Бунт Книга 1 часть 1

       

                БУНТ

                ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
                В ДВУХ КНИГАХ

----------------------------
Роман – дилогия Владимира Уланова «Бунт» является художественным осмыслением  исторических событий восстания Степана Разина. Автор, претендуя на историческую достоверность, не только описывает корни яростного крестьянского восстания,  его ход и поражение, но и раскрывает особенности личности предводителя бунта и как атамана, и как простого казака, наделенного общечеловеческими качествами.
Огромное количество исторических  личностей, художественных  персонажей, сплетаются в разнообразные  сюжетные линии.
Динамизм повествованию придает описание масштабных батальных сцен.
 Произведение доподлинно воссоздает атмосферу того времени: наряду с великими событиями описывается простая жизнь русского народа в X VII веке, его быт, культура, уклад.
Использование в книгах историзмов, просторечных оборотов не усложняет восприятие романа, а, наоборот, придает особый  колорит, делая его доступным для широкого круга читателей.
Роман «Бунт» признан советом экспертов конкурса «Российский сюжет-2004» одним из лучших произведений среди историко-геро-ических сюжетов в номинации «Серебряный квадрат».


       Смелый человек и мироздание встретились надолго и всерьез.
                П. Антокольский


                Книга  I
                _________________________________________

                Каждый из нас сын своих дел.

                М. Сервантес


                Часть I

                ВНИЗ
                ПО МАТУШКЕ
                ПО ВОЛГЕ

1

В этом году весна выдалась ранняя. Снег быстро сошел с полей, и земля, прогретая солнцем, была готова к пахоте.
Кругом, куда хватал глаз, виднелась пашня помещика Белоногова. Лишь ближе к лесу и болоту жались небольшие участки еще не тронутой сохой земли крестьян деревни Крапивино.
В эту весну помещик взял на службу нового приказчика. Тот лютовал и почти совсем не давал крестьянам работать на своих полях, пока не будет засеяна господская пашня. Тех, кто ослушивался, били нещадно батогами на барской конюшне.
Ефим с тоской посмотрел на свой клочек земли, что была у лесочка: «Эх, приложить бы сейчас силенку на свою земельку. Запоздаем нынче с пахотой. Поздно посеешь – плохой хлеб будет».
В досаде плюнул, прикрикнул на кобылку: «Ну, пошла, милая!» – и легонько нажал на соху. Лошадь с трудом двинулась с места, но, упираясь дрожащими ногами, все-таки пошла вдоль борозды. Пахарь шел за сохой и, сосредоточенно следя за тем, как отваливается пласт земли, срезанный железным наконечником, думал свою невеселую думу.
Кое-как нынче пережили зиму, своего хлеба хватило только до ползимы, а там ели, что попало, лишь бы не умереть с голоду. Лошади своей не дал сдохнуть, поэтому всю зиму ходил в лес, добывал из-под снега сухую траву, сдирал кору с деревьев, зная, что без нее в хозяйстве будет трудно. Хотелось Ефиму, чтобы его лошадка погуляла по лугу, поела вволю травы, набралась сил, но проклятый приказчик Евдокимов заставил пахать господскую землю на собственной  лошади, хотя у самого на конюшне стояло без дела немало добрых коней.
Мужик огляделся по сторонам: приказчика на поле нигде не было видно. Вдали маячили белые рубахи крестьян, согнувшихся над сохой. Они вспахивали помещичью землю. Мужик прикрикнул на кобылу, направил ее к своей пашне, думая про себя: «Видно, приказчик прилег отдохнуть после сытного обеда. Дам-ка и я моей кобыле погулять, вволю поесть травки».
У раскидистой толстой березы, в тени, Ефим разнуздал лошаденку. «Если приказчик вдруг появится, скажу, что лошадь поил». Поглядел на тихую речку, которая протекала возле его поля. Прилег в тенечке отдохнуть, а лошадь, тяжело вздыхая, торопливо щипала траву, словно знала, что нужно спешить и времени у них с хозяином в обрез.
Пахарь уже задремал, как вдруг услышал треск сухих сучьев в кустах, что подступали к самой березе, под которой он лежал. Приподнял голову, прислушался, пытаясь увидеть, кто же находится в кустах, и уловил шепот:
– Эй, мужик, а мужик!
Вглядевшись в кусты, Ефим увидел трех человек, одетых почти в лохмотья. Один – темноволосый, похожий на цыгана, другой – рыжий с кудлатой бородой, кривой на один глаз; третий – высокий, горбоносый, с тонкими насмешливыми губами, на которых блуждала ехидная улыбка.
– Что вам, мужики? – спросил с удивлением Ефим, вставая с земли.
– Тут стрелецкой заставы поблизости нет? – спросил темноволосый.
– Нет, но вчера видел, как по нашей деревне проезжали служилые, а куда – не ведаю.
Оглядевшись, мужики осторожно вышли из кустов, сели под березу. Рыжеволосый спросил:
– А есть ли, мужик, у тебя хлебц или еще какая снедь, уже третий день во рту крошки нет, – зеленоватые глаза его зажглись голодным огнем, когда он поглядел на крынку с квасом и котомку с краюхой хлеба, что находились у березы, чуть прикрытые травой.
– Есть у меня квас да хлеб с мякиной; если будете есть, то садитесь, – сказал крестьянин, выставляя на круг свой нехитрый обед.
– Да хоть собаку с шерстью, – ответил черноволосый, торопливо садясь рядом с хозяином скудного сбеда, словно боясь, что он передумает.
Тот, не спеша, развернул холстину, где лежал черный хлеб с крупной солью, поставил крынку с квасом.
Новые его знакомые, как одержимые, накинулись на еду, ломали хлеб грязными, заскорузлыми руками, жадно запивая кислым квасом.
Ефим так и не успел отломить себе кусочек хлеба. Доев последние крошки, мужик с тонкими губами сказал, улыбнувшись:
– Ты уж нас не осуждай, голодны мы. Видно, и тебе, мужик, не сладко у своего помещика живется, коли хлеб с мякиной ешь.
– Несладко, ребята, нынче кое-как зиму пережили, а эта, наверное, еще трудней будет. Не дает помещик работать на нашей пашне, пока у него на поле не управимся. А хлеб не вовремя посеешь да не вовремя уберешь – урожая не жди, – печально ответил Ефим.
– Это верно ты говоришь, – поддакнул рыжий.
– И куда ж вы путь держите, сердешные? – поинтересовался Ефим.
– Бежим от лютых помещиков на Дон за волей. Там, сказывают, атаман Стенька Разин народ для похода собирает. Будто хотят казаки двинуть за море за богатством, – ответил черноволосый.
– Айда с нами, мужик, – обратился к пахарю рыжий, – там на Дону, говорят, нет помещиков и их приказчиков. Воля там! Все решают сообща – кругом.
– Я бы пошел с вами, надоела мне бескормица да работа без просвета на барина. Вот только жалко земельку свою бросать и семью: умрут они без меня с голоду, или помещик продаст их кому-нибудь, а потом где я их сыщу.
– Ну, тогда оставайся. Спасибо тебе за хлеб – за соль. Идти нам надобно, как бы кто не увидел, – сказал черноволосый, и новые знакомые Ефима так же осторожно, как и пришли, нырнули в кусты.
Черноволосый обернулся, крикнул:
– Айда с нами, мужик! Господской работы не переработаешь!
Ефим молча смотрел вслед уходящим: «Носит нелегкая сердешных по белу свету. Нет у них ни поля, ни дома, ни жены, ни детей».
Снова вывел он кобылу на борозду и стал пахать, радуясь небольшой передышке в работе. Но вот невдалеке раздался жалобный крик. Ефим поднял голову и увидел, что приказчик, не слезая с коня, бил кнутом крестьянина. Тот упал на колени и, протянув к нему руки, кричал:
– Прости, господин, мою нерадивость! Буду лучше работать!
Ефим потоптался на месте, не зная, что делать, крик раздражал его, хотелось вступиться, но он знал, что за это забьют на конюшне батогами.
Прикрикнув на свою лошадку, стал пахать и в расстройстве, что нельзя ничем помочь несчастному, так подналег на соху, что его кобыла, вконец отощавшая за зиму, стала идти медленно, с трудом, потом зашаталась и упала в борозду. Ефим подошел к лошади, стал ее поднимать, но она смотрела на него жалобными глазами, а из них от бессилья текли слезы. В это время над головой хозяина лоша -
ди раздался крик:
– Почему не работаешь, лодырь ты проклятый!
Приказчик со злостью стал хлестать кнутом кобылу, оставляя вздувшиеся полосы на хребте у лошади.
Ефим, никогда ранее не возражавший своим хозяевам, крикнул:
– Что же ты делаешь? Она от бессилья упала! Заморенная она!
– Это ты ее заморил, чтобы она не работала на господском поле! - зашелся приказчик и стал еще сильнее хлестать лошадь кнутом. Кое-где на ее хребте стала сочиться кровь.
Не помня себя, Ефим ухватил сильной рукой за кнут и дернул на себя: приказчик вылетел из седла, а он повернулся и пошел прочь с барского поля. Шел медленно. «Натворил я дел, теперь приказчик на мне выспится, теперь житья не будет».
Уже подходя к своей неказистой избушке, Ефим увидел четырех дворовых с барского двора. Приказчик сидел верхом на коне, что-то кричал, давая указания своим помощникам. Из избы вывели упирающуюся жену его, Марию, с детишками – Семеном и Никитой, посадили их на телегу и повезли на господский двор.
Несчастный побежал за телегой, закричал:
– Стойте! Стойте! Куда вы их повезли?
Его ударили чем-то тяжелым по голове; когда он упал, навалились, связали, забросили на телегу и повезли следом. На подворье за руки и за ноги его привязали к столбу, и приказчик яростно и беспощадно стал сечь Ефима кнутом.
От первых обжигающих ударов кнута хотелось кричать, но постепенно боль притупилась, и он потерял сознание. Его окатили холодной водой, и приказчик  прокричал ему в лицо:
– Не видать тебе более жены и детей твоих, продали их в соседнее поместье, а ты, сукин сын, будешь теперь на конюшне навоз ворочать! Я дурь из тебя выбью! – и оскалился в злобной усмешке.
Дворовые отвязали несчастного от столба, завели в каморку – тут же в конюшне – и положили на широкую лавку вниз лицом. Остаток дня и ночь Ефим пролежал, скрипя зубами от боли и обиды, жалея жену и детей.
Утром следующего дня дворовый Гришка заварил настой трав, остудил воду и, обмывая спину Ефима, стал приговаривать:
– Меня помещик по молодости еще не так драл. А теперь я умный стал. Господам никогда не перечу, чуть что – падаю на колени и прошу пощадить меня. А ты сдернул приказчика с коня! Напужал его до полусмерти. Так он, бедный, прискакал сюда ни жив, ни мертв, весь белый, трясется, как в лихорадке. Кричит: «Убил! Убил!». А теперь даст он тебе жизни. Покою не жди! Надобно, голубок, либо смириться, либо идти в бега. Да нынче по новому указу будут вести бессрочный сыск над тобой, если убежишь.
– Не дождутся они от меня смирения, – пробасил Ефим, морщась от боли.
К вечеру боль на спине стала спадать, и он уже сидел на лавке, запустив руки в русые кудрявые волосы.
Задумал он бежать на Дон, куда звали его мужики тогда, на пашне. Теперь в Крапивино Ефима ничего не удерживало. Жены и детей у него нет! До них ему вряд ли добраться: поймают – забьют до смерти. Землю – и ту помещик забрал. А здесь, на господском дворе, кроме тяжелой работы, кнута и батогов, его ничего не ждало. Беглеца мучили сомнения, пугала неизвестность. Прожил свои двадцать пять лет в родной деревне, всегда подчиняясь хозяевам, а тут вдруг – бежать неизвестно куда. Но, когда он думал о том, что ждало его здесь, на барском дворе, сомнения все рассеи¬вались.
Ефим решил, уходя с нажитого места, отомстить приказчику за все. Когда наступила полночь, он тихонько вышел из своей каморки, направившись к дому обидчика, который находился в глубине сада барской усадьбы. Осторожно подкрался к высокому крыльцу, прислушался. Кругом была тишина. Стояла глухая, весенняя, ночь. Луна еще не взошла, и яркие звезды, густо усыпав темное небо, светились, помигивая нежным голубоватым светом. Оглядываясь по сторонам, медленно поднялся на крыльцо. Он знал, что приказчик живет один. Решил взломать дверные запоры, надеясь на свою недюжинную силу. Уперся в дверь богатырским плечом. Затрещали доски, но она не поддалась. Еще сильнее поднатужил¬ся. Что-то хрястнуло, дверь со скрежетом распахнулась. Не успел еще Ефим сделать и шага, чтобы войти в дом, как увидел, что навстречу ему бежит полуголый приказчик, что-то держа в руке: то ли это была палка, то ли сабля, не рассмотрел. Ефим ухватил Евдокимова за руку, притянул к себе и увидел бегающие, полные ужаса глаза приказчика, схватил за грудки и ударил об стену, да так крепко, что тот сник и ушел в другой мир. Когда Ефим вновь вышел из дома, кругом было по-прежнему тихо, только где-то в деревне подвывала собака. Быстро спустился с крыльца, пошел в угол сада,  перелез через изгородь и прямо через луг направился к лесу. Он шел торопливо, не оглядываясь, шел к новой судьбе - искать волю и справедливость.

2

За ночь Ефим преодолел большое расстояние и к утру, когда начало светать, забрался в заросли ивняка у тихой речушки. Нарвал кучу травы, постелил, устроился поудобнее и заснул чутким, тревожным сном.
Проспал беглец долго и, лишь когда солнце уже опустилось к горизонту, услышал сквозь сон, как кто-то подошел к нему и зашептал:
– Глядите, мужики, никак тот пахарь?!
– И, правда, он! – сказал другой. – Тоже в бегах?
Беглец приоткрыл глаза, скосил их в сторону, откуда доносился тихий разговор, и увидел гостей, которые так быстро расправились с его обедом. Сел, потянулся, зевая со сна, потом спросил у своих знакомых:
– Нет ли, ребята, теперь у вас чего-нибудь поесть?
– То мы у тебя просили, теперь ты у нас. Вот как в жизни бывает, – сказал черноволосый, подсаживаясь к бывшему крестьянину и доставая из котомки кусок сала и хлеба, затем обратился к рыжеволосому:
– А ну-ка, Кузьма, зачерпни водицы с речки в свой оловянник.
Тот быстро принес в оловянном ковшике воды, все уселись в кружок есть. Вскоре Ефим узнал, что его новых попутчиков зовут: черноволосого – Гришка, рыжего мужика – Кузьма, а тонкогубого – Иван.
– Как же ты, Ефим, в бега-то пустился? – спросил Иван.– Ты же говорил, что у тебя есть жена, дети.
– Не от земли и не от жены и детей я в бега пошел, а от помещика да приказчика, – и Ефим рассказал своим новым друзьям о том, что с ним случилось после их ухода. А когда рассказчик закончил свою исповедь, рыжий Кузьма спросил:
– А теперь ты куда?
– С вами к казакам пойду искать атамана Степана Разина.
– Добро, Ефим, ватагой веселей идти, и от лихих людей легче будет отбиться. Главное – не нарваться бы нам на заставу стрельцов.
– Надобно в пути быть с остережением, ночами, а днем отдыхать где-нибудь в лесу, – посоветовал Кузьма.
Иван из-под руки поглядел на солнце, которое уже было над горизонтом: «Еще рано идти. Надо переждать до темноты, а там пойдем с богом».
Мужики расположились в ивняках вздремнуть, а Ефима оставили в дозоре. Тот немного походил вокруг лагеря, затем решил подыскать себе увесистую дубину на случай, если придется за себя постоять. Вскоре он нашел подходящее деревце, взял у спутников топор, ловко подготовил себе оружие. После того как дубина была сделана, дозорный прошелся по берегу речушки и обнаружил, что из небольшого болотца в речку после нереста идет рыба. Быстро из гибких прутьев ивняка соорудил небольшую мордушку, перегородил ручей и поставил свою нехитрую рыбацкую снасть.
Ефим вытряхнул улов, снова поставил снасть, и, когда село солнце, у беглецов была куча рыбы. Вскоре новые его друзья проснулись. Иван быстро разжег костер, и все принялись жарить улов на огне, надев на прут и вращая над языками пламени. Румяное, хрустящее жаркое, мужики солили и с аппетитом ели.
– Ну и Ефим! Ну и молодец! – восхищался Гришка. – Давненько я так сладко не ел!
Ефим молча улыбался, уплетая жареную рыбу. Когда все насытились, остатки подсолили, пересыпали травой, завернули в холстину и положили в отдельную котомку.
Наконец стемнело, и ватага беглецов двинулась дальше, держа путь на Дон, где, как говорили спутники Ефима, Разин собирал народ для похода.

***

Проживший всю жизнь в Крапивино, Ефим впервые увидел неведомые ему края. Проходя по бескрайним просторам России, он узнал, как трудно живется земледельцам, как из них помещики и их приказчики, воеводы выколачивают недоимки. Он видел бедность и бесправность крестьян, большинство которых довольствовалось лишь куском черного хлеба с мякиной да квасом и убогим жилищем, отапливавшимся по-черному.
В опасных местах, там, где стояли стрелецкие заставы, беглецы шли ночью, а когда путь их лежал через леса – днем.
Как-то изголодавшиеся путники, уставшие от долгого пути, подошли к деревеньке. Она была пустынной. Потемневшие избы с упавшими пряслами, кособенясь, стояли вдоль дороги. Не было видно людей, не слышен был даже лай собак. Беглецы с удивлением озирались вокруг, не зная, что и подумать.
– Мор, что ли, тут прошел? – воскликнул Иван.
Наконец, они увидели у землянки седовласого старца, сидевшего на завалинке. Глаза у него были полузакрыты, он вполголоса напевал песню, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Дед! А дед! – крикнул Кузьма.
Старец встрепенулся, оглядел путников выцветшими глазами, прошамкал:
– Что вам, странники, надобно?
– Скажи, отец, что у вас в деревне стряслось? Народ-то куда девался? Вымерли, что ли все? – засыпал Гришка старика вопросами.
– Разбежались люди из деревни от господских поборов, от бескормицы.
– И куда ж они подались? – поинтересовался Ефим.
– А кто куда. Кто в леса, кто на Дон. Я бы тоже ушел, да вот они у меня не ходят, – и дед показал высохшей рукой на ноги, обутые в лапти.
– Как же ты, старик, жить-то будешь один в деревне? – с удивлением спросил рыжий Кузьма.
– Не все ушли, кое-кто остался. Сейчас они у помещика на поле работают. Приносят мне поесть, кто что сможет. Так вот и живу. Люди не дадут с голоду помереть.
– А стрелецкой заставы тут, у деревни, нет ли? – осторожно спросил Гришка.
Внимательно посмотрев на путников, старик молвил:
– Знать, в бегах вы, мужики.
– В бегах, отец, в бегах, путь на Дон держим, – ответил Кузьма.
– Тогда, мужики, будьте настороже за речкой. Это недалеко от деревни, как раз она у вас на пути. Сказывают, в лесочке на берегу схоронились стрельцы и всех перехватывают. Многих путников – вроде вас – переловили. Так что поберегитесь, не попадитесь в лапы служилым, да и в деревне не задерживайтесь. Они часто сюда наведываются. Можете с ними встретиться.
– Спасибо, отец, что предупредил! – сказал на прощанье Кузьма, и беглецы поспешили к лесочку, что виднелся на краю деревни.

***

Долго шел Ефим со своими новыми друзьями, сперва по лесам, потом леса сменились полями с перелесками, а затем пошла холмистая степь с глубокими оврагами, заросшими кустами и деревьями, где путники прятались от опасности.
Однажды в полдень вышли к Волге. Ефим впервые увидел могучую реку. День выдался солнечный, на небе не было ни облачка. И насколько хватало глаз, была видна гладь реки. Она в это время полноводная, и воды ее мутны, а быстрое течение несло коряги, ветви от деревьев, лишь вдали виднелись зеленые острова.
Ефим полной грудью вдохнул пахнущий сыростью и рыбой воздух и с восторгом сказал:
– Ох, и красота здесь, ребята! А простор-то какой!
– Вот это река – так река, даже тот берег не поймешь где! – воскликнул Иван и подошел к берегу. Опустил руку в речку: вода была еще холодная.
Кузьма огляделся вокруг, вздрогнул и, словно онемев, уставился на холм, который был невдалеке.
– Вот влипли мы, ребята, так влипли!
Все разом посмотрели туда, куда глядел, как завороженный, Кузьма, и увидели трех верховых стрельцов. Один из них, вероятно, старший, показал на них рукой, и служилые, пустив коней рысцой, стали приближаться к перепуганным путникам.
– Что делать будем? – растерянно произнес Григорий.
– Готовьтесь защищаться! Не дадим себя в обиду! – решительно заявил Ефим и крепко сжал в своих огромных ладонях увесистую дубинку.
Стрельцы быстро приближались. Вот они уже рядом. Один из них, вздыбив коня и наезжая на беглецов, спросил:
– Кто такие? Куда путь держите?
– Работные мы люди, бурлаки, – не растерявшись, ответил Кузьма.
– Врешь, сатана! Какие вы бурлаки! Беглецы вы! Наверно, сбежали от господ своих! Ну-ка, идите вперед, на заставе допросит вас сотник с пристрастием. Сами скажете, кто такие.
Подняв дубинку над головой, Ефим закрутил ею и крикнул:
– Не подходите – поубиваю!
Один из стрельцов вытащил из ножен саблю, замахнулся на Ефима. Тот ловко ударил служилого по руке, сабля выпала, рука повисла, как плеть. Кузьма, Гришка и Иван дружно заработали своими палками. Вскоре оглушенных стрельцов стащили с коней, забрали у них оружие.
– Прощевайте да не серчайте на нас, сами наскочили, – на прощанье крикнул Кузьма растерявшимся стрельцам, когда беглецы уселись на коней.
– Скажите спасибо, что не порешили вас, – добавил Иван.
Стрельцы молчали, понуро опустив головы. Мужики хлестнули лошадей и помчались вдоль берега Волги, стараясь как можно быстрее удалиться от места далеко не дружеской встречи со стрельцами.
Тряхнув русыми кудрями, Ефим запел:

Как за барами житье было привольное,
Сладко попито, поедено, похожено,
Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито;
Нагишом за плугом спотыкалися,
Допьяна слезами напивалися...

Его друзья с удивлением прислушались, а когда он кончил петь, Кузьма воскликнул:
– Ай да Ефим, ну и красив же голос у тебя, а песня – про жизнь нашу мужицкую, нелегкую.
– Зрите, зрите! Что это там за люди лодки на воду спускают, – воскликнул Иван, показывая рукой вдаль, где виднелась большая заводь.
Путники придержали своих лошадей, остановились в нерешительности.
Кузьма, вглядевшись, крикнул:
– Да ведь это, ребята, казаки! Смотрите: бараньи шапки с красным верхом кое на ком одеты.
Друзья хлестнули лошадей и помчались к казакам. Те заметили всадников, и несколько человек пошло им навстречу.
Чернобородый детина, с черными искрящимися, насмешливыми глазами, весело крикнул:
– Куда это вы, ребята, путь держите?
– К казакам пробираемся, – ответил Ефим.
Чернявый казак улыбнулся, затем, изучающе поглядев на мужиков, спросил:
– А коней стрелецких где раздобыли?
– Тут, недалече, служилые сами на нас напали, вот мы им немного всыпали.
– Ну, таких смелых ребят я беру в свое войско, – и, поглядев на Ефима, добавил:       
–Особенно таких молодцов, как этот.
Раздался резкий разбойничий свист, и кто-то прокричал: «Стрельцы!».
К чернобородому подбежал молодой казак и стал быстро рассказывать, показывая рукой в сторону дороги:
– Мы с Митькой в дозоре были. Смотрим: по дороге конные и пешие стрельцы идут, мы незаметно спустились в овраг и, что есть духу, к тебе, батько, помчались. Что делать будем, Степан Тимофеевич?
– Сколько их? – быстро спросил атаман.
– Сотни две, – ответил дозорный.
– Тогда мы так порешим, – сказал атаман собравшимся вокруг него есаулам. – Ты, Черноярец с Леской, берите своих казаков и заходите им сзади, пройдите по той низинке, за лесочком, а мы схоронимся в кустах. А ты, Фрол, продолжай, как ни в чем не бывало спускать лодки на воду. Пусть стрельцы думают, что мы их не ждем.
Прошло совсем немного времени, а казаки уже приготовились встретить стрельцов, как велел атаман. Ефим вместе со своими друзьями находился в засаде.
Вскоре из-за холма на дороге показались стрельцы и, увидев, что их не ждут, сразу же направились к казакам у лодок. Но как только служилые подошли к кустам, из засады залпом выстрелили казаки, а сзади, из оврага, выскочили люди Лески и Черноярца.
Видя, что они окружены со всех сторон, стрельцы побросали оружие и не стали сопротивляться, лишь кое-где произошли схватки со стрелецким начальством.
Атаман приказал забрать у них оружие, порох, а затем, подойдя к толпе стрельцов, спросил:
– Кто ко мне пойдет служить?
Из толпы вышло несколько человек, остальные стояли, боясь взглянуть в лицо атаману.
Разин молча подождал, затем с досадой сказал:
– Ладно, стрельцы. Отпускаю вас. Некогда мне с вами балясы точить! Поговорим в другой раз, – и, повернувшись к казакам, крикнул: – Айда, ребята, по стругам, у нас с вами еще долгий путь!
Вскоре разинцы отплыли, оставив на берегу стрельцов, с удивлением глядевших вслед уплывающим лодкам.

3

Волга весной полноводна и могуча. Не спеша и величаво несет она свои воды, затапливая мелкие острова, намывая новые. Крутятся в водоворотах подмытые водой деревья, снесенные с берегов коряги и всякий мусор. Как будто специально река уносит со своих берегов все ненужное, старое и слабо держащееся за землю.
По большой мутной воде в это время года редко кто пускается в путь по реке. И куда ни кинь взгляд, не увидишь купеческого струга или лодки рыбака. Пустынно здесь. Но вот из-за поворота на стремнину стали выплывать один за другим речные суда, и вскоре они вытянулись в длинную вереницу, уплывая куда-то вниз по Волге.
На головном струге сидел со своими ближними есаулами Степан Разин. Казаки скинули кафтаны и, оставшись в одних рубахах, наслаждались весенним  теплом. Щурясь от солнца, Разин улыбался, когда поглядывал на своих развеселившихся есаулов, которые пили вино, разговаривали между собой. Бочка с вином стояла тут же, у борта струга, и, опустошив свои кубки, казаки снова доливали их оловянным ковшом. Около Степана собрались его лучшие друзья, с которыми давно задумал он этот поход. Первый есаул, Иван Черноярец, почти не притрагивается к вину и зорко поглядывает на берег. Фрол Минаев, Якушка Гаврилов и Леско Черкашин горячо о чем-то спорят, того и гляди, схватят друг друга за грудки. Только бывший монах Григорий не участвует в общем разговоре, задумавшись, отрешенно глядит перед собой, поглаживая длинную седую бороду.
Поход начинался хорошо. Степан был доволен. Заставы стрельцов на пути взяли боем с ходу. Все благоприятствовало казакам в походе: и теплые деньки, и большая весенняя вода, и попутный ветер.
Степан Разин сидел в белой рубахе с расстегнутым воротом. Смуглое худощавое мужественное лицо привлекало внимание. Прямой нос чуть с горбинкой, с широкими ноздрями. В переносье пролегали две глубокие складки, придававшие лицу атамана озабоченный вид. На лбу виднелся косой шрам. У Разина были особенные, чуть широко расставленные, черные, жгучие глаза. А когда он гневался, тяжелый взгляд его не каждый человек мог выдержать.  Лицо атамана строго и даже надменно, чувствовалось, что он человек с сильным характером, способный и привыкший повелевать. По натуре непоседа. Цыганские кудрявые волосы, чуть тронутые сединой, трепал ветерок. Аккуратная бородка и темные, как воронье крыло, усы с проседью были к лицу атаману. Во всем облике Разина ощущалась неукротимая сила, уверенность, и это притягивало к нему людей. Степан сидел на деревянной лавке, подбоченясь, из-за пояса выглядывал пистолет с искусно изукрашенной серебряной насечкой. На алую катыгу, лежавшую тут же на лавке, небрежно брошены сабля и бунчук.
Глядя на чаек, вьющихся над надутыми парусами лодок, несущихся по Волге, думал Разин, что, наконец-то, осуществилась его давняя мечта, которую задумали они с Иваном Черноярцем, а потом втайне готовили в городках Паншине и Качалинском. Радовался в душе атаман, глядя на множество лодок, гордо плывущих по великой реке. Более двух тысяч разного люда собралось под его знамена. Обиженный и обездоленный, но смелый и бывалый этот народ.
Пристально вглядываясь в лица своих есаулов и казаков, плывущих в стругах, атаман искал ответ на всегда мучивший его вопрос.
Справятся ли они с тем великим делом, на которое ведет он их с горсткой сидящих сейчас рядом с ним есаулов? Уж сколько находилось разных атаманов, собирали они походы, и часто это кончалось или распрей между есаулами и атаманом за первенство, или войско превращалось в неуправляемую толпу грабителей. Только Василий Ус смог больше всего преуспеть. Он повел казацкую голытьбу не на грабеж, а добывать вольную жизнь для бедных людей и служить государю всея Руси. И что удивительно - с горсткой казаков Ус подошел почти к самой Москве. И если бы не князь Ромодановский, который под видом переговоров ловко заманил Василия и посадил под стражу, неизвестно чем бы все это кончилось. Сумел Ус все-таки выкрутиться, убежал из-под стражи, но войско его разогнали. Однако отчаянный атаман собрал где-то в лесу опять множество людей под свои знамена. Надо кого-нибудь из казаков послать к Усу: может, с нами пойдет, – решил про себя Разин. Степан уважал его за непреклонную волю бороться до конца. Бескорыстность Уса и стремление его всё, что есть, отдать обездоленным, нищим и убогим, нравилось Разину, и он старался поступать так же. Собирая свой поход, Степан много за это время передумал, часто советовался со своими ближними есаулами, особенно с Иваном Черноярцем, с которым часами мог спорить и обсуждать детали задуманного дела. Немало было противоречивых мыслей и суждений, споров, но было ясно одно: старшины войска Донского, помогая Разину осуществить задуманный поход, надеялись, что он уведет с каждым днем прибывающую на Дон со всех концов России бедноту, которая заполонила все верховые городки и стала проникать в Черкасск, посматривая жадными и голодными глазами на скопленное годами богатство домовитых казаков. Разин не развеивал надежды верхушки войска Донского, но в душе у него - неотступно и пока еще смутно – зрели другие планы, которых он даже в душе боялся и от которых захватывало дух.
– Добрых казаков мы из них сделаем, – сказал Иван Черноярец, кивнув на разномастный народ в стругах.
– Это верно, – подхватил Фрол Минаев.
– Как научатся рубать сабелькой, вот тогда настоящие казаки будут, – подхватил лихой рубака Леско Черкашин.
– Станут еще из них лихие казаки, – вступил в разговор атаман. – Каждый за троих драться будет, потому что некуда им деваться. Надоела им собачья жизнь, помещичий да боярский сыск. Тут у нас с ними один путь: добыть себе волю в бою или быть вечными холопами.
– Взгляни, атаман, вон на того мужика, что у правого борта гребет, – указал Иван Черноярец, казак рассудительный и умный. Это был стройный, чернявый, с приятными чертами лица человек. Он никогда не повышал на казаков голоса, не заходился, как атаман, в гневе, но словом был тверд, и его слушали беспрекословно. Взгляд острых карих глаз Черноярца заставлял виновных чувствовать себя неуютно. Иван не суетился, вел себя уверенно, казалось, он всегда знал, что ему делать.
Все поглядели в сторону, куда указывал Черноярец. Здоровенный детина с перевязанной головой, раздетый по пояс, играючи, орудовал веслом.
– Я видел его в первом бою со стрельцами, – сказал, усмехаясь, Иван. – Как мы тогда выскочили на берег, чтобы отшибить стрельцов, этот мужик, кажись его Ефимом кличут...
– Точно, Ефимом, – подтвердил Якушка Гаврилов, лучше всех знавший мужиков.
– Выскочил он первым на берег, – продолжал Иван рассказ, – а навстречу ему два стрельца с бердышами. Ефим оторопел, испужался да бежать со всех ног. Один из стрельцов хотел срубить ему голову, но промахнулся и только сбил шапку да царапнул немножко затылок. Вот тут-то Ефим как взвизгнет и, страшно рассвирепев, схватил этих стрельцов, как кутят, стукнул лоб об лоб. Те замертво упали, даже не ворохнулись. Подобрал мужик дубину и давай ею махать. Верите? Нет? По три стрельца зараз сбивал с ног! Я старался подальше от него рубиться, – боялся, что в свирепости и меня дубиной саданёт.
Все захохотали.
Степан попросил подозвать мужика к себе.
Якушка мигом посадил другого казака грести вместо Ефима, а того подвел к атаману. Детина был высок ростом, широк в кости и могуч плечами, с русыми курчавыми волосами и голубыми ласковыми глазами такой синевы, что, казалось, частица неба живет в них. Лицо его было с заметным румянцем, по-особенному русское, умное, доброе и привлекательное. Сильно развитая грудь и мускулистые руки сразу же обращали на себя внимание. Таких мужиков на Руси обычно зовут богатырями. Ефим подошел к атаману.
– Здорово, казак! – сверля мужика взглядом, весело приветствовал его Разин.
– Здорово, батько! – не выдержав атаманова взгляда, потупился мужик.
– Присаживайся, милок, – и, подавая кубок с вином Ефиму, Разин освободил место рядом с собой.
Ефим перекрестился и выпил.
– Откуда ты, братец, как звать тебя и почему к нам пристал? – спросил Степан.
– С Крапивино я, батько. А зовут меня Ефим Туманов. К вам пристал из-за того, что вольно жить хочу. Совсем извел нас в деревне помещик. Вот и подался на вольный Дон.
–  А ну-ка, Ваня, плесни Ефиму, сколь его душа желает! – попросил атаман, поняв, что кубок вина для этого мужика слишком мал.
Иван Черноярец зачерпнул расписным ковшом вина и подал Ефиму. Тот, обрадованный, заулыбался, взял в обе руки ковш.
– За казака Ефима! – поднял кубок Разин. Все разом выпили и уставились на мужика.
Чувствуя на себе внимание, он нисколько не смутился, степенно перекрестился:
– За твое здоровье, батько, благодетель ты наш! – с чувством произнес он и медленно до дна осушил ковш. Крякнул. Вытер рукавом губы. Взглянул преданными глазами на атамана.
– Нравишься ты мне, казак! – хлопнув по плечу Ефима, сказал Степан и озорно пошутил: – Будешь при мне... помогать вино пить!
– Можно песню спеть? – попросил разрешения Ефим.
– Да ты закуси, а потом и споешь, – посоветовал есаул Якушка Гаврилов.
– Да разве такую сладость закусывают? – не на шутку удивился мужик.
Сев поудобнее, Ефим развернул могучую грудь и запел. Песнь лилась так ладно и хорошо, что на стругах перестали грести, прислушались.
Степан и его есаулы с изумлением уставились на мужика. Никто из них даже предполагать не мог, что Ефим может так петь:

Ах, туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска - ненавистные!
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь!
Ты возмой, возмой, туча грозная,
Ты пролей, пролей, част крупен дождичек.

Песня трогала, бередила душу. Ее грустный мотив растревожил сердца казаков. Опустив кудрявую голову, задумался Степан Разин.
Нахлынули картины воспоминаний. Вспомнилась жена Алена. Их прощание перед походом. Ее тоскливые голубые глаза, полные слез, и шепот побледневших губ:
– Когда увидимся теперь, Степушка?
– Будет глаза мочить, – резко оборвал он ее.
Вздыбил коня и поскакал, не оглядываясь, а потом всю дорогу жалел, что плохо попрощался с женой. Даже в какое-то мгновение хотел вернуться назад, но не мог. Не пристало казаку в чувства впадать, негоже возвращаться, а глаза ее, полные невыплаканных слез, чудились ему потом, снились ночами. Они просили его, и от этого во сне и наяву сердце у Степана сжималось.

Ты размой, размой земляну тюрьму.
Тюремщики-братцы разбежалися,
Во темном лесу собиралися,
Во дубравушке, во зеленой
Ночевали добры молодцы.

Страдание и безысходная тоска слышались в словах и мотиве песни.
Неожиданно вспомнился Степану Разину брат Иван, взятый под стражу для отправки с повинной в Москву. Его суровое, спокойное, без страха лицо. Последний прощальный, по-мужски сухой поцелуй и слова:
– Если не придется вернуться на родимый Дон, знай, что сгинул я за казачью волю! Прощай, Степан! – улыбнулся Иван и весело подмигнул: – Будь здоров!
А через несколько месяцев в станицу из Москвы с нарочным пришло известие, что Иван был с пристрастием допрошен в Разбойном приказе и казнен.
Многие домовитые казаки остались недовольны жестоким поступком Москвы. Великое волнение прошло по станицам.
Думали, что царь простит вину молодому атаману за самовольный отказ продолжать военные действия  и уход на Дон, поэтому с такой легкостью отпустили казака.
– А оно вон как обернулось! – Степан заскрежетал зубами, прошептал: – Не прощу вам своего брата Ивана! – и непрошенная слеза скатилась по щеке.
Мог тогда Корнило Яковлев, его крестный отец, не отправлять Ивана в Москву. Отписал бы грамоту, что, мол, строго наказало войско Донское молодого атамана на войсковом круге, и это бывало не раз с провинившимися, и дело с концом. Но выслуживался тогда Корнило перед Москвой, угождал, видно, хотел в доверие войти к боярам да воеводам, укрепить свое, только что принятое атаманство, сыскать поддержку Москвы. Не пожалел Ивана!
А когда Степан высказал все это в лицо Яковлеву, тот, побледнев, молча выслушал его, затем ответил:
– Не мог я знать, Степан, что в Москве с ним так расправятся, поэтому и отправил.
С тех пор в их отношениях наступило отчуждение, хотя раньше Степан любил крестного, так как в молодости многому у него научился, подражал, завидовал его былой, лихой казачьей жизни. А теперь кто они друг другу?..
Певец кончил петь, а Степан все еще сидел, повесив голову, устремив взгляд в одну точку. Потом, тряхнув черными кудрями, велел снова наполнить вином кубки.
– Закручинил, Ефимушка, ты мое сердце. Тоску нагнал на нас. А перед большим делом ни к чему тоска да печаль. Не затем мы в поход пошли, чтобы печалиться, а чтобы волю добыть! – поднимая кубок, сказал Разин.
– За удачный поход пьем, братья! – уже весело крикнул он.
– Любо! Любо! – закричали в атамановом струге.
– Пой, братцы! Давай веселую песню! – крикнул музыкантам атаман. Ударили бубны и барабаны, заиграли сопели, Ефим запел весело, с вызовом:

На реке, на речке,
На быстрой Волге.

Припев сперва подхватили сидящие в головном струге:

Калина моя,
Малина моя.

Тряхнув головой, певец с еще большим озорством запел:

Мыла девка платье,
Мыла вымывала.

Уже на всех стругах подхватили припев:
Калина моя,
Малина моя!

Караван стругов и лодок с веселой разудалой песнью на всех парусах несся по Волге к новой судьбе, к большим делам. К старому возврата не было, было только будущее: лихое, неудержимое, где-то бесшабашное в своей удали, но, по-русски великое, могучее, грозное.

4

К полудню Степан Разин и ближние есаулы собрались на совет в атамановом струге. Первым держал слово атаман. С озабоченностью он коротко сказал:
– Чтобы плыть дальше, ребята, нам нужно добыть хлеба, кое-какого барахлишка, зелья и оружия. Народ к нам пристает ватагами, а запаса еды у нас только на неделю. Что будем делать, атаманы?
– Надо ждать торговые караваны на реке, – предложил Иван Черноярец.
– Неужто будем нападать? Нам же этого Москва никогда не простит! Да и стрельцов там довольно много плывет, вооружены они хорошо, а о пушках и говорить нечего, – предостерегающе напомнил Фрол Минаев, кряжистый казак, с чуть рыжеватыми прямыми волосами. Он отличался рассудительностью и умом. Холодный взгляд открытых глаз есаула чуть исподлобья был колюч. Высокий, упрямый лоб с глубокими складками говорил, что человек этот тверд и непоколебим в своих решениях. Ум и хватку Фрола в разинском войске ценили.
– Фу-у-у, – присвистнул Якушка. – Дивитесь, казаки, – показывая пальцем на Фрола, закричал он, – ты, оказывается, храбрец против ягнят да овец!
Фрол побелел от обиды, сжал рукоять сабли, ощерился на Якушку Гаврилова:
– Ты брось такими словами разбрасываться, я тебе язык живо отсеку.
– А гроза – не всякому грозна! – дерзко ответил Якушка, худощавый казак, по характеру задиристый, смелый до дерзости. Он был неутомимый шутник, заводила и великий спорщик за справедливость. Очень подвижный, ловкий в бою, лихой рубака, есаул умел увлечь казаков на любое дело. Быстрые, серые, озорные глаза есаула всегда искали дело или следующую жертву для шутки. Горбатый нос, тонкие губы, черная непокорная шевелюра придавали его лицу хищное выражение.
Этого уже Фрол вынести не мог. Он вскочил с лавки и кинулся к обидчику.
– Стой! Сядь на место! – крикнул Степан и в ярости так хватил кулаком по бочке с вином, которая заменяла им стол, что выбил днище, вино фонтаном брызнуло в лицо Фрола, залив ему глаза и рот.
– Тьфу ты, черт, тьфу! – плевался в досаде казак.
– Ха-xa-xa-xa! Го-го-го-го! Ха-ха-ха-ха! – дружно смеялись есаулы и атаман.
Отплевавшись и успокоившись, Фрол сел на место.
– Остыл немного? – строго спросил атаман, в упор глядя на друга.
Минаев молчал, опустив глаза. Ему в это время хотелось возразить, бросить в лицо Степана грубое слово, чтобы сорвать злобу, но он не посмел. И так было всегда, даже когда они были босоногими мальчишками. Множество раз Фрол пытался выйти из подчинения у Разина, но не мог. Где-то в душе всегда в нем шла борьба двух характеров. Один - своевольный, властный, дерзкий, а другой - рассудительный, покладистый. Фролу всегда хотелось так же, как и Степану, распоряжаться людьми, когда надо - приказывать, и это у него, пожалуй, получалось, но лишь до тех пор, пока не появлялся Разин. Тогда он незаметно для себя попадал под его влияние. Всей душой противился этому, возражал ему, но только мысленно. Воля, уменье подчинять себе людей всегда отличали Степана Разина от других казаков. Фрол, сам того не желая, обычно молча отступал. Он понимал, что не в силах идти против Разина, а тот, заставляя его выполнять свою волю, лукаво улыбался и иногда даже куражился. В то же время эти противоречивые чувства к Степану не отталкивали Минаева от атамана, а наоборот – он по-своему его любил и уважал, как храброго, умелого воина и преданного друга.
– Бранись, а рукам воли не давай! – уже улыбаясь, сказал Степан. – За ругательство, драки и недостойное поведение буду лишать есаульства, – строго предупредил всех атаман.
– Что же решим? – вновь обратился Разин к казакам.
– Может, взять с налету Царицын? – предложил Леско Черкашин.
– А я думаю, братцы, не податься ли нам за добычей в степь к татарам. Отобьем табун, другой – вот и пропитание! – сказал Якушка Гаврилов.
– Дело говоришь,– поддержал с иронией Степан Разин. – Только хлеб нам нужен и оружие, – напомнил атаман. – Надо, ребята, брать караван. И сейчас самое важное – ждать его в хорошем месте. Выслать дозорных и не давать никому пройти ни вверх, ни вниз по реке. Царицын нам пока не взять, а идти на татар нет доброй конницы.
Речь атамана была убедительна. Никто из есаулов не возражал, да и возражений он не любил, когда в своей правоте и успехе дела не сомневался.
– А теперь по своим стругам! – скомандовал Разин.
Уже через час за крутым поворотом реки он заметил высокий бугор. Атаман прищурился, оценивающе осмотрел цепким взглядом возвышенность, сказал Ивану Черноярцу:
– Вот тут мы и подождем караван.               
Сложив руки трубой, Иван закричал:
– Всем причалить!
На головном струге быстро свернули паруса и на веслах подошли к крутому берегу.
Вскоре атаманов струг носом врезался в песок, а за ним одна за другой стали приставать другие лодки.
Вместе с есаулами Степан Разин поднялся на бугор, осмотрел место.
– Доброе местечко будет для встречи с караваном! - весело сказал атаман. – Да и стрельцы неожиданно не нападут. Вон оно, как на ладони всё – зрите! – говорил Разин, показывая на бескрайнюю холмистую степь с перелесками и бесконечной лентой реки.
Обращаясь к есаулам, приказал:
– Укрепить бугор, как в Паншине-городке.
– Для чего, Степан Тимофеевич, так укрепляться?! – с удивлением спросил Леско Черкашин, коренастый мужчина с озорными черными глазами, смуглым лицом, с квадратным подбородком, подвижный и неугомонный по характеру. Это был ловкий воин, в совершенстве владеющий саблей и пистолетом. Леско, несмотря на свой еще сравнительно молодой возраст, был почти весь седой, с рваным шрамом на щеке. Подвижность и неукротимый темперамент не мешали ему быть рассудительным и умным, умеющим в любом деле сплотить вокруг себя людей. Но была у Черкашина одна слабость – женщины, и это стало постоянной темой для насмешек и шуток со стороны казаков.
– Дождемся каравана, возьмем животы, да и айда дальше, а ты, атаман, вроде бы как надолго собрался.
– Надолго я не собрался, но и голову сложить тоже здесь не хочу. Все может быть: и стрельцы неожиданно могут ударить, и татарские или калмыцкие отряды напасть. Береженого – бог бережет, – уже решительно добавил атаман, давая понять есаулам, что разговор окончен и пора приступать к делу.
Закипела работа. Вскоре вокруг бугра выросла насыпь с бойницами.
Вечером, обойдя укрепления, атаман остался доволен работой и, взойдя на вершину бугра, стал задумчиво вглядываться в синюю даль реки, размышляя о своем походе:
– Долго ли придется ждать каравана? Большая вода уже прошла. Должны же купцы плыть к Астрахани. Не выдержат они соблазна, чтобы не сбыть по высокой цене хлеб там. А вдруг на этой неделе не пройдет караван? Что тогда делать? Роптать начнут люди, и войско его распадется, и тогда не будет похода, который так долго готовил он, к которому стремился. А поход ох как нужен, чтобы доказать Корниле и всем старшинам войска Донского, что он, Степан Разин, может дать людям лучшую долю. Доказать, что зря кричали завистники на весь Черкасск, что, мол, ничего не выйдет у Стеньки, что некуда теперь ходить в походы. Главное сейчас - накормить людей, чтобы они в него поверили. От этого зависело - быть или не быть походу. Неужели они, как побитые псы, снова вернутся на Дон – на поклон старшинам. Много он походил по Руси, много видел, знал, как плохо живется простым людям, как выжимают из них последние соки помещики и приказчики. Жаль ему было этот народ, хотелось хоть как-то облегчить его участь. Но как? Как это сделать? – этот вопрос Разин задавал себе сотни раз. Он видел, как множество крестьян стекаются на Дон в верховые городки, надеясь найти здесь волю и сытую жизнь. А на самом деле, они становились бродягами, без жилья и пропитания. И чтобы помочь им, он всякий раз приходил к выводу: надо идти в поход, как делали их отцы и деды, поискать для этих людей лучшую долю. И это лучшее грезилось ему за морем. Но путь туда был труден. Нужно преодолеть множество стрелецких застав, пройти Астрахань.  А теперь надвигался голод. Не хотелось Разину идти на грабеж купеческих судов. Знал он, что не будет ему прощения после этого, что сразу же воеводы начнут вести против него сыск, а мимо Астрахани и тем более не пропустят. Степан понимал, что напасть на караван – значит, объявить себе войну. Хотя он уже обдумал свои действия – перехватить лодки с товарами, но где-то в душе его еще шла борьба. Но выхода не было. Нужно было решать – быть походу или не быть.
Иван Черноярец неслышно подошел к Степану и тронул его за рукав. Тот вздрогнул, посмотрел на своего друга затуманенным взглядом. Потом, как бы стряхнув с себя думы, сказал:
– К ночи надо выставить усиленный караул по всему бугру и внизу, на реке, у стругов. Быть на страже! Костров не разжигать.
Слушая Разина, Черноярец размышлял: «Крепко задумался атаман. Видно, нелегко ему решиться на захват каравана. Это палка о двух концах. Если караван не брать, то походу не быть. Если походу быть, знать, надо идти на грабеж. А после этого в Черкасске домовитые, чтобы снять вину с себя, сами же грамоту напишут в Москву на Степана, будто он во всем повинен. А Москва станет требовать выдачи виновных. Вот здесь-то двуличный Корнило, крестный отец Степана, сразу же постарается все это использовать. Если нужно, на кругу крикнет, что Степан Разин – вор и грабитель, и в удобный момент, если ему  выгодно, может повязать и отправить виновных в Москву для спроса, чтобы выслужиться».
Черноярец всегда презирал атамана Корнилу и об этом прямо говорил Степану, спорил с ним, ссорился, неоднократно его убеждал, чтобы он особо не верил Яковлеву. Всегда указывал Разину на хитрость его крестного отца. Но Степан продолжал во многих делах советоваться с войсковым атаманом, хотя всегда высмеивал Корнилу за угодничество перед Москвой и тщеславие. Разин постоянно старался что-то доказать Корниле. Это было соперничество двух сильных и властолюбивых людей. Одного - хитрого политика, изворотливого и расчетливого в отношении с казаками, другого - горячего, страстного поклонника равноправия и справедливости между людьми. Тот и другой имели своих приверженцев. За Степаном были голытьба и простые люди. За Корнилой - домовитые и степенные, зажиточные казаки. Степану всегда непременно хотелось, чтобы о его успехах узнал Корнило. Атаман же Яковлев все делал хитро и никогда никого в свои дела и мысли не посвящал.
– Как думаешь, Тимофеевич, долго нам ждать каравана? – задал вопрос Иван.
– А он на подходе, и ждать осталось денек-другой, не более. Ты сам ведаешь, как купчишки торопятся по высокой цене сбыть хлеб в Астрахани. Только нынче хлебом мы будем распоряжаться! – произнес Степан, решительно тряхнув черными кудрями.
– Ну и ладно, – душевно поддержал Черноярец атамана. – Пойду распоряжусь с караулом.
– Слышь, Иван, ты пришли-ка ко мне в шатер Григория. Поговорить мне с ним надо.
– Зачем тебе этот монах? – неприязненно спросил Иван. – И вообще, откуда он взялся? Может, его бояре подослали? Не нравится он мне!
– Иван! Я этого Григория еще с самой Москвы знаю, когда на молебен в Соловецкий монастырь ходил. – Немного помолчав, добавил: – Если хочешь знать, я ему жизнью обязан.
И Степан Разин поведал есаулу давнюю историю.
– Это было, когда я уже второй раз ходил на молебен в Соловецкий монастырь. И собрался уже возвращаться домой после небольшого отдыха в Москве. В тот день я навострился идти на Дон, да вспомнил, что подарков матери с батькой не купил, и решил на базаре поискать что-нибудь подходящее для родителей. Вскоре товар нашелся, и стал я возвращаться на свое подворье, где стояла наша станица. Иду я по улице, не спеша, и радуюсь, что скоро домой. Вдруг слышу крик, да такой, что душу мою всю всколыхнуло. Смотрю: народ собрался, наблюдает в сторонке. Все молчат. Я протиснулся вперед, вижу: боярин на коне крутится вокруг молодого паренька и охаживает его кнутом. Бьет, куда придется, даже все лицо исполосовал в кровь. А тот кричит дурнинушкой. Обратился я к людям: «Как же на такое смотрите, не поможете человеку?..». А мне отвечает один старичок, мол, нельзя: это боярин своего сбежавшего холопа поймал, вот и учит уму - разуму. Не вытерпел я все-таки, подскочил к коню боярина, схватил его под уздцы и говорю: «Что же ты, сукин сын, так человека обижаешь?». А он тогда на меня кнутом замахнулся. Я схватил его за рукав и сдернул с лошади, да видно так крепко ударил боярина оземь, что он глаза под лоб закатил. Тут-то и навалились на меня стрельцы. Раскидал я их да бежать по улице. Подарки все свои растерял. Забежал в какой-то двор, а дальше ходу нет – тупик. Погоня уже рядом. Куда деваться? Тут-то и подвернулся мне этот Григорий. Отодвинул доску у сарая и говорит: «Лезь в сарай и прячься в сено, а я их в другую сторону пошлю». Так и остался жив благодаря этому монаху. Вот так-то, а ты говоришь – бояре подослали.
Черноярец сконфуженно молчал.

***

Когда Григорий вошел в шатер к Степану, тот сидел у стола и поджидал его.
Разбитной казак Еремка, ловко орудуя ножом, резал крупными ломтями пахнущее дымком жареное мясо. На столе вмиг появилась горка пышных лепешек. Соорудив стол, казак молча вышел из шатра.
Степан жестом пригласил Григория к столу.
Бывший монах был сухощав, с длинными седыми волосами почти до плеч. Из-под кустистых черных бровей с проседью поблескивали небольшие, чуть раскосые, умные серые глаза. Прямой нос, продолговатое лицо, слегка поджатые губы придавали Григорию сходство с иконой. Монах был уже в пожилом возрасте, но телом крепок, жилист. Жизнь в монастыре приучила его к неспешному, обдуманному и несуетливому исполнению всех своих дел.
Атаман с разговором не спешил, помолчал, наконец, спросил:
– Скажи, Григорий, как встретил тебя Никон? Был ли ласков или строг? И что он ответил на мое предложение о помощи нам?
– Никон встретил меня как друга. Знакомы мы с тех давних пор, когда был он патриархом, имел силу и власть. Прожили мы в монастыре неделю вольготно, отдыхали, богу служили. Твою просьбу, а вернее, предложение я никак не мог ему передать, не знал, как начать, как подойти к этому делу. Ведь очень опасное дело ты мне в Кагальнецком городке доверил, когда послал споручением в Ферапонтов монастырь. Никон за это дело мог меня с казаками отправить, как смутьянов, в Москву, к Долгорукому. Поэтому я долго примерялся, старался узнать, о чем думает Никон, какое его настроение, обижен ли за свою опалу или смирился. Важно было знать все! На восьмой день он пришел ко мне в келью и сам спросил, зачем я к нему пожаловал. Взял я с него клятву перед богом, что он ничего не предпримет, что бы от нас ни узнал. Никон выслушал молча, не перебивая, и так же молча удалился и дня три вообще ко мне не подходил, видно, обдумывал. Я не боялся, что Никон может поступить с нами плохо, так как знал, что клятва его крепка и слову своему он всегда верен, но было очень любопытно, как поступит опальный патриарх. И вот, однажды вечером он опять пришел ко мне в келью и сказал совсем немного: «Степан Разин, наверно, смелый человек, коли за народ задумал заступиться. Осуждать я его не могу и мешать не буду, но сам в смуту ввязываться не хочу, так как годы мои не те и смысла во всем этом для себя не вижу».
На другой день нас отправили в дорогу. Забоялся Никон доноса от своих же монахов, даже прощаться не вышел, сказался больным.
Выслушав Григория, Степан долго молчал. Чувствовалось, что отказ бывшего патриарха Никона был ему неприятен. Но все-таки, тяжело вздохнув, Разин спросил Григория:
– Что ты сам думаешь о моем походе?
Этот вопрос как бы вырвался из его души, полной сомнения, может, даже неуверенности в себе, хотя он всеми силами это скрывал.
Умудренный опытом жизни, монах понял, что атаман ищет в нем поддержки, чтобы как-то развеять и успокоить свою неуверенность. Поэтому с ответом не спешил и, обдумывая каждое слово, заговорил:
– Если твое войско выйдет к морю, то придешь ты оттуда с богатой добычей и славой. Да только, Тимофеевич, я мыслю, что думка у тебя дальше добычи идет. Догадываюсь я, задумал ты большое дело. Недаром ты меня к Никону за поддержкой посылал. Не такой ты человек, чтобы ради дувана собирать войско.
– Ох, и мудр ты, Григорий! Смолоду ты таков, рассудительный и дальновидный был, – похвалил атаман. – Неужели разгадал мои планы?
– Не знаю, Степан Тимофеевич, я гадать сильно не гадал, но предвижу, тряхнешь ты Pyсь крепко. Только у себя в городках, Паншине и Качалинском, стал собирать народ к походу, а слух о тебе, как о народном защитнике, пошел по всей Руси. Очень трудно живется крестьянам в холопстве, поэтому идут к тебе отовсюду людишки. Если не сгинешь за морем, соберется около тебя много миру.
– А ты, монах, что ли, со мной в поход не идешь?
– Как не иду, Степан Тимофеевич? Я теперь за тобой, как нитка за иголкой. Так уж в разговоре получилось. Не вышло у меня с божьими образами, может, воин за правду и волю получится. Нынешний патриарх всея Руси Иосаф про мои иконы сказывал, что они греховны, похожи на людей во плоти. Но что я могу, Степан, сделать с собой, если я пишу божью мать, а в ее образе вижу свою мать и получается икона, похожая на обыкновенную русскую бабу, испытавшую много горя; если Николай-угодник на моих иконах похож на мужика-пахаря, замученного на барщине. Однажды Иосаф посмотрел на эти иконы и воскликнул: «Не всякий, говорящий мне «Господи», – войдет в царство небесное. Кипеть тебе, монах Григорий, в смоле у самого дьявола в котле за такие иконы!». Перевернулось у меня тогда все в душе! Зло такое взяло. Столько я труда вложил в эти иконы! Даже не помню, как вышло, но ответил я ему тогда очень дерзко по писанию: «Лицемер! Вынь прежде бревно из глаза своего, тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего!». Как разгневался патриарх, затопал нога¬ми, побагровел весь и закричал: «Посадить его на хлеб и воду в подвал». Сидя в монастырском подвале, я хорошо обдумал свою жизнь. Решил уйти из монастыря навсегда. Писать постные лица, святых, не вдыхая в них жизнь, я понял, что не смогу. В удобный момент скрылся из монастыря, пришел в Москву, а оттуда подался на Дон.
– Знать, с монашеской жизнью покончил?
– Покончил, – согласился Григорий с атаманом. – Но запомни, Степан, – нравоучительно молвил монах, – сила бога и царя в народе велика! Подумай, об этом.
– Может, попом будешь в нашем войске? Службу ты знаешь.
– Нет, Степан, оборвалось что-то в душе моей, не смогу я попом! Лучше саблю дай, буду простым воином  в войске!
– Ну, монах, и удивил же ты меня. Саблей махать и без тебя много народу найдется. Будешь при казне находиться, бумаги вести, ты ведь порядки на Руси ведаешь.

5

Едва войско Степана Разина вступило на Волгу, а уже слух о том, что он идет с большою силою, распространился вниз по реке до самой Астрахани.
Простой люд с надеждой ждал своего защитника и избавителя. Зато сильно забеспокоились воеводы, стрелецкие начальники, бояре да купцы.
На 19 день мая 7175 от сотворения Мира года астраханский воевода Иван Андреевич Хилков дремал на мягком ковре после сытного обеда. Сквозь дрему он услышал стук копыт по деревянному настилу, смолкший у резного крыльца его дома.
Раздались возбужденные голоса. Кто-то ругался грубым голосом. Затем заговорили у дверей горницы:
– Говорят тебе, что Иван Андреевич отдыхает после обеда. Погодь с часок, сам выйдет.
– Гонец я! Недосуг мне ждать! Срочное дело у меня к воеводе! – убеждал  кто - то дворецкого.
Оттолкнув его, в горницу быстро вошел стрелецкий голова Богдан Северов - высокого роста, худощавый, с русой, седеющей бородой и волнистыми светлыми волосами, которые спадали ему низко на лоб, а он часто встряхивал головой, отбрасывая их в сторону. Его внимательные глаза смотрели на мир настороженно, как бы ощупывая все вокруг.
За головой вошел гонец, по всему видно было, что он проделал большой путь, не жалея ни коня, ни себя. Его серое, утомленное лицо и воспаленные глаза красноречиво говорили об этом
– Иван Андреевич! Гонец со срочным известием! – возбужденно доложил голова.
Воевода недовольно нахмурил брови, неуклюже поднял свое грузное тело, подошел к столу, сел на лавку, приготовился слушать. Князь-воевода – полный мужчина, черноволосый. Это был человек умный, многие годы отдавший службе царю. Он обладал спокойным, рассудительным характером, но когда входил в гнев, был неудержим и горяч. Холодный взгляд серых глаз исподлобья вводил подчиненных в трепет.
Гонец поклонился в пояс воеводе и начал сбивчиво рассказывать:
– Вор Стенька Разин со множеством казаков вышел на Волгу. Все заставы стрельцов, выставленные на пути, воровской голытьбой сбиты.
– Откуда ты, кто тебя послал? Расскажи все по порядку и толком, – зевнув, прервал воевода гонца. Он еще не освободился от дремы и ничего не мог понять.
Гонец еще раз поклонился в пояс князю и более спокойно начал:
– Унковский послал меня к вам просить помощи. Вор Стенька Разин вышел на Волгу и движется вниз по реке с большой силою к Царицыну. Он очень просил поспешать с помощью и дать ответ со мной тотчас же.
Гонца качнуло, глаза у него слипались. Иван Индреевич с жалостью посмотрел на него, а затем с досадой сказал:
– Выходит, выпустили вора на Волгу! Теперь не пропустит, злодей, караван к нам. Купчишкам на реке проходу не даст.
От сознания, что он бессилен что-либо предпринять сейчас против Разина, Хилков ударил себя кулаком по колену.
– В городе хлеба почти нет, смута будет! Все на руку вору! Ну, Стенька,  воровское стяжение тебе впрок не пойдет! – со злобой сказал воевода. Потом,  немного подумав, наказал голове:
– Ты вот что, Богдан, давай собери в приказной палате все стрелецкое начальство: сотников, голову Василия Лопатина, иноземцев-поручиков Кашпара, Герлингера – да и, как там его, прапорщика Завалиху.
Богдан бросился исполнить приказ, но воевода остановил его, давая новые указания:
– Гонца накормить, дать чарку водки, пусть выспится. Пока отпишем грамоту, он будет готов к дороге. Да, еще пошли надежного человека к юртовским татарам, что недалече от города кочуют. У меня с ними давно сговор против казаков. Злы они на них. Пусть к утру их табунный голова с людьми будет здесь.

***

Когда воевода вошел в приказную палату, все были в сборе и возбужденно обсуждали последнюю новость.
Голова Василий Лопатин – коренастый, широкоплечий человек с длинными сильными руками, черноволосый, перекрывая все голоса густым басом, говорил:
– Мало у него домовитых казаков, в основном пришлые людишки, крестьяне да ярыжные работники. Эту толпу разобьем с ходу, да только худо будет, если они разбегутся. Смуту сеять начнут. Лучше захватить их где-нибудь всех сразу – и дело с концом!
– Та, та, вот пыло пы харашо! – поддержал голову поручик Кашпар Икольт, одетый в латы, кольчугу, словно бы уже сейчас идти ему в поход на казаков.
Увидев воеводу, все смолкли. Иван Андреевич кликнул дьяка и велел принести карту Русского государства. Расстелив ее, воевода внимательно посмотрел и, указав ближе к Царицыну, задумчиво проговорил:
– Степан Разин сейчас где-то здесь, а может быть, плывет вниз по Волге или подступил уже к Царицыну. Хотя едва ли он решится брать город. С его толпой – не одолеть. А вот караван на реке грабить - на это у него сил хватит. Людишек у вора, говорят, тысяч до двух; если учесть, что они голодны и озлоблены, то опасность от воров велика. Поэтому, не позже как на 22- й день мая, надобно выступить по реке и сухим путем на поиск взбунтовавшейся черни. Быть ли нынче нам с хлебом, порохом и новой сменой стрельцов, зависит от нас!
Совет затянулся до позднего вечера, за окном сгустились сумерки, и в приказной палате зажгли свечи.
Неожиданно с улицы послышались возбужденные голоса, потом кто-то стал ругаться. С треском вылетели разноцветные стекла из окна палаты, довольно увесистый булыжник грохнулся на стол, где лежала карта Русского государства. Все отпрянули от стола. Свечи замигали и погасли.
Сотники во главе с головой Лопатиным, выхватив кто саблю, кто пистоль, выскочили на улицу. Послышались крики, лязг сабель, прозвучало несколько выстрелов, потом шум стал стихать и удаляться. Наступившую тишину пронзил вопль:
– Подождите, придет Степан Тимофеевич, он за все рассчи-та... – крик оборвался.
Вскоре в палату вернулись сотники и Василий Лопатин. Он резко вложил в ножны саблю.
– Что там случилось? – спросил воевода у Лопатина.
– Посадские взбунтовались. Сына тут у одного работного за долги батогами забили на площади. Вот и пошла кутерьма. Теперь пришли с отцом забитого шуметь. Сотня стрельцов погнала их за ворота города.
– Уже прослышали про вора, пугают нас, почуяли своего ворона, теперь жди от черни всякой дерзости. В городе стрельцов мало остается, вот и крутись тут, того и гляди, учинят беспорядки. Зря ты, Василий, с саблей-то, – в досаде укорил воевода. – Не всегда ею махать надо, ты ведь голова, тебе бы и подумать не грех.
Сконфуженный голова сел в угол и за весь вечер, пока продолжался совет, не проронил ни слова.
Наконец, после споров, разговоров, во время которых были взвешены все за и против, совет пришел к единому мнению.
Устало поднявшись, воевода объявил решение совета:
– Через два дня выступаем в поход на поиск воров. Перед походом всем сотникам проверить рать, готовность к бою. Водным путем на Царицын поплывет стрелецкий голова Богдан Северов, а с ним четыреста стрельцов.
Немного помолчав, добавил:
– Да солдатского строю сто человек под командой Кашпара и прапорщика Вальтера Завалихи. На этом пути идти осторожно, порядок держать строго. Сами знаете: вор идет по Волге. В островах можете попасть в хитроумную ловушку казаков.
– Да что ты, Иван Андреевич, впервой, что ль, в бою-то! Думаешь, не совладеем с вором? Нам бы его только сыскать, - с обидой прервал воеводу Северов.
– Знаю, что ты воин хороший, Богдан, но запомни: Стенька очень хитер, и от него всего можно ждать.
Все зашумели, заговорили враз. Воевода нахмурился, строго взглянул на присутствующих и продолжил:
– Сухим путем по берегу Волги двинется стрелецкий голова Василий Лопатин, а с ним конных стрельцов триста человек, да в придачу даю вам три сотни юртовских татар. Завтра утром они будут уже здесь. Ты, голова Богдан, и ты, голова Василий, – уже по-отечески советовал воевода, – не теряйте друг друга, постоянно сноситесь и, как сыщете вора, действуйте сообща.
Совет закончился. Иван Андреевич отпустил всех, а сам еще остался с Северовым и Лопатиным.
– Как только прибудете в Царицын, сразу же отпишите, – попросил воевода, – Унковский там вам поможет и людьми, и всем необходимым, в чем нуждаться будете. А ты на меня не серчай, Василий, – обратился он к голове, – что немного пожурил тебя за саблю, сам знаешь, что сейчас такое время, не все решишь ею. Ну, мужи, с богом! Готовьте свое войско к походу, проверю, как вы управляетесь, – на прощание молвил князь Иван.
Как только стрелецкое начальство вышло из палаты, Иван Андреевич велел дьяку Игнатию вызвать тайного истца Петра Лазарева.
Когда тот вошел в палату, воевода, задумавшись, сидел над картой Русского государства.
Истец неслышной походкой подошел к столу, кашлянул, поклонился в пояс. Петр Лазарев был стройный мужчина, с приятными тонкими чертами лица. Волнистые русые волосы, вьющаяся бородка делали лицо Лазарева привлекательным и добродушным, что давало ему возможность быстро входить к людям в доверие и успешно выполнять работу тайного истца.
– Пришел? – взглянув исподлобья на Петра, спросил воевода.
– А как же не прийти, коли вы, Иван Андреевич, кличете.
– Я думаю, ты отдохнул добре, а теперь снова за работу. Сразу предупреждаю: дело трудное, но верю, что ты, как всегда, будешь хитер и умен в деле. Сегодня же тайком выедешь к Царицыну, а там разыщешь вора Стеньку Разина, пойдешь к нему служить в казаки. Нужен мне у него человек. Много мы лазутчиков подсылали, но все как сгинули.
Простодушное на вид лицо Петра мило улыбалось, невозмутимые голубые глаза смотрели по-собачьи преданно.
Воевода, поглядев на Лазарева, подумал: «Вот каков дьявол! Хитрец!» – и продолжал разговор далее:
– Постарайся служить в казаках так, чтобы тебе доверяли. Сноситься будешь через стрельца, которого мы пришлем. Он тебя знает и сам отыщет, что надобно знать о воре, узнаешь от него. Надежда на тебя у меня большая. Выезжай немедля в дорогу. Воротный предупрежден, из города выпустят без помех.
Истец даже не пошевелился, чтобы пуститься в путь. С улыбкой смотрел на боярина.
Иван Андреевич в недоумении глянул на Петра:
– Что еще? Ах да, деньги! – и воевода открыл кованый железом сундук, достал кожаный мешочек с серебром, положил на стол.
Лазарев, взяв в руку мешочек, взвесил его на ладони, подбросил и коротко сказал:
– Мало!
– Да ты, что! Побойся бога, Петька! – с укором вскричал князь.
– Мало! – повторил Лазарев.
Иван Андреевич, тяжело вздохнув, снова полез в сундук, достал еще мешочек. Истец быстро спрятал оба мешочка за пазуху, улыбнулся безмятежной детской улыбкой и вышел из палаты.

6

Ночь в своем крепком стане казаки провели спокойно.
Вот уже зарозовело небо. По реке потянул ветерок, стало свежо. Запели на разные голоса птицы.
На востоке все ярче и ярче разгоралась заря, и вот на землю хлынули потоки щедрого солнечного света.
Заискрилась,  заиграла вода отблесками могучего светила.
Местами по реке стелился белый туман, но под потоками теплых весенних лучей медленно таял.
Настал еще один день ожидания каравана. С восходом солнца Степан был уже на ногах. «Скорей бы появились суда», – думал он.
В эту ночь Разин почти не сомкнул глаз. Тревожные мысли неотвратимо навалились на него, не давая покоя и отдыха. Атаман ждал караван, всем существом желал, чтобы он пришел, ибо знал, что в нем спасение его войска. И, в то же время, боялся его прихода, понимая, что после совершенного прощения ему не будет. Разин находился сейчас между двумя огнями: отступиться от планов – походу не быть, выполнить намеченное – развязать войну с воеводами. Степан хорошо понимал, что старшины и атаман войска Донского, в случае чего, от него откажутся, хотя многие из них и были за поход, помогали его осуществлению, снаряжая казаков. Разин и сейчас был уверен, что Корнило Яковлев ведет двойную игру: и ему помогает, и в Москву грамоты шлет - жалуется на него в посольский приказ,  да еще помощи просит хлебным и денежным жалованием. То, что Корнило ищет выгоды только для себя, Степан знал, так как долго находился подле него. Еще его отец Разя про Корнилу говаривал, что, мол, Яковлев тогда хорош, когда под его дудку пляшешь, а как перестал, обойдет и про тебя забудет. Но со своими сомнениями Разин оставался один. Никто ему в этом деле не советчик. Все надо решать самому! И, проведя бессонную ночь, атаман окончательно решил напасть на караван, тем самым обеспечить существование своего войска и осуществление похода.
Степан стал обходить казацкий стан, заговорил с дозорными:
– Как дела, атаманы?
– Все спокойно, батько, каравана пока не видать. Ты бы шел, Степан Тимофеевич, отдыхать. Что так рано поднялся? Поспал бы чуток, и так захлопотался, готовясь к походу! – с теплотой сказал казак из дозорных – горбоносый, с серебряной серьгой в ухе.
Степан пристально взглянул на него и спросил:
– Ты не из Черкасска будешь?
– Видно, не признал, Тимофеевич?!
– Признать не признал, но больно уж знакомо мне твое лицо.
– Да ты что, Степан! Ай, взаправду не признаешь! - воскликнул казак. – Да мы с тобой соседями в станице Зимовейской были, вместе без штанов мальцами бегали!
– Вот чертяка! Афанасий! – с удивлением воскликнул атаман, обняв друга детства. – Да тебя и не признаешь! Что же ты ко мне не подходил, поговорили бы за чаркой.
– Думал, что еще успею. Чего зря докучать!
– А говорили, что сгинул ты, как ходили отбивать табуны коней у татар.
– Было такое, Степан Тимофеевич, срезала меня татарская стрела тогда, да не насмерть. Выходили собаки поганые и продали персам в рабство. Много я там горя принял, четыре раза принимался бежать из полона, а на пятый все же сбежал.
– И не надоели тебе эти нехристи? – спросил Степан. – Ведь знаешь, куда поход лажу?
– Надоели, Степан Тимофеевич, но что поделаешь! Гол я, как сокол! А рабом быть у своих не хочу, там нагнул спину, ажно вспомнить страшно. А саблю моя рука еще крепко держит, - и, лихо выдернув ее из ножен, рубанул воздух со свистом.
– Батько, батько! Степан Тимофеевич! Идет! Караван идет! - кричал молодой, запыхавшийся казак, подбегая к Разину.
Степан быстро взбежал на вершину бугра и поглядел на реку.
– Наконец-то! – радостно вырвалось у него, когда увидел вдали белые паруса. – Успеем встретить, - прикинул атаман. Засунул два пальца в рот и резко, по-разбойничьи, свистнул.
– Всем вниз к стругам! – скомандовал Разин.
Весь лагерь поднялся на ноги. Вокруг все завертелось. С первого взгляда казалось, что кругом неразбериха, но на самом деле каждый казак твердо знал свое место в сотне, в десятке, знал, что он должен делать. В какой-то миг стан опустел. Остались только дозорные, с завистью смотревшие вслед товарищам, спешащим к лодкам. Казаки кубарем скатились по крутому берегу, быстро сели в судна и отплыли.
Степан командовал на головном струге. По его знаку часть лодок зашла за остров, надежно скрылась в густой листве ивняка. Другие суда  выгребали к середине реки.
Во всех маневрах маленьких лодок, уверенном  ходе стругов чувствовался порядок, твердая власть атамана. Команды выполнялись беспрекословно, быстро, четко.
Ничего не подозревавший караван ходко плыл к крутому повороту реки. Все ближе и ближе подходил он к роковому месту. И вот из-за выплыл первый струг, за ним еще и еще выплывали насады, весельные и парусные суда.
Охрана каравана, заметив казаков, засуетилась у медных фальконетов, стараясь навести их на врагов. Стрелецкие сотники и полусотники забегали по палубе, отдавая приказы.
Степан Разин, помолодевший, с непокрытой головой, в легкой котыге красного цвета, с обнаженной саблей стоял на носу струга.
Иван Черноярец, взглянув на своего друга, невольно залюбовался им. Сколько решительности в лице атамана! Орлиный взгляд темных очей горяч, движения быстры, во всей фигуре чувствуется неиссякаемая сила. Красная котыга к лицу Степану и сочетается с его черными кудрями.
Завидев атамана, казаки улыбались, говорили друг другу: «Гляди-ка: батько-то сам в бой идет! Ох, и красив дьявол!». И это приободряло робких, а смелым придавало больше храбрости.
Иван с любовью еще раз оглядел Степана, подошел поближе к нему, чтобы в схватке быть рядом, помочь в трудную минуту. Атаман, резко взмахнув саблей, крикнул:
– Вперед, ребята! Пощекочем боярских людишек!               
Стремительно ринулись наперерез каравану разинские струги и лодки. Крутой поворот реки и быстрое, стремительное течение не позволили купеческим судам развернуться боевым порядком, и их выносило прямо в руки нападающих.
Грянул пушечный выстрел, второй, третий, но было уже поздно: лодки тесно обступили насады и струги каравана. Казаки крючьями цеплялись за борта, лезли на палубу. Кое-где завязались жестокие схватки, но сопротивлялось стрелецкое начальство да старые стрельцы-служаки. Остальные же без сопротивления ждали своей участи, поняв, что от такого множества нападающих им не отбиться.
Только на головном струге стрельцы не давали подняться казакам на палубу, пиками сталкивали их в воду, рубили по рукам цепляющихся за борта.
С большим трудом головному стругу все же удалось развернуться и вырваться из кольца лодок. Ударили весла по воде, и струг, а за ним несколько насадов быстро стали уходить. Однако не успели бежавшие поравняться с островом, как из-за ивняка их стремительно атаковали новые, скрытые до поры до времени лодки. Разинцы вмиг окружили убегающих, быстро полезли на палубу. Степан первым вскочил на судно, сверкнув очами, крикнул:
– Бросай оружие! Боярские прихвостни!
Стрельцы побросали оружие, сбились в кучу. Решительный вид атамана нагнал на них неимоверный страх.
Подойдя к рулевому, Разин скомандовал:
– А ну-ка, правь к берегу!

***

Довольные богатой добычей, казаки гоготали, хвалили батьку, хвастались  друг перед другом своей удалью в бою, весело балагуря, подводили к берегу тяжело груженные хлебом и разным добром насады и струги.
Всех караванных людей вывели на берег. Были среди них и боярские приказные люди, сопровождавшие караван, и купеческие приказчики, и служилые люди. А с одного из насадов свели колодников. Они, обросшие, бледные и голодные, еще не верили своему нежданному освобождению. Кто плакал. Кто смеялся.
Степан Разин подошел к ним. Глядя с жалостью на несчастных, спросил:
– За что это вас заковали подлые бояре?
Колодники зашумели, заговорили – каждый свое, некоторые протягивали руки к атаману.
– Пойдете ко мне служить? Хотите быть вольными казаками? - спросил атаман.
– Хотим! Хотим, спаситель наш!
Обращаясь к есаулам, Разин распорядился:
– Расковать их побыстрее да накормить досыта, приодеть и распределить по сотням.
В один миг застучали молотки о наковальню, сбивая колодки и ошейники. Окружив освобожденных, казаки потчевали их вином, всякой снедью, накидали кучу одежды, захваченной на караване. Колодники на глазах преображались, одеваясь в дорогие кафтаны, сафьяновые сапоги. Дивились друг на друга, хохотали от радости. Степан Разин подошел к приготовленному ему креслицу, которое стояло на красном рытном ковре и было застлано голубым зарбафом, но не сел, а обратился к простому люду каравана, который толпой окружил его и во все глаза, с восхищением смотрел на необыкновенного атамана:
– Я даю вам всем волю! Отныне вы свободные люди и вольны служить у меня или уйти! А кто со мной пойдет на бояр, воевод да богатых купцов, милости прошу, того не обижу!
– Атаману слава! – разом закричали казаки и освобожденный люд.
Увидев поблизости бочку, Степан не спеша залез на нее и стал ждать, когда казаки успокоятся. Потом, подняв руку, сжал ее в кулак и крикнул:
– Вот что мы сегодня показали нашим кровососам! А почему? А потому что мы все вместе, как один, вдарили по ним! Потому что нас много! А раз, братья мои, нас много, мы сила! Вчера была у них сила, сегодня мы ее в руки взяли, и все это добро, – атаман широким жестом показал на огромную кучу товаров и всякого барахла, – это, ребята, все ваше! Мне ничего не надо! Я вам обещал, что дам вам волю, хлеб, богатый дуван и оружие?!
– Обещал! Обещал, Степан Тимофеевич! – гудела толпа.
– Вот оно обещанное! Дуваньте! Ну, а славу и честь вы добудете сами в ратном деле!
– Любо! Любо! – кричали казаки.
Хотел было Степан спрыгнуть с бочки, как вдруг, круг расступился, пропуская несколько колодников, тащивших какого-то человека.
– А это еще кто? – спросил атаман.
Один из колодников, выступив вперед, заговорил:
– Это Кузьма Кериетов, царский служилый человек. В трюме меж бочек с вином схоронился. Мы хотели винца попить, да этого сыскали! Ох и гад, зверюга! Несколько колодников забил до смерти, пока мы сюда плыли. Он у стражников старшой был. А видать, как зачуял расплату, так и спрятался, – сказал другой колодник, держа служилого за шиворот.
– А, коли он трус... – с недоброй усмешкой сказал Степан. – Ну-ка, братцы, разденьте его донага.
Колодники стали срывать со служилого одежду.
– Григорий, тащи краску, рисовать будешь, – крикнул Разин во всю глотку.
– Сейчас, батько, – ответил казначей и побежал за краской, которую приметил на караванном струге.
Два здоровенных казака навалились на Кузьму, стали снимать с него  штаны. Тот тоскливо завизжал.
Прибежал Григорий, неся в черепушке краску и жесткую кисть.
– А ну-ка, Гриша, нарисуй ему на заднем месте что-нибудь посмешнее! – приказал Разин.
Скулящего Кузьму задом подтащили к Григорию. Тот красной краской, под крики казаков нарисовал на белой заднице царского служилого хохочущую рожу.
– А теперь отпустите его, пусть идет к воеводам и рассказывает, как мы будем жаловать всех бояр и ретивых служак! – закончил атаман, слезая с бочки.
Кузьму вытянули плетью по спине, тот с воем и стоном под хохот разгулявшийся толпы побежал вдоль берега.
Начался дуван. Дележ добычи производили есаулы. Добро делили долго, по справедливости, все остались довольны.
Вскоре атаман приказал готовиться к отплытию. С захваченного каравана казаки перетащили на свои струги легкие пушечки, распределили порох и пищали.
Весело уселись разинцы в свои струги, подняли паруса и медленно отчалили от крутого берега. Поплыли вниз по реке.

7

К Царицыну Петр Лазарев подъехал к полудню. Измученная быстрой ездой лошадь спотыкалась, да и сам седок еле сдерживался, чтобы не заснуть в седле. Кафтан у всадника запылился, сапоги были грязны. Въезжая в ворота, Петр уже предвкушал баню, чарку, а потом мягкую постель у вдовы Русаковой, давней его зазнобы, у которой он всегда останавливался, когда бывал по своим тайным делам в Царицыне.
Вдруг один из стрельцов, стоящих у ворот, схватил под уздцы его лошадь. Жеребец с перепугу шарахнулся в сторону, но крепкая рука служилого надежно держала узду. Стрелец строго спросил:
– Кто таков? По какому делу в город?
– Приказчик я купца Молчалина из Астрахани, по торговым делам к вам, – ответил Лазарев, простодушно улыбаясь чернобородому стрельцу.
– Что-то ты не похож на приказчика. Не лазутчик ли ты от вора Стеньки Разина? Мутить народ поди послан?! Слазь с коня!
– Что ты, служилый! Что ты! Никакого Стеньки я не знаю!
– Слазь с коня, тебе говорят! – угрожающе потребовал стрелец, кладя руку на рукоять сабли.
Петр нехотя спрыгнул на землю. Стрельцы живо заломили ему назад руки, выхватили из-за пояса два пистоля и кинжал, потащили в губную избу. Петр не сопротивлялся, знал, что скоро его отпустят.
В губной избе за широким столом сидел голова – Федор Кручинин - высокий, светловолосый человек. Лицом бледен, с голубыми хитроватыми глазами. Полные его губы беззвучно шевелились. Федор то и дело отбрасывал рукой в сторону свисавшие на лоб длинные волосы, которые мешали ему писать. Он долго не отрывался от работы, не обращая внимания на вошедших, потом поднял голову, пристально посмотрел на Лазарева, узнав, заулыбался. Обращаясь к стрельцам, сказал:
– Идите!
Те вопросительно посмотрели на него. Затоптались на месте.
– Так ведь, злодей, а вдруг что?.. - нерешительно спросил один из них.
– Идите, идите. Сам управлюсь.
Стрельцы пошли, оглядываясь.
– Да коня-то его привяжите, здесь, во дворе.
– Привяжем, как велели, Федор Игнатьич, – ответил стрелец, закрывая дверь.
– Все догляд нужен. Пропьют сволочи коня! – сказал голова, с интересом поглядев на Лазарева.
– С чем это воевода Хилков послал тебя к нам?
– По тайному делу.
– Наверное, по делу вора Стеньки Разина? – и, не дождавшись ответа, посыпал вопросы:
– Как там ваши? Вышли ли на помощь?
– Идут водным и сухим путем со множеством стрельцов и юртовскими татарами. Ведут их голова Богдан Северов да голова Василий Лопатин.
– Слава тебе, господи! - перекрестился Кручинин. - Знатным воинам доверили поиск вора. Это начальники добрые, знаю я их обоих. Знать, конец пришел вору! К Унковскому-то пойдешь говорить?
– Нет, Федор Игнатьич, не пойду сегодня. Устал я, еле сижу. Завтра с утра поговорим. Воеводе передай, что подмога идет, пусть не беспокоится. Да и с часу на час гонец ваш будет, все обскажет.
– Вчера с утра изветчики явились, – начал рассказывать голова, – сказывали, что напал злодей на купеческий караван, идущий в Астрахань. Добро все разграбил, людей, которых с собой взял, которых разогнал. А на заставу стрельцов, что у Черного ручья, вышел начальник царских стражников, который сопровождал колодников в караване. Так тот пришел голый и с разрисованной задницей.
– Да, не повезло стрелецкому начальнику, – посочувствовал, улыбаясь, Петр.
– Вот каков ирод антихристов! – продолжал голова. – Сказывают, что плывет по реке сюда. Ждем Разина со дня на день. Вот и тебя сегодня схватили у ворот. Побаиваемся, чтобы его люди в город не проникли да не стали подбивать народ на воровство. Посадские, работные ярыжки да воровские людишки оживились, стращают, что, мол, придет наш атаман!... И откуда взялась на нас такая напасть?
– С Дону, - ответил Лазарев. – С Дону, батюшка! Ладно, Федор Игнатьич, пойду я отдыхать.
– Опять к Ефросиньюшке? – с улыбкой спросил голова.
– А куда ж боле?
– Присушил ты ее чем-то, – сказал голова и с любопытством поглядел на Лазарева. – Многие после смерти ее мужа – стрелецкого сотника Русакова,– к ней подкатывались – да откатились восвояси. Никого к себе не подпускала. И за что тебя любит?
Не ответив на вопрос головы, Петр встал:
– Пошел я, Федор Игнатьич, завтра утром приду в приказную палату.
– Иди, иди, потешь вдову! – с усмешкой проводил Лазарева Кручинин.
Петр, вскочив на коня, поспешил знакомыми улочками к дому Ефросиньюшки.
Вот и небольшой домик Ефросиньи Никитичны Русаковой, стрелецкой вдовы, утопающий в белом яблоневом цвету. В саду монотонно жужжат пчелы, перелетая с цветка на цветок. Пахнет дымком и печеным хлебом. Во дворе залаяла собака.
Соскочив с седла, Петр стукнул в ворота. Собака еще больше залилась визгливым лаем, и послышались легкие шаги хозяйки. Загремел засов, ворота открылись, заскрипев ржавыми навесами. Вышла стройная женщина, лицом белая, светло-русая, с усмешкой на губах. Большие лукавые зеленоватые глаза светились счастливой радостью. Ефросиньюшка улыбалась, обнажив ряд ровных белых зубов. Женщина была уже немолода - лет за тридцать, но здоровьем и красотой наделена природой изрядно.
– Петро, Петенька приехал! – запел мягкий голос Ефросиньюшки. – Только сейчас думала о тебе. Что-то моего ненаглядного нет. А ты и явился! Проходи, проходи, голубь, иди в сенцы, раздевайся, приляг на лавку, там у меня тулуп постелен. А я коня твоего поставлю, покормлю, баньку истоплю. Есть-то хочешь? Там у меня в сенцах молоко и каравай хлеба, закуси пока. Ну, иди, иди, родной!
Лазарев в полудреме кое-как снял с ног сапоги, скинул кафтан. Не отрываясь, выпил целый кувшин молока, повалился на мягкий тулуп.
  «Как Ефросиньюшка похорошела», - подумал, засыпая, Петр. Снилось Лазареву, что сидят они со Стенькой Разиным в шатре, вино пьют. У него чаша в руках, а тот, зверского обличия казак, из ведра пьет и говорит:
– Знаю я, что ты тайный истец воеводы Хилкова, но не убью тебя, если ты это вино выпьешь! – и поставил перед ним ведро.
Петр обхватил его руками, заглянул внутрь, и страх его объял. В ведре было не вино, а кровь. Ведро вдруг начало расти, расти и стало с бочку.
– Что не пьешь, тайный истец? - спросил грозно Разин и страшно захохотал. – Ха-ха-ха, ха-ха! Пей! Это кровь народная, всех замученных и обездоленных боярами да воеводами ни в чем неповинных людей! Пей!
– Не могу я кровь пить, – весь трясясь от страха, ответил Лазарев.
– Можешь! Ты ее за деньги каждый день пьешь!
– Нет! Нет, не могу! – закричал тайный истец.
– Не можешь! – страшно закричал Разин, и, выхватив саблю, рубанул Лазарева сверкающим клинком.
– А...а...а...а...а! - закричал Петр и соскочил с лавки. Рядом стояла Ефросиньюшка.
– Ты что? Что с тобой, Петя? – с изумлением спросила женщина. - Часом не заболел ли ты?
– Фу-у-у, – выдохнул Лазарев, вытирая рукавом рубахи выступивший холодный пот. – Дурной сон снился. И приблажится же такое! – со вздохом сказал Петр, вставая.
– Я баньку истопила, иди, Петенька, в первый жар попарься хорошо – все как рукой снимет. Это у тебя от дальней дороги, видно, умаялся ты знатно, – ласково сказала Ефросинья.
Раздевшись в предбаннике, где пахло вениками и вольным жаром, Лазарев зашел в баню. После долгой дороги, пыли и грязи хотелось попариться.
Налил из бочки холодной воды в деревянный ушат. Зачерпнул полный ковш квасу, плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, затрещали; терпкий, душистый, пахнущий хлебом и мятой пар, повалил вверх. Взяв уже распаренный Ефросиньюшкой веник, залез на полок, лег и, задрав ноги к потолку низкой баньки с прокопченными до черноты стенами, стал отчаянно хлестать свое тело, кряхтя от удовольствия. Петр зачерпнул еще ковш квасу, вновь плеснул на каменку. От жара трудно стало дышать, зажгло уши, накалились ногти на руках. Вылив следующий ковш квасу на себя, энергично стал растираться веником. Затем снова взялся париться, громко кряхтя, постанывая и восклицая: «Ох, хорошо! Хорошо-то как, господи!». Соскочив с полка, облился холодной водой из ушата, плеснул еще ковшичек на камни, залез обратно, лег, притих, млея от тепла, приятного запаха хлеба и мяты.

***

Стол вдова накрыла в просторной горнице, где было прохладно: горели восковые свечи, распространяя запах меда и еще чего-то духмяного.
За окном опустился голубой вечер. Гость выпил первую чарку водки, запивая холодным медом.
– Смотри, Петя, с медом быстро захмелеешь, – предупредила Ефросиньюшка, лукаво улыбаясь и, пригубив свою чарку, закусила зернистой икрой.
Лазарев уплетал за обе щеки, стараясь попробовать все блюда, расхваливая женщину за вкусно приготовленные яства. Насытившись, Петр предложил выпить за Ефросиньюшку – та согласилась и осушила чарку до дна.
Так сидели они весь вечер вдвоем, пили вино, меды и разговаривали.
Наступила ночь. Свечи догорали, сильно оплавившись. Кувшины с медом и водкой изрядно опустели. В голове у Лазарева затуманилось. Ефросиньюшка виделась ему сказочно красивой. Она сняла с головы рефить. Волосы ее крупными золотыми прядями разметались по спине, волнами легли на грудь.
Петр потянулся к вдове, поцеловал ее в губы и попросил:               
 – Спой, любушка, что-нибудь.
Вдова поставила в подсвечник новые свечи, достала из резного шкафа домбру, провела рукой по струнам. Полилась грустная мелодия. Ефросиньюшка, глядя на любимого, нежным голосом запела:

Ах, уж ты, душенька, красна девица,
Чернобровая, радость черноглазая,
Круглолицая, радость белолицая,
Сотонка ли ты, ростом высокая!
Зла присуха молодецкая,
Присушила ли меня, добра молодца:
Не травой сушит, не кореньицем,
Не лазоревыми цветочками, –
Ты своей сушишь девичьей красотой,
Девичьей красотой, грудью белою.

Лазарев слушал с наслаждением, глядя во все глаза на женщину, откровенно любуясь ею. Как хороша-то, господи! Век был бы около нее. Что его ждет завтра: удача, как всегда, веревочная петля или острый клинок казацкой сабли? Сумеет ли попасть к Разину? Он уже многое слышал об атамане и в душе им восхищался, образ врага с ним не вязался. Часто, непроизвольно для себя, он думал о нем как о добром молодце из сказки, вставшем на защиту простых людей. Хоть и была у него работа в угоду астраханского воеводы, хоть и кормила даже неплохо, но в душе все это его тяготило, а куда податься, к кому голову приклонить – не знал, только и радость была одна - Ефросинья, самый близкий ему человек. Но и она не ведала об его истинном занятии, а узнав, может, и отвернулась бы от него. Поэтому с ней о своих  делах он никогда не говорил, да и для всех был  приказчиком купца Молчалина. Знали о его настоящем деле лишь несколько человек. И теперь он должен снова лицемерить, обманывать, изворачиваться, глядя в глаза людям, которые по своей наивности всегда верили ему. Верили, потому что он умел угодить, вовремя сказать ласковое слово, польстить. А ведь всего этого ему не хотелось. В глубине души теплилась надежда, что он сможет прийти однажды к Ефросинье и никогда отсюда не уходить; заняться каким-нибудь ремеслом, хотя бы завести свою кузницу или начать плотничать - пойти на берег и строить лодки и амбары под товары. Да где там! Сколько раз он просил воеводу Хилкова отпустить его, но тот об этом и слушать не хотел. Может, оно и к лучшему, что такая заваруха началась, гляди, и для него какие изменения выйдут? Идти к казакам с его делом не просто. Говорят, атаман человек умный, и в доверие к нему войти трудно будет, да и поверит ли он ему? К чему же этот сон ему такой приснился, как его разгадать, наверно, это какое-то знамение, а может, еще что?.. Вспомнив свой сон, Петр содрогнулся.
Ефросиньюшка, кончив петь, спросила:
– Что это с тобой? Что ты, Петенька, чернее тучи?
– Устал я, Ефросиньюшка. Дорога-то, чай, не близкая.
Женщина поцеловала любимого в губы и прошептала:
– Унеси меня, милый, в кровать.
Лазарев подхватил Ефросинью на руки, осторожно положил ее в мягкую постель, задул свечи, разделся, лег к ней. Там его ждали горячие объятия истосковавшейся по нему женщины.

***

Придя утром в приказную палату, Петр Лазарев заметил необыкновенную суету стрелецкого начальства.
Воевода Андрей Унковский – боярин средних лет, с хмурым лицом, одетый в колонтарь с саблей на боку, с двумя пистолями за поясом, стоял в окружении стрелецких сотников и полусотников и возбужденно говорил. Завидев Лазарева, он что-то сказал голове Кручинину, отошел в сторону к окну и подозвал тайного истца.
Кручинин, со стрелецким начальством, вышел из приказной палаты.
Лазарев низко поклонился воеводе, подошел поближе. Унковский, глядя с пренебрежением на истца, спросил:
– С каким делом послал тебя воевода Хилков?
– Проникнуть к Разину в войско.
– Хорошее дело задумал астраханский воевода! Лазутчик у Стеньки нам очень нужен. Недавно изветчики вернулись с сообщением, что злодей недалеко. Так что скоро тебе будет возможность послужить атаману. А нам придется постоять на стенах города – ваши-то не подоспели, опередил их антихрист. Говорить мне долго с тобой недосуг, ты присматривайся и беги к нему, как сумеешь.
Воевода повернулся спиной к Петру и пошел, торопясь, к выходу.
Лазарев с ненавистью посмотрел в спину Унковскому, подумал: «Сволочи, понадобился им свой человек у Стеньки, а сами смотрят на меня, как на предателя. Платить не разбегутся, все норовят свой карман набить».
– Ну, что ж, будем проникать к грозному атаману! – уже вслух сказал тайный истец.

8

Разинцы плыли к Царицыну. Длинная вереница лодок, стругов, насадов, подгоняемая попутным ветром, быстро неслась вниз по Волге.
Казаки были довольны большой добычей и первой победой, весело гоготали, горланили разудалые песни, подшучивали друг над другом.
Есаулы угодливо заглядывали в глаза атаману, стараясь предугадать его желание. Но Разин был хмур. Уединился на носу струга, размышляя: «Теперь о разграблении каравана скоро узнают в Москве. Царь, конечно, не простит ему такую дерзость, самое лучшее, что его ждет, это плаха. Пускай еще возьмут! Сейчас голыми руками меня не сцапаешь, – успокоил себя атаман и обвел гордым взгля¬дом множество лодок. – А пока на Волге нет никого. Гуляй, казак! Хилков и Унковский сидят в своих крепостях. Я их еще попытаю. Эх, поднять бы весь Дон, да так тряхнуть бояр и  воевод, чтобы всем чертям стало тошно! Только сволочи эти, домовитые, норовят в сторону. Москве в рот смотрят. Корнило тут всему голова. Эх, Корнило, Корнило, люб ты был мне когда-то! Многому я у тебя научился.
Когда же все-таки их пути разошлись? Наверно, с тех пор, как Яковлев был избран войсковым атаманом: когда стал кланяться в ножки Москве, думать не о войске, а о своей лишь выгоде. Гребет Корнило денежки и от Москвы, и от домовитых казаков – ничем не брезгует. И куда человеку столько денег? Жадность! – пришел к выводу Степан. – Скольких эта жадность сгубила и бедных, и богатых?! А раздать все поровну, на всех бы хватило добра»!
Вспомнились слова Корнилы Яковлева, однажды сказанные ему: «Ты, Стенька, ежели был бы не дурак и не раскидывался добром, быть бы тебе самым богатым в войске Донском, и атаманство после меня взял бы – я ведь не вечен. А то добро, которое ты людям делаешь, им зло не изведешь. Нет, крестный отец! Из меня такой, как ты, не получится! Сорок лет уже прожил, а сволочью не стал, тянуть на себя не научился! Не обижу людишек голодных и обездоленных, – размышлял атаман. – Наверное, я рожден для того, чтобы победить зло!».
Кто-то положил Разину руку на плечо. Он медленно повернул голову и увидел Григория – бывшего монаха, а ныне казначея его войска.
– Зачем лезешь? - в досаде огрызнулся атаман. – Аль не знаешь страха? – глаза Разина зажглись гневными огоньками.
– Ты почему, Тимофеич, бормочешь тут один? Вон есаулы без тебя скучают.
– А... – только и вымолвил атаман, махнув рукой, потом крикнул: – Ефим, черт! Где ты запропастился?
– Здесь я, батько. – Ефим стоял в новом кафтане с саблей на боку, за поясом поблескивал пистоль.
– Ну и ну! – подивился Степан. – Вот это казак! Ребята, взгляните-ка на мужика! – обратился Разин к есаулам.
Все зашумели, стали хвалить наряд Ефима. Подходили, щупали кафтан, пробовали остроту сабли.
– Спой песню! – попросил Разин.
Ефим сел рядом, озорно взглянув на атамана, спросил:
– Хочешь песню про тебя спою, что недавно надумал?
– Пой, братец! Пой! Да так, чтобы душу всколыхнуло!
Все затихли. Тряхнув русыми кудрями, Ефим запел сильным голосом:

У нас, братцы, было на Дону,
Во Черкасском городу:
Народился молодец -
Стенька Разин - удалец.
Народился молодец -
Стенька Разин - удалец,

Степан молча слушал, чему-то улыбался.

Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Ох, с большими господами
Дум не думывал,
Ой, ходил - гулял Степанушка
Во царев кабак...

Все слушали песню с пристальным вниманием. Кое-кто из есаулов пытался подпевать, но, не зная слов, замолкал.
Когда Ефим кончил петь, Разин привлек певца сильной рукой к себе и, расцеловав в губы, сказал:
– Спасибо тебе, казак, за песню! Люб ты мне! Еремка! Давай нам с Ефимом вина!
Еремка мигом поставил чарки перед певцом и атаманом.
– Батько! Пьем за победу! – воскликнул Иван Черноярец. Степан раскурил трубку и, пуская клубы сизого дыма, весело крикнул:
– Гей, музыканты, плясовую!
Заиграла музыка, застучали резвый бубен и накры.
На палубу чертом выскочил Еремка и повел плясовую. Замелькали в танце руки и ноги, вихрем носился молодой казак, выделывая замысловатые коленца.
На круг вышло еще несколько удалых есаулов, закружившись в быстрой, огневой пляске. Палуба трещала и стонала под ударами резвых ног.
У Степана в глазах заиграли веселые огоньки. Он закричал, подбадривая музыкантов:
– А ну, поддай! Чаще! Чаще!
Музыканты заиграли еще быстрее. Разин легко вскочил, пронесся вприсядку по палубе. Он неистово вертелся волчком, выделывая невообразимые кренделя, вкладывая в пляску всего себя, свою душу.
Вся горечь, вся внутренняя борьба его страстей, все наболевшее выплеснулось  в этом бешеном танце.
Но вдруг атаман сел на место, залпом выпил приготовленную ему чарку вина. Глаза его потухли, лицо окаменело, брови лишились грозной хмури: казалось, он задремал.
– Братцы, – крикнул Еремка, – батько спать будет!
Есаулы, стараясь не шуметь, ушли, Еремка заботливо набросил на плечи атамана бобровую шубу.

***

Разинское войско подплыло к Царицыну в ночь на 25 мая.
Атаман приказал как можно тише и незаметнее подгрести к самому городу.
Царицынские крепостные стены черной громадой возникли перед казаками, пугая своей неприступностью. В это время город должен был спать, но по всему было видно, что разинцев здесь ждут: на валу и на крепостных стенах маячили стрельцы, у пушек горели наготове зажженные фитили.
Раздался резкий свист атамана – условный знак к приступу города, и казаки ринулись на вал.
Сам атаман с саблей в руке бежал первым. В темноте было плохо видно, и казаки, спотыкаясь о камни и коряги, злобно ругались. Наступающие лавиной неслись к крепостному валу, откуда уже ударили пушки. Запахло порохом, едкий дым застилал глаза. В первых рядах казаков появились убитые и тяжело раненные. Разинцы остановились, некоторые попятились, кое-кто в страхе упал наземь, боясь пушек.
По приказу атамана есаулы быстро перестроились, подтянули фальконеты и обстреляли вал и крепостные стены.
Царицынские стрельцы в ответ беспрерывно палили из пушек и пищалей, нанося ощутимый урон разинскому войску.
Степан собрал есаулов на совет, чтобы решить, что делать дальше.
– Что, братцы, понюхали царицынского пороха? Ишь, какими калачами воевода Унковский нас встречает! – с усмешкой обратился атаман к есаулам.
– Уж куда лучше! - ответил Фрол Минаев. – У меня уже десять матерых казаков убили; еще раз, два сходим на вал – и всех перебьют.
– Бояться смерти, так и победителем не быть! – ответил Фролу Якушка Гаврилов с глубокой царапиной на щеке, из которой сочилась кровь. – Ты что же, хочешь брать город, и чтобы ни один человек не пал?
– Что толку, если мы здесь сложим свои головы! Разве лучше будет? – сердито заговорил Черноярец.
Степан на минуту задумался, затем сказал:
– Чую, что Царицын нам не одолеть, а так уйти – жалко. Давайте начнем с ними переговоры.
– А что – неплохо бы и поговорить! Можно попытаться, – поддержал атамана Иван Черноярец. – Сам я и начну.
– Может, жребий бросите? – посоветовал Разин, жалея друга.
– Нет, нет, нет, – запротестовал есаул. – Я пойду и скажу, что надо. А пока я с ними балясы точу, вы продвигайтесь ближе к валу, а то стрельцы бьют беспрестанно из пушек, встать не дают.
– Тогда начнем! - сказал Степан и отошел с Черноярцем в сторону, где они быстро обсудили, что есаул будет говорить.
Стрельба с обеих сторон на некоторое время прекратилась. Царицынцы настороженно ждали, вглядываясь в ночную темь. Вдруг раздался необыкновенно зычный голос атамана.
– Эй, на валу! Эй, на стенах, не стреляйте! К воеводе для переговоров идет войсковой есаул Иван Черноярец.
Стрельцы зажгли множество факелов, стараясь осветить как можно лучше подступы перед валом.
Из тьмы, со стороны разинцев, обозначилась высокая фигура есаула в сопровождении двух человек, которые встали чуть поодаль от него.
Иван Черноярец с достоинством, не торопясь, начал плести хитроумную речь, дабы отвлечь внимание царицынцев. Но вот чуткое ухо Ивана уловило легкий свист - условный сигнал.
«Пора уходить. Ребята уже, наверное, подобрались под вал», - подумал Черноярец и растворился во тьме, хотя воевода еще что-то кричал, грозился.
Разинцы, подошедшие почти вплотную к валу, разом ударили из фальконетов и пищалей, с криком бросились на приступ.
Дико орущая толпа казаков, махая саблями, бердышами, пиками, топорами или просто заостренными кольями, мчалась на вал. Кое-кто из стрельцов от неожиданности растерялся и стремглав помчался под защиту стен крепости. В некоторых местах казаки уже заскочили на вал, дрались врукопашную со стрельцами.
Ефим, с огромной дубиной в руках, старался быть невдалеке от атамана. Ловко владея необычным оружием, он сбивал за один взмах по несколько человек. Ничто не могло устоять против могучего воина: ломались сабли, в щепки разлетались древки пик и бердышей. Вот зоркий взгляд казака уловил, что один из стрельцов норовит сзади срубить Разина.
– Поберегись, батько! – заорал во всю глотку Ефим. Страшный удар дубины вогнал голову стрельца в плечи, тот без звука осел на землю.

***

Унковский вместе с головой Кручининым забегали по рядам стрельцов. Воевода ругался, кричал, материл служилых на чем свет стоит, угрожал страшными карами за трусость.
Наконец, царицынцы оправились от страха, вступили в схватку с казаками, стали спихивать их с вала, беспрестанно палить вниз из пищалей и пушек.
Воевода заставил пушкарей развернуть орудия и стрелять прямо по валу, где в схватке смешались стрельцы и казаки. Постепенно разинцы были сбиты с вала. Они вынужденно отступили и откатились во тьму.
Воевода и голова перевели дух, еще не совсем веря в успех. Трясущимися руками Унковский вытер вспотевшее лицо.
– Чуть было не прорвались, – испуганно озираясь, сказал голова. Из тьмы, со стороны разинцев хлопнуло несколько выстрелов. Кручинин как-то странно подпрыгнул, схватившись за голову руками, и навзничь упал на землю. Унковский в страхе уставился на безжизненное тело головы. Казацкая пуля угодила Кручинину прямо в глаз, пробив затылок.
Воевода перекрестился:
– Господи! Господи, за что на нас такие напасти! – потом приказал унести погибшего в крепость.
После случившегося Унковский заперся в крепости и больше на вал не появлялся.
До рассвета казаки ходили на приступ еще несколько раз, но царицынцы сильным огнем из орудий отбивали натиск разинцев.

9

Петр Лазарев проснулся ночью от страшного шума и грохота. Со стороны крепостных стен и вала слышались крики,  глухие выстрелы из пищалей и пушек.
Высвободившись из объятий Ефросиньи, которая от страха сжалась в комок и бормотала молитвы, Лазарев встал, быстро оделся в заранее припасенную одежду, сунул за пояс два кремневых пистоля, пристегнул саблю.
Ефросиньюшка уцепилась за любимого, не отпускала его, причитала, как бы чувствуя, что видит его в последний раз.
– Ой, не ходи, Петенька, убьют тебя эти злодеи! Ой, не ходи, родненький!
Лазарев, нежно поцеловав ее в губы, усадил на кровать.
– Что ты, Ефросиньюшка! Да я только взгляну одним глазком и назад быстрехонько. Иди, запри за мной ворота получше и никого не пускай. Бог даст, скоро вернусь.
Вдова зарыдала, уткнувшись в подушку.
По дороге к валу Лазарев решил, что если удастся, сразу же перейдет к Разину для свершения своих тайных дел.
Одет он был в синий кафтан, на голове баранья казацкая шапка, на ногах телячьи сапоги. За поясом поблескивали кинжал и два пистоля, которыми он владел в совершенстве.
Когда тайный истец пробрался на вал, там кипела ожесточенная схватка. Не успел Петр понять, где казаки, а где царицынцы, как на него навалился стрелец, спутав его с разинцем. Здоровенный детина подмял его под себя, ухватил за горло. Задыхаясь, Лазарев с трудом вытащил из-за пояса кинжал и, напрягаясь из последних сил, ударил снизу дюжего мужика. Тот дернулся и выпустил его горло. Петр с жадностью стал вдыхать пахнущий пороховой гарью воздух. С трудом сбросив с себя тяжелое, безжизненное тело служилого, он вскочил на ноги, но тут же на него вновь набросилось несколько стрельцов. Тайный истец метко сразил двоих в голову выстрелами из пистолей, а третьего зарубил могучий чернобородый казак. Сверкнув на Петра горящими черными глазищами, крикнул:
– Держись, браток!
Казак ловко орудовал саблей налево и направо, её удар был смертелен для врага.
Петр Лазарев сразу же почувствовал силу этого человека. Бок о бок с чернобородым тайный истец продолжал рубиться, успешно отражая нападения стрельцов.
Стрельба из пушек усилилась, скоро их огонь перенесся на дерущиеся кучки противников на валу. Разинцы стали медленно отходить с вала к своим стругам.
Лазарев заметил, что около чернобородого детины всегда поблизости находится несколько здоровенных казаков, которые оберегали его от любой опасности. Особенно привлекал внимание мужик богатырского телосложения с огромной дубиной. И, как только около чернобородого скапливались стрельцы, мощный удар дубины либо разбрасывал их в стороны, либо оставлял лежать мертвыми.
Начало светать, когда штурмующие безуспешно, в последний раз сходив на приступ, отошли к берегу Волги к своим судам.
К чернобородому подбежал человек и возбужденно спросил:
– Что делать будем, Степан Тимофеич?
– Всем на струги – и плыть вон туда, – ответил Разин, показывая рукой в сторону Сарпинского острова.
Лазарев догадался, что судьба свела его с самим атаманом, и, вспомнив свой сон, заулыбался.
– Чего улыбаешься? – вдруг спросил атаман, пристально вглядываясь в лицо Лазарева. Взгляд атаманских глаз обжег его и, казалось, пронзил насквозь, от чего Петр даже поежился, и ему стало не по себе от внезапно появившегося ощущения, будто Разину все известно про него.
– Откуда ты взялся? – спросил атаман, все также сверля Лазарева глазами. – Что-то я раньше тебя не видел у нас.
– С Царицына, я – приказчик астраханского купца Молчалина. Промотал в кабаке с бабами все его деньжонки и решил податься к тебе.
– А стрелять где так знатно выучился? – с усмешкой спросил Степан.
– Так мне же часто в пути бывать приходилось, а от лихих людишек самая надежная защита – пистоль да сабля.
– Как звать-то тебя?
– Петр Лазарев.
– Тот струг видишь? – и Разин показал на струг, стоящий невдалеке. – Будь там и жди меня, потом еще поговорим.
В это время к Степану подошли есаулы, чтобы узнать, как быть дальше.
– Давайте, ребята, по стругам и плывите , – показал Разин на чернеющий посреди реки островок.
Есаулы поспешили к своим судам.
Казаки усталые, изможденные, поддерживая раненых, садились в лодки. Матерно ругаясь, грозили кулаками в сторону Царицына.
Наконец, разинские суда, один за другим, стали медленно выгребать по направлению Сарпинского острова.
Когда казацкие лодки подошли к цели и причалили, разинцы разбрелись по острову и, найдя подходящее место, падали от усталости, тут же засыпая. А те, у кого были еще силы, шли к воде, чтобы смыть грязь, кровь, пороховую копоть, перевязывали раны.
Несколько казаков быстро поставили на бугре атаманов шатер.
Подозвав Ивана Черноярца, Разин спросил:
– Дозор выставили?
– Выставили, Тимофеич, со всех сторон острова и у стругов.
– Дозор бы надо почаще сменять, пусть ребята отдохнут, – озабоченно попросил атаман.
– Тут из Царицына к нам приказчик сбег. Ты еще к нему не приглядывался? – спросил Разин.
–  Видел.
– Ну и что?
– Вроде бы на лазутчика не похож, но присмотр за ним установлен будет. Скажу ребятам, пусть доглядят.
– В бою опытен. Бок о бок со мной стоял на валу.
– Куда его определить? – спросил Иван.
– Парень он грамотный и к бою годен, пусть с Григорием бумажными делами пока ведает, а где надобно, за казну постоит. Народ-то у нас всякий собрался – за казной догляд нужен.
Атаман зевнул и устало сказал:
– Пойду, маленько сосну. Но сначала пришли ко мне в шатер этого приказчика, я с ним еще поговорю.
Устало ступая отяжелевшими ногами, Степан вошел в шатер. Сел к небольшому столику, на котором была приготовлена еда. Залпом, не отрываясь, выпил прямо из яндовой сыто. Сильной рукой взъерошил черные кудри. Стал обдумывать причины неудачи взятия города, размышлять про себя: «Да, город нам не взять. Слабо наше войско. Не привыкли еще ребята к казацкому делу. Многие совсем недавно вместо сабли и пищали в руках держали соху или занимались своим ремеслом. Ничего, привыкнут. Казаками не сразу становятся. Поучить бы их бою, да нет времени. Завтра нужно уходить дальше вниз по реке, как можно скорей пробиваться к морю, пока воеводы не собрали силу. А с утра надобно созвать круг и согласно казацкому обычаю обсудить, что делать дальше», – решил атаман.
Лазарев неслышно вошел в шатер к Разину и остановился, настороженно глядя на атамана.
Казалось, что Степан не видел вошедшего, но тут же заговорил, не глядя на него.
– Садись, чего стоишь? Я ж тебе не боярин.
 Лазарев робко сел к столу.
– Бабенки-то хоть хорошие были? – вдруг спросил атаман, хитро улыбаясь.
– Какие бабенки?
– А эти, с которыми ты купцовы деньги пропил.
– Ах бабенки-то... – вспомнил свой рассказ Лазарев, – не¬плохие!..
– Ты вот что, давай-ка без хитрости, расскажи лучше сам, кто тебя послал ко мне и зачем? Мне таких, как ты, воеводы много подсылали, некоторые у меня служат, а иные рыб в реке кормят. Если сегодня не расскажешь, завтра сам дознаюсь, тогда пощады не жди. Да знай, что за каждым твоим шагом ребята следить будут. Как худое заметят, сразу саблей срубят, вот мой указ.
Такого поворота Лазарев никак не ожидал. Он считал, что, сражаясь с Разиным на валу, заслужил у него полное доверие. А тут, на тебе!
– Неужто я чем тебя обидел, Степан Тимофеич, раз так мне не доверяешь?
Степан пристально посмотрел на него, спросил:
– Тебя ко мне кто прислал, Унковский или Хилков?
Тайный истец растерялся не на шутку от уверенности атамана в том, что перед ним лазутчик.
– Чего молчишь, сказывай! Али звать казаков, чтобы посадили тебя в воду?
– Еремка! – крикнул Степан.
В шатер забежал заспанный молодой казак. – Что, батько?
Лазарев сжался в комок, не зная, что предпринять, потому как почувствовал на себе тяжелый взгляд атамана.
– Раздобудь-ка нам, Еремка, чего-нибудь солененького, надоела уж эта баранина.
Еремка исчез.
Разин, улыбаясь, сказал Лазареву:
– Что, голубок, напугался? – и, как бы заглянув в самую душу Петра, молвил: – Не знаю, кто ты, но чувствую, что-то неладное у тебя на душе, ты мне сказывай – легче будет.
– Да что сказывать-то! – глядя невинными глазами, ответил Лазарев. - Я же тебе все рассказал. А что на душе грех у меня, это ты верно, атаман, сказал, разорил ведь я купчишку, и не будет мне от него прощения.
Разин захохотал.
Появился Еремка, поставил на стол полную глиняную чашку соленого чебака и кувшин с сытом.
– Вот это добрая еда! – обрадовался Разин, наливая сыта из кувшина. - Ладно, Петр, что не сказал, потом скажешь.
– Григорий! – крикнул во всю глотку атаман.
– Что, Тимофеич? – раздалось из другой половины шатра.
- Иди сюда, подожди спать!
Через некоторое время появился заспанный худощавый казак с тонкими чертами лица, длинными седыми волосами и окладистой седеющей бородой. Даже казацкая одежда не могла скрыть в нем бывшего монаха.
– Что расшумелся-то? Поспал бы, а утром все бы обговорили, –  ворчал Григорий.
– Да ты лучше погляди, кого я тебе в помощники сыскал! Давно просишь у меня найти грамотного человека. Он бою обучен, ну а если что, и  за казну постоит. – И, обратившись к Петру, пояснил: - Отныне будешь у Григория при казне и бумагах служить. А там поглядим.
– Ложился бы ты спать, атаман, хоть часок соснул бы, а то завтра дела опять на тебя навалятся, – посоветовал Григорий.
– Твоя правда. Надо бы поспать, – зевая, поддержал старика атаман.
А как только Григорий с Лазаревым ушли, Разин, не раздеваясь, повалился на широкую лавку, застланную рытным ковром, и громко с присвистом захрапел, что-то бормоча во сне.

10

Чтобы никто не подслушал разговоры и не видел тайного собрания, особенно, голутвенные казаки, войсковой атаман Корнило Яковлев собрал нужных ему старшин у себя дома, в светлой горнице, под видом гулянки.
По этому случаю хозяйка дома накрыла на стол, где со всякими прочими закусками красовались посреди стола дорогие кувшины и яндовы с вином и хмельным медом.
Тайный совет был сколочен самим атаманом из самых влиятельных домовитых казаков. Все они уже давно в походы не ходили, жили в зажиточных домах, занимались хозяйством. Дуван брали у загулявших станичников вернувшихся с похода, скупая за бесценок догорие вещи.
Сам Корнило, в прошлом лихой казак, но с годами остепенившийся, был очень хитрым, мудрым и властолюбивым атаманом. Высокий ростом, он еще не утратил с возрастом былую силу, мог ловко рубиться саблей в бою. Был смугл лицом, с мясистым носом, из-под широких седых бровей поблескивали умные карие глаза. Упрямый тяжелый подбородок и  широкое лицо со стальными холодными глазами говорили о настойчивом характере этого человека.
Когда все уселись за стол, Яковлев поднял чарку, провозгласил тост:
– За царя-батюшку Алексея Михайловича выпьем, братцы! За нашу надежду, за кормильца нашего!
– За царя! За батюшку! За Алексея Михайловича! – вразнобой поддержали казаки, но выпили дружно и стали закусывать рыбой и сладостями
Зная, что атаман собрал их по делу, казаки пить не спешили, усердно закусывали.
Утерев губы после жирного куска баранины, атаман, наконец, сказал:
– Я вас собрал, казаки, сегодня не бражничать. А сообщить вам плохую новость. Нынче утром вернулся изветчик и сообщил, что крестник мой ушел из Качалинска и Паншина, вышел из своего воровского логова на Волгу и уже разграбил шедший по Волге торговый караван.
– Он осатанел, что ли?! – с удивлением воскликнул Никита Подкорытов, тучный казак с проседью в волосах. – Теперь Стеньку, окромя плахи, ничего не ждет! Атаман, едрена вошь! В грабеж ударился вместо похода за море!
– Помолчи ты! – зашикали на него домовитые.
– Сами знаете, казаки, – продолжал Корнило, – царь и так на нас последнее время серчал за то, что голытьбу принимаем, что смута часто от нас идет. Один только Василий Ус сколько греха натворил и все еще воду мутит. Царь за то хлебное жалование сколько раз нам задерживал. А теперь и вовсе!..
– Причем тут войско Донское? – заговорил, горячась, худощавый чернобородый казак Афанасий Мельников. – При чем тут мы? Мало ли их бежит с России сюда, взяли заостренный кол или рогатину и называют себя казаками. А войско Донское в ответе. Надо отписать царю, что мы тут ни при чем! Пусть знает!
– В том-то и беда, ребята! Напишем мы так, а царь тогда скажет: на что мне такие атаманы на Дону, если они не знают, что творится в войске Донском! Почему не доглядели? А от Стеньки и других казаков мы не откажемся? Тут надо похитрее, казаки, придумать! Вот и собрал я вас к себе поговорить об этом. Думайте, думайте, у вас умные головы! – сказал с усмешкой атаман.
– Может, нам Стеньку как-нибудь извести? - предложил казак с реденькой бороденкой, с хитрыми голубыми глазами, с блуждающей ехидной полуулыбкой. А потом отпишем царю, мол, так и так, из¬вели злодея.
– Легко сказать извести, – сказал Корнило, – это и здесь в Черкасске сделать было бы нелегко, а сейчас пойди найди его!
– Надо человека подослать, – посоветовал Никита Подкорытов.
– Все не то вы мне говорите. Сейчас меня беспокоит другое: как мы будем отвечать царю? Надо теперь ждать из Москвы послов, которые потребуют  ответа за содеянное Стенькой. Вот что обсудить надо. Сейчас в Черкасске не нужно говорить казакам о Стеньке, а если сами узнают что, сказывать, мол, вранье. Худо будет, если казаки перестанут нас слушаться и подадутся к Разину.
– А знаете, что я придумал! – вдруг заговорил Игнатий Сидельников, до этого не подававший голоса. - Если приедут посыльные дьяки из Москвы, надо приготовить им хорошие посулы, дать пображничать, чтобы мало о чем помнили, подготовить справных немужних женок. Это московиты любят! Шибко охочи они до женок! А потом отписать с дьяками, что, мол, Стенька-вор набрал голутвенных людишек, сбежавших с верховых городков Руси, и чинит разбой не по нашей воле, и что войско Донское занималось поиском Разина, что мы-де хотели взять приступом его воровские городки, но атаман успел уйти на Русь. А мы, соблюдая договор с Россией, не можем на землях государя Алексея Михайловича войском чинить поиск вора и государевых людей. Поэтому воеводы и все начальные люди при поимке разбойника могут поступить с ним так, как будут считать нужным.
– Вот голова! - воскликнул Корнило. – Этот ответ мне по душе! И овцы целы, и волки сыты! Ты, Игнатий, отпиши, а я дам переписать своему писцу Ивашке, он исполнит, как надо, и никому не скажет. А теперь, братцы, давайте постучим яндовой!
 Все стали пить хмельное, громко разговаривая.
– Надо бы снарядить к Стеньке в войско кого-то из наших. Нужно знать, что там у него делается. Человека желательно подыскать с умом, чтобы раздор мог в войске его сотворить, чтобы не любил Разина, а тот ему доверял, – предложил Подкорытов.
– Тут, казаки, зараз нашу думку не решишь, – вступил в разговор Яковлев. – Ждать надо, приглядываться! Как еще дело у него повернется. Может, не сегодня – завтра воеводы его прищучат.
– Так и оставим его в покое?! – возмутился Игнатий Сидельников.
– Пошто оставим? – возразил Корнило. – Пошлем казаков к Степану с посулами, будто от Алены. Пусть разведают. А с Аленой я сам говорить буду, мол, зови Степана домой, пусть одумается, пока не поздно.
– Да разве он ее послушает? Это дьявол, а не человек! Чтоб его там лихоманка хватила! Этому злодею ничего не делается, – с возмущением сказал Сидельников.
– А нам шибко и не надо, чтобы он ее послушал. У меня тут думка одна есть. Если бы за нее уцепиться, пошло бы дело у нас знатно. Вы же все знаете, что за Аленой по молодости ухаживал и Фрол Минаев, за что был бит Стенькой неоднократно.
– Так он же у него в дружках ходит, – перебил Яковлева Сидельников.
– А давай я тебе раза два морду побью да еще женку от тебя уведу! Будешь ты мне тогда дружком али нет? – с ехидцей спросил Яковлев.
– Конечно, нет, – насупился Сидельников.
– То-то и оно! А Фролке каково! Силой он его взял в дружки! Да и слухи до меня доходили, якобы трепал в кабаке Фрол по пьяному делу, мол, все равно со Стенькой сочтусь. Вот это, казаки, надо взять в первую голову.
– Ох, и хитер ты, Корнило!  Язви тя! – восторженно похвалил атамана Игнатий Сидельников.

***

Подперев рукой щеку, сидела у раскрытого окна Алена Разина – статная женщина с глубокими, как родник, глазами. Тяжелая золотистая коса аккуратно уложена на голове. Алена была уже немолодая, но в самом расцвете сил, когда женщина находится в прекрасной поре особой привлекательности – в своем материнском величии и женственности. На белом лице со здоровым румянцем ярко выделялись красивые чувственные губы. Глаза, обрамленные длинными золотистыми ресницами, полные печали, смотрели задумчиво на цветущий сад. Алена пела своим мелодичным, мягким голосом, в котором чувствовалась грусть, душевная тоска.

Ты, рябинушка,
Да ты кудрявая,
Ах, ты кудрявая,
Да ты моложавая.
Ты да моложавая!
Ах, ты когда взошла
Да когда взросла,
Да по зорям цвела,
Да в полдень вызрела.

Не допев песню, задумалась: «Где же ты, Степушка, сейчас? Может, в лихой битве, может, уже татарская стрела сразила тебя?».
Последнее время всякие слухи доходили до нее. То болтали подгулявшие Степановы завистники, будто сгинул в степи атаман, то вдруг говорили, что напал он с казаками на купеческий караван и разграбил его, и ждет его теперь плаха.
Наслушавшись всяких разговоров, приходила домой Алена, падала в постель и долго навзрыд плакала.
– Ох, что будет-то, что будет?! – горько вздохнула она, и непрошеная слеза покатилась по щеке. Смахнув слезу, она прислушалась: в саду бегали дети – Афанасий и Алексей. Ребята играли в казаков, дрались деревянными саблями, скакали на воображаемых конях – суковатых палках.
Многие дни своего замужества Алена прожила одна. Беспокойный по своему характеру, Степан почти не жил дома. То подолгу находился со станицей в Москве, то ходил посланником к калмыцким тайшам – для улаживания дел войска Донского. А если не бы¬ло никаких дел, просто бродил по верховым городкам и станицам, где собирался голый люд, бежавший из России от жестоких бояр и помещиков. Пробовала Алена прибрать Степана к рукам, чтобы жил, как все. Хозяйством обзавелся, курень, как следует, построил, был степенным и богатым, как все домовитые казаки. Да где там! И слушать о такой жизни он не хотел. Первое время плакала, ругалась, корила мужа своего за беспутность, ссорилась, даже уходила от него, но Степан, возвращаясь из своих скитаний, веселый, по-прежнему неукротимый, уговаривал ее вернуться в их покосившийся курень, клялся ей, что больше никуда не двинется из дома. Брался со всем своим жаром и страстью за домашнее хозяйство, в доме и на подворье наводил порядок, но потом снова впадал в грусть. Подолгу сидел у окна, о чем-то думая, или начинал метаться по двору, ища занятия. Часами мог слушать старых казаков о былых походах и славных битвах с крымскими татарами и турками. Тогда он был весь во внимании, слушал с загоревшимися глазами, лишь изредка встревая в повествование рассказчика, чтобы сделать замечание о неверных действиях казаков в их военных делах.
В конце концов, махнула рукой Алена на все дела Степана, стала жить заботами по дому, ждала вечно странствующего мужа, растила детей. Зато с ней он был необыкновенно ласков, терпелив, никогда не обижал, любил страстно, самозабвенно, а для казачки, что еще надо, а то, что гуляет по своим делам, так все они, казаки, такие. Может, под старость лет и образумится, решила про себя Алена и больше к Степану с разговорами о домовитости не приставала. Да и правда, не держаться же за ее юбку, тем более такому сильному и смелому казаку, которого все люди уважают и прислушиваются к его совету. Недаром, как только Степан появлялся в городке, так сразу же в их дом являлись станичники. Шли к Разину за советом и просто поговорить, узнать, что делается в войске Донском, а порой и попросить заступиться перед атаманом или старшинами.
Однажды, случайно подслушав разговор мужа с Иваном Черноярцем в саду, когда те, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит, вели речь о своих делах, вдруг поняла, что ее Степан не просто шатается от безделья по городкам, а затевает со своими товарищами большое дело. Что хочет он помочь людям обездоленным, голым. Тогда-то и посмотрела она на своего мужа совсем другими глазами. Оказывается, не знала она, что у Степана в душе творится, считала его шалопаем и чудаком. А тут, вот какие серьезные дела муж делает. Глядела она на него удивленными глазами и думала: а может, ему сам бог предначертал все это. Видела, как слушаются его казаки, как ему верят, как норовят угодить ему, и поняла, что ее Степан совсем не простой человек.
Сзади послышались шаги. Обернувшись, Алена с удивлением увидела крестного отца Степана атамана Корнилу. Она уже забыла, когда бывал у них Яковлев в последний раз.
– Грустишь, хозяйка? – спросил, улыбаясь, атаман.
«К чему бы это?» – подумала женщина, боясь плохих вестей. Грустно ответила:
– Загорюешь тут: ребята растут, а отца редко видят! Да и трудно одной-то по хозяйству! Хотя я и привычна ко всякой работе, а все равно тяжело!
– Это ты правильно сказала, Аленушка! Возьми вот ребятам твоим гостинец, – и выложил на стол расшитый мешочек со сладостями. – Женка для них сама стряпала.
Алена позвала детей. Они прибежали: чумазые, вихрастые, веселые. Увидев незнакомого человека, потупились, боясь подойти к столу.
– Идите сюда ребята! – позвал, ласково улыбаясь, атаман, взял два пряника и сунул им в руки. – Бегите, детки, играйте, – сказал Корнило, погладив мальчишек по голове. Дети убежали снова в сад.
– А Фролка-то хоть помогает тебе?
– А что Фролка?! – вздохнув, ответила Алена. – Дело его холостяцкое: либо с девками тешится, либо в кабаке бражничает.
– Трудно ты живешь, Алена, – посочувствовал атаман. – Я ведь как думаю: а не образумить ли нам Стеньку? Я ведь вам не чужой!
«Что-то Корнило сегодня в родственнички к нам набивается? Видно, Степушкины дела не так уж плохи», – подумала казачка.
– Я бы перед Москвой похлопотал о прощении. Надо бы, Алена, отговорить его от воровских дел!
– Ты же знаешь, Корнило, я уже все глаза выплакала: как с ним ни билась – и лаской, и руганью, а он все равно – свое! Жаль ему людишек сирых и обездоленных. Всех бы пригрел! Не послушает он меня! Даже и говорить об этом не стоит.
– Вот дьявол крестничка послал! – с сожалением молвил атаман. – А может, вместе бы подумали, может, что и надумали?
– А что тут думать, бесполезно все это, только еще осерчает. Не любит он, когда в его дела вмешиваются.
– Все же, Алена, давай попробуем послать казаков от тебя и войска Донского с посулами. Казаки поговорят с ним от тебя и от меня. Может, образумится? Жалко мне его! С малых лет с ним возился. Обещал я покойному другу своему Разе помочь поставить его ребят на ноги. Ивана вот не уберег. Может, Стеньку образумим.
Атаман вытащил из кармана красивое узорочье, положил на руки Алены, заглянул в ее голубые глаза.
– Ох, и глаза у тя, Алена!
 Женщина, зардевшись, ответила:
– Что ты, Корнило, зачем мне узорочье?!
– Бери, бери, Алена, это от моей женки, она просила передать. Я-то стар уже женкам подарки делать.
Алена засмеялась, сказав:
– Говори, Корнило, женка-то твоя со мной ровесница! Видать, не больно ты стар, коли молодку около себя держишь!
Корнило от этих слов приободрился, расправил усы и оценивающе глянул на Алену, отметив про себя: «А жена у Степана красива: и полногруда, и статна, а волосы, точно золото, а глаза, как небо! Хороша, да не моя!». И легонько привлек ее, ухватив горячей рукой за бедро.
Алена вспыхнула и с обидой сказала атаману:
– Ты, Корнило, закинь думать, что я к тебе приникну по бабьему делу! Как бы лихо ни было, от Степана не откажусь, что бы он ни делал! Люб он мне! До самой смерти любить его буду! Он настоящий казак! Только он и может сирому и убогому помочь в беде. А такие, как ты, только шаровары носят, пристегнув саблю, все хитрят и выжидают. Может, за его добрую душу, прямоту и смелость люб мне мой Степушка.
– Да ты что, Алена, я ведь не хотел тебя обидеть! Так получилось. Уж больно ты красива! Моей женке-то далеко до тебя! Вот и взыграла кровь! Ты уж прости меня, старого дурня! А вот насчет посулов с казаками подумай, - на прощание сказал атаман и не спеша вышел из дома.
«Ой, что-то задумал старый хитрец», – тихо сказала Алена, в оцепенении садясь на лавку.

11

Солнце стояло уже высоко, когда на острове Сарпинском, в лагере разинцев, началось оживление. Люди просыпались от тяжелого сна. У многих болели и кровоточили раны, ныли ссадины от ночной схватки.
Запылали костры. Казаки ставили на огонь походные котлы, готовя еду. Люди подходили к реке, чтобы смыть грязь, обмыть раны, одежду.
Разин проснулся раньше всех. Свежий, бодрый, одетый в алый кунтуш, отделанный бобровым мехом, стоял он в окружении есаулов, давая указания:
– Сегодня накормить всех до отвала, выдать по доброй чарке водки! А потом всем на круг. Будем решать, что делать дальше. А сейчас посылайте казаков выкатить со струга бочки с водкой.
– Пошли, ребята! Надо нам немного здоровье подправить! – весело сказал Якушка Гаврилов, подмигивая есаулам.
– Эй, Микита,– крикнул Леско Черкашин рыжему казаку, который хотел прошмыгнуть мимо есаулов. – Зови ребят! Бочки с водкой надо скатить со струга!
– Я мигом! – радостно крикнул тот и рысцой побежал к разинцам, сидящим у костров.
Вскоре у лодки собралась изрядная толпа. По мосткам скатывали бочки с водкой.
– Эй, Митрий, смотри не разлей, а то не хватит всем! – кричал рыжий Никита, обращаясь к седоусому казаку, осторожно скатывающему бочку.
Толпа казаков захохотала. А седоусый на то ответил:
– Я-то не разолью, не боись.
– Митрий, налей выпить чарку! – кричит казак, без рубахи и штанов, по колено стоящий в воде, стирая свои портки.
– В воде по горло, а пить просит, – с усмешкой ответил седоусый, ставя бочку и ловко выбивая пробку рукоятью сабли. Прозрачная струя брызнула в подставленную казаком шапку.
Подбежал есаул Якушка Гаврилов, закричал:
– Ты что, Митрий, тут устроил бражничество? – перевернул бочку набок отверстием вверх. – Забейте новую пробку, – потребовал есаул.
Казаки мигом срубили небольшое деревцо и выстругали что-то наподобие пробки. Якушка камнем забил её в  отверстие и велел катить бочку к костру, где расположились его люди.
Затем стал стыдить седоусого:
– Эх ты, Митрий, Митрий, я-то на тебя надеялся, а ты не успел снять бочку – и давай хлебать водку!
А казак, уже изрядно выпить из шапки, захмелел и бессмысленно широко улыбался.
– Тьфу! – в досаде плюнул Яков, поняв, что говорить с ним бесполезно. – Не получишь более, ты уже свое выпил!
– А мне ужо хватит, – ответил казак, икнув.
У костров, куда подкатили бочки с водкой, в котлах дымилось готовое варево: у кого уха из только что наловленной рыбы, у кого вареная баранина или похлебка из птицы.
Сотники поставили виночерпиев, строго наказав: более чарки не давать. Водку разливали кому во что придется, а кто совсем не имел ничего, сразу же принимал вовнутрь. Прежде, чем принять свою порцию, казаки широко крестились, и, опрокидывая чарку, довольно крякали. Потом шли к костру, где хлебали варево, весело переговариваясь.
– Эй, ты, куда лезешь, собачьи твои глаза! – кричит виночерпий. – Только что выпил и опять подставил. Да хоть бы кружку, а то ковш!..
– Что ты, браток! Я еще почти и не пил! – ответил здоровенный казак. – Принял я твою чарку, а она даже не согрела. Что пил, что не пил! Воду ты, что ли, разливаешь?
– Когда потчуют, и воду пей! – ехидно ответил виночерпий.
– Налей еще, браток! Мало, сам видишь!
– Добавь, а то батько осерчает. Он ему велел наливать в ковш! –  зашумели у костра казаки.
– Ладно, давай посудину, – сдался виночерпий.
Казак подал ковш. Виночерпий, ворча, налил в посудину. Ефим широко перекрестился, выпил, вытерев рукавом губы, молвил:
– Вот это другое дело. Хоть зажгло, – и пошел к костру, где дружки уже приготовили ему полбарана.
Насытившись до отвала, одни казаки убирались в тень, дремали под кусточками, а другие, собравшись в группы, судили, спорили, гадая, что ж предпримет батько, третьи же сушили свою выстиранную одежду.
Вдруг застучали барабаны, и все услышали, как кто-то закричал:
– Казаки! Все на круг!
На бугорок у атаманова шатра поставили несколько бочек, воткнули длинное древко с атамановым бунчуком.
Казаки не спеша потянулись на круг. Многие выпили по две, а самые бойкие и по три чарки. Были они навеселе и подшучивали друг над другом.
– Глянь - ко, Илья, Алекся-то штаны потерял, без штанов вокруг куста бегает, – заметил седоусый Дмитрий.
– Придется бесштанным на круг идти, – хохоча, ответил виновник шутки Илья.
– Алекся, штаны-то на другом кусту висят, – подсказал, сжалившись над казаком, Дмитрий.
Обнаружив заплатанные портки, Алексей под хохот казаков на ходу надел их и помчался на круг.
Когда все собрались, на бочку влез Иван Черноярец и заговорил:
– Надо решать, что нам делать – брать Царицын или отплывать дальше вниз.
Из круга выступил молодой казак в лихо заломленной на затылок бараньей шапке и крикнул:
– Что говорить, братцы! Айда на приступ! Вчера чуть было не взяли город. Еще маленько – и наш был бы. Идем немедля на приступ!
– Ты бы еще чарки четыре выпил, так не на Царицын, а на Москву двинул бы! Смотри только оттуда с полными штанами не приди! - перебил крикуна старый казак Лаврентий и, махнув рукой на молодого, сердито сказал:
– Замолчи! Чего зря языком мелешь? Дай сказать есаулу!
 Дождавшись, когда казаки замолчали, Черноярец продолжал:
– Может, мы город и возьмем, положив на это много сил, но что толку? Запремся там и будем сидеть на царицынских животах, ждать, когда воеводы нас обложат и в осаду возьмут. Тогда бежать куда? В степь, что ли?
– А струги-то для чего? – выкрикнул кто-то из круга.
– Так тебе воеводы и приготовили лодочки! Плыви, мол, казачок, во сине море! Да они их сразу же подожгут, а тебя поджарят на дыбе! Что говорить, казаки! – заскочив на бочку и отчаянно жестикулируя, запальчиво заговорил Фрол Минаев. – Вы поймите, ребята! Мы тут им и нужны! Не надо нас даже ловить! Сами в клетку сядем! Только захлопни – и все! Готово!
Молодые разинцы на кругу засвистели, закричали, горячась:
– Как это идти?! Тогда зря, что ли, наши ребята головы под Царицыном сложили! – кричит молодой казак с перевязанной головой.
– Брать надобно Царицын! Да сегодня мы их разнесем! – кричала молодежь из круга, горя местью и желанием схватиться в бою с врагом.
– Ладно вам горло драть! Брехать – не цепом махать: спина не болит! – прикрикнул на молодежь Ефим, а одного из них – самого шумливого – захватил могучей рукой, притянул к себе, сердито рыкнул:
– Замолчь! – и, погладив по голове огромной ладонью, поставил рядом с собой, как провинившегося ребенка.
Все покатились со смеху. Бросали шутки в адрес молодого крикуна:
– Успокоил мальца! – смеялись разинцы.
– Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с нее, – наставительно сказал в адрес молодежи по пояс голый казак, держа в руке выстиранный кафтан.
На бочку заскочил Леско Черкашин и, горячась, закричал:
– Зачем зря время терять? Айда на струги и вдарим по Царицыну! Возьмем животы и поплывем дальше!
– Ага, заставишь тебя, бабника, плыть дальше, ты с женками свяжешься, тебя потом не вытащишь оттуда. Знаем мы тебя! Поплывешь ты сразу! Жди! Всех царицынских баб пока не перецелуешь, не поплывешь! – крикнул в ответ на запальчивую речь Черкашина Якушка Гаврилов.
Круг покатился со смеху.
– У всякого свое желание! Подшучивай сам над собой: здоровей ржать будешь! – ответил Леско, слезая с бочки.
Все это время Разин стоял в стороне, молча слушал, не встревая в спор, ожидая своего часа.
И вот весь круг закричал:
– Пусть скажет атаман! Пусть скажет батько, куда идти! Степан твердой походкой подошел к бочке. Уперевшись о край, легко вскочил. Казаки притихли, с любовью и уважением глядя на ладно сбитую фигуру атамана. Темные очи Разина заиграли огоньками, лицо стало мужественным, брови грозно сошлись в переносье.
– Да, ребята! Жаль уходить от Царицына ни с чем, не рассчитавшись с воеводой и стрелецким начальством за загубленных под валом наших казаков.
Мощный голос атамана был напорист. Слова будто чеканились, входя в душу каждого казака. Все, боясь шелохнуться, слушали его.
– Любо мне было слушать, что многие из вас рвутся в бой мстить народным кровопийцам! По душе мне ваша храбрость! Но храбрость после боя и гроша не стоит! Сколько раз ночью ходили на приступ?
– Много раз, батько! – крикнули из круга.
– В том - то и дело, что много, а даже вала не могли взять! А как же мы крепость будем брать? Взять  Царицын – значит объявить войну боярам и воеводам. Они сразу же нас обложат со всех сторон. Сможем ли мы, казаки, сейчас воевать с воеводами?
– Нет, батько! – загудел круг.
– Вот то-то и оно! Загубим мы свой поход за море!
– Чего нам бояться! – выкрикнул из круга Леско Черкашин.
– Увязнем у города, а в это время ударят воеводы, – ответил ему на это Фрол Минаев. – Правильно батько говорит: нам надо поспешать к морю и нечего тут топтаться!
– Жалко так просто уходить, – пробасил Ефим,– может, чего у них потребуем? Все же мы их крепко пужнули! Воевода поди уже пятые штаны меняет. Если бы наши ребята чуток были свычны к бою, шибанули бы мы их хорошо.
– Я вот о чем мыслю, – перебивая Ефима, в круг выступил могучий детина, кузнец Алексей. – Потребовать бы с воеводы, ладом пригрозив ему, кузнечную снасть, а то ведь клинок поковать нечем или пику заострить.
– Давайте, ребята, – сказал атаман, – на том и порешим! Кого пошлем говорить с воеводой?
– Ивана Черноярца, он привычен с воеводами разговоры вести, – закричал весь круг.
– Быть по-вашему! А сейчас всем готовиться к отплытию. Как только вернется Иван, сразу же отправляемся вниз, – сказал Степан, слезая с бочки, и в сопровождении есаулов пошел к шатру, чтобы обсудить подробности переговоров с воеводой Унковским.

12

Унковский и все стрелецкое начальство сидели в приказной палате, решая, как лучше оборонять город от врагов. Тут вбежал дьяк Василий и возбужденно сказал:
– Разинские струги отвалили от острова и плывут опять к Царицыну!
Все, кто сидел в палате, вскочили и поспешили на крепостные стены. К берегу уже причаливало несколько стругов, окруженных множеством лодок.
«Непохоже, чтобы сегодня казаки пошли на приступ. Или хитрость опять какую-нибудь придумали», – решил воевода.
Со струга сошли казаки во главе с высоким есаулом, одетым очень богато. На нем ладно сидел кафтан, расшитый позументами, на голове горлатная шапка, у пояса дорогая сабля поблескивала золотой отделкой, на ногах красовались малиновые сафьяновые сапоги.
Когда пушки направили на город, есаул в сопровождении нескольких казаков подошел ближе к валу, чтобы его было слышно, и крикнул:
– Эй, честной народ! Стрельцы! Где воевода? Атаман Степан Тимофеич приказал мне передать ему решение нашего войска.
С большой неохотой и опасением вышел на стену Унковский, злобно спросил:
– Что еще там придумал ваш атаман – вор и изменник? Ждет вас всех великая казнь за измену дела государева!
– Это ты, что ли, воевода Унковский? – с усмешкой бросил в ответ Черноярец. – Выйди поближе, да не прячься за стрельцами. Выдь на край стены, чтобы видней тебя было, не бойся. На штурм крепости пока не пойдем, а если договоримся полюбовно, то и вовсе, может, уйдем.
Опасливо озираясь, воевода подошел к краю стены:
– Говори, что там велел передать ваш воровской атаман!
– Не смей, воевода, называть нашего атамана вором и изменником! Он, наоборот, хочет постоять за дело государево! Это вы, воеводы, бояре, дворяне и купчины, давно предали государя великого Алексея Михайловича и без зазрения совести издеваетесь над простыми людьми, заставляете работать на себя с утра до вечера, не давая им взамен ничего. Это вы, кровососы, воры и изменники! И наш атаман решил вывести вас, злодеев, всех до единого перед государем нашим!
От такой речи воевода Унковский чуть было не задохнулся от злобы. Он стоял с выпученными глазами, бледный, ловя ртом воздух. Наконец, выдавил из себя что-то наподобие визга, затопал ногами:
– Молчать! Воры и изменники! Сейчас же прикажу всех вас схватить за такие речи!
– Мы ждем тебя, воевода, вместе с твоей стражей! – усмехаясь, ответил Черноярец. – Иди схвати, если сможешь! – с издевкой добавил есаул!
Видя бесполезность своих слов,  Унковский более спокойно ответил:
– Хватит пустое молоть! Говорите, зачем пожаловали?
– Вот, это другой разговор, воевода, с этого и надо было начинать. А то затеял одно: воры да изменники! Так вот! Наш атаман Степан Тимофеевич не желает проливать зря кровь простых стрельцов, решил он более на приступ города не ходить, но за это просит выдать его казацкому войску всю кузнечную снасть!
Воевода потоптался на месте, в гневе побагровел от дерзости казаков, но смолчал. Боясь нового штурма крепости, больше грозиться не стал и ответил:
– Дам я вам, казаки, кузнечную снасть, только, получив ее, уходите от города.
С удивлением слушали этот разговор простые стрельцы и горожане.
– Ловко есаул осадил нашего воеводу! – услышал из толпы горожан Унковский. – Знатно напугался наш боярин! – послышался в ответ другой голос.
Воевода резко развернулся, чтобы увидеть, кто же это говорит такие речи. Да где там: разве найдешь смутьяна?
– Благодари нашего атамана, воевода, что милостив он пока к вам и нет у него времени с вашей крепостью возиться. Не мешкай, боярин, недосуг нам, - крикнул напоследок Иван Черноярец.
Изрядно напуганный ночным штурмом, князь слушал молча, а когда есаул кончил говорить, распорядился выдать все, что просят казаки, и ушел с вала.
Шел Унковский в приказную палату в большой злобе на то, что пришлось уступить разинцам.
Вдруг дорогу ему заступила женщина. Нахмурил брови воевода, гневно спросил:
– Что тебе нужно?
– Батюшка ты наш! Я уже все обегала, но до сих пор не могу найти приказчика, Петра Лазарева! Ты не знаешь, где он? Может, за делом ратным куда послал его?
Вгляделся Унковский в женщину и узнал Ефросиньюшку Русакову. Волосы ее выбились из-под платка, глаза заплаканы, было видно, что вдова давно бегает по городу в поисках потерявшегося любимого. «Наверное, Лазарев уже у Разина», - отметил про себя воевода, а женщину спросил, хотя давно знал об их отношениях:
– Кем же тебе доводится этот вор и изменник?
– Да ты что, батюшка! Он же хороший человек!
– Для тебя,  может, и хороший, – и похотливо улыбнулся, – а для нас – вор и изменник! Вчера твой разлюбезный к вору Стеньке Разину подался! Сам видел!
– Не может этого быть! – закричала Ефросинья и зарыдала.
– Наверное, может! Раз сбег! А тебя мы попытаем, о чем говорил с тобой этот вор и злодей.
Вокруг стала собираться толпа любопытных. Воевода подозвал двух стрельцов и приказал им, чтобы они отвели женщину к нему в дом и дворецкий закрыл ее накрепко на замок до его прихода. Служилые схватили упирающуюся Ефросинью и поволокли к дому воеводы.
– Ишь, кобель, к себе распорядился отвести! – крикнул кто-то из баб, стоящих в толпе.
– Не боись, что он ей сделает, окромя добра, – громко ответили из толпы в ответ бабе. Стрельцы захохотали.
Унковский было направился опять к приказной палате, но его догнал сотник Алексей Ведерников и радостно сообщил, что разинские струги уплывают вниз по реке.
Воевода поспешил на крепостную стену, чтобы воочию убедиться в том, что казаки уходят. Когда он поднялся, лодки уже скрылись за поворотом реки.
Воевода широко перекрестился со словами:
– Господи! Господи! Наконец-то, услышал наши молитвы! Ушел дьявол от города! – и обратился к рядом стоящему отцу Михаилу: – Отслужить сейчас же молебен господу богу за его доброту к нам! Звоните в колокола, как в воскресенье!
– Сотворим, боярин, все как надо! – ответил поп и не спеша пошел к церкви.
Вскоре зазвонили колокола, собирая народ.
Когда служили молебен, Унковский стоял у алтаря и неистово молился, бил поклоны господу богу за его милость и освобождение от вора.
Домой он вернулся уже поздно под хмельком, так как после молебна воеводу и стрелецкое начальство пригласил к себе в дом пображничать стольник Лев Плещеев.
Унковский до конца гулянки не остался и пошел домой: уж больно ему хотелось побыстрее встретиться наедине с Ефросиньюшкой.
Воевода нежданно-негаданно овдовел, а случилось это два года назад. Вдруг занемогла его боярыня, слегла и через три дня преставилась. Оставшись холостяком, Унковский приметил красивую вдову и неоднократно домогался ее, но женщина об этом и слышать не хотела, смеялась, а как-то очень резко сказала:
– И думать, боярин, об этом не моги! В женки ты меня все равно не возьмешь, а блудить с тобой не хочу!
– Так ты же с приказчиком блудишь, – сердито напомнил Унковский.
На то ответила ему вдова:
– Может, и блужу, так он мне ровня, и молод, и не богат! Ищи, воевода, себе боярыню.
Жениться Унковскому больше не хотелось, а для забавы хватало среди прислуги женщин и девок, которых он подбирал со вкусом. Но непокорность вдовы задела его до глубины души. Хоть оставил он Ефросиньюшку в покое, но из виду не упускал. «А сегодня подходящий случай. Уж отведу я душеньку!» – думал воевода, идя домой.
Не успел он войти в дом, как дворецкий подошел к нему и сообщил:
– Эту бабенку я закрыл, как ты велел. Кричит, воет, даже страшно! Раза два заходил к ней посмотреть, когда она замолкала. Боялся, кабы над собой чего не сотворила. Так, сволочь, тяпнула за палец, – и дворецкий показал палец, перевязанный тряпицей.
Унковский, сердито посмотрев на него, сказал:
– Наверно, лез к ней, вот и цапнула! Приготовь мою опочивальню, принеси туда снеди, вина, а как решу дела с дьяком, приведешь ко мне Ефросиньюшку.
– Понял, батюшка! Понял, благодетель! Исполню, как велишь!
– Да не лезь к ней, не домогайся! Не зли бабу, а то я те! – и сунул волосатый кулак под нос дворецкому.
Тот подобострастно заулыбался, облобызал кулак воеводы и затрусил исполнять волю хозяина, повторяя:
– Что ты, что ты, батюшка!
А воевода прошел в горницу, сел за стол, выпил приготовленное вино из серебряного кубка, задумался, барабаня пальцами по столу.
Скрипнула боковая дверь, зашаркали ноги дьяка Василия. Он подошел к Унковскому и поклонился в пояс.
– Надо, Василий, отписать грамоту в Москву Юрию Алексеевичу Долгорукому в приказ Казанского дворца. Сегодня же пошлешь с ней надежного гонца.
– Что отписать-то? – спросил дьяк, еще ниже поклонившись воеводе.
– Отпиши, что вор Стенька Разин вышел из своего воровского логова на Волгу, разграбил караван, идущий на Астрахань, разогнал государевых людей и приступил с боем к Царицыну. Несколько раз ходил он на приступ города, и скопилось у него много беглого люда, вооруженного пушками, пищалями. Но устоял наш город. Вор Стенька Разин с большой силой ушел вниз по Волге. Мы на его поиски не пошли, потому  что так и не дождались подмоги от астраханского воеводы Хилкова. Слезно просим о помощи ратными людьми. Отпиши, что боярин, видно, сговорился со злодеями, коли не пришел на помощь, – и добавил наставительно: – Да отпиши складно.
– Будь покоен, боярин, отпишу, как надо! – дьяк попятился и, еще раз поклонившись, вышел в боковую дверь.
Воевода устало вытянул ноги, потянулся до хруста в суставах, затем встал и пошел в опочивальню.
Взгляд боярина сразу же упал на Ефросиньюшку. Она была бледна, сидела на лавке, обитой пурпурным аксамитом, безразлично уставившись в одну точку.
Улыбаясь, Унковский обратился к вдове:
– Стоит ли так убиваться об этом изменнике? Выбрось ты его из головы!
– Давай, пытай, веди спрос! – злобно перебила она боярина, сверкнув глазами. – Скажу, все скажу, что он мне говорил! Да окромя любовных речей ничего он не сказывал!
– А если на дыбе спрос вести будем? Все скажешь, да еще прикажу дать тебе батогов! Так все вспомнишь!
– Не наговаривай зря на меня, воевода! – сказала в ответ женщина и заплакала.
Унковский подошел вплотную к вдове и взял ее за подбородок, заглянул в глаза. Перестав всхлипывать, женщина с тоской молвила:
– Что, все-таки добился своего! Не добром, так силой берешь! - и, отскочив в сторону, легко метнула свое гибкое тело к ковру, где висело дорогое оружие. Схватила кривой кинжал, попятилась в угол, с угрозой прошептала:
– Не подходи! Тебя решу и сама решусь!
Боярин спокойно присел на лавку, налил два кубка вина и сказал:
– Не дури, баба! Убить ты меня не убьешь! Если захочу, кнутом достану и опозорю: разденут тебя стрельцы донага, прогонят по площади и батогов дадут по заднице! Выбирай одно из двух: или честь – быть со мной сегодня, или бесчестье – на площади.
Ефросиньюшка в досаде отбросила в сторону кривой кинжал со словами:
– И сволочь же ты, боярин!
Унковский захохотал, потом примирительно сказал:
– Иди, пей вино. Поди, такого еще и не пивала!
Ефросиньюшка смело подошла, залпом выпила кубок вина, еще налила, выпила, не закусывая, снова налила, выпила. Делала она это молча, злобно. Следующий кубок воевода ей пить не дал, ухватившись за кувшин, поставил его на стол, произнес:
– Хватит! Сядь! Посиди и послушай, что я тебе скажу.
– А что говорить! Давай уж приступай к тому, что задумал, – заплетающимся языком тихо сказала вдова. – Все равно ты так меня отсюда не выпустишь!
– Вот это – другой разговор, – улыбаясь, сказал воевода, силой усадив рядом Ефросиньюшку.
Та взяла кувшин, сама налила вина и выпила.
От вина ей стало легче, горе ушло куда-то в сторону, в голове все затуманилось, тело стало бесчувственным, ей все было безразлично.
Руки воеводы уже поглаживали ее бедра, жадно хватали за грудь, снимали с нее летник.
Боярин что-то страстно шептал ей на ухо, целовал ее.
Ефросиньюшка молча повиновалась, не отвечая на ласки своего страстного насильника.
Взяв в охапку женщину, воевода положил ее на свою широкую мягкую кровать, спешно сорвал с нее последние одежды, задул свечи.

***

Утром в опочивальню вошел дворецкий, зашептал что-то на ухо уже полуодетому воеводе, кося наглые глаза на лежащую вдову.
– Сейчас выйду. Пусть ждет, – резко сказал Унковский и сделал знак дворецкому, чтоб тот вышел. А сам подошел к Ефросиньюшке, положил перед ней на постель богатое украшение со словами:
– Иди домой. Да возьми узорочье-то. Может, вечером как-нибудь загляну.
Улыбаясь, довольный собой, вышел из опочивальни.
Ефросинья мигом оделась, стараясь быть незаметной, пошла к выходу из воеводского дома.
Выйдя на крыльцо, увидела дворецкого, нескольких стрельцов и еще каких-то людей. Завидев ее,  все заулыбались, а дворецкий со смехом сказал:
– Глядите, ребята! Даже похудела! Видно хорошо воевода ночью потешился с бабенкой!
Все громко захохотали.
Ефросиньюшка бросилась прочь с боярского двора. Увидев в руках подаренное Унковским узорочье, в злобной досаде с силой швырнула его в грязь.

13

Уже наступил вечер, солнце клонилось к закату, его нежаркие лучи ласкали и не были так знойны, как днем.
На деревьях тихо шелестела листва, пахло цветами. Ровное жужжание пчел настраивало на дрему.
Василий Ус, лежа на изумрудно-зеленой мягкой молодой траве, вдыхал аромат леса и трав, наслаждаясь покоем. Но, услышав стук копыт и голоса своих есаулов, которые направлялись к лесной поляне, где он находился, приоткрыл глаза, скосил в сторону, откуда предполагал появление людей, и увидел белку. Та шустро соскочила с дерева, оглядела черными бусинками глаз полянку и, не обнаружив ничего подозрительного, стала шнырять вокруг пенька, ища что-то. Затем вдруг привстала на задние лапки, прислушалась к топоту копыт и голосам людей, быстро взобралась по стволу дерева и юркнула в дупло.
Из-за кустов орешника сперва показалась лошадиная морда, а затем вышли люди. Один из них, незнакомый бородатый казак, держал под уздцы гнедого жеребца.
«От Степана Тимофеича, наверно», – подумал с радостью Василий. Потянулся и резко сел, внимательно глядя на подходящих к нему людей.
Как только они подошли вплотную, Ус, жестом показав рядом с собой, сказал:
– Садитесь, казаки, на рытный ковер.
Ефим Серебряков и Иван Хороший, хохотнув, присели рядом с атаманом, ожидая казака. Тот по-хозяйски привязал лошадь к кусту орешника и, сев рядом со всеми, снял баранью шапку, вытер рукавом пот со лба. Взглянув на голубоглазого, с худощавым лицом атамана Уса, широкого в кости, по всей вероятности, обладающего большой физической силой и волей, на что указывали мужественная складка в переносье и упрямый подбородок, произнес:
– Вот ты каков, Василий Ус!
Василий заулыбался, и его голубые глаза стали добрыми и искристыми. И, в свою очередь, спросил у казака:
– А что – не похож? – и захохотал.
Тот внимательно посмотрел на него, как бы пытаясь запомнить навсегда. Загадочно улыбнувшись, заговорил:
– Я к тебе, атаман, с большим делом от Степана Тимофеича.
– Догадываюсь, – серьезно ответил Василий Ус, и от этого его лицо стало строгим, а глаза внимательными и холодными. – Что же просил передать мне твой атаман? – требовательно и жестко спросил Василий, теребя свои пушистые русые усы.
Казак помолчал, как бы собираясь с мыслями, поскреб затылок, начал говорить не торопясь, стараясь обстоятельно передать наказ Степана Разина.
– Вы уж, наверно, прослышали, что мы покинули городки Паншин и Качалинский?
– Доходили до нас такие вести, – ответил есаул Иван Хороший. – Да только слух о вас как в воду канул. А вот только вчера прослышали мы от одного пришлого ярыжки, который пристал к нашему войску, якобы разорили вы торговый караван, шедший по Волге. Верно ли это? – спросил Василий, и все вопросительно посмотрели на казака.
– Да, братцы, правда все это. Сшиблись мы с караваном и забрали все животы.
– Это да! – восхищенно воскликнул Ус. Он вскочил на ноги, стал ходить взад и вперед по небольшой полянке, восторженно приговаривая:
– Вот это атаман! А мы тут сидим, спрятались в лес, как кроты, и ждем! Чего ждем?!
Василий Ус остановился среди поляны, расставив широко ноги, и затем, выпрямившись во весь свой высокий рост, в досаде хлопнул себя по бедру:
– Да если бы не просил меня Разин подсобить собрать народишку, я бы от него не отстал, тоже был бы там!
Потом вдруг резко обернулся и обратился к Фролу с вопросом:
– А дальше-то что было?
– А потом подступили под Царицын с боем, но вскоре батько меня к тебе послал. Не знаю, что вышло там у них.
– Может, уж город взяли! – воскликнул Василий и опять заходил по поляне, восклицая:
– А я тут сижу! Да сколько можно сидеть без дела?
– Вот затем я к тебе и послан, чтобы ты не сидел, – улыбаясь, молвил разинец.
– Ты не шутишь? – воскликнул Василий и, подскочив к нему, стиснул его сильными руками за плечи. Казак поморщился от боли и взмолился:
– Отпусти, чертяка!
– Тьфу, – в досаде плюнул Ус, затем, притянув к себе посланца, спросил: – Как звать-то тебя? Кем служишь у Разина?
– Меня-то? – недоуменно спросил казак.
– Тебя, кого же боле?
– Есаул Фрол Минаев, – ответил он, заморгав глазами.
– Ну, спасибо тебе, Фрол! Удружил ты мне, есаул! Так давай же скорей выкладывай: что еще велел тебе сказать атаман?
Но Фрол, как бы не слыша нетерпеливого вопроса Уса, спросил:
– Сколько у тебя людишек собралось?
– С тыщу, наверно, будет.
– А как вооружены?
– Да кто как, в основном вилы, топоры, косы. Пищаль у кого редко, а пушек вообще нет.
– Небогато, – раздумчиво сказал казак.
– Но зато ребята у меня все отчаянные и к бою рвутся. А раз так, то и оружие раздобудем, – решительно сказал Василий Ус.
– Так-то оно так, но против стрельцов да рейтар без оружия стоять трудно. Батько просил передать тебе, Василий, чтобы ты немедля со всеми своими людьми пробивался на Терки для соединения с нами и готовился в поход за море.
Василий снова заходил по поляне, заговорил, размахивая руками:
– И что заладил он со своим походом за море. Сколько раз я говорил Разину: надо поднимать мужиков на Русь и двинуть сообща на Москву, а там весь народ нам поможет в правом деле.
Фрол Минаев сперва слушал Уса внимательно, а потом вдруг перебил:
– На то батько тебе велел передать, что ныне не можем мы идти на бояр, воевод да князей, на Русь, не пришло еще время. Да и чтобы вооружить войско, надо много денег. Вот и мыслит наш атаман взять все это за морем.
– Эх, нет тут Разина! – в досаде воскликнул Ус. – Я бы ему подсказал, куда надо идти походом, я ведь в прошлом году дошел почти до самой Москвы, да и войска у меня было тыщи три. Если бы не эта дьявольская лиса, князь Юрий Борятынский, послужили бы мы верой и правдой государю. Верно я говорю? - обратился Ус к своему есаулу Ивану Хорошему.
– Что правда, то правда, атаман, – с грустью сказал есаул. – Заманил нас этот хитрец в ловушку сладкими речами да посулами. Позвал нас однажды князь для переговоров и посадил под стражу. Ночью Василий придушил стражника, бежали мы, а то быть бы нам на дыбе и войско бы наше порушили. А мы, вишь, все же своих людей сохранили.
Фрол Минаев встал, встали и остальные. Глядя в лицо атамана, посыльный настойчиво произнес наказ Степана Разина.
– Батько велел пробиваться к Теркам на соединение и собирать по пути народ.
– Раз так, тому и быть, – вздохнув, ответил Ус и молча зашагал в стан своего войска.
Смеркалось, когда они, пройдя хитрыми тропами, преодолевая завалы и засеки, вошли в расположение казацкого лагеря. Казаки уже варили в котлах еду. Окружив костры небольшими группами, шутили, смеялись, слушали сказки да бывальщину.
Василий Ус и его спутники вошли в землянку. Там было сухо и чисто; на дощатом столе в небольшом котле дымилась уха.
– Рыбки-то где взяли? – с удивлением спросил Минаев.
– Тут у нас недалеко лесное озеро, там ее хоть руками лови, – ответил Иван Хороший.
Василий Ус пригласил всех к столу и, показывая на широкие лавки вдоль него, сказал:
– Садитесь хлебать уху.
Казаки уселись за стол, а Ус прошел к шкафчику, достал из него деревянные ложки, чашки, кружки и небольшой бочоночек, который поставил посреди стола. Сам налил каждому в деревянную кружку хмельного меду. Затем черпаком осторожно стал разливать в большие деревянные чашки жирную уху, приговаривая:
– Хлебайте, казачки, хлебайте наше варево, здоровее будете!
Положил перед каждым ломти душистого хлеба, затем поднял свою кружку со словами:
– За новый поход, казаки!
Есаулы переглянулись и, улыбаясь, подняли свои кружки.
Ус много пить не любил, поэтому хмельного более не предлагалось. Подливая ухи, Ус приговаривал: «Кушайте, кушайте, ребятки!».
А когда все насытились, в землянку вошли два казака, внесли котел душистого чая, заваренного лесной травой, и большую деревянную чашку меда в сотах.
За чаем Василий Ус сказал:
– Соберем круг – будем говорить о походе со Степаном Разиным и решать, что делать.
После чая казаки раскурили свои длинные чубуки, вышли на завалинку отдохнуть. Только некурящий Ус скрылся в темноте, хлопоча о проведении круга.
Посреди казачьего стана развели огромный костер. У широкого пня выставили атаманов бунчук.
Мужик высокого роста, сухощавый, подойдя ближе к бунчуку, застучал в барабан.
Лагерь притих, смолкли говор и песни, все прислушались. Потом снова ожили, заговорили, и усовцы поспешили к костру, где у широкого пня стояли атаман Ус, его есаулы: Ефим Серебряков, Иван Хороший и посланец Степана Разина Фрол Минаев.
Когда все были в сборе, Василий Ус встал на пень:
– Казаки! Сегодня будем решать, куда идти нам походом. Надоело здесь сидеть и хочется горячего дела! Все вы горите желанием пошарпать князей, бояр, воевод да купчишек. Жаждете расплаты с ними за высосанную кровь, за разорение и издевательства над вами!
– Правду говоришь, батько! Пора нам идти в поход! – выкрикнули из круга.
Казаки заговорили все враз. Василий Ус поднял руку, требуя тишины. Наконец, все стихли, и атаман заговорил снова:
– Сегодня к нам прибыл посланец Степана Разина, – и указал на Фрола Минаева.
Из круга закричали:
– Пусть слово скажет!
Минаев степенно поднялся на широкий пень, погладил бороду и спокойно заговорил:
– Наш атаман Степан Тимофеич просил вас, чтобы вы без промедления шли к нему, потому что ладит он поход за море и обещает всем вам богатый дуван.
У многих казаков загорелись глаза, и круг снова загомонил. Фрол Минаев продолжал:
– Доподлинно сообщаю вам, ребята. Зовет вас батько с собой за богатыми животами. Хватит вам здесь прохлаждаться, пора идти в большой поход!
В круг выскочил небольшого ростика мужичок в холщовой заплатанной одежде, с рыжей бороденкой, всклокоченными волосами и торопливо заговорил:
– Казаки! Зачем нам идти за море? Айда на наших помещиков, бояр да купцов! Мы и дуван возьмем, и рассчитаемся со злыднями!
Мужики, недавно убежавшие из деревень от своих жестоких господ, зашумели, стали кричать:
– Правильно Семен говорит! Что нам делать за морем?
Разинский есаул в досаде сдвинул баранью шапку на затылок и, набрав полные легкие воздуха, гаркнул во весь голос:
– Мужики! Казаки! Придет еще время, пойдем мы на ваших злых господ, но пока надо идти за море, чтобы добыть всякого барахла, оружия и денег для снаряжения войска! Вы же с вилами да с кольями не навоюете! Стрельцы разгонят вас, как баранов, дадут вам как следует батогов и отошлют к вашим хозяевам.
– Правильно говорит посланец Разина! – выкрикнул кто-то из усовцев.
Круг опять зашумел, заспорил, самые отчаянные уже ухватили друг друга за грудки. Возможно, спор решился бы потасовкой, но на пень вновь влез Василий Ус и сурово сказал:
– Замолчь, казаки!
Круг затих, атаман продолжал:
– Обещал я, ребята, подмогнуть Степану Тимофеичу и верен буду своему слову. Может быть, мне тоже хочется двинуться на Русь, но поверьте мне, как вы уже знаете, ходил я на Москву. И понял, что малою силою идти на воевод нельзя. Это значит – идти на погибель. Нужно подымать народ, и сообща ударить по воеводам и всем государевым предателям, поэтому должны мы быть вместе, и только так мы можем победить. Моя думка такая: надо идти к Разину.
– Любо! – закричало большинство из круга. Но и немало стояло молча, еще не решив, что делать. Далекий поход пугал нерешительных.
– А кто не желает идти за море, того не неволю. Живите здесь, собирайте народ, ждите нашего возвращения, но если превратитесь в разбойников, пощады от меня не ждите! – немного помолчав, Василий окинул пристальным взором круг, как бы стараясь определить, кто же с ним, крикнул:
– Завтра выступаем в поход!

14

Кончился май, отцвели сады. Наступило знойное лето. Днем стояла нестерпимая жара. Даже на реке не было прохлады. Часто меняя гребцов, почти не делая остановок, разинцы спешили вниз по Волге, старались как можно быстрее выйти к морю.
На 31 день мая, в три часа дня, на головном струге заметили город Черный Яр. Разин и его ближние есаулы обсуждали, что им делать: пройти мимо городка или брать его боем.
Прибежал Еремка Рябинин, молодой казак из Черкасска: стройный, со светло-русыми кудрявыми волосами и аккуратной короткой бородкой. Голубые глаза у Еремки искрились веселым задорным огоньком. За веселый нрав, шутки и прибаутки держал его атаман около себя. Казак крикнул:
– Степан Тимофеич! Черный Яр впереди!
– Добре! – ответил Степан, продолжая неоконченный разговор с есаулами. – Как только струги подойдут к берегу, сразу же идем на приступ. Ты, Леско, со своими казаками заходи к главным воротам, тебе, Яков, быть пока у стругов на всякий случай, а остальные – сходу на приступ городка.
– Я думаю, что стрельцы не будут с нами даже в бой вступать, – сказал Иван Черноярец.
– Это ты правильно, Иван, говоришь, мы им не враги. Если захотят, у нас служить будут, а не захотят, пусть идут сами по себе.
– Не удалось Царицын взять, может, этот городишко возьмем, – сказал Леско Черкашин, горя нетерпением схватиться со стрельцами.
Город приближался. Уже ясно были видны крепостные стены, различались главные ворота.
Степан Разин и есаулы пошли на нос струга и стали пристально вглядываться в берег, но какого-либо движения не заметили: на крепостных стенах не маячили даже стрельцы. Было тихо.
– Они здесь вымерли, что ли? – с недоумением спросил Иван Черноярец.
– Наверно, с перепугу заперлись и сидят, – ответил Якушка Гаврилов.
– Не нравится мне, братцы, эта тишина, – с беспокойством заметил Разин. – Уж больно тихо! Поглядите еще, ребята, получше, нет ли где засады.
Все стали пристально осматривать берег, но ничего подозрительного не заметили.
Разинские струги почти поравнялись с городом. Атаман внимательно оглядел берег и, увидев подходящее место, куда легко можно пристать, повелел есаулам:
– Скажите, пусть правят к песчаной косе,– и, выдернув из ножен саблю, потрогал лезвие, остался доволен, проверил пистолеты.
Толчок. Нос струга врезался в песок. Не дожидаясь, когда спустят мостки, казаки прыгали в воду, с шутками и смехом, мокрые выходили на берег.
Вскоре все разинские лодки причалили. Есаулы быстро расставили своих людей, ждали сигнала атамана.
Разин, выдернув из ножен саблю, крикнул:
– Вперед, ребята! – и первый побежал к крепостному валу. Казаки молча ринулись за атаманом на приступ. Но еще не пробежали они и половину пути, как со стен городка ударили крепостные пушки. Городские ворота медленно отворились. Галопом пошла стрелецкая конница, серебряными молниями засверкали сабли служилых. Она быстро охватывала казаков с флангов. Стройными рядами двинулись в наступление солдатские полки. Треснули залпы пищалей - один, второй, засвистели пули над головами шткрмующих. С визгом выскочила татарская конница из расположенного рядом с городом лесочка, помчалась во весь опор на казаков.
Удивленные разинцы остановились, прекратив свой решительный штурм города.
Разин лихорадочно думал:  «Откуда это такая сила? Наверно, астраханский воевода Хилков позаботился?».
Атаман поднял руку. Останавливая казаков, крикнул:
– Все назад, к стругам! Быстро!
Разинцы помчались к лодкам, не жалея сил. Но спешили они напрасно. Защитники Черного Яра, как только увидели, что казаки побежали к лодкам, вернулись в город, боясь пушек, которые на них направили разинцы.
Ворота накрепко закрылись, и защитники города устремились на стены, откуда стали пристально наблюдать за действиями разинцев.
Разин же отплывать не спешил, видя, что воевода боится открытого боя.
Вновь собрались есаулы на головном струге, чтобы решить, что им делать.
– Вот это да! – сказал Якушка Гаврилов, когда все собрались.
– Что, да?! – злобно спросил Леско Черкашин.
– А то, что неплохо подготовился к встрече воевода Алексашка Жердинский! Вроде бы было все так тихо, а тут – на тебе!
– Это еще хорошо, что у них ума не хватило нас ближе подпустить да засаду устроить, а то влипли бы мы крепко, – озабоченно молвил Разин. Затем задал есаулам вопрос:
– Что теперь, атаманы, делать будем?
– Брать город надо! – ответил за всех Якушка Гаврилов. – Чего еще ждать-то? Надо брать быка за рога.
– Нет, казаки, так не пойдет, – сказал Разин. – Сегодня мы на приступ не пойдем.
– А когда? Завтра, что ли? – спросил недоуменно Якушка Гаврилов.
– А мы вообще на приступ Черного Яра не пойдем, поплывем далее вниз, пока воеводы не очухались. Чует мое сердце, что начали они нас обкладывать. И крепко начали! – с тревогой сказал Разин. Потом, немного подумав, решительно распорядился:
– Теперь, атаманы, по стругам, да отплывем потихоньку, – помолчав добавил: – Не дождутся от меня воеводы, чтобы я своих товарищей под огнем сгубил!
– Давай, Иван, распорядись к отплытию, – приказал Степан, а сам, тяжело ступая, пошел к себе в небольшой, прогретый солнцем шатер, поставленный прямо на палубе струга.
Зайдя в него, Разин устало лег на широкую лавку, застланную бараньим тулупом, прикрыл глаза. Казалось, он задремал, но между тем беспокойные мысли одолевали его: «Караван мы взяли легко, и за эту легкую добычу прощения ему не будет. Коли уж один раз согрешил, можно грешить и дальше: одной виной перед Москвой больше, одной меньше». С этими мыслями он и уступил настойчивым просьбам своих есаулов идти штурмом на Царицын, а теперь и на Черный Яр. Хотя знал, что крепости ему со своим войском не взять. Решил, пусть потешатся, собьют спесь. Да и у самого в душе тлела надежда, а вдруг удастся взять город, но тут же брал все под сомнение.
Почему воевода Жердинский и астраханцы не пошли боем на него? Побоялись! Видно, сила, которую он собрал, пугает воевод. А могли бы они его под Черным Яром разбить, если бы пораскинули мозгами. При подходе к городку есть овраг, заросший кустами, там можно было бы спрятать засаду. И если бы они отрезали путь к стругам и ударили бы основной силой, его походу наступил бы конец. Не сообразили воеводы. Или побоялись. И он хорош, не узнав ничего, сразу же ринулся брать крепость. Надо быть осторожнее.
Тем временем струг дрогнул и легко закачался на волнах, стал круто разворачиваться вниз по течению. Смутное тревожное чувство вдруг овладело Степаном. Он больше не мог лежать, медленно встал, вышел из шатра, решил поглядеть, как пойдут остальные лодки.
Вскоре берег против Черного Яра опустел, а разинские струги, насады и маленькие лодчонки, вытянувшись в длинную вереницу, ходко пошли вниз по Волге.
Подул попутный ветерок, надув обвисшие паруса.
Разин решил уже снова отправиться к себе в шатер, чтобы поесть. Хотел было кликнуть для компании Григория и Ивана Черноярца, но есаул сам спешил к нему, а подойдя ближе, с тревогой показал на крутой берег со словами:
– Смотри-ка атаман!
Разин увидел группу всадников, скачущих по берегу. Верховые стрельцы что-то кричали, размахивая руками.
Атаман нахмурился, подумал: «Что бы это могло быть? Чего они хотят? Может, что-то важное сообщат?».
Обращаясь к Ивану, сказал:
– Ход стругов замедлить, послать лодку к берегу. Узнать, чего им надо.
Вскоре спустили на воду легкую лодку, и несколько отчаянных казаков, дружно гребя, поплыли к всадникам.
Как только лодка пристала, всадники спешились, сели в челн к разинцам, бросив своих коней на берегу.
Головной струг еще более замедлил ход, поджидая лодку.
Атаман в нетерпении похаживал по палубе, хмурил густые брови, терялся в догадках.
Наконец, лодка пристала к борту головного струга. Людей быстро подняли на палубу.
Разин к этому времени сел на лавку, подбоченился, ожидая, когда приведут стрельцов.
Через некоторое время Иван Черноярец подвел служилых. Их было шестеро.
Атаман пристально посмотрел на них, обжигая проницательным взглядом. Стрельцы, опустив глаза, стояли, переминаясь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. Взгляд Степана их парализовал, первое время никто из них не знал, что и сказать. Но вот один из стрельцов, коренастый, белобрысый, со светлыми глазами, выступил вперед, поклонился в пояс и сказал:
– Прими, атаман, нас в свое войско. Просим все тебя, батько, – показал рукой на своих товарищей. Те тоже поклонились низко и сказали, дружно выдохнув:
– Просим тебя, батько! Прими нас в свое войско!
Разин, довольный, улыбнулся, гордо приосанился, в глазах заиграли веселые огоньки.
– Чего же вы передо мной, как перед воеводой, спину гнете? Садитесь рядком – поговорим ладком, – ласково сказал атаман.
Стрельцы продолжали стоять, не смея сесть.
– Садитесь, садитесь, ребята, – приветливо пригласил Степан служилых. Наконец, те расселись по лавкам.
– Рассказывайте, как там в Черном Яре и откуда у воеводы такая сила собралась? – задал первый вопрос Степан.
Стрельцы наперебой заговорили, стараясь сообщить все, что они знают.
Степан нахмурился, недовольный неразберихой в рассказе прибывших. И, указав на одного из них, что показался ему посмышленее и мудрее, спросил:
– Как тебя кличут?
– Иваном Копытовым, – смущенно ответил служилый.
– Давай-ка, ты, Иван, расскажи все по порядку, а чего не доскажешь, другие добавят, – и, обратившись к остальным, сказал: – Только враз не галдите, а то ничего не пойму.
Иван Копытов посидел молча некоторое время, как бы собираясь с мыслями, потом начал:
– Мы, Степан Тимофеич, к тебе подались, потому что надоела нам такая жизнь. Воевода Жердинский совсем измучил стрельцов. Чуть что, в морду норовит. А меня за то, что не успел вовремя поклониться ему, батогами угостил. Вот мы, обиженные, и ушли от издевательств стрелецкого начальства и воеводы.
– Как же вы ушли-то из города? – задал вопрос атаман.
– А мы в него и не возвращались: как вышла конница из ворот, мы сразу же в бега. Заранее сговор у нас был. А воевода догонять нас не стал, видать, не до этого было.
– Откуда у вас в городе столько ратного люда? – с удивле¬нием спросил Степан.
– А это воевода Хилков из Астрахани на подмогу Царицыну послал стрельцов, рейтар и юртовских татар во главе с Богданом Северовым, Василием Лопатиным и иноземцем Кашпаром. К Царицыну-то они не успели и, узнав, что воевода Унковский от вас отбился, стали ждать вас здесь.
– Вот оно что! - задумчиво произнес Степан. – Вот откуда в городе сила такая.
Иван Копытов, торопясь, снова заговорил:
– Что хочу тебе сказать, батько. Случайно пришлось мне услышать разговор воеводы Жердинского с головой Лопатиным. Будто ждут тебя на подходе к Астрахани стрельцы, пройти тебе там не будет возможности, хотят извести твое войско.
Атаман усмехнулся, затем поблагодарил стрельцов:
– Ну, спасибо, служилые, за то, что упредили! – и, подозвав Ивана Черноярца, сказал:
– Распределить их по сотням, пусть служат мне верой и правдой, коли хотят.
Стрельцы опять поклонились в пояс атаману, а Иван Копытов поблагодарил за всех:
– Спасибо тебе, батько!
– Служите, ребята, а я вас не обижу! – ласково ответил Степан.
Служилые пошли в сопровождении Черноярца, то и дело оглядываясь на задумчиво сидящего Разина.
А Степан, ликуя в душе, рассуждал: «Все же поверили воеводы, что иду я к Астрахани, а не на Яик. Видно, Федор Сукнин со своими товарищами крепко держит в тайне наш сговор». Когда Разин стоял в городке Паншине, договорились они, что придет он на Яик перед походом в Персию – пошарпать богатых людишек, домовитых казаков, умножить свое войско людьми. Не сомневался атаман, что голытьба и простые казаки его поддержат.
Вглядываясь в розовый закат, который отражался в могучей реке, думал: «Пусть воевода Хилков ждет в Астрахани. Только дождется ли?».
Разин загадочно улыбнулся.

15

Предутренняя тяжелая дрема одолевала стрельца Ивана Красулина. Досталось ему стоять на страже у главных астраханских ворот в самые сложные утренние часы.
Глаза слипались, голова то и дело клонилась на грудь. Чтобы хоть как-нибудь стряхнуть с себя сон, Иван стал прохаживаться вдоль стены от башни к башне,  вглядываясь в светлеющий восток, где бледнели и гасли звезды.
С моря потянул теплый ветерок, пахнущий влагой и чем-то неведомым, видно, пришли эти запахи из далеких персидских краев, и от этого на душе Красулина стало беспокойно и тоскливо.
Вспомнился ему рассказ ярыжки на базарной площади. Рассказывал странник астраханцам об удивительном атамане Степане Разине. Будто идет он с большою силою в кызылбашские пределы за богатыми зипунами, и что придут оттуда казаки, отяжелевшие от добычи, и прибирает к себе в войско атаман всех, кто по¬желает, и особенно добр он к бедным людишкам, но чтит этот атаман и стрельцов, берет их с охотой к себе на службу.
Многое еще хотелось узнать Красулину у этого человека, но набежали истцы воеводы Хилкова, схватили ярыжку, повязали да поволокли в губную избу, щедро давая тычки в спину.
С тех пор часто ловил себя служилый на думах об атамане Стеньке Разине и его походе за море. Гнал стрелец от себя эти мысли, ведь твердили ему сотник Ефим Еремеев, воевода Хилков, попы в церквах, что казацкий атаман - вор и государев изменник, колдун он и знается с дьяволом. Да только все равно неведомая сила тянула стрельца к слухам об атамане. Жадно вслушивался Иван в разговоры, ходившие по городу, про войско Стеньки Разина.
Давно тяготила служба Красулина, но некуда было ему податься. Видел он, как тяжко живется другим, но продолжал сам прилежно служить, дабы быть в чести.
Был этот молодой стрелец двадцати лет от роду, с озорными глазами, ростом высок, строен. Лицом светел, брови черные, густые, волнистые темно-русые волосы. Небольшая вьющаяся бородка делала его чуть старше. Да и  силой он обделен не был: широкие плечи, налитые крепкие руки.
Увлекшись думами о неведомом атамане, не заметил стрелец, как взошло солнце, и очнулся он от мыслей, когда поток золотистых лучей уже переливался в волнах матушки-Волги. Река искрилась, играя всеми цветами радуги: гребни волн то золотились, то отдавали яркой голубизной, то серебрились на ясном солнце.
Ветерок разгулялся, будоражил реку, пучил волны, но был теплый и ласковый.
Иван залюбовался рекой и не заметил, как пришла смена. Пожилой стрелец, окликнув его раза три, с удивлением подошел к нему вплотную, тряхнув за плечи, сказал:
– Чего стоишь, как истукан? – и, поглядев на Ивана с любопытством, спросил:
– Не случилось ли с тобой чего? Не заболел ли?
– Здоров я, Тимофей, – и, поглядев с тоской на речной простор, добавил:
– Сколько простору и воли на реке! А красотища какая! Скольких людишек она, матушка, кормит и скольким силу дает! А все равно, тесно им на этом просторе, обижают друг друга.
– Опять ты, Иван, за свое, – зашептал Тимофей и, в страхе озираясь, произнес:
– Ты брось такие речи, не кончится это добром! Донесут на тебя воеводе, попадешь в губную избу, узнаешь, почем лихо!
– Так ведь ты же не донесешь, а что говорю правду – сам ведаешь.
– То-то и оно, Иван, что всякая сорока от своего языка погибает.
Иван Красулин хохотнул, потом положил на плечо бердыш и зашагал, не оглядываясь, к себе домой.
Не успел стрелец дойти, как догнал его сослуживец по сотне Михаил Лотохин. Запыхавшись от бега, крикнул:
– Погодь, Иван. Сотник велел тебе передать, чтобы завтра с утра пришел для службы в губную избу.
– Так я же у главных ворот стою, – недовольно ответил Иван.
- А мне почем знать? – огрызнулся Лотохин, – сказано, будто людей не хватает, так что завтра не забудь, куда тебе идти.
– Ладно, приду, – буркнул Иван, недовольный тем, что опять придется слышать крики обезумевших от пыток людей, видеть холодные бегающие глаза дьяка Игнатия, который со спокойной жестокостью приказывал палачу пытать людей.

***

Воевода Хилков в это утро получил известие от Богдана Северова и Василия Лопатина.
Прочитав грамоту и расспросив гонца, Хилков зашелся в ярости. Обычно спокойный, воевода неистовствовал. В злобе бросил на пол грамоту, топтал ее, кричал:
- Сукины дети! Похвалялись тут, что враз разобьют вора, а на деле что? Каков промысел – такова и добыча!
В бешенстве грохнул лавку об пол. Гонец выскочил на крыльцо приказной палаты с расквашенным носом.
Дьяки, писари, сотники и стрельцы, бывшие в это время в приказной палате, притихли, опустили головы, боялись  взглянуть в глаза друг другу.
Наконец, воевода утих. Все в страхе смотрели на дубовую дверь, за которой находился Хилков. Но вот из-за двери послышался уже спокойный голос Ивана Андреевича:
– Зовите дьяка Игнатия. Да пусть поспешает.
К счастью, тот оказался здесь же и, трясясь от страха, медленно открыл дверь к воеводе, поклонился до самого пола и юркнул в палату. Все с облегчением вздохнули, думая о том, как хорошо, что не ему первому пришлось идти к Хилкову в этот недобрый час.
Когда Игнатий вошел, тучный воевода сидел за столом, тяжело дыша. Борода его была всклокочена, руки судорожно сжимали грамоту, взгляд злобно блуждал.
Дьяк прилип к двери, дрожал, как осиновый лист, даже зубы его выбивали мелкую дробь. Игнатий был небольшого роста, сухощавый, юркий, трусливый человек; с реденькой рыжей бороденкой, длинными сальными, прямыми волосами; холодными, беспокойно бегающими глазами. С подчиненными был до жестокости строг, а с начальством угодлив и в делах исполнителен.
Наконец, воевода, как бы очнувшись, взглянул на Игнатия:
– Сядь-ка напротив и слушай, что я тебе скажу. Сегодня отпишешь Богдану Северову: сильно я недоволен тем, что не могли перенять казаков под Черным Яром. Пуще всего разгневан я за то, что упустили вора: и бою Стеньке не дали, и за ним для поиску не ходили. Теперь пусть идут и ищут злодея.
Хилков смолк, скомкал грамоту от Северова и, бросив ее с досадой в угол палаты, озабоченно произнес:
– С грамотой отправь гонца сразу же, как напишешь, и еще... пошлешь надежных стрельцов в Яицкий городок – к стрелецкому го¬лове Ивану Яцыну, да в Терский городок воеводе Режевскому с наказом, чтобы берегли они свои вотчины и были наготове, потому что идут казаки с большою силою к морю.
Замолчал воевода, прикрыл глаза ладонью, покряхтел, потом с трудом заговорил снова:
– И еще, отпиши Юрию Алексеевичу Долгорукому в Москву, в приказ Казанского дворца. Отпиши ему обо всех злодеяниях вора Стеньки Разина, да сказывай, что не переняли мы вора-то, что он идет к морю, но тешим себя надеждой, что все же с ним скоро покончим.
Хилков вытащил платок, устало вытер пот, махнул рукой, давая понять, что разговор закончен.
Дьяк Игнатий встал, поклонился до самого пола, попятился, открыл задом дубовую дверь и исчез.
Воевода задумчиво перебирал полы своего кафтана, замысловато расшитые канителью, и думал: «Видно, отвоеводил ты, Иван. Царь уж неоднократно высказывал недовольство твоей службой, и в грамотах его проскальзывало, и верные люди сообщали. А тут вовсе сместит тебя Алексей Михайлович! Сместит! Ну, да до этого еще дожить надо!».
Мысль воеводы перескочила на его заветного лазутчика Петра Лазарева: «Где он, почему молчит? Богдан Северов пишет, что давно послали к нему людей, а ответа все нет и нет. Неужто и этого сгубили воры проклятые?» – со злостью подумал Хилков.

16

Разин лежал на лавке в своем шатре. Жара стояла нестерпимая, казаки отлеживались в тенечке под деревьями и кустами. Вели они нескончаемые разговоры о далекой Персии и богатых заморских странах. Степан сперва прислушивался к голосам, преодолевая дрему, но потом все слилось в единое гудение и потерялось вовсе. Атаман заснул.
Пола шатра откинулась, вошел брат его Иван. Улыбнулся, присел рядом с Разиным на лавку, спросил:
– Спишь, атаман? – и тронул Степана за плечо.
– Нет, брат, думаю, что же мне делать дальше, куда народ вести.
– А чего тебе думать, Степка. Правильный ты путь выбрал, иди на Яик, перезимуешь там, а весной уйдешь в море.
– Рассудителен ты, мне тебя всегда не хватает, – и, взгля¬нув в улыбающееся лицо брата, спросил:
– Иван, тебя же казнили?!
– Правду ты говоришь, Степан, казнили, но я с тобой всегда буду и в походе, и в бою, – перестав улыбаться, серьезно сказал: – Спешить мне надо, ждут меня там, – и показал рукой куда-то в сторону.
Разину было жалко расставаться с братом, он стал его умолять:
– Постой, не уходи! Постой!
Но Иван уже откинул полу шатра и вышел.
Степан закричал ему вслед:
– Иван! Иван, не уходи! – и соскочил с лавки.
Перед ним стоял Иван Черноярец. Разин смотрел на него, широко открыв глаза, крупная слеза катилась по щеке. Подойдя к атаману, есаул в тревоге спросил:
– Что с тобой, Степан?
Разин уже пришел в себя и, поняв, что ему все приснилось, сказал:
– Брат мне приснился, как наяву! Разговаривал со мной, веселый такой, советовал идти на Яик… Ты почему пришел-то?
– Казаки вожа привели.
– Кто он?
– Местный зверолов, рыбак. Говорит, что хорошо знает эти места.
– Веди его сюда.
Черноярец вышел из шатра.
Все еще находясь под властью сна, Степан Разин думал: «Как сейчас мне не хватает старшего брата, разумного советчика. Правильно говорил Иван во сне: надо идти на Яик. Через Астрахань не пропустит меня Хилков. Переймет мое войско, не даст выйти к морю, а тут подоспеет Богдан Северов: зажмут в клещи и разобьют. Выскользнуть мне надо из воеводской ловушки и уйти к Яику. Да и с походом не управиться, наверное, в это лето. Не поспеть до зимы, да и людей мало. Пойдут дожди, начнутся ветры и бури. Какой там поход! Надо спешить на Яик», – твердо решил атаман.
В шатер вошли Черноярец и вож.
– Этот, – сказал Иван, показывая на мужика.
Тот смело подошел к атаману, с любопытством разглядывая его, пробасил:
– Здравствуй, батько! Наконец-то дождались мы тебя, избавитель наш! – и поклонился в пояс.
– Как кличут-то тебя? – ласково спросил атаман.
– Михаилом.
Разин тем временем налил из бочонка полную кружку вина и подал вожу.
Тот, радуясь чарке, принял со словами:
– Дай господь, атаман, тебе здоровья и побед в лихих походах!
Выпив, долго сидел, причмокивая языком, и, обсосав усы, сказал:
– Ох, винцо, атаман, у тебя и сладкое, и душу веселит! Еще ни разу в жизни такого не пивал!
Разин захохотал и, хлопнув по плечу Михаила, воскликнул:
– Пойдешь ко мне в войско служить, каждый день пить такое будешь!
Мужик сразу же стал упрашивать атамана:
– Принимай, Степан Тимофеич, меня в свое войско! Принимай!
Улыбнувшись, атаман сказал:
– Считай, что мы уже тебя приняли. Только ответь, Михаил, сможешь ли ты меня вывести побыстрее к морю в сторону Яика, да так, чтобы мне и войску моему не нарваться на заставы стрельцов.
– Смогу, батько. Хоть сейчас пойдем.
– Ты видал мои суда? – снова задал вопрос атаман.
– Видал, батько.
– Как ты думаешь, пройдут они по твоему пути?
– Пройдут!
– Ну что ж, Михаил, проведешь нас скоро к морю подальше от Астрахани, дорого тебе заплачу.
– Что ты! Что ты, батько! Да самая лучшая плата для меня, если примешь в свое войско.

***

Сморенный  жарой Лазарев лежал в кустах, потягивая винцо из сулейки. От жары и вина в голове туманилось, наползали разные мысли, которых истец пугался. Жило в нем сейчас два человека: истец и казак. Первый был хитрый, изворотливый, а второй - простой и свободный. Казацкая жизнь Петру нравилась. Здесь не надо было играть, трепетать, кланяться и униженно улыбаться. Достаточно было быть самим собой. В разинском войске Лазарев вдруг почувствовал себя человеком.
В хмельной голове сверлила неотступная мысль: «Если не придут люди от воеводы, останусь у Разина». Придя к такому решению, истец расслабился, но почувствовал, что кто-то тряхнул его за плечо.
Лазарев повернул голову и увидел стрельца, что перешел к Разину под Черным Яром.
– Чего тебе? – зло спросил истец. - Не мешай, дай подремать.
– Я от Богдана Северова, – прошептал стрелец.
Петр встрепенулся, вытаращил глаза, еще не веря, что этот человек от головы.
– Чего уставился? – спросил, улыбаясь, стрелец. Не скрывая удивления, Лазарев сказал:
– Ловко ты влез к казакам, Копытов. А звать, кажись, Иваном?
– Откуда ты меня знаешь? – удивился в свою очередь тот.
– А я ваш разговор с атаманом слышал, когда вы перешли под Черным Яром. Чего раньше-то не подходил?
– За мной присмотр был. Только дня три как отстали.
– Что же передали-то тебе мои начальные люди? – нехотя спросил Петр.
– Воевода Хилков просил выведать, куда все-таки идет Разин.
– Ох, поздно хватились воеводы! На Яик он идет, а они у Астрахани его сторожат.
– Как на Яик? Его же ждут совсем не там!
– А ты думаешь, он дурак, чтобы идти туда, где его ждут.
– Надо как-то сообщить в Астрахань, – забеспокоился Иван.
– Как? - развел руками Петр.
– Я сегодня ночью уплыву, – решительно заявил стрелец. – Присмотрю засветло лодчонку и уйду к Астрахани.
– Ну, с богом! – сказал Лазарев. – Поторопись, пока не стемнело.
– Дай винца, – попросил Копытов, увидев сулейку у Петра. Тот протянул ему сосуд.
Стрелец, не отрываясь, выпил и разговорился:
– Я тут не один.
– А еще кто?
– Да Егор Золотков из Царицына, рыженький такой. Приметил?
– А-а-а, ну-ну! Помню!
– Вот он останется с тобой. У него особое задание от воеводы Унковского: тебе придется употребить свою изворотливость, чтобы убить Стеньку Разина. А без атамана войско разбредется.
– Да они что там, с ума посходили? – с возмущением заговорил Петр. – Как это мы вдвоем сможем свершить этакое дело?
– Не знаю, Петруха, тебе поручается – ты и выполняй. Думай! А коли убьешь вора, порадеешь за государево дело, ждет тебя великая награда от воевод и государя нашего Алексея Михайловича.
– Скорее ждет меня острая казацкая сабля или озверевший народ, который тут же в воду посадит. Это если мне повезет. А то и просто разорвут на куски, – в страхе прошептал побледневший Лазарев.
– Ты истец изворотливый, не думай о смерти, лучше раскинь мозгой, хорошо и постарайся за дело государево.
Лазарев хотел что-то еще сказать, но смолчал. Так велико было его смятение, что даже мысли путались.
– Ну ладно, я пошел, – сказал Копытов, на прощание взглянув в  растерянное лицо истца.
– Иди, иди с богом, – рассеянно ответил Петр.
К вечеру жара спала, потянуло прохладой. Разин собрал есаулов у себя в шатре.
Свою речь атаман начал с поговорки:
– Без отдыха и конь не скачет. Еще, ребята, не мешало бы денька три отдохнуть, да нет у нас боле возможности такой. Изветчики сообщают, что Богдан Северов уже недалече. Астраханский воевода на трех потоках выставил рати. Надо, атаманы, как можно скорей уходить отсюда.
– Куда же мы тогда двинем, батько? – спросил Леско Черкашин.
– На Яик.
– А как же в Персию?
– Персия от нас никуда не уйдет, а вот если войско свое потеряем, то и басурманов не увидим.
Есаулы загоготали.
Степан, сделав серьезное лицо, продолжал:
– Нашелся хороший вож. Он знает эти места и обещает вывести нас к морю. Плыть, казаки, будет трудно, и поэтому соблюдайте порядок. – И настоятельно добавил: - От беспорядка большая рать погибает.
– Все исполним, как надо, – ответил за всех Якушка Гаврилов.
Указав на вожа, который сидел рядом, атаман произнес:
– Вот он поведет нас. – И, обратившись к вернувшемуся от Уса Минаеву, сказал: – Ты, Фрол, отбери с десятка два смелых ребят для дозора. Поедете с Михаилом впереди, да смотрите в оба, чтобы не нарваться на засаду стрельцов.
Фрол Минаев, довольный доверием атамана, громко произнес:
– Подберу, Тимофеич, самых глазастых и отчаянных казаков: комара не пропустят.
Разин встал с лавки, внимательно оглядел всех есаулов:
– Завтра на заре выступаем. Сегодня же обойдите своих казаков, подбодрите их, но о Яике пока ни слова.
 После этих слов лицо атамана стало неподвижным, глаза потемнели, губы сжались плотно, упрямо.
Якушка Гаврилов, играя зелеными глазами, воскликнул:
– Будем молчать, батько, как рыбы!
Разин шутливо погрозил в сторону Якушки пальцем, а потом сказал:
– Идите, атаманы, готовьте казаков к походу. Смотрите, чтобы сыты были, порох сухой, сабля остра!

17

Иван Красулин, уставший за день, присел на лавку в губной избе немного отдохнуть и, опершись на бердыш, даже задремал, но, заслышав зов дьяка Игнатия, встрепенулся.
– Эй, стрелец, зайди сюда!
Дверь из пыточной отворилась, из нее выглянул татарин-палач и сказал:
– Иванка, зайди-ка, дьяк Игнатка зовет.
Красулин быстро соскочил с лавки, вошел в пыточную. Дьяк сидел за столом и что-то писал, затем,  взглянув на стрельца и показав на темный угол, сказал:
– Вон того вора я допросить не успел. От Стеньки Разина послан к нам в город народ мутить. Так ты вот что, Иван, отведешь его в тюрьму. Завтра с утра я с него спрос учиню, а теперь мне недосуг, воевода к себе зовет.
Из угла раздался дерзкий голос разинца:
– Хоть, дьяк, и борода у тебя с аршин, да ума на пядь. Сколько раз мне говорить тебе, что не воры мы, а государевы слуги, а таких изменников, как ты, дьяк, всех изведем.
– Смотри, стрелец, хоть вести его до острога недалеко, но догляд за ним строгий нужен, – предупредил Игнатий.
– Справлюсь, Игнатий Ефимович, – ответил стрелец и, подталкивая разинца, вывел из пыточной на улицу.
День стоял солнечный, и пленник, сощурившись от яркого света, глубоко вздохнул. Он глянул на стражника дерзкими зелеными глазами, небрежно бросил:
–Давай веди.
Присмотревшись, Красулин узнал того самого ярыжку, которого видел на базарной площади. Рассказывал он тогда про Степана Разина.
Стрелец и казак медленно шли по направлению к тюрьме.
Ивана разбирало любопытство, хотелось узнать побольше про войско бунтовщиков, но он никак не мог начать разговор. Потом все же спросил:
– Слышь-ка, казак, а что за поход ладит у вас атаман в Персию?
– Большой поход будет, – задушевно начал казак, – и придут оттуда все богачами, со множеством добра. Очень умен наш атаман, всех богатым дуваном оделит, кто с ним за море в поход пойдет.
– А стрельцов в свое войско принимает он?
Казак повернулся лицом к Ивану и тихо сказал:
– Если бы нам посидеть да поговорить, я бы тебе все доподлинно обсказал.
Иван Красулин оглядел улицу – кругом ни души. До ворот его дома было совсем недалеко. Указав казаку на дом, стрелец шепнул:
– Если на улице будет так же безлюдно, сразу же войдем ко мне во двор.
– А женка-то у тебя есть с детишками? – спросил казак.
– Нет, я бобыль. Была мать, и та месяц назад как преставилась.
Красулин и казак быстро двигались к цели. Подойдя к дому, стрелец завел разинца в ворота и захлопнул их, крепко запер на засов.
Скрывшись за глухим забором от посторонних глаз, они расслабились, присели на лавку, стоящую у крыльца.
Казак, улыбаясь, спросил:
– Как звать-то тебя?
– Иван Красулин.
– А меня кличут Василием Соколковым. Ох, сбить бы эти кан¬далы, - и показал на закованные руки и ноги.
Красулин встал, сказав:
– Пойдем, – и повел его в покосившееся строение, которое оказалось небольшой кузницей.
Увидев удивление на лице Василия, пояснил:
– Отец мой когда-то кузнечным ремеслом занимался, а после смерти его мне все досталось.
Хозяин подвел казака к наковальне и, взяв кузнечный инструмент, в несколько ударов ловко выбил заклепы с оков. После чего взял кандалы в широкую ладонь, бросил их в кучу железа в углу кузницы и, улыбаясь, пригласил нового товарища в дом:
– Пойдем, Василий, поговорим, закусим, винца выпьем.
– Слышь-ка, Иван, – с тревогой спросил Василий, – а не хватится ли дьяк Игнатий меня?
– Нет, – уверенно ответил стрелец, – потому что дьяк, придя от Хилкова, обязательно будет бражничать у вдовы Лукерьи, пока не упьется, а трезв будет только утром.
– Ну, тогда пойдем.
Они вошли в дом.
Иван достал из шкафчика вареное мясо, каравай хлеба и бочонок вина.
Выпив чарку, другую, они стали с увлечением беседовать. Стрелец, разинув рот, слушал были и небылицы про Разина, а Василий рассказывал, уплетая мясо и запивая его добрым вином.

***

Не успели воевода Хилков и дьяк Игнатий обговорить до конца текущие дела, как дверь приказной палаты отворилась и вошел воевода Семен Беклемишев.
Хилков вопросительно посмотрел на него и зло спросил:
– Что тебе надобно?
Воевода поклонился в пояс:
– Иван Андреевич, гонец от Богдана Северова грамоту привез, - и подал свиток воеводе.
Тот быстро пробежал глазами, задумался.
Беклемишев хотел было идти, но Хилков остановил его:
– Садись-ка, Семен, и послушай. Получил я сведения через моего верного истца, что у Разина. Сообщает он, будто идет атаман на Яик. Ты, Семен,  возьмешь отряд стрельцов в 200 человек, десять пушек и завтра же выйдешь к низовой протоке, что ведет к Яику, и встанешь там для поиска вора. Будь осторожен. Казаков вверх не пропускай и гляди в оба, чтобы не обхитрили. Запомни: рать красна воеводою.
– Сыщем воров и зададим трепки, – весело ответил Семен, довольный, что Хилков поручил ему важное дело.
Встав из-за стола, воевода подошел к Беклемишеву, широко перекрестил его и сказал:
– С богом! Готовь рать для похода!

***

Когда над Астраханью опустилась глубокая ночь, стрелец Красулин и казак Василий Соколков стали пробираться по тайной тропке к городской стене,  переговариваясь вполголоса.
– Иван, слышь-ка, успеем ли мы до света уйти далеко или нет?
– Успеем, Василий, так что и дьявол нас не сыщет, не только воевода Хилков. Как перелезем через стену – сразу к реке, у меня там в кустах лодчонка для рыбалки спрятана, уплывем в ней на остров и на день спрячемся.
– Иван, кажись, стена.
– Тихо! – прошептал стрелец.
Друзья притихли, чутко прислушиваясь, но вокруг была тишина.
Иван вытащил из мешка веревку с крюком, раскрутив ее над головой, забросил на стену.
Сильно подергав зацепившуюся веревку и убедившись, что крюк держится крепко, Красулин легонько подтолкнул казака к стене, велел ему первому лезть.
Василий, как кошка, быстро взобрался на стену и оттуда негромко сказал:
– Давай, теперь ты.
Вскоре они благополучно перелезли через стену и двинулись к реке. К счастью, лодка оказалась на месте. Поспешно отплыли от берега, так как на востоке уже стало светать. Гребли они что было сил, стремясь до рассвета попасть к чернеющему впереди острову.
Рассвет наступил быстро, уже хорошо различались крепостные стены и башни Астрахани. Вот и спасительный остров. Лодка врезалась носом в песок. Беглецы быстро затащили ее в кусты и, закидав ветками, пошли в густые заросли, чтобы переждать день, а ночью плыть дальше для поиска казацкого войска.

18

Утро выдалось ясное. Голубое небо казалось бездонным. Солнечные блики играли на куполах и крестах храма Василия Блаженного.
Сквозь узкие резные окна, через цветные стекла пробивались лучи света в опочивальню царя.
Алексей Михайлович проснулся в это утро в хорошем расположении духа. Лик царя разгладился, посветлел.
Вчера он разговаривал с Натальей Кирилловной Нарышкиной, молодой девицей, которая при нем сильно стеснялась и краснела до корней волос. Девушка царю понравилась, она была скромна и свежа, как спелый персик.
Алексей Михайлович глядел на нее и думал: «Добрую жену взять - ни скуки, ни горя не знать». Решил твердо: жениться на ней.
– Наталья Кирилловна, согласна ли ты стать царицей и верной женой моей?
Девушка зарделась до слез и, помолчав немного, ответила с достоинством:
– Повелитель мой, государь и великий князь Алексей Михайлович, я согласна стать царицей и вашей верной женой, - и при этом улыбнулась, обнажив жемчуг ровных зубов, а большие карие глаза ее заискрились счастливым блеском.
Царь погладил девушку по мягким золотистым волосам и, как бы невзначай, скользнул рукой по упругой груди, от чего в сердце у него все замерло и по телу пробежало волнение. Царь подумал: «Трижды человек дивен бывает: родится, женится и умирает».
Вспоминая в это утро вчерашний день, он снова и снова перебирал в памяти все до подробностей: движение глаз, застенчивую улыбку Наталии.
Мурлыча песенку себе под нос, несмотря на свою тучность, Алексей Михайлович легкой походкой пошел в Набережную палату для свершения государственных дел.

***

Невесело было в это утро князю Юрию Алексеевичу Долгорукову. Получил он тревожное известие из Астрахани о воровских делах Степана Разина.
Князь Юрий сидел в приказной палате Казанского дворца, читал грамоту и, горько вздыхая, бормотал: «Смутьяны проклятые эти казаки! Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит! И жалование-то им государь шлет, порохом и оружием снабжает, хлеб им дает, а они, воры и злодеи, опять смуту учинили! Давно надо разогнать это разбойничье гнездо!».
Не успел князь отложить грамоту из Астрахани, как скрипнула дверь и в палату несмело вошел дьяк. Поклонясь, он протянул грамоту еще и от царицынского воеводы Унковского.
Предвидя, что пришли опять неприятные новости, князь было бросил грамоту в сторону, но, пересилив себя, все же прочитал бумагу, исписанную витиеватым почерком.
Перечислял Унковский все злодейства казаков, просил помощи ратью и жаловался на воеводу Хилкова, будто тот вместе с казаками ворует и не хочет радеть за дело государево.
Долгорукий в досаде бросил грамоту в кучу бумаг и плюнул, со злобой произнеся: «Клеветника на том свете за язык вешают! Ох уж эти воеводы! Вместо того, чтобы быть заодно, за дело государево радеть, они, сукины дети, доносы друг на друга шлют! Раздор-зло творят!».
Быстро встав со своего кресла, в смятении заходил по палате, задавая себе один и тот же вопрос: «Как докладывать буду теперь обо всем этом государю?».
Сев за стол, задумался, стал про себя рассуждать: «Долго, неутешно горевал Алексей Михайлович после смерти жены. Хоть и подбадривали его многочисленные родственники усопшей, Милославские, но тяжело страдал он, даже соколиную охоту забросил и государственные дела запустил. А вот уж как с месяц государь стал веселее, возобновил соколиную охоту, радеть за дела стал».
Знал Долгорукий, в чем причина. Приглядел государь молодую девицу-красавицу из невесть какого рода Нарышкиных – Наталию, и князь рад за него. Но Милославские негодовали, враждебно глядели на Нарышкиных, старались их опорочить перед царем, показать их бедность и скудоумие.
Особенно это было заметно на царских приемах, когда все родовитые бояре сидели по сторонам, разделившись на два лагеря, метали злобные взгляды друг на друга, а иногда вступали в словесную перепалку, и тогда только удар царского посоха о пол заставлял их смолкнуть.
Сидел Долгорукий и не знал, как он с таким известием пойдет к царю. Не хотелось князю портить настроение Алексею Михайловичу, да придется. Собирать надо ратных людей на подмогу Астрахани. Неизвестно, что удумает еще Стенька Разин, куда двинет свое воровское войско.
В палату вновь неслышно вошел дьяк и молвил, поклонясь почти до пола:
– Юрий Алексеевич, возок у крыльца ждет.
– Сейчас иду, – сказал князь и засуетился у стола, то беря, то вновь бросая грамоты, наконец, взял себя в руки, свернул бумаги осторожно в свиток, надел горлатную шапку и вышел.
Когда князь Долгорукий вошел в Набережную палату, царь уже сидел на троне. Сегодня он был особенно торжественен. Лицом светел. На голове поблескивала изукрашенная золотом и драгоценными каменьями шапка Мономаха. В руках он твердо держал посох с золотым крестом поверх рукояти.
Юрий Алексеевич стал было присматриваться, где бы ему сесть, как к нему подошел стольник-боярин и подвел к лавке, где сидели Милославские, бесцеремонно потеснил их и усадил князя, шепнув ему на ухо:
– Сегодня Алексей Михайлович в хорошем настроении, после приема желает с вами говорить у себя в палате.
Прием затянулся. Сначала шли послы-иноземцы, а затем челобитники, читая свои грамоты: «Его величеству, государю и великому князю всея Великая, малая и Белая Руси Алексею Ми¬хайловичу...».
Казалось, царь сегодня хотел принять всех, кто желал пасть пред царским троном.
Давно уже не было таких приемов, бояре млели от жары, потели, с нетерпением ожидая конца аудиенции.
Наконец, государь встал, поднялись и бояре, Алексей Михайлович в сопровождении приближенных вышел в боковую дверь.
Князь Долгорукий пошел в хвосте свиты, стараясь не попадаться ему на глаза.
Царь и приближенные, пройдя по узким переходам, вошли в небольшую, но уютную Крестовую палату.
Государь сел в резное креслице, изукрашенное серебряными узорами, ноги поставил на подножную скамейку, обитую голубым аксамитом, снял тяжелую шапку Мономаха и положил рядом с посохом на столик красного дерева, отделанный слоновой костью.
Бояре расположились полукругом. Кое-кто вытирал платком пот со лба и шеи.
Завидев Долгорукого, царь произнес:
– Что-то ты сегодня прячешься, Юрий Алексеевич, докладывай, что там у тебя нового.
Долгорукий, поклонившись в пояс царю, стал читать поступившие ему сегодня грамоты. Царь и бояре напряженно слушали, а когда князь закончил чтение, Алексей Михайлович, багровея, глядя в упор на Долгорукого, резко спросил:
– А что там делает воевода Хилков? Или он велик телом, да мал делом?! Почему пропустил вора на Волгу? Что смотрит атаман войска Донского? Чем занимаются воеводы в других городах?! – в гневе царь, почти перешел на крик.
Князь с минуту молчал, собираясь с мыслями, затем, поклонившись, ответил:
– Войсковой атаман Яковлев не в силах был упредить смуту, так как Стенька Разин, собрав множество голого люда, стал грозной силой на Дону. А воеводы понадеялись на атамана, что он усмирит воров, и не проявили расторопности. Надо еще сказать, что донской казак Стенька Разин умен, знает ратное дело, смел и дерзок.
После этих слов среди приближенных бояр прошел ропот, а царь и вовсе вскипел, не владея уже собой, закричал:
– Выходит, мои воеводы плохи и не знают ратного дела?! А какой-то вор их гоняет, как зайцев, и что хочет, то и творит на Волге!
Взяв себя в руки, государь заговорил более сдержанно:
– Сколько раз я тебе говорил, Юрий Алексеич, чтоб убрал Хилкова, а ты все его защищал. Завтра же пошли Прозоровского воеводой в Астрахань.
Обратившись к Одоевскому, приказал:
– Воеводу Хилкова направишь в Приказ тайных дел и сними спрос с него за воровство с казаками.
Князь Долгорукий, поклонясь почти до пола, произнес:
– Не мудрено, Алексей Михайлович, голову срубить, а мудрено потом ее приставить.
Царь, махнув рукой, милостливо сказал:
– Ладно, забирай себе своего Хилкова, и чтобы он на мои глаза не показывался.
Алексей Михайлович встал, походил по палате, затем, обратившись к Долгорукому, произнес:
– Унковского из Царицына тоже бы надобно убрать и поставить туда воеводить князя Тургенева. Он там наведет порядки.
Князь Юрий усмехнулся и ввернул:
– Кабы, Алексей Михайлович, сейчас от лишних порядков больше беспорядку не случилось.
Царь вновь заходил по палате, бояре настороженно следили за ним, боясь шелохнуться. Наконец, он сел в кресло, задумался, потом сказал Долгорукому:
– Пошли из Посольского приказа дьяков на Дон. Пусть узнают, что там такое происходит и не пора ли нам заменить атамана Корнилу. Сдается мне, что он сам потакает казакам, чтобы властвовать на Дону. Да выставьте везде на границе войска Донского стрелецкие заставы, чтобы они перенимали беглых людей и возвращали назад к хозяевам. Направь на подмогу Астрахани и Царицыну стрелецкие полки. Воров всех ловить, бить нещадно. А главного смутьяна, вора Стеньку, привести для спроса и казни в Москву.

19

Густой туман стелился над рекой, но вот уже кое-где белая пелена разрывалась и клубами медленно поднималась в небо. Солнце встало довольно высоко, но из-за тумана разинское войско вынуждено было стоять у острова, боясь в пути сесть на мель.
Разин сошел на берег и потребовал, чтобы привели вожа. Вскоре Михаил в сопровождении Ивана Черноярца и Фрола Минаева подошел к атаману.
Вглядываясь в густую пелену тумана, Степан сказал:
– Как бы нам в ерик не попасть да не засадить там насады и струги.
Михаил, внимательно оглядевшись вокруг, стал успокаивать атамана:
– Что ты, Степан Тимофеич, я места эти хорошо знаю. Надо немного переждать. Пусть туман рассеется, тогда поплывем далее.
– В этом тумане черт ногу сломает, – сердито проговорил Фрол.
– А до протоки еще далеко? – озабоченно спросил Степан.
– Как разойдется туман, пойдем к левому берегу, а там и протока.
Вскоре туман стал рассеиваться, и на небе появились большие голубые прорывы. Зеркальная гладь реки очистилась от белой пелены, только на острове туман все еще цеплялся за кусты, как бы нехотя таял.
Пока разинцы готовились продолжать свой путь, дозорные лодки быстро плыли к левому берегу, где брала начало протока, чтобы разведать, нет ли там опасности.
Солнце стало припекать. Казаки, сидевшие на веслах, скинули кафтаны, рубахи и, лоснясь от пота, усердно гребли. Степан стоял на носу головного струга, вглядываясь в синеющий впереди берег. Вот вдали показался дозор, он спешил навстречу казацким лодкам, а Якушка Гаврилов махал рукой.
Как только лодки с дозорными подплыли к атаманову стругу, Якушку подняли на палубу, где его с нетерпением ждал Степан.
– Степан Тимофеич, у начала протоки стрельцы стоят, – торопливо заговорил есаул.
– Сколько? – настороженно спросил Разин, сменившись с лица.
– Довольно много. Несколько стругов служилых на воде стерегут, да с пушками и ружьями стоят на берегу.
– Сволочи, успели уже! – воскликнул в досаде Разин. – Что же делать теперь будем?
– А что?! Силой пробиваться! – решительно заявил Иван Черноярец.
– Тогда вот как сделаем, – сказал атаман, хитровато прищурясь, - как только подплывем поближе, начнем кричать, мол, поговорить надо. Самое главное, чтобы они стрелять не стали из ружей и пушек. А когда подойдем к берегу, ты, Фрол, захватывай струги, а тебе, Леско, сходу брать пушки, – и, строго поглядев на есаула, предупредил:
– Чтобы ни одна не стрельнула. А мы в это время окружим стан стрельцов. Да действуйте быстро, чтобы стрельцы не могли опомниться, – и, помолчав немного, добавил:
– А теперь, ребята, идите к казакам, готовьтесь к бою.
 Разинские суда медленно подходили к протоке.
Завидев казацкие струги, стрельцы засуетились на берегу, но вскоре улеглись за свежей земляной насыпью, направив ружья и пушки в сторону разинцев.
Казацкие струги встали недалеко от протоки. От них отделилась небольшая лодочка и пошла в сторону берега. Подплыв на такое расстояние, чтобы стрельцы могли  их услышать, казаки остановились.
Леско Черкашин, встав на ноги, крикнул:
– Эй, служилые, не стреляйте, мы хотим поговорить!
 Стрельцы молчали.
– Эй, на берегу, где ваш воевода? Зовите его для разговора!
Со стороны стрельцов продолжали молчать, но вот на земляной вал вышел сотник и крикнул:
– Наш воевода Семен Беклемишев велел вам плыть к берегу для переговоров!
Леско Черкашин сделал условный знак, и разинские лодки ринулись к берегу.
Сотник стремглав побежал в шатер к Беклемишеву, который еще одевался для встречи с казаками.
Забежав в шатер к воеводе, сотник закричал:
– Казаки идут к берегу! Кабы чего не вышло!
– А что может выйти? – самоуверенно ответил Семен. – Пусть плывут. Чем битву начинать, мы миром договоримся. Казаки на Дон назад уйдут, а нам с тобой честь и хвала, что их от воровства отговорили.
Семен Беклемишев в сопровождении сотника пошел к земляному валу.
Но то, что он увидел, взойдя на вал, заставило его остолбенеть. Семен стоял, открыв рот и не зная, что делать.
Казаки уже затянули лодки на песок, чтобы не отнесло их течением, и растекались по берегу. Одни кинулись к пушкам, другие бежали на земляной вал.
Воевода попятился и побежал к шатру. Стрельцы, завидев, что Беклемишев убегает, дрогнули, стали отходить, а некоторые, побросав оружие, помчались в кусты.
Свирепо орущая толпа казаков заскочила на вал, сметая сопротивление на своем пути.
Степан Разин, подбадривая казаков крепким словцом, бежал впереди всех. Сверкающий клинок мелькал у него в руке. Рядом с атаманом, как всегда, находился Ефим. Он не при¬знавал никакого оружия, кроме своей огромной дубины. Но драться на этот раз не пришлось. Стрельцы, побросав оружие, сбились в кучу, ожидая своей участи.
Только один из пушкарей хотел стрелять в толпу казаков, но фитиль у него погас. Тогда он кинулся к другому пушкарю, выхватил у него горящий фитиль, и  в это же  время дубина Ефима достала служилого. Стрелец, не охнув, осел на землю. Остальные, в испуге побросав фитили, попытались бежать к кустам, но казаки уже обошли лагерь стрельцов со всех сторон. Скрыться было некуда.
Стрельцы, что стояли в протоке на стругах, сразу же перешли на сторону казаков. Их вел Иван Чемкиз.
Тем временем воевода со стрелецким начальством, став друг к другу спиной, обнажив сабли и держа наготове пистолеты, пробивались к зарослям кустарника.
– Эй, ребятушки! – закричал седоусый казак Михаил, – не пускайте их к кустам, а то уйдут!
Леско Черкашин, взяв пику и почти не целясь, бросил в воеводу, но тот увернулся, и копье попало в сотника. Тот зашатался и рухнул как подкошенный на землю.
– Ребята, воеводу не трогать, взять живьем, – сказал подоспевший Иван Черноярец.
Семен Беклемишев, изловчившись, срубил двух казаков и, увернувшись от сабельного удара Фрола Минаева, бросился в кустарник, где стояла лошадь. Резво вскочил на коня, вздыбил его и хотел уже ускакать, но, откуда ни возьмись, появился Ефим. Он схватил лошадь под уздцы так крепко, что та грохнулась на задние ноги.
Казаки набросились на воеводу, заломили ему руки, выхватили саблю, пистолет, стали срывать одежду.
Шустрый мужичонка, оборванный и босой, подскочил к воеводе и потребовал:
– А ну, воевода, садись-ка!
Беклемишев в недоумении озирался, не зная, что делать, но десятки рук захватили его и усадили на землю.
– А ну-ка, скидывай чадыги и кафтан! – прикрикнул мужичонка на воеводу.
Беклемишев нехотя сбросил сафьяновые сапоги, богато расшитый кафтан. Сердяга облачился в воеводскую одежду, а казаки, глядя на него, потешались:
– Ох, Аким, смотри, батько спутает тебя с воеводой и велит повесить на мачте...
– Нет, ребята, не спутает, потому как я в воеводу рылом не вышел, да и на штанах прорехи, – и мужик показал казакам изодранные портки.
– Эй, казаки! – крикнул стоящий рядом Ефим, – снимите штаны с воеводы и отдайте Акиму.
Разинцы разом навалились на Беклемишева, чтобы снять штаны, но тот не давался: извивался, пинался, кусался.
Увидев свалку, подошел Разин и строго спросил:
–  Это еще что тут?
Казаки мигом вскочили на ноги, схватили упирающегося воеводу, подвели к атаману.
– Это воевода, – представил Беклемишева Фрол Минаев.
 Степан долгим немигающим взглядом посмотрел на пленника, затем сказал:
– Что же ты, воевода, на моих казаков, государевых слуг, руку поднял?
Под пристальным, пронизывающим взглядом Степана воевода съежился, опустил голову, боясь произнести слово. Без сапог и кафтана, помятый в свалке, он имел довольно жалкий вид.
Разин, между тем, завел разговор с присоединившимися стрельцами. Показав на воеводу, спросил:
– Сказывайте, служилые, обижал ли вас воевода?
Из толпы стрельцов выступил Иван Чемкиз, чернобородый, горбоносый, со смуглым лицом, коричневыми грустными глазами. Стрелец был среднего роста, кряжистый, подвижный. Теребя бороду, сказал:
– Нельзя сказать, чтобы и обижал, но строг был.
– Ну что ж, ребята, – сказал, улыбаясь, атаман. – Глядите теперь, каков он сейчас, строг ли теперь с вами будет! Может, на мачте его подвесим? – спросил он у стрельцов.
– Зла он нам не делал! Отпусти его, Степан Тимофеевич! – послышались крики из толпы стрельцов.
– Что же, тогда отпустите его на все четыре стороны, пусть рассказывает астраханскому воеводе про нашу доброту.
Затем Степан подозвал к себе Чемкиза и, обратившись к стрельцам, спросил у них:
– Служилые, люб ли вам этот человек? Хотите, чтобы он над вами был есаулом?
– Хотим! Хотим! – кричали стрельцы.
– Тогда быть по-вашему!
Стрельцы искренне радовались новому есаулу, так как все любили и уважали сотника Ивана Чемкиза.
Потом атаман снова обратился к стрельцам:
– Может, не хочет кто со мной в поход, пусть скажет. Вы все вольны выбирать: быть вам вольными казаками или служить продажным боярам и воеводам. А кто пойдет со мной вниз по матушке Волге в далекую Персию, того ждет богатый дуван!
Стрельцы молчали. Отказаться побаивались, а дальний поход пугал. Было для них тут много необычного. Но атаман им явно нравился. Завораживали его уверенность, сила и убежденность слов, вера в лучшую долю людей, желание сделать им добро.
– Вижу, служилые, что вы согласны идти со мной в поход, – сказал, широко улыбаясь, атаман, - тогда по стругам. Все в путь!
Стаскивая с песка лодки и готовясь к отплытию, казаки приветливо разговаривали со стрельцами, знакомились, расспрашивали, кто откуда, потчевали друг друга вином, беззлобно зубоскалили.
Наконец, головной струг отчалил от берега, а за ним и остальные. Казацкие лодки входили в протоку, которая вела к морю.
Степан Разин сидел в окружении ближних есаулов на носу головного струга.
Чемкиза атаман посадил рядом, угощая вином, ласково разговаривал с ним:
– Будешь, Иван, мне верно служить, не обижу!
Иван Чемкиз был рад близости Степана, улыбался. Довольные новой победой, есаулы славили Разина, заискивающе заглядывали  в его искристые, темные глаза, старались угодить, выполнить любую прихоть атамана. Степан, веселый и хмельной, шутил, немного куражился, с усмешкой поглядывая на есаулов. Найдя своим взглядом Ефима, подмигнул ему и сказал::
– Спой-ка песню!
Ефим, тряхнув головой и озорно поведя глазами, запел:

Голова болит,
Да худо можется,
Да худо можется,
Нездоровится.

Казаки дружно подхватили припев, кое-кто стал приплясывать:

Ах, лели,  лели -
Нездоровится.

Красивый голос певца весело выводил дальше:

Гулять хочется,
Да гулять воли нет,
Я украдуся
Да нагуляюся.
Ах, лели, лели
Нагуляюся.

Озорная песня неслась по реке, рвалась в небо, пугая чаек и зверье, веселя казаков.

20

Уже целый час, запершись в войсковой, атаман Корнило выслушивал московских дьяков из Посольского приказа. Молча сидя на лавке, опустив голову, внимал тому, как рыжий дьяк Купчинский с серыми быстрыми глазами, длинным носом и тонкими чертами лица высказывал недовольство государя Алексея Михайловича теми, кто выпустил вора Стеньку Разина на Волгу. Затем развернул скрученную в свиток государеву грамоту и медленно стал читать ее атаману:
«От царя и великого князя Алексея Михайловича на Дон в нижние и верхние юрты атаманам и казакам, Корнилу Яковлеву и всему войску Донскому.
В нынешнем во 7175-м году писано к вам в ваших великого государя грамотах, что на Дону у вас в Паншине и в Качалинском городках сбирались на Волгу для воровства многие казаки, и вам велено тех воровских казаков  унимать. А ныне ведомо нам, великому государю, учинилось, что те ваши донские казаки: Стенька Разин, а с ним воровских казаков больше 2000 человек объявились на Волге в воровстве и наших, великого государя, торговых и всяких чинов людей на стругах и на промыслах грабят и всякое воровство чинят и побивают.
И как к вам ся наша великого государя грамота придет, и вы б послали от себя на Волгу тем казакам из войска кого пригож и велели им говорить, чтобы они от воровства перестали и наших, великого государя людей, которые на промыслах, и всяких торговых людей, русских и иноземцев, не грабили и не побивали, и с нашими, великого государя, царицынскими стрельцами, также и с посторонни¬ми шаховы области, и калмыцких тайшей, и с кумыцкими людьми раз¬доров не чинили, их крови не переводили, и тем на себя наше государские опалы не наводили. А буде они от воровства не отстанут, и вам бы, атаманом и казакам, по тех воров послать и велеть их переимать, и за то их воровство учинить над ними по войсковому праву. А в прямой и верной службе и в радении мы, великий государь, царское величество, верим вам, атаманам, казакам, что всем против веры и обещания за страхом божьим и за нашей государской милостью исполнено и ото всякого воровства сдержано и укреплено будет; а наша государская милость за вашу верную службу и радению никогда не умалится.
Да что у вас о том учинится, и вы б о том к нам, великому государю, отписали с нашими дьяками наскоро.
Писан на Москве лета 7175 июня в 18 день».
Прочитав грамоту, дьяк вручил ее Корниле, тот молча взял ее и посмотрел на другого дьяка. Другой же - Панковский, небольшого роста, плотный, с широким мясистым носом, маленькими опухшими глазками, сидел, развалясь на сидельнице, рассеянно смотрел перед собой, скривив капризные губы.
Войсковой атаман отер со лба выступивший от напряжения пот, но в защиту себя ничего не сказал. Почтительно выслушал все, что ему говорили и читали, только нахмурил густые, седые брови.
Отдав грамоту, дьяк Купчинский сказал:
– Попал ты, Корнило, в опалу государя нашего за воровство со Стенькой. Почему не удержал воров на Дону?
– А почему ваши стрельцы не остановили воров ни у Царицына, ни у Черного Яра?
Дьяк молчал, не зная, что ответить, затем поглядел вопрошающе на сидящего рядом с безразличным видом дьяка Панковского. Тот помолчал, почмокал тонкими губами, почесал лысеющую голову с короткими седыми волосами и, гнусавя, произнес:
– Чего зря говорить, всякому своя болячка больна. Хитер оказался вор, обвел всех. Но тебе, Корнило, умному и изворотливому атаману, нет прощения, – и, помолчав, добавил: – Плохого волка– телята лижут.
В глазах Яковлева заиграли непонятные огоньки. Он дернул седым усом, распахнул кафтан, крепко сжал баранью шапку в руке.
Поняв, что сказал немного лишнего и, испугавшись последствий, Панковский поежился: «Зря я так. До Москвы-то далеко, а разбойники рядом», – подумал и прислушался.
С улицы доносились возбужденные голоса казаков. Дьяки переглянулись, беспокойно заерзали на лавках, сменившись лицом.
Наконец, Купчинский, пересилив неудобство, беспокойно бегая глазами, спросил войскового атамана:
– Что это там?
Корнило прислушался, потом крикнул:
– Иван, иди сюда!
В войсковую вошел писарь с бледным лицом, спросил:
– Что, батько?
– Сходи на крыльцо, узнай, что за шум.
 Писарь молча вышел. Атаман, сверкнув на руке дорогим камнем в золотом перстне, налил из яндовой вина в большие кубки, стоявшие тут же на дощатом столе, и сказал:
– Берите, дьяки, кубки да выпьем за здоровье государя нашего Алексея Михайловича.
Дьяки переглянулись, но за здоровье государя нельзя было не пить.
Поморщившись, Панковский потянулся за кубком, молвил:
– За государя нашего всегда готов выпить.
Другой же дьяк, без слов, молча, взял кубок с вином, понюхал и выпил до дна. Выпил и Корнило.
Не успел атаман расправить усы, как вошел писарь.
– Ну что? – спросил Яковлев, вопросительно глядя на Ивана. Писарь с опаской поглядел на дьяков и, наклонившись к уху Корнилы, зашептал. Тот слушал молча, иногда кивал головой, лицо его становилось все серьезнее и серьезнее, а когда писарь кончил говорить и отошел в сторону, ударил в сердцах по столу так, что подпрыгнули яндовы и кубки, а дьяки вздрогнули и съежились.
– Зови домовитых! - вдруг потребовал атаман, обращаясь к писарю. Тот выскочил на крыльцо, а вскоре в войсковую вошли зажиточные казаки, опора атамана: Афанасий Мельников, Никита Подкорытов, Игнатий Сидельников, Михаил Самаринин, Родион Кружилин. Они с шумом расселись по лавкам, стали рассматривать дьяков.
– Что там? – спросил Корнило, показывая на дверь.
– А… – махнул рукой Сидельников, доставая капшук и набивая длинную трубку табаком. – Голытьба хлеба просит и грозит выступить на Волгу к Степану Разину.
Домовитые раскурили трубки, и сизый дым клубами стал  подниматься к потолку. Некурящие московиты стали чихать и кашлять. Корнило подозвал писца Ивана и распорядился:
– Уведи дьяков ко мне в курень, пусть отдохнут, пока я тут с казаками говорю.
Тот, кивнув головой, подошел к дьякам и попросил их следовать за ним через заднюю дверь. Они с радостью согласились, мигая глазами, слезящимися от табачного дыма.
Как только дьяки вышли, атаман обратился к домовитым:
– Ну, казаки, все готово?
– Да, – ответил за всех Михаил Самаринин. – Курень приготовили, будут там две вдовы – Марфушка с Аксиньей – ублажать их. Эти бабенки запросили много добра и денег, а когда все им дали, стали вдруг отказываться. Кое-как непутевых уговорил, право, беда!
Казаки захихикали. Кто-то крикнул:
– Красному гостю – красное место!
– А посулы как? – вновь спросил атаман, утирая слезу, выступившую от смеха.
– Тоже припасли, – ответил Игнатий Сидельников.
– Добре! – похвалил Корнило и добавил: – Дары и мудрых ослепляют!
– Сегодня, казаки, большая гулянка в моем курене! Прошу всех в гости. Советую: гуляйте, но не давайте воли языку во пиру. Московиты народ хитрый, глазейте за ними в оба, больше водки им с медом подливайте, да не вздумайте спорить или в драку лезть. А сейчас по чину айда на крыльцо, поговорим с голутвенными, чтобы не шумели.
Войсковой атаман встал первым, тяжело ступая, пошел к выходу.Домовитые тоже поднялись, поспешили за ним на крыльцо.
Выйдя из войсковой, увидели, что на майдане собралась изрядная толпа людей. Старшины встали по чину. Они держали в руках войсковой бунчук с изукрашенным резьбой древком, а серебряный брус - на подушке.
Атаман выступил вперед, заломил по-молодецки баранью шапку на затылок и крикнул в притихшую толпу:
– Здорово, казаки!
Ответом ему было глухое молчание.
– Зачем это вы сегодня собрались? Я не собирал войсковой круг.
– Сказывайте, зачем приехали московиты и почему вы тайно без войскового круга совет держите? – крикнули из толпы.
– А зачем им круг, они и без нас решить могут, – поддержал кто-то из голутвенных.
– Обижаете меня, старого казака! Зачем напраслину возводите?
– Глядит лисой, а смотрит волком! – донеслось из круга. Вглядевшись в стоящих на майдане казаков, атаман почти не заметил знакомых лиц. Был в основном народ пришлый, худо одетый, с голодными и злыми глазами.
– Давай сказывай, атаман, зачем приехали московиты! – кричали из круга.
– Хлеба царь нам жалует, – вдруг сказал Яковлев, в душе дивясь своей решительности.
Домовитые с удивлением косились на Корнилу, шепча:
– Где хлеб-то возьмем?
Корнило, нахмурившись, прошептал в ответ:
– Своим придется делиться, не то сами возьмут, – и уже громко продолжал. – На той седьмице дележ хлеба будет здесь, у войсковой, прямо на майдане. А сейчас, ребята, расходитесь по куреням.
Из толпы выступил плотный чернявый казак и сказал:
– А можно нам уйти до Стеньки Разина? Желаем мы идти с ним в поход за море.
Войсковой атаман на то ответил:
– Не верьте,что Стенька в персидский поход пошел. Он, вор и изменник, превратился в тяпоголова, грабит государевы караваны, побивает государевых людишек, за что царь гневается на нас. Но добра душа у государя нашего, Алексея Михайловича, великую милость оказал нам, послал хлеба, а за это просит учинить поиск ворсв, бить их нещадно, воровского атамана казнить. И вы тоже этого хотите? Лучше бы погуляли, как раньше.
– На что гулять-то? – крикнул щуплый мужик, стоящий недалеко от крыльца.
– Ему наша беда, что с гуся вода! – опять отозвались из толпы.
Корнило подмигнул домовитым, и вскоре с крыльца скатили бочку водки и вынесли дощатый стол, где разложили большие куски жареного мяса.
Голытьба тесной толпой придвинулась к бочке. Атаман налил оловянником водки из бочки в серебряную чарку и, подняв ее над собой, крикнул:
– За ваше здоровье, казаки! – не отрываясь, выпил, крякнул, молодо сверкнув глазами, расправил седые усы, задорно произнес. – Эх, ребята! Задор берет, да мочи нет! – подал оловянник с водкой рыжебородому казаку. Тот с улыбкой принял посудину, подмигнул окружающим голутвенным и не спеша выпил до дна.
Стали казаки по очереди прикладываться к оловяннику и забыли, зачем пришли. Быстро хмелела голодная голытьба, кое-кто песню затянул, приплясывая, кто-то тут же падал мертвецки пьяный, а иные спорили, хватая друг друга за грудки.
Домовитые тем временем незаметно разошлись по своим куреням, спеша приготовиться к пиру у атамана.
Спешил и Корнило Яковлев домой к московским гостям, шел, занятый своими невеселыми думами, и неожиданно столкнулся с Аленой Разиной. Та хотела пройти мимо него незамеченной, но войсковой атаман, ухватив ее за рукав, сказал:
– Надумала ли, Алена, про наш уговор али нет?
Та остановилась и, дерзко ответила:
– Не к лицу мне с тобой хитроумную сеть плести против родного мужа! Не буду я его отговаривать, пусть живет, как знает.
– И ты согласна, чтобы твой муж воровал против государя? – спросил в изумлении Корнило.
Сверкнув глазами, женщина гордо ответила:
– Не ворует он, а изменников государевых бьет. Хорошая молва о нем в народе идет, – махнув рукой, резко повернулась и пошла в другую сторону не оглядываясь.
Озадаченный таким ответом, войсковой атаман почесал бритый затылок, злобно выругался и пошёл своей дорогой.


21

Федор Сукнин проснулся от стука. Кто-то требовательно барабанил по раме в красное окно. Тук, тук, тук...
Было за полночь. Федор ощупью добрался до волокового окна, сдвинул его и, вглядываясь в непроглядную темь, тихо спросил:
– Кто там?
– Это я, Андрей Басыгин, – ответили из темноты громким шепотом.
– Уже вернулся? – с удивлением спросил Сукнин.
– Открывай побыстрее, а то я промок, зуб на зуб не сходится.
– Сейчас, иди к крыльцу, – шепнул Федор и зашлепал босыми ногами к двери. Он отодвинул засов, впустил Басыгина в сенцы, затем снова закрылся, повел гостя в горницу.
Андрей сбросил мокрый кафтан и грязные сапоги.
Тем временем Федор вздул лучину. Мерцающий огонек осветил ладную фигуру хозяина. Был он среднего роста, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками. Веселые глаза выделялись на чуть рябоватом лице с прямым носом, красивыми полными губами и высоким лбом.
Сукнин присел на лавку и, не мигая, смотрел на Андрея.
Тот, не спеша, наслаждаясь теплом в доме, подошел к хозяину, устало сел рядом, попросил:
– Дай чего-нибудь выпить…
Сукнин засуетился, полез в шкафчик, достал красаулю и сулейку с водкой, стал с нетерпением расспрашивать:
– Что там делается? Где сейчас Степан Тимофеич?
Не отвечая на настойчивые расспросы хозяина, Басыгин молча налил себе водки, выпил, думая о чем-то своем. Закусив соленой рыбой, заговорил:
– Уже к морю идут казаки-то. Скоро к нам пожалуют.
– Слава те, господи! – перекрестился Сукнин, повернувшись в угол к образам. – Боялся я, что воеводы задержат его где-нибудь в низовье Волги, а он ишь как проскочил!
– С Разиным-то говорил?
– А как же.
– Ну и что?
– Обсказал я ему все доподлинно: что народ с тобой подбиваем, что недовольных много, и простой люд поддержит казаков, если они к нам придут.
– Ну и что сказал тебе Разин?
– Похвалил нас батько. Крепко обещал прийти на Яик. Велел готовиться к встрече, привлекать на свою сторону как можно больше народу.
– Надо бы завтра собрать всех наших казаков у попа Феодосия и обсудить все, – предложил Сукнин.
– Кабы голова чего не разнюхал, – забеспокоился Андрей.
– Кто-то, мне кажется, уже донес Яцыну. Говорил он три дня назад, будто бы знает кое-что. Это когда бражничал у меня. Да ладно, напоим его опять, а сотника Безбородова в карты играть втянем, – ответил Федор.
– Надо бы попа позвать, – предложил Басыгин.
– Не мешало бы его предупредить, – поддержал Сукнин и решительно обратился к Андрею: – Сходи за попом, тут и обговорим все.
Андрей встал, быстро пошел в сенцы, скрипнула дверь, протопали тяжелые сапоги казака по крыльцу. Все стихло.
Федор тоже вышел на крыльцо. На улице стояла непроглядная темень, дождь только что кончился, и на небе появились разрывы облаков, в которых видны были яркие звезды.
Казак вгляделся с любопытством в светящиеся точки, увидел, как одна из звезд стала падать, светясь все ярче и ярче, затем погасла. Он широко перекрестился, прошептал: «Еще одну грешную душу господь взял к себе».
Потом мысли Федора перенеслись на их тайное дело, которое вели они с Разиным. Особенно его волновал последний пьяный бред Яцына, когда он болтал, нагрузившись вином. Тогда казаки бражничали весь день. Голова напился до удивления, лез ко всем целоваться, а когда Мария, жена Сукнина, стала подливать Яцыну вина, он обхватил ее за крутые бедра и зашептал:
– Скоро я твоего Федора в острог упрячу за связь с ворами, а ты моей будешь.
Мария оттолкнула обезумевшего от вина голову, сунула ему объемистую красаулю, сказав:
– Пей, родной, пей, – и озорно подмигнула казакам. Голова после изрядной чарки клюнул носом в тарелку с недоеденным супом, захрапел, причмокивая толстыми губами.
Еще тогда, на гулянке, Федор понял, что кто-то донес голове про их тайные дела.
От раздумий отвлек казака говор и чавканье сапог по грязи. Две темные фигуры двигались к его дому. В одной из них, в длинной черной одежде Федор узнал попа Феодосия. Тот шел, задрав рясу, поминая всех чертей и проклиная темную ночь.
Вскоре казаки вместе с попом сидели у Сукнина в горнице, обсуждая, как им побольше людей привлечь на сторону Степана Разина. Затем они заспорили. Мотая всклокоченной черной бородой, сверкая  очами, возбужденно говорил поп. Вот уже в сердцах хватил кулаком по столу Сукнин, доказывая свою правоту.
Скрипнула дверь, из спаленки вышла Мария, жена Сукнина. Ее большие, чуть раскосые, опушенные длинными ресницами глаза, смеялись. На стройной женщине был розовый летник, светло-русые с золотистым отливом волосы прибраны под рефить. Яркие, чуть приоткрытые, красиво очерченные губы выделялись на белом со здоровым румянцем ото сна лице. Мария легкой походкой подошла к столу, нахмурившись, молвила:
– Это еще что такое? Да вы тут так разорались, что про ваши тайные дела услышала не только я, но и, наверное, сам Яцын.
Женщина поставила на стол яндову с сытом, молвила:
– Пейте холодное сыто – и по домам, а то женки вас заждались. А тебе, – обращаясь к попу, серьезно сказала – в церьков поспешать пора, сегодня утренний молебен у тебя.
Поп потупился,  взял в загреб свою черную бороду, встал, помолился на образа и попятился в сенцы.
– Ну, ребята, шабалки сегодня, – сказал Федор.
Хозяин проводил гостей на крыльцо, вернулся в дом, задул лучину, пошел в опочивальню, чтобы вздремнуть немного до утра.

***

Яцын проснулся в это утро со страшного похмелья. После вчерашней попойки у сотника Безбородова голова не помнил, как пришел домой и как попал в постель.
Беспросыпное пьянство сделало когда-то видного храброго воина безвольным, худым, с желто-серой кожей человеком. Под глазами у Яцына были мешки. На длинном лице обращали на себя внимание бегающие, чего-то ищущие, серые глаза. Делами городка Яцын почти не занимался, а главным его занятием было вымогание денег или вина у стрельцов и казаков.
Лежал он на скрипучей деревянной резной кровати в кафтане и забрызганных грязью сапогах.
Во рту все сохло. В затылок как будто забили клин, и от этого в голове была ноющая, тупая боль.
Яцын с трудом открыл опухшие глаза, лихорадочно соображая, что же было вчера, но так ничего и не вспомнил, кроме смутно расплывчатых лиц бражников и вина, которое они пили большими кружками, проливая его на стол и на себя.
Поглядел на свой новый кафтан, что недавно ладно сшила ему местная швея, и от горя у него заныло сердце.
Светло-голубой кафтан был весь залит вином, забрызган жирным супом и грязью.
Яцын привстал, схватившись за голову, стоная, крикнул:
– Авдотья, где ты?
Не получив ответа, голова крикнул вновь:
– Авдотья!... – и в изнеможении повалился на подушки. За стенкой что-то загремело, зашаркало, и в опочивальню вошла рыжеволосая неопрятная женщина.
Подойдя к постели мужа, она визгливо закричала:
– И что орешь, боров ты эдакий?!
– Я те покажу, боров! – взбеленился Иван, сев в постели.
Но тупая боль сильно отдалась в затылке. Яцын ойкнул и уже спокойно попросил:
– Принеси-ка хоть бузы, если вина не сыщешь.
– Где я тебе вина возьму? – вскричала женщина. Заморгав глазами, вытирая слезы, запричитала:
– Уж вторую неделю пьешь, как скотина. Нет в доме ничего хмельного. Ты вчера даже меды и те выжрал с похмелья!
Яцын, помолчав, сказал:
– Ты вот что, иди-ка к Сукнину, пусть его Мария бочонок винца пришлет. Если не будет давать, пристращай, мол, гневается на Федора голова-то. Живо даст. Ох, и хорошее винцо у Федора Мария делает! - облизывая сухие губы, произнес Иван, обхватил голову, раскачиваясь из стороны в сторону.
Увидев, что Авдотья все еще стоит в нерешительности, Яцын с силой стукнул кулаком по столу, крикнув:
– Я те что сказал!
 Женщину как ветром сдуло.
Иван кое-как дотянулся до яндовой с сытом, долго пил.
Не успел голова поставить яндову, как в опочивальню вошел сотник Безбородов с незнакомым стрельцом.
Сотник был среднего роста, светловолосый и с жиденькой бородкой. На широком лице выделялись небольшие желтоватые глаза. Ходил он легкой, неслышной походкой, как будто подкрадываясь. Человек это был азартный, настойчивый и втайне мечтал занять место головы.
Яцын насторожился, глаза его забегали, он в тревоге спросил:
– Что случилось? – и вскочил с постели. Даже тупая боль в голове прошла.
Стрелец, поклонясь, вручил грамоту. С усмешкой оглядывая голову, молвил:
– Из астраханской приказной палаты.
Яцын торопливо развернул грамоту, попытался читать. Руки у него тряслись, буквы прыгали, он ничего не мог разобрать, в голове возобновилась тупая боль. Охая, сел на постель.
Догадливый сотник быстро вытащил из кармана сулейку с водкой, убрал тряпицу из узкого горла сосуда, подал голове. Тот жадно, трясущимися руками схватил сулейку и стал пить, громко булькая горлом, кадык ходил вниз-вверх, водка каплями стекала по усам и бороде.
Опорожнив сосуд и отдав его сотнику, Яцын посидел несколько минут, как бы прислушиваясь к себе и чего-то ожидая. Потом заулыбался, подняв палец вверх, сказал:
– Зажгло, зажгло! Все! Побежало по жилкам!
Крупные капли пота выступили у него на лбу. Лицо зарозовело, глаза приняли осмысленный вид.
Иван Яцын стал читать грамоту и, чем больше он ее читал, тем строже становилось его лицо.
А из астраханской приказной палаты писали следующее: «Лета 7175-го июня во 2 день. По государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича указу память в Яицкий городок голове стрелецкому Ивану Яцыну.
В нынешнем во 7175-м году мая в день указу великого государя царя посланы из Астрахани вверх Волгою рекою для поиску над воровскими казаками головы стрелецкие конных приказов водным путем в есаульских стругах Богдан Северов с сотниками и ратными людьми да сухим путем головы стрелецкого Василия Лопатина с сотниками и ратными людьми.
В нынешнем во 7175-м году июня против 2-го числа писал в Астрахань к боярину и воеводам Ивану Андреевичу Хилкову со товарищи с Черного Яру Александр Жердинский да головы стрелецкие, которые посланы за воровскими казаками, Богдан Северов да Василий Лопатин. Мая де в 31 день пригребли к Черному Яру сверху Волгою рекою воровские многие казаки, атаман Стенько Разин со товарищи, в 30-ти в 5-ти в морских и в мелких стругах и почали под город приставать к берегу. И головы де Богдан Северов и Василий Лопатин с ратными людьми, с конными и с пешими и с татары, выбрался на берег, против их пошли в бой.
И они, воровские казаки, поехали от города прочь и пошли на низ Волгою рекою, а чаять де им поход на море и на Город у Яику.
И как к тебе ся память придет, и ты б в Яицком городке с государевыми служилыми, с наемными работными людьми жил с великим бережением, в день и в ночь караулы б были крепкие, и рыбные учуги потому ж велел оберегать, чтобы однолично тех воровских казаков мимо Яицкого городка на море для воровства не пропускать. А что каких вестей про тех воровских казаков объявится и тебе б о том писать в Астрахань к боярину и воеводам князю Ивану Андреевичу Хилкову со товарищи, а с отписками своими посылать нарочно татар или стрельцов наскоро».
Дочитав бумагу, Яцын отослал стрельца, после чего обратился к сотнику:
– Вор Стенька Разин к нашему городку идет. Надо достойно встретить государева изменника.
Хмель уже ударил в голову Ивану, и он стал похваляться:
– Да мою крепость разве что большое войско возьмет, а не  эта толпа разбойников. Пороха у нас довольно, вода есть, пропитания сколько угодно. Пусть только подойдет воровское войско, мы его живо разобьем, а атамана ихнего на ворота подвесим!
Не разделяя оптимизма головы, Безбородов предостерегающе напомнил:
– Пропил ты ум свой, Иван, уж стрельцы третий месяц жалования не получают, ропщут, а на казаков какая надежда, они все воры и изменники: где удача, там и они.
– Я им покажу удачу! Я им дам жалованье! – закричал голова, бегая по опочивальне.
– Сколько раз я тебе говорил про Сукнина, что затевает он что-то с казаками, недаром на тебя они вина не жалеют, - и, поглядев в открытое окно, показал пальцем. – Вот твой Сукнин идет, бочонок вина тащит со своими дружками Андреем Басыгиным, Карпушкой Тихим, Евсеем Блохиным, Андреем Чупыхиным. И Авдошка твоя вышагивает, уже навеселе.
Яцын заулыбался, радуясь предстоящей выпивке, сказал сотнику:
– Зря ты на них возводишь напраслину. Казаки они справные, меня уважают. Вот Сукнин на той седмице кусок червчатой камки подарил и винца никогда не жалеет. А мне что надо?
– Каков разум, таковы и речи! – молвил с сожалением сотник.               
Яцын сердито уставился на Безбородова, зло оскалился:
– Что, на мое место метишь? Лучше иди на службу. После полудня приду проверить исправность стен, со стрельцами поговорю.
– Чего ты серчаешь на меня, Иван? Я же сказал, что речи твои умны и ум твой цепок. Все вовремя ты умеешь сделать. Хоть иногда и бражничаешь, но время не теряешь, – заискивающе молвил сотник.
Яцын, сразу подобрев, сказал:
– Ладно уж, иди, исполняй службу.

***

Шумную компанию казаков голова встречал у себя в горнице. Кафтан он сменил, бороду причесал, маленькие опухшие глаза поблескивали.
Гости поставили на стол бочонок вина трехлетней выдержки. Разложили куски жареной осетрины, баранины. Высыпали горсть соли, положили рядом стопку лепешек.
Авдотья расставляла серебряные чарки, а Сукнин из оловянника наполнял их вином.
После нескольких чарок голова, как обычно, начал похваляться, но в его речи появилось много нового, что заставило казаков насторожиться и воздержаться от вина. Они улыбались, притворялись пьяными, кое-кто пытался затянуть песню. Хитрый Сукнин то и дело подливал голове в чарку вина. А Яцын не на шутку разболтался:
– Хоть вы, казаки, и воры все, но я вас люблю, – и голова чмокнул мокрыми губами Сукнина в щеку. Тот улыбнулся, потом, отвернувшись, вытер щеку рукавом, морщась, сплюнул под стол. Яцына качнуло, но он, кое-как удержав равновесие на лавке, произнес:
– Сегодня грамота из Астрахани пришла, сказано в ней, что идет Стенька Разин на наш городок, – и, показав кукиш, крикнул: – Вот ему, а не город! Пусть только попробует! Мы уж дадим отпор! Верно, казаки?! – и Яцын уставился маленькими злыми глазами на сидящих за столом.
– Верно, Иван! За город наш себя не пожалеем, а воров не пустим! – ответил за всех Сукнин, подливая в чарку головы еще вина.
– Хоть и наговаривает на вас сотник Безбородов, будто якшаетесь с вором Стенькой Разиным, но я не верю в то! – и, стукнув с силой кулаком по столу, крикнул: – Не верю!
Казаки, перемигнувшись, стали убеждать Яцына, что он говорит правильно, клялись ему в вечной верности.
Глаза у Яцына налились кровью, веки слипались, речь стала бессвязна.
После очередной чарки, подсунутой Сукниным, голова упал, опрокинув на себя яндову с сытом.
Казаки, улыбаясь, встали из-за стола, стали благодарить уже пьяную Авдотью за угощение. Та, бессмысленно хлопая глазами, лезла к казакам целоваться и обниматься, стараясь удержать кого-нибудь около себя, лепетала заплетающимся языком:
– Не уходите, казачки, еще попейте винца!
Но казаки, отстранив бабу, пошли из дома головы справлять свои тайные дела.

22

В опочивальне стоял полумрак. В мягкой постели лежал тучный воевода Хилков, а рядом на огромных пуховых подушках Анна Герлингер. Откинув голову и разметав черные волосы по парче, которая была наброшена на подушки, женщина, полуприкрыв веки, наблюдала за воеводой, думая: «Боров толстобрюхий, если бы не твоя власть, не лежать бы тебе со мной рядом, - и пощупала рукой ожерелье из зерен бурмицких. - Только и радость, что узорочье да зер дарит…». Вспомнила мускулистое, горячее тело стрельца Ивана Красулина, который несколько дней назад куда-то пропал. Болтают по городу, будто околдовал его разинский казак, превратил в камень и  бросил в колодец: на базарной площади торговка клялась, что видела, как неведомый человек бросал в колодец камень, а люди, поверив в это, перестали из него даже воду брать.
Хилков, жадно поглядев на сильное тело и пышную грудь Анны, пробормотал:
– Ты хоть бы прикрылась! – и набросил на женщину покрывало из алтабаса.
Та игриво отбросила край покрывала и, обнажив белую грудь, сказала:
– Очей не накормишь, – засмеялась, играя темными глазами. – Хо-хо-хо-хо!
– Где уж мне теперь! Тут все подо мной рушится из-за этих воровских казаков. Царь грозную грамоту прислал. В опалу я теперь попал. Наверное, скоро заменят. За долгую службу – такое бесчестье, а оно хуже смерти.
Анна Герлингер резко села в постели и, бегая глазами, воскликнула:
– Как заменят?!
– А так. Сообщили мне верные люди, будто назначен в Астрахань воеводить боярин Прозоровский.
– А я-то? – в тревоге спросила женщина.
– А ты? – измерив глазами Анну, произнес Хилков. – Ты еще баба ничего, заведешь шашни с Прозоровским – только и делов, да и муж теперь у тебя есть – поручик Вальтер Герлингер.
– А... – произнесла Анна, махнув в досаде рукой. – Не мужик, а мокрая курица.
– Это ты зря, он хоть и немец, но мужик боевой.
– В ратном деле он боевой, но не по бабьему делу. Может, еще в схватке с ворами погибнет.
– Не погибнет. Пока голова Режевский развернулся, с которым я послал твоего мужа, Разин уже ушел. Теперь если только воевода Беклемишев его перехватит. Вся надежда у меня на него.
– А если не перехватит? – спросила в тревоге Анна.
– Видать, судьба мне ехать в свое поместье под Коломну. Буду там доживать свой век.
– Знать, меня уже бросишь? – с любопытством спросила женщина.
– Я же тебя не зря замуж отдал. Придется тебе быть только женой поручика. Я стар стал.
– Нечего меня учить, сама знаю, что делать, – гордо заявила женщина, вставая с постели.
Хилков закрыл глаза, думал: «Ох, как жалко расставаться с Анной! Годы связывают, но, видно, придется!».
В слюдяное окно условно стукнули три раза и поскребли.
Хилков открыл глаза. Анна была уже в летнике и с кем-то разговаривала через открытое оконце.
Воевода с нетерпением крикнул:
– Кто там, Анна?
Женщина задвинула оконце, подошла к Хилкову, присела на край постели, сказала:
– Дьяк Игнатий, весь перепуганный, просит тебя побыстрее явиться в приказную палату. Уже оседланную лошадь держит во дворе.
Хилков соскочил с кровати, засуетился, хватая одежду, но все валилось у него из рук, на душе было неспокойно, сердце разрывали дурные предчувствия.
Наконец, он оделся, застегнул кафтан и набросил на плечи накидку. Нежно поцеловав Анну, быстро вышел во двор.
В приказной палате, куда вошел Хилков, сидел митрополит Иосиф в черной рясе. Золотой крест поблескивал из-под окладистой седой бороды. Чуть подальше в углу на лавке, сгорбившись, находился какой-то человек. Хилков даже не обратил на него внимания, так как не отрывал глаз от старца, гадая, с чего бы он здесь.
Иосиф медленно встал, опершись на искусно изукрашенный резьбой деревянный посох, не спеша направился навстречу воеводе. Подойдя вплотную, осенил князя крестом и протянул сухую руку для целования.
Получив благословение митрополита, Хилков подошел к человеку, сидящему в углу и, вглядевшись в него, признал воеводу Семена Беклемишева.
Семен попытался улыбнуться Хилкову, но получилась кривая гримаса.
Иван Андреевич с ужасом понял, что его последняя надежда потеряна, воевода разбит Степаном Разиным и теперь жалкий, как побитый пес, сидит в углу.
Пол перед его глазами зашатался. Он сел на лавку. Ничего не говоря, уставившись в одну точку, думал: «Знать, Разин вышел в море, а его самого теперь ждет опала царя и отстранение от воеводства. Это уже, видно, решено окончательно, раз митрополит здесь».
Пот ручьями бежал по лицу воеводы. Шаркая ногами, Иосиф подошел к Хилкову, опустился рядом на лавку и, опершись о посох, заговорил:
– Вот как, Иван, все получилось, не уберегли мы от воров Волгу, – и, сделав движение головой в сторону Семена, продолжил: – Обманул его Стенька, стрельцов под себя всех забрал, а этого – отпустил для насмешки.
Иван Андреевич, зло поглядев в сторону Беклемишева, вымолвил:
– Не бойся врага, а бойся глупого! – и гневно закричал: – Убирайся с очей моих!
Семен быстро соскочил с лавки, вышел во двор. Хилков подозвал дьяка Игнатия, распорядился:
– Взять Беклемишева под стражу и отправить в приказ тайных дел, дабы снять с него спрос за воровство с казаками.
Игнатий низко поклонился, побежал исполнять приказ князя. Астраханский митрополит все это время сидел, нахмурившись, сдвинув в переносье свои седые кустистые брови. С тоской в голосе боярин заговорил:
– И что случилось с моими воеводами: как кого не пошлю перенять вора, так обязательно Разин его разобьет или обманет. Или ему сам дьявол помогает, или он сам колдун! Все же недаром народ поговаривает, будто он одним взмахом останавливает караваны насадов, и от одного его голоса вспять бегут стрельцы, а люди каменеют от грозного взгляда. Будто ни пуля, ни сабля не берут Стеньку.
Митрополит осенил себя крестным знамением, а потом сказал воеводе:
– Может, плохо радел ты за дело государево?
– Да ты что, Иосиф, аль меня не знаешь: не один десяток лет служу государю нашему, никогда спуску любому ворогу не давал! Все у меня ладилось. Что же все-таки случилось? Я ведь не поглупел, и воеводы хуже не стали.
Иосиф посмотрел пристально на Хилкова и ответил ему:
– Люди его поддерживает, а сила народная ломит все. А вот почему они к нему идет? Почему его любят?
– Кто его знает! – задумчиво произнес воевода. – Может, околдовывает он их?
– Колдовство-то у него, Иван Андреевич, простое: добро он старается делать простым людям, жалеет нищих и убогих, вот и липнут к нему людишки.
– Прозевали мы вора! – с горечью произнес Хилков, теребя свою бороду. - Чего не воротить – то лучше забыть, - и, поглядывая на митрополита, спросил: –Зачем пожаловал-то ко мне?
– Пришла мне грамота из Патриаршего дворцового приказа, от патриарха Иосифа, где говорится, что царь отстранил тебя от воеводства, и на смену тебе уже послан князь Прозоровский. Что идет с ним четыре приказа московских стрельцов да солдатского строя полковник с начальными людьми. Везет Прозоровский пушки и гранаты, а за ним из Симбирска, Самары и Саратова идут служилые пешие и конные люди. Пришел конец вору!
– Едва ли! – вдруг заявил Хилков.
Иосиф поглядел строго из-под мохнатых бровей на воеводу, спросил:
– Почему так думаешь?
– А то, что вырвался Стенька теперь на волю, трудно его будет взять. Придется немало порадеть новому воеводе за государево дело, да еще неизвестно, чем это для него кончится, а мне, видно, пора на отдых.
– Куда ты теперь? – с сочувствием спросил Иосиф.
– Под Коломну, в свое поместье поеду.
– Жаль мне расставаться с тобой! – сказал, мигая влажными глазами, митрополит. – Как еще все обернется с новым воеводой-то?! Одолеем ли вора, Стеньку Разина?

23

На третий день июля разинские струги подплывали к Красноярскому городку. Лодки ходко шли по устью Волги, не встречая никаких преград.
Разведчики, посланные к городу, сообщали, что стрельцы ожидают казаков и готовятся к бою. Поэтому Степан Разин распорядился пристать к берегу, выставив вокруг дозор. Послал Фрола Минаева с полусотней казаков, чтобы узнать, можно ли взять крепость или лучше пройти мимо.
В ожидании казаков прошел день. Наступил вечер. Сумерки медленно сгущались, по реке потянул влажный ветерок, от которого пахло сыростью и затхлой стоячей водой. Высокие камыши таинственно шелестели, а длинные ветви ив, опустившись до земли, раскачивались из стороны в сторону. Под сильными порывами ветра ивы стонали, потрескивая высохшими ветвями, скрипели жалобно, как будто тихо плакали. В заводи, где стояли казацкие лодки, почти не было течения, и потемневшая от сумерек вода пугала своей бездонностью и таинственной темнотой. Только кое-где в ряби волн отражались и оживляли реку огоньки от костров казацкого стана. Оранжево-красные всполохи огней то ярко вспыхивали, то гасли, то опять мелькали, подпрыгивали на легкой волне, а затем снова пропадали в таинственной темной бездне реки.
В этот вечер Степан Разин сидел в своем шатре и вполголоса разговаривал с казначеем Григорием, поглядывая на мерцающую лучину, которая слабым красноватым светом освещала шатер. Большие таинственные тени от огня лучины блуждали по шатру, вздрагивали, затем на миг замирали, и под дуновением проникающего потока воздуха начинали плясать, заставляя прыгать свет и тень в бесовском танце.
Вглядываясь в бесстрастное, суровое лицо Григория, на котором не отражались ни усталость, ни радость, ни довольство, ни земные страсти, Степан спросил:
– Доволен ли ты, Григорий, нашей походной жизнью? Может, трудно тебе?
– К такой жизни я привычен, монастырь приучил меня у нее просить немногое, – и, нахмурив седые брови, поинтересовался:
– Пошто передумал идти в Персию-то?
– А ты как думаешь, Гриша, управимся мы с походом али нет? – спросил, прищурясь, атаман.
– Я так думаю, Степан, что правильно ты решил идти на Яик: времени мало осталось, и людишек не густо. Куда пойдешь с двумя тысячами? Побьют нас персы.
– То-то и оно, Григорий. А за зиму людишек поболе приберем, да и поход начнем ранней весной. А сейчас, если успеем дойти до Дербента, то хорошо, а там где-то зимовать надо. Если только на Терек зайти. Но казаки которых я послал молчат, крепко держит в руках городок воевода Режевский. Нет оттуда ни слуху, ни духу, хотя уже четвертого изветчика послал. А вот с Яика недавно Андрей Басыгин был, так он говорит, что многих уже казаков они подбили на свою сторону.
– Видно, тверд на слово оказался Федор Сукнин, – заметил казначей, теребя бороду.
– Добрый казак Федор! Слово у него верное, и за наше дело крепко стоит, – похвалил Сукнина атаман.
Озорно присматриваясь к Григорию, неожиданно спросил:
– Скажи-ка мне, Гриша, ты хоть раз бабу какую-нибудь любил?
От такого неожиданного вопроса казначей опешил, вытаращил на атамана глаза.
– Чего глядишь? – расхохотавшись, спросил атаман и сверкнул глазами.
Григорий печально ответил:
– Как же Степан без любви? Была и у меня она, из-за этой любви я и в монахи попал. Но давно это было: даже говорить не хочется и душу тревожить. Только скажу тебе, Степан, что загубил ее боярин Долгорукий. Хотел мою любушку для своих утех у себя держать, да не стерпела она всего этого, в проруби утопилась, а меня князь в монахи упек. Вот, так моя любовь и кончилась, атаман, - тяжело вздохнув, закончил свой печальный рассказ Григорий.
– Вот те да! – удивился Степан. – А мне даже никогда об этом не говорил. Видно, князь Долгорукий не только казнил моего брата Ивана, но и невесты тебя лишил. Знать, князь – вражина не только мне, но и тебе.
– Выходит так, атаман.
Заскрежетал зубами Степан, со стоном молвил:
– Я им, сволочам, казнь брата никогда не забуду!

***

В это время Петр Лазарев сидел с Егором Золотковым в таловом балагане, который искусно соорудили казаки на случай дождя. Там было прохладно и терпко пахло мятой.
Сидели лазутчики и вели разговор шепотом.
– Ты, Петр, всегда около Разина, тебе и дело делать, – бросил Егор, вытаскивая из-за пояса кривой нож и протягивая его Лазареву. Тот взял нож, потрогал холодное лезвие и заметил:
– Нож-то остер, сам точил, - потом добавил: – Одному мне, Егор, с этим делом не управиться, так как больно здоров атаман.
– Сегодня ночью укроемся в кустах, недалеко от шатра атамана, и будем ждать, – решительно заявил Егор и пристально глянул на Петра.
– А если атаман не выйдет из шатра?
– Выйдет, – уверенно ответил Золотков, – вечером он с ближними есаулами совет держать будет, за нуждой все равно выйдет,
– Давай для освежения мозгов попьем вина, – предложил Егор, доставая из кармана сулейку.
Лазутчики по очереди выпили водки прямо из сосуда.
После выпитого у Золоткова развязался язык, он размечтался:
– Если, Петруха, решим атамана, отвалят нам воеводы денег столько, что до самой старости хватит, и государю Алексею Михайлычу о нас сказывать будут. Может, царь тогда раздобрится и по поместью нам с тобой даст. Заживем, Петруха, припеваючи!
Не разделяя радужных надежд Егора, Петр с иронией произнес:
– За худым пойдешь, худо и будет. Жди, отвалят тебе воеводы столько денег, что за раз не унесешь! Если и убьем атамана, так вся честь Унковскому да Хилкову достанется, а про нас просто забудут. Да и едва ли мы отсюда убежим, порешат нас казаки за своего атамана!
– Трус ты, Петро!
– А чего мне трусить? – расхрабрился Лазарев и опять приложился к сулейке.
Истцы ненадолго замолчали. Первым заговорил Петр:
– В случае чего, по мне плакать будет некому. Один я. Но есть у меня зазноба в Царицыне, Ефросиньюшка Русакова, так если что случится, зайди к ней и обскажи все. Поведай, что очень она мне была люба.
Егор с интересом поглядел на Петра и, улыбаясь, сказал:
– Это вдова, что живет у базарной площади, что ли? – захохотал.
– Что заржал-то, знаешь ее? – спросил с удивлением Лазарев.
– Я-то ее не знаю, а вот воевода Унковский, так тот, наверно, кое-что может тебе о ней сказать.
– Почему Унковский? – с еще большим удивлением воскликнул Петр.
– А то, что ходит твоя ненаглядная спать к воеводе. Сам лично видел!
У Петра потемнело в глазах. Он схватил за руку Егора, прося его, чтобы тот рассказал все, что знает. Егор с силой высвободил руку, воскликнул:
– Ты что так хватаешься, знал бы, ничего не сказал! Лазарев вновь стал умолять Золоткова рассказать поподробней о Ефросинье.
Егор на всякий случай отодвинулся подальше от Петра и начал рассказ:
– Болтали стрельцы, что велел воевода Ефросиньюшку взять под стражу, будто из-за того, что ты убег к Разину, чтобы спрос с нее учинить.
– Какой спрос? – не владея собой крикнул Лазарев. – Ведь он знал, где я и зачем в разинское войско пошел!
Егор замолчал, раздумывая, продолжать ему свой рассказ или нет.
– Ну, а дальше что было?! – стал тормошить замолчавшего рассказчика Петр.
– А то, что когда я был утром на воеводском дворе, вышла она из дома Унковского, на лицо бледная, в землю очи потупила, а дворецкий возьми да крикни, что, мол, знатко ею ночь воевода потешился. Баба бегом кинулась со двора, потом остановилась и что-то бросила в грязь. Так эта сволочь дворецкий пошел, поднял. Оказалось, бросила Ефросинья дорогое узоречье, а дворецкий себе взял. Видно, не так просто оно вдове-то досталось...
– Силой взял ее воевода! – сказал упавшим голосом Лазарев, заскрежетал зубами. – Говорила она мне, что он ее домогается...
– Черт их баб силой не брал бы, им ведь все равно, кого любить! - снова заговорил Егор. – Гулящая она, а ты ей приветы шлешь!
Лазарев схватил за грудки Золоткова и придавил к земле. Егор выпучил глаза, в страхе запричитал:
– Ты, чай, сдурел совсем, из-за какой-то бабы меня жизни лишить хочешь!
Петр опомнился. Тяжело дыша, отпустил Егора.
– Жаль, что Унковского нет, а то бы я ему показал, как баб насиловать, – весь дрожа, прошептал Лазарев.
Егор больше не захотел оставаться в балагане и заспешил по своим делам.
– Успокойся, выбрось из головы эту бабу да подумай, как нам дело получше справить, а я лодку приготовлю, чтобы поскорей уплыть отсюда, как покончим с атаманом, – сказал Егор, вылезая из балагана.
Петр молча повалился на душистую траву, неотступно думая о Ефросинье.
Золотков заглянул в балаган, сочувственно посмотрел на Петра, покачал головой, сказал:
– Во, как мужика скрутило! – и ушел, оставив Петра одного со своими невеселыми думами. А мысли Петра были сейчас далеки от казацкого стана, и не помышлял он даже о том, что ему сегодня нужно совершить убийство. Он думал сейчас только о мщении Унковскому. Приходило много мыслей, одна дерзновеннее другой. То он представлял, как возвращается в Царицын, пробирается в дом воеводы и наставляет кривой нож к горлу Унковскому, а тот просит пощады. То вдруг мысленно переносится к дому Ефросиньи. Стучит в знакомые ворота, вдова открывает ему и, виновато улыбаясь, преграждает вход в дом, а он, оттолкнув ее, врывается в спаленку, где лежит на мягкой постели воевода, лежит там, где лежал он. Петр хватает его за бороду и бьет, бьет...
Долго пролежал истец, думая о мести, и не заметил, как наступил вечер, потом ночь. Казацкий лагерь стих.
Очнулся Лазарев от резкого толчка в бок, в шалаш влез Егор и зашептал:
– Лодку я спрятал недалеко в кустах. Как только убьем атамана, сразу же уплывем отсюда. А теперь спрячемся около атаманова шатра.
Лазарев молча встал, машинально засунул за пояс кривой нож и последовал за Егором.
Долго казаки совещались, и Лазарев с Золотковым уже потеряли счет времени и надежду, что есаулы когда-нибудь разойдутся. Но вот от атамана вышли Иван Чемкиз и Якушка Гаврилов, о чем-то отчаянно споря. Затем прошли Фрол Минаев с Леской Черкашиным, громко разговаривая.
Вскоре все есаулы разошлись, остались лишь казначей и Разин. Наконец, и они вышли из шатра. Что-то возбужденно обсуждая, направились в шатер к Григорию.
Егор Золотков зашептал:
– Готовься, Петр, я сейчас пойду прямо к ниму, а ты заходи сзади и бей без промаха.
Послышались тяжелые шаги Разина. Лазутчики напряглись. Золотков вскочил и пошел навстречу. Поравнявшись с атаманом, спросил:
– Степан Тимофеич,  скоро мы в Персию-то пойдем?
– Скоро, скоро, казак, – ответил Разин, озираясь по сторонам, почуяв что-то неладное.
Лазарев метнулся за спину жертвы.
Петр до боли сжал рукоять ножа, но рука не поднималась для удара в спину атамана.
Разин понял, что на него напали спереди и сзади, опустил руку на рукоять сабли, потянул клинок из ножен.
Егор громко зашептал:
– Бей, Петруха, что ты стоишь?
В голове у Лазарева мгновенно промелькнуло: «За что? За что убивать Разина? Ведь он мне не враг! Другой у меня теперь враг! Воевода Унковский – вот кто мой злейший враг теперь!».
Пока Петр в нерешительности топтался за спиной Разина, Егор, выхватив из-за пояса пистолет, пытался выстрелить в грудь атамана.
Увидев, что Золотков хочет стрелять в Разина, который медленно отступал к шатру, Лазарев бросился вперед, заслонив собой атамана. Грянул выстрел. Петр почувствовал, как что-то обожгло ему грудь, а затем наступила слабость. Он повалился на землю, но не упал, его подхватили крепкие руки атамана. Разин внимательно смотрел на него, глаза его светились добротой, он сказал:
– Спасибо тебе, Петр, если бы не ты, быть мне сейчас на том свете!
Как только прозвучал выстрел, лагерь уже был на ногах.
Егор с перепугу бросил пистолет, пустился бежать к берегу реки, где была спрятана лодка. Но казаки перехватили Золоткова. Тот обнажил саблю, стал отбиваться, но кто-то из ловких рубак, изловчившись, срубил беглеца, развалив его от плеча до ног. И, вытерев саблю об одежду убитого, сказал:
– Был один – стало двое.
Вокруг Лазарева и Разина собралась толпа казаков. Из раны Петра текла кровь, он слабел с каждой минутой и чувствовал, как холодеют ноги. Собрав последние силы, прошептал:
– Степан Тимофеич, поклянись, что, когда будешь в Царицыне, найдешь там Ефросинью Русакову, расскажешь ей, как я погиб. Передай ей, что люба она мне была.
Атаман приподнял голову Петра и прошептал ему в самое ухо:
– Обязательно, Петруха, все исполню, как ты просишь!
Лазарев широко открыл глаза, вглядевшись в лицо атамана, прошептал:
– Не забудь передать Ефросинье, – дальше уже Степан ничего не расслышал, губы Петра что-то беззвучно шептали, и на них появилась улыбка.
Виделась Петру в это время Ефросиньюшка. Шла она ему навстречу, протянув руки, в голубом летнике, золотистые волосы развевал легкий ветерок. На глазах у нее блестели слезы, она кричала:
– Петя! Петенька! Куда ты, милый!
Лазарев пытался бежать ей навстречу, но не мог, какая-то неведомая сила несла его все дальше и дальше от любимой. Вот она исчезла совсем, все вокруг на миг стало красным: и земля, и небо. Он стал падать куда-то вниз все быстрее и быстрее, потом наступила глухая темнота...
Казаки сняли шапки, постояли с минуту молча, стали расходиться. Только атаман задержался около тела Петра дольше всех, думая: «Кто ты был, человече? Ведь я так и не узнал тебя! Кто ты?! Только сегодняшний случай показал, что ты был друг, а не враг!».

24

Ранним утром, когда в Красноярском городке еще все спали, а стрельцы, стоящие на карауле, дремали, опершись на пищаль, неожиданно, из-за поворота протоки, выплыли насады, струги и множество лодок. Они быстро подгребли к берегу, и неведомые люди, молча, без шума, пошли на приступ городка. Казаки проворно карабкались на земляной вал, лезли на крепостные стены. Прошло совсем немного времени, и городок был уже со всех сторон окружен.
Стрельцы, стоявшие на карауле, были тут же обезоружены. Вытаращив глаза, с удивлением смотрели они на разномастный люд, который растекался по всему городку.
Вскоре казаки захватили крепость, овладели пушками, открыли ворота в городок.
Стоя у ворот в окружении есаулов, Степан Разин подозвал к себе Ефима:
– Найди пушкаря, да пальните со стены. Пусть народ знает, что казаки пришли!
Вскоре Ефим был уже на стене. За собой он притащил пушкаря. Стрельцы засуетились у пушки, грянул выстрел, окутав едким дымом все вокруг.
Городок просыпался, из ворот домов, каморок и землянок выходил народ. Одни настороженно присматривались к казакам, другие, а их было большинство, смело подходили к разинцам, неся им вино, бузу и разные съестные припасы. Бойкие женщины зазывали казаков к себе в гости.
Подозвав к себе Ивана Черноярца и Фрола Минаева, Разин сказал:
– Отнять у стрельцов ружья, порох. Пушки со стен снять и поставить на лодки. Когда все сделаете, подыщите вожей, которые знают многие пути по протокам к морю. Запаситесь снедью, да не силой, а по добру, торгом. Барахла не жалейте. – Поглядев в сторону протоки, снова заговорил: – Скоро выйдем в море, а без запаса воды и пропитания там делать нечего. И еще скажите есаулам, чтобы вина ребятам пить не давали. Завтра плыть нам далее, а что там нас ждет, мы не ведаем. Все должны быть в силе.
– Сделаем, как надо, атаман, – заверил Черноярец.
– Тогда - с богом! – весело напутствовал Степан казаков. Минаев и Черноярец пошли хлопотать по делам, а Разин направился посмотреть, что делается в городке, в сопровождении Григория, Лески Черкашина, Якушки Гаврилова, Ивана Чемкиза.
Только вышли они на базарную площадь, как увидели: стоит Ефим у плетня, а женщина тянет его куда-то. Детина упирается, идти не хочет, а та ему говорит:
– Ты что, казак, аль меня боишься, али брезгуешь у меня откушать?
– Идти мне к атаману надо, поди, уж кличет, – отвечает озадаченный Ефим.
– На что тебе сейчас атаман? А у меня винцо есть и еды сколько хочешь.
– А где твой мужик? – спросил Ефим, отстраняясь от женщины.
– Нет у меня мужика. Он у меня здесь стрельцом служил, убили татары, теперь одна маюсь.
– А-а-а, - молвил казак, почесав затылок.
– Чего ты чешешься? – сердито спросила женщина. – Люб ты мне, поэтому и зову, – и, увидев подходящего Разина, потупилась.
Тот подошел к ним, подбоченился и, подмигнув Ефиму, молвил:
– Что, голубок, попал в сети? – И уже строго сказал: – Ты что бабенку мучаешь? А ну-ка, сейчас же иди в гости, коли зовет, – и погладил женщину по бедру.
Та зарделась, как маков цвет, и, озорно глядя на Ефима, постращала:
– Ежели не пойдешь, то атамана к себе позову.
– Пойдет! – уверил Разин, весело подмигнув женщине, и двинулся дальше в сопровождении есаулов, держа путь к кабаку. Там в это время собралась большая толпа. Разинцы выкатывали бочки с вином и, выбив дно, тут же пробовали его, разливая на землю и обливая себя. Пили, кто из чего мог. Один из них, не найдя во что бы налить, сдернул с себя сапог, нацедил в него вина и теперь пил, смачно причмокивая.
Разин подошел к одной из бочек. Все расступились, пропуская атамана. Степан, улыбаясь, попросил:
– Дайте-ка мне, ребята, оловянник. Казаки мигом подали атаману посудину.
Разин зачерпнул вина из бочки, выпил, не отрываясь, затем подал назад ковш, сказал:
– Доброе вино, пьяное, а утром нам плыть дале. Что же из вас за рубаки и гребцы завтра будут с похмелья?!
Казаки молчали.
Обратившись к Якушке Гаврилову, Степан распорядился:
– Вино закатить на струги, а то, что открыли, пусть допивают. Да поставить виночерпиев, пусть боле чарки не подают.
Казаки было зароптали. Степан посмотрел на них долгим, обжигающим, гневным взглядом и заговорил своим низким голосом, который иногда пугал не знающих его людей, а казаков настораживал:
– Стрельцы по пятам за нами рыщут, а вдруг сейчас нагрянут, что я буду с вами, пьяными, делать, как вас в бой вести?
Казаки замолчали, а иные заспешили долой с атамановых глаз. Знали и чувствовали ту особую нотку в голосе Степана, когда возражать было уже нельзя, иначе накличешь беду на свою голову. Ведали, что крут батько за непослушание.
Разин вернулся к стругам, чтобы немного отдохнуть. Уже подходя к своей лодке, атаман и ближние есаулы увидели на берегу большую толпу казаков, собравшихся возле двух человек. Подойдя ближе и вглядевшись, в одном из них Степан узнал своего изветчика Василия Соколкова, с которым был незнакомый стрелец. Приблизившись вплотную к Василию, атаман взял его за плечи, произнес: – Все же вернулся. А мне сказывали, будто тебя истцы Хилкова сцапали, будто и казнили уже!
– Может, так бы и было, батько, если бы не Иван Красулин, – и казак кивнул на рядом стоящего стрельца.
Разин пристально посмотрел на Ивана.
Тот глаз не опустил, а, выдержав атаманов взгляд, улыбнулся широкой простой улыбкой.
Степан положил руку на плечо стрельцу и, глядя ему в глаза, произнес:
– Спасибо тебе, Иван, за моего доброго казака! Проси, что хочешь за это! Может, узорочье тебе надо али зер, али зарбаф необыкновенной красоты хочешь! Говори, все исполню!
Заулыбался Иван Красулин:
– На что мне все это, Степан Тимофеич. Что я, баба что ли! Будет у меня к тебе другая просьба. Не знаю, исполнишь или нет?
– Сказывай, Иван, раз обещал – исполню!
– Прими меня, атаман, в казаки и возьми в поход, шибко мне хочется побывать за морем! И еще говорят, будто бабы там в штанах ходят, что красоты они невиданной.
Разин захохотал. Атаман сквозь смех сказал, озорно подмигивая казакам:
– Говоришь, стрелец, что бабы там красивы и в штанах! Ха-ха-ха!
– Вот те крест, батько, ни разу не видел ни одну бабу в штанах!
– Посмотришь еще, Иван, на басурманских баб. Только скажу я тебе, что все они бабы-то одинаковы, хоть в штанах, хоть без штанов, хоть белы, хоть черны – все они любят ласку и мужиков боевых да красивых! – оглядев с ног до головы Красулина, заметил: – Я думаю, что от тебя басурманки с ума посходят!
Казаки загоготали.
Вскоре вновь прибывшие и ближние есаулы, рассевшись по лавкам, беседовали на атамановом струге.
– Как вы нас нашли? – спросил Разин Соколкова.
– Люди сказывали, где вы плыли, а мы гребли что есть мочи за вами.
– Стрельцов видали где? Ведь Лопатин с Северовым за нами по пятам идут.
– Видали, батько. Множество стрельцов следует за вами в стругах, вооружены пушками.
Атаман насторожился, спросил:
– Далеко ли стрельцы?
– Да уж недалече. Вчера вечером мы с Иваном кое-как их обошли камышами. Чуть было не нарвались, да вовремя скрылись.
– Т-а-к! – задумчиво произнес атаман. – Значит, стрельцы где-то уже на подходе к городу.
– Видно так, атаман, – сказал Соколков.
– Нам, ребята, надобно поскорее уходить, а то обложат нас стрельцы, не вырвемся мы тогда к морю.
Затем, обратившись к Леске Черкашину, приказал:
– Немедля скажи пушкарям, пусть пальнут из пушки. А вы, - атаман кивнул на сидящих есаулов, – собирайте народ на струги, надобно уходить!
Немного погодя грохнула пушка, давая сигнал на сбор. Побежали в городок сотники скликать казаков к отплытию.
Не прошло и часа, как разинцы собрались. Степан хотел уже было дать команду к отплытию, но Иван Черноярец, поглядев вокруг, сказал:
– А где же Ефим?
Разин тоже осмотрелся вокруг. Ефима нигде не было.
– Где же он есть? – озадаченно произнес атаман.
– Что будем делать? – спросил Черноярец.
– Смотри-ка, Степан! – воскликнул Черноярец, показывая пальцем на берег.
Атаман повернул голову и увидел, что по берегу бежит Ефим. Он вскочил по мосточку на струг. Мосточек подняли, ударили весла по волнам, и казацкие струги поплыли вниз по течению. Вскоре на лодках подняли паруса, попутный ветер туго надул их, унося струги все дальше и дальше от Красноярского городка в сторону моря.

***

К полудню следующего дня устье реки вдруг стало расширяться все сильнее и сильнее. И вот казацкие лодки выплыли на большой водный простор. Впереди не было видно берега, а только бесконечная голубая гладь воды.
Казаки, ни разу не видевшие моря, дивились:
– Глянь-ко, ребята, воды-то сколько, а берега нет.
 Множество чаек, распластав широко крылья, плавно кружили над мачтами каравана.
Степан Разин стоял на носу струга рядом с вожом и зорко вглядывался вперед. Казалось, он крепко задумался, по его лицу пробегали тени. Глаза то зажигались неукротимым огнем, то тухли, покрываясь туманной поволокой. Сильные руки вцепились в борт так крепко, что кончики пальцев побелели. Все это говорило о душевном волнении атамана. Уж больно велик был соблазн сразу же направиться в поход за море, в те неведомые земли, о которых он мечтал дни и ночи. Горячее сердце атамана, беспокойная натура толкали его, очертя голову, двинуться в поход. А там – что будет, то и будет. Степан оглянулся на длинный караван судов: «Если я загублю поход, не собрать мне людей. Не поверят больше они мне. А с каким трудом нам удалось прорваться к морю сквозь заставы стрельцов. Нет, нельзя поступить так глупо!». И решил: «Нынче похода не будет». Хотя душой он был там, за морем. Сделав большое усилие над собой, атаман хрипло произнес: «Веди нас, вож, на Яик».

    далее читать по сноске   https://andronum.com/avtory/ulanov-vladimir/

                или  Все произведения автора Владимир Уланов
                bookscriptor.ru›authors/bibliography/11161/