.
Весенний паводок к июню сошёл, но вода стояла высокая. До Дымковского моста через старицу было почти полверсты. Далеко было. Зато отдохнуть немного можно. Налегке обратно идёшь, осадка малая. Разок- другой пирожка отщипнуть можно.
Невесёлые мысли на обратном пути одолели. И день, под стать мыслям, с раннего утра пасмурным наметился. Того и гляди, дождём брызнет.
«Ух, войнища проклятая! Скоро третий год пойдёт, и опять почти везде в обороне стоим. Вроде дали зимой немчуре и румынцам под Сталинградом. Ну, думалось, повалим теперь. К концу года освободим страну. Да на вот – выкуси! Немчура другого мнения. Огрызается».
Пока грёб, вспомнился вчерашний вечер. Мать вчера с утра в печке целый чугунок овсянки затомила, даже сольцы малость бросила. Овсяночка не жиденькая получилась, плотной такой массой встала.
Когда мать на работу уходила, ему наказала:
-Мишка, если Ленка с Зойкой без меня прискачут, скажи, чоб кашу не трогали. Приду вечером, по отцу годовую справим.
Обычно сёстры в городе его лодку дожидались. Оно и понятно, не по рублюхе же платить, коль бесплатно переправиться можно.
Ленка с ночной смены должна была вернуться. Она штамповщицей на эвакуированном Коломенском заводе, детальки к танкам давит. Но не пришла Ленка. Верно, пёхом по летнему мосту примчалась.
А Зойку вечером забирал. Передал ей, что мать велела.
Темнеть начинало, когда сам домой заявился. Мать злющая ходит, Зойка ревёт, Ленка глазищами вострыми по сторонам сверкает да морду воротит.
Только-только деньги перевозные на комод выложил, мать подбегает, хрясь пощёчину.
-Мишка! Сволочь! Ты кашу сожрал!?
У матери рука тяжёлая. Щека в момент затекать стала, во рту солоноватый вкус крови почувствовался. От боли, да нет, от обиды скорей, слёзы из глаз брызнули.
-Мамка! Чо дерёшьси-то?! Я ж этой каши ни пол ложечки не попробовал! – сквозь давящие горло слёзы прокричал он. – И Зойке, всё как ты наказывала, передал! А Ленку не видел!
Мать в запале ринулась к Ленке.
-Так это ты, б…дь такая, кашу слопала?! А потом ещё на Мишку валишь!
Ленка, сидевшая на лавке, демонстративно отвернулась и уставилась в потолок. Мать в бешенстве вцепилась ей в волосы, потом ударила в оттопырившиеся груди.
-Не дерись, мамка! – взвизгнула Ленка. - Я же военно-мобилизованная в трудовую армию! Смотри, посадят тебя как вредительницу!
-Ах ты, сучка! Угрожать матери вздумала?! – прохрипела мать и, схватив подвернувшийся чугунок из-под каши, обрушила его на Ленкину голову.
Кровь брызнула из разбитого лба, сестра без памяти рухнула на пол. Мать отбросила чугунок, схватилась за голову обеими руками, завсхлипывала, заголосила:
-Чо ж в мире-то деется?! Родна дочь, как последня крыса, всю кашу ссопела! Ничегошеньки не оставила! Совесть-то, совесть-то где у ей?!
Зойка бросилась к старшей сестре, похлопала по щекам, уставилась в приоткрывшиеся, но мутные, невидящие глаза.
Пришла в себя Ленка. Не завыла, смолчала. Перевязала ей Зойка голову тряпицей и голосящей матери ковшик с холодной водой поднесла.
Чуть отошла мать от злости, сходила в сени, принесла ему и Зойке по краюхе хлеба. Как собачатам бросила – нате, мол, жрите, ироды.
Озлился он от вчерашних воспоминаний. На греби приналёг, в минуты к мосту домчал. А там народ гомонит, очередную лодку ждёт. Утро и вечер – они самые прибыльные, самые хлебные.
Утром с Дымково, Химика, Макарья народ в город спешит, вечером наоборот. В эти напряжённые часы, бывает, до десяти лодок туда сюда снуёт. Иной раз, взрослые мужики подобной работой не гнушаются. Только мужиков таких на всю Дымковскую слободу по пальцам сосчитать, разве кто из бронированных так подрабатывает. Вот пацаны, подростки, и подмяли под себя эту денежную жилу.
Неплохо получается. С девчат и пацанов по рублику, со взрослых по два. Ему от отца в наследство хорошая лодка досталась, добротная. Главное, ёмкая она. Для гребца ближе к носу сидушка, потом две большие скамьи, на двоих взрослых или троих девчат каждая, да на корме место, тоже двоих подростков усадить можно, а то и взрослых.
Хороша лодочка. И ход отличный, и волну держит. Знал отец толк в лодках, и дед знал. Всё время при реке жили, всё время при перевозе, рыбалке, сплаве.
Так жизнь складывалась, что Мартыновские да Исуповские в Дымково всегда речным извозом занимались. Дед до революции даже серебряный лафитник по гребным гонкам на шлюпках выигрывал.
Дед перед финской войной умер. После перевозов сидел за столом, стопочку уже принял, второй поперхнулся, захрипел и помер.
А отец в прошлом годе, летом. Пришёл с ночной смены, поспал чуток и на греби. До вечера людей перевозил. На работу собрался усталый. Обратно не вернулся. Говорили, прямо у станка умер. То ли сердце не выдержало, а ещё вроде сообщили, что прободная язва, кровотечение внутреннее и всё.
Отца в Макарье похоронили. Со смертью его совсем другая жизнь началась – голодная и грустная.
Отцу, как ни как, по брони чернушки полкило положено было, изредка крупы, селёдки, трески давали. Ленке на заводе пайку поменьше определили. Зойка, та при центральном госпитале нянечкой устроена, ей дополнительно от раненых, когда сухарик, когда просто кусочки хлеба, перепадают.
Мать, пока отец был жив, не работала. Хозяйство на ней, огород без присмотра не оставишь, иначе с семенами выкопают, дорасти не дадут. У неё по карточкам, как у иждивенки, такая же пайка была, как у Мишки.
Умер отец, мать неделю выла. Потом, осенью, устроилась в школу уборщицей. Там, при кухне, малые крохи доставались. Хоть и слабая, а поддержка.
Прошлая осень, затем зима, самые голодные выдались. По осени, пусть туго, а жилось. С пацанами перекапывали картофельные участки. С далёких полностью картошку себе забирали. Если в огородах копали, половину хозяевам приходилось отдавать. Иногда за день по ведёрку накапывали – хорошее подспорье было.
Зимой совсем плохо стало. К февралю и картошку и другую овощь подъели, от голода ноги пухнуть начали. Март и вовсе непонятно как пережили, почти все отцовы вещи выменяли на картоху.
В апреле чуть легче стало. Снег ещё не везде растаял, как снова ринулся по чужим картофельным участкам копаться.
Тут уж не до разборов. Всякую картошку подбирал, от малюсеньких в корневищах, перемёрзших за зиму, до гнилой, которая раньше посадочной была.
Собранное мать в чугунке заваривала, так, суп не суп, кисель не кисель, едва сладковатая жижица получалась.
В мае ещё полегчало. Первая зелень полезла: кисленка, луговой лук. А там и разлив начался.
Вятка для дымковчан и кормилица, и поилица. В половодье нанесёт жирного лесного торфа, летом на огороде с него хорошо растёт. Опять же лес сплавляют на спичфабрику. И себе дров натаскать и на фабрику сдать за деньги – всегда можно. Рыбы какой поднять. Щука, только лёд сошёл, по тёплым заводям нерестится. Её палкой бить можно.
Но, главное, с паводком перевоз начинается. Мост в заречном парке к тому времени не устанавливают – унесёт большая вода. Тогда народ в Дымково, на перевоз, подаётся. А как иначе в город попадёшь? А туда многим нужно бывает.
Спадёт вода, мост построят, а по-прежнему, почти до зимы, пока лёд не встанет, многие на лодках в город переправляются. До моста-то, считай, километр, да и на другом берегу в не самый удобный район попадаешь, до работы кому три, кому пять вёрст идти. Оно через перевоз раза в два-три быстрей получается.
По весне Мишка отцову лодку подлатал: щели прошпаклевал, загудронил; греби подтесал, багор укоротил. И тоже на перевоз определился.
Попервоначалу с голодухи очень тяжко было. Дыхалка на полдороге уходит, еле добирался с пассажирами до городского берега. Постепенно приобвыкся, подкормился от перевозных денег, выносливость появилась.
Теперь в ватаге перевозчиков он один из главных. Его это лето будет. А осенью, что ж, осенью в ремеслуху забреют, в августе четырнадцать исполнится, и тогда – прощай вольная жизня.
Ну, ремеслуха тоже не самый плохой вариант. Кормят два раза в день. Одёвку выдают: сатиновые шаровары, тужурку фланелевую, фурагу. Лёнька Одегов по прошлой осени получил, теперь с форсом ходит. На ноги ботинки из кожзама и портянки. Правда, степуха мизерная, семьдесят рублей лишь. Когда везёт, такие деньги за полдня на перевозе поднять можно.
Да и потом, в ремеслухе всего-то полгода так, к зиме куда-нибудь на военку кинут, а там и паёк больше, считай, как у Ленки, и ученических, рублей двести, платить будут. Ничего – прорвёмся! Не сдадимся фашистам!
Загрузил лодку и опять погрёб к городу. Гружёная, она значительно тяжелей идёт. Тут не пофилонишь, народ по делам торопится. Любимую песню про одессита-Мишку про себя только скороговоркой повторять получается.
Песня по сердцу ему пришлась. Утёсов её поёт. Он в фильме «Весёлые ребята» бацает на музыкальных инструментах там разных, а потом дерутся всем оркестром – вот же умора.
Весной песню первый раз услышал. Её из тарелки в Халтуринском парке, который над косогором, сразу после сводки передавали. Хорошая песня, душевная. Опять же про тёзку, про Мишку, да и дело похожее, при воде.
Говорят, уже и пластинку для патефоны выпустили с этой песней. У барыг на толкучке, сказывали, есть, триста рубликов стоит или четыре буханки черняшки.
Когда стал по сотке и больше с перевозу приносить, упросил мать патефону купить. Мать отнекивалась, то сёстрам отрезы на платья или себе – то шаль, то платок – купит. Ленка с Зойкой на патефону тоже согласные были, им под неё танцевать хотелось научиться.
Старая Мартыниха патефону всего за триста пятьдесят рублёв отдавала, две иголки в запасе, ручка крутильная и рупор. Но тут мать взбрыкнула. Притащила от кого-то за четыреста, правда с пластинками, сказала, что с Мордасовой и Шульженко. А когда включили, там одни выступления Сталина на съезде партии. Бормотание с грузинским акцентом и сплошные аплодисменты – обманули мамку.
После того, как отец умер, понесло её. Ни сёстрам, ни Мишке нормального житья не стало. Плачет или злая ходит.
С приходом лета, когда деньги перевозные появились, начались у мамки загулы. Приведёт мужика, запрёт Ленку с Зойкой в чулане, а Мишке кожушок кинет, проваливай, мол. Ночуй, где хочешь.
А где ночевать? К Мартыновским не пойдёшь, у них своим тесно. У Караваевых разок в пристройке переспал, но ведь не каждый же раз. Вот и остаётся – лодку перевернуть и на песочке пляжном, на кожушке под ней ночь коротать.
Какой тут отдых? От реки ночью холод идёт. К трём часам окоченеешь, и давай вокруг лодки выплясывать. Пяти еле дождёшься, домой забежишь, перехватить съестного.
На кухне мать сидит. Пригорюнилась. Слышно, как в комнате на деревянной кровати мужик похрапывает.
Соберёт мать чего из вчерашней закуски, сядет напротив и смотрит, как Мишка по быстрому с едой управляется. Подопрёт рукой подбородок, а у самой слёзы безмолвные в два ручья по щекам текут.
-Прости, Мишка, - скажет, - война ведь. Война всё спишет…
«Вжик-вжик», - скрипят уключины. Опять городской берег приближается. Эх, тяжела жизнь перевозчика…