День перевалил за середину. Непривычно испепеляющая жара конца мая для кого наказанием, для кого подарком легла на один из старых дворов города. Компания из трёх молодых людей нашла себе приют под большим тополем, который под сенью своих роскошных ветвей дарил всем желающим присесть в его тень облегчавшую прохладу.
- Ей Михалыч, здорово, подтягивайся к нам – раздалось из компании в сторону идущего по аллее старого человека.
- Здорово, ребятки! Как всегда празднуете?
- Не всегда! Присоединяйся к нам! – донеслось из толпы.
- С большим удовольствием – ответил старик и, закурив папиросу, заковылял в сторону парней.
- Присаживайся Михалыч, хлопая его по плечу, сказали ребята – мы тут окончание курса решили отметить.
- Хорошее дело, когда ещё один год учёбы позади! Поумнели, поди, за год то? – иронично заметил старик.
- Так поумнели, что мозги кипят! Всё никак их раскалённые залить не можем.
Вот и сейчас заливаем – отозвался, словно высохший от умственной, непостижимой работы, худой длинноволосый парень.
- Только ни тем заливаете – ответил Михалыч.
- Как не тем – удивились ПТУшнки – а, чем надо? Водкой что ли?
- Мозгам отдыхать надо, если они, конечно есть. А спиртное для них – одно издевательство.
- Да брось дед демагогией заниматься, мы же не алкаши последние вроде тебя, например – сказал длинноволосый и вся его компания захохотала. Старик тяжело вздохнул, затухшая папироса выпала из его слабых рук.
- Лучше бы ты нам интересное, что рассказал. Мы тут со всем с тоски помираем. Ты же много всяких смешных историй знаешь – поддержали длинноволосого приятеля ребята.
- Тогда наливай, расскажу кое – что из своей жизни!
- Вот это другое дело – наливая стакан Михалычу, сказал крепкий паренёк.
Старик выпил, вслед за парнями, потом быстро окинул их оценивающим взглядом, про себя подумал «Всё равно ничего не поймут, ну и чёрт с ними, а, я, расскажу»
Однажды, когда мне было столько же лет, сколько сейчас вам я пил портвейн, оставленный моим отцом. Это была недопитая бутылка горького вина, которое было мне противно. Но я всё, же пил сквозь слёзы и размышлял о том, как люди заглушают своё горе алкоголем. До этого я не пробовал вина и всегда ненавидел отца, когда тот напивался в хлам. А, сейчас я шёл с моря и жадно хлебал портвейн, перебарывая рвотный рефлекс, с трудом глотал его. Несколько минут назад утонул мой пьяный отец. Утонул прямо на моих глазах. И у меня всё ещё как наяву, перед глазами стоит эта картина, когда он плыл.
Он плыл, но каждая новая прибойная волна уносила его дальше в море. В стихию, с которой никто и ничто не подвластно бороться. Но этот человек любил море. Много раз он заплывал далеко, чтобы покачаться на его волнах и лежа на морской глади соединиться с морем и сбросить груз непосильной душевной усталости. Много раз выходил он из моря, как заново рождённый; оно давало ему огромное желание жить дальше. Но теперь он видно не хотел этого, а желал всецело принадлежать морю. В тот день штормило, волны были высоки, но мой отец боролся с ними, словно хотел показать свою силу, оправдаться передо мной, что ничего не может сделать для меня. Я всё смутно видел его голову где-то вдалеке. Она как поплавок, когда клюет, ныряла и выныривала из воды. А я чувствовал себя проспавшим клёв рыбаком, у которого утащила удочку крупная рыба. Теперь его тянуло на дно, а я не кричал, будто боялся испугать рыбу, которая схватила жирную наживку. Я понимал, что рано или поздно это случится. Мой отец много пил. То ли не мог залить горе после смерти моей матери, не сумевшей дождаться его из тюрьмы. Он тонул, обрекая меня на круглое сиротство. Может я прибежал на пирс поздно, где увидел его старую робу, не допитую бутылку самого дешёвого портвейна. Ведь он с утра был изрядно пьян, его прогоняли отовсюду, когда он затягивал свои всем надоевшие страдальческие песни о неудавшейся жизни. Только вот у моря мой отец нашел себе приют и его безмолвное понимание. Он тонул, а я, молча, наблюдал за этой картиной. Наконец, я закричал о помощи, но никто не отозвался. Вокруг не было ни души в такую плохую погоду, люди словно отреклись от природы в таком её обличие. Существует же день в неделе, когда всем от всех отдыхать надо! Лишь порывы ветра доносили до моего слуха обрывки прощальной песенки утопающего. И вот он скрылся под пенящимися волнами. Некоторое время, я думал, что он выплывет и у него хватит сил доплыть до берега и вот-вот вынырнет у моих ног, как делал это в моём детстве, когда мы с семьёй ходили на пляж. Но я был уже не ребёнок и понимал, что он утонул навсегда, не понарошку. Я подошёл и тряханул его одежду. Из сильно помятых, давно не стираных брюк вывалилось пятьдесят три копейки. Это всё, что оставил мне отец после себя. Я забрал эти поношенные шмотки и рассуждая о своём будущем, поплёлся в коммуналку. Труп моего отца так и не отыскали, видно силы свыше запрещали его хоронить по человечески. Шёл мне тогда пятнадцатый год. Через три дня угодил в интернат, там, как и мой отец тоже пристрастился к алкоголю. И теперь пью, нет ничего и никого у меня. Видно наследственно эта привычка прилипла ко мне.
Старик говорил медленно и уверенно, его густые седые брови сгущались при каждой трагичной мысли возникавшей в его плешивом и проспиртованном котелке. Щёки его наливались багровой, при каждой принятой порции, потом немного блёкли, словно их остужал освежающий майский ветер. Историю эту он рассказывал парням, что сидели напротив него и пили портвейн, угощая им своего знакомого деда. Тёплый майский день клонился к исходу, жара медленно спадала. Под развесистым старым тополем, за сколоченным из грубых досок столиком, сидела компания из четырёх человек. Трое отмечали окончание курса в училище, а четвёртый радовался тому, что встретил и провожает день настоящий.
- А ты чего Михалыч такую басню рассказал? Ты раньше, что у моря жил? Грустная она конечно. Жаль, конечно, что с батей у тебя так получилось. А может поучить, что ли нас вздумал? – сказал длинноволосый с туповатым видом юноша.
- Боже упаси! Меня самого учить и воспитывать надо – прохрипел старик – у моря жил самого Чёрного моря, потом вот к вам переехал на вредное производство. Жить на что – то надо было!
- А тебя чему? Вроде больше половины жизни прожил – усмехнулся второй, коренастый как кабан парень
- Чтобы ошибок не совершал, да видно поздно уже! Горбатого могила исправит! – ответил Михалыч.
- Да брось ты о плохом нести! А кто нам территорию чистить и убирать будет? А вино пить? Где мы такого кореша найдём? Ты дед, что надо!
- Да вот и я про то, что не надо вам таких корешей иметь как я! Одно дело вам пока интересно со взрослыми людьми пить. Чужие они вам, поэтому безразлично им ваше будущее, они вас и пить научат и ещё чему хуже.
- Ну, ты дед опять о мрачном – возразил длинноволосый и, увидев, что Михалыч пялится на пустой стакан, стал разливать портвейн.
- Да пусть говорит! Дело же базарит – ответил третий приятель с умным видом.
Михалыч поднёс стакан ко рту, окинул довольным взглядом ребят и быстро осушил стакан.
Молодёжь, поморщившись, сделала только пару глотков. Не хватало опыта долгих лет, чтобы угнаться за стариком. Михалыч вытер капельки рубиновой жидкости со своей козлиной бородки, стал продолжать.
- Когда то я был такими как вы, мне очень хотелось стать взрослее, как можно быстрее. А, что если я буду курить и пить вино, то непременно стану взрослым и самостоятельным и все будут ко мне относиться как к мужчине, а не как к глупому молодому парню. Контролировать меня было некому, слава богу, государство сняло с себя эту опеку, и в восемнадцать лет я был предоставлен самому себе с полной свободой действий. Вот так началась моя разгульная жизнь, едва из проходной выйду, как уже в пьяной компании оказываюсь. Так и со своей женой познакомился. Всё быстро очень по пьяни произошло. Свадебку на скорую руку справили, ребёнок родился дали нам квартирку потом. Друзья всё к нам ходили. Праздники затягивались. Появлялись всё новые и новые люди. Вижу потом, что моей жене невмоготу стала семейная жизнь, часто начала из дома уходить в загулы, а ребёнка на меня оставляла. Порой её подолгу не бывало, две, а то и три ночи не ночевала. Она ведь тоже детдомовская была. А, детдомовские больше всего свободу ценят. Приходила домой пьяная, растрепанная, кем-то поруганная – это была моя молодая жена. Мальчонка наш всё плакал и звал маму. Она приходила и ноль внимания на своего сына, упадёт на кровать сразу, чтобы работу не проспать. Больно на него было тогда смотреть. Лет пять, наверно я такое терпел. Последнее время совсем стыд всякий потеряла, с мужиками стала домой являться. Но однажды я не выдержал, чуть не прибил их обоих. Любовника её так зашиб, что тот в госпитале копыта отбросил. Её лишь ударил раз по лицу, жалко мне её было. Пьян я тогда был, а её не тронул. Сам позвонил, сам всё рассказал. Вот мне срок и сбавили на трошку. А пришёл когда с зоны, супруги моей и след простыл. Поговаривали, что сына она определила в интернат, а сама уехала куда – то и умерла там от болезни. Сын тем временем вырос, успел обзавестись семьёй. Только я про него ничего не знаю и он про меня, наверно, ничего слышать не хочет. Нужен разве ему такой отец. Я снова запил. Никому стал не нужен, с завода выгнали. Теперь уже шесть лет у вас в училище дворником работаю. Держусь. Знали бы вы, как пить тянет. Налейте ребятки ещё стаканчик.
- Длинноволосый налил старику полный стакан с чувством некоторой опаски, за то, что этот дворник выпьет у них весь портвейн. Михалыч прищурил свои замутнённые глаза, поднял стакан и, посмотрев через него на уходящее за горизонт солнце, сказал.
- Весь портвейн не выпьешь! Его больше чем воды в море! Выпьем же за вас ребята! Чтобы вам всегда оставаться на плаву.
Тост его все поддержали. Парни выпили по два глотка, а Михалыч стакан в эти же два глотка.
- Чувствую, буря сегодня будет, а после неё чистое, чистое небо.
- Ты, что Михалыч прогноз погоды, что ли – улыбнулся крепкий фазанёнок.
- Ветер просто поднялся, а он всегда за собой непогоду приносит! Пойду домой я, устал немного, отдохнуть надо. Дайте мне ради Христа бутылочку, пожалуйста! Вам молодцы много будет, и мне в самый раз. Дозу свою, я сегодня определил – умоляюще протянул дворник. Он стоял, сгорбившись и по его изкраплёнными красной сеткой щекам, текли слёзы.
Ребята переглянулись. Жаль им стало бедного старика, поэтому дали ему последнюю бутылку портвейна.
- Прощайте ребята, хорошие вы, только берегите себя – с грустью сказал он им и, покачиваясь, поплёлся домой.
Между тем поднялся сильный ветер, принося с собой чёрные тучи уязвлённой и озлобленной природы. Дождь начал смывать следы вечерней посиделки. Недопитый в стаканах портвейн быстро разбавила небесная влага. Ещё несколько минут, и она лилась через край. А, ещё через несколько мгновений стаканы наполнила чистая дождевая вода. Товарищи стояли все промокшие, прислонившись к могучему тополю.
- Вот у деда чутьё – воскликнул длинноволосый – зря мы тоже ноги не сделали, теперь, когда кончится этот дождь?
- Он же сказал, что завтра и небо будет чистое, чистое – ответил третий друг.
Когда дождь немного стих, друзья разбежались по домам, думая лишь о том, как завтра с толком провести время.
И вот настало утро, оно просыпалось вместе с трелью сладкоголосых птиц, которые возвещали о солнечном дне и чистейшем лазурном небе. День разгорался яркими красками, смывшими свой пыльный вчерашний налёт ночным дождём. Росло и разгоралось недовольство людей, стоявших у ветхой двери их соседа и бранивших его, за то, что он снова затопил их водой!
- Да когда это кончится проклятый алкаш, когда ты нам покой дашь, наконец. Мало мне ночью дождя было, весь балкон мне залил, а тут ещё этот пьяница несчастный. Одни убытки только от тебя, открывай скорей – ревела женщина. На дикий крик сбежалась вся площадка. Всем было интересно, что опять учудил их беспокойный постоялец. Долго ждать не пришлось. Пришёл муж, пострадавшей женщины. Возвращался из третьей смены. Разговаривать много времени не было. Он стал сильно колотить в хилую дверь, и после очередного удара она открылась и на площадку потёк маленький ручеёк воды.
- Вот сволочь пьяная, уснул, а кран открытым оставил – продолжала вопить расстроенная женщина.
Её муж быстро бросился внутрь маленькой квартирки, остальные не спеша, чтобы не промочить ноги последовали за ним.
В ванной лежал умудрившейся утонуть в ней пятидесятилетний старик, на полу валялась недопитая бутылка портвейна, а рядом из рваных брюк вывалилось восемьдесят семь копеек. И только чистое, чистое небо виднелось сквозь его грязные окна.