1
В Протягайловской школе я отработал в общей сложности четырнадцать лет, однако из этого периода запомнилось не очень много.
Серые будни не так часто заполнялись событиями, достойными сохраниться в памяти. Однако нельзя сказать, что таких событий не было вовсе. Отдельные сценки, некоторые эпизоды были настолько необычны, что память продолжает их удерживать, хотя по большому счёту они едва ли этого заслуживают.
Посудите сами.
Наша школа находилась на территории колхоза, и неудивительно, что его председатель с очень вычурным именем-отчеством Полиевкт Андронович часто приглашал нас работать на сборе урожая.
Однажды мы отправились в сад собирать яблоки, упавшие на землю – только эти, предупредили нас. Урожай с деревьев будут собирать сами колхозники.
Наши ученики младших классов, народ шустрый, как саранча облепили деревья. Собранных яблок было очень много. Их сначала укладывали в ящики, а когда ящиков не осталось, начали ссыпать прямо на землю. К обеду из этих яблок успели сложить два кургана и, довольные проделанной работой, разошлись по домам.
Дней через десять нас снова пригласили в тот же сад. Яблоки, собранные нами в прошлый раз, всё ещё лежали на земле, но уже порядком подпорченные, кое-где по ним лазили черви. Я был поражён такой бесхозяйственностью и спросил бригадира, кстати, моего бывшего ученика по вечерней школе, что же они собираются делать с этой кучей гнилья.
- Всё будет хорошо, - ответил он. – Вы повидло яблочное ели? Вот из таких яблок его скорее всего и сделали. Не волнуйтесь, Аркадий Владимирович, у нас ничего не пропадёт.
Я действительно ел иногда яблочное повидло и поражался его дешевизне, но мне и в голову не приходило, что оно готовится из такой мерзости.
В другой раз мы работали на сборе помидор. Ребята тащили эти помидоры со всего поля, протянувшегося более чем на километр. К обеду ящиков, сложенных штабелями, набралось несколько тысяч. Их полагалось отвезти на склад или на консервный завод, но я видел, как иногда подъезжали грузовики с посторонними, не нашими людьми, которые, пошептавшись с бригадиром и вручив ему пакет – очевидно, с деньгами – загружались помидорами доверху и спешно покидали поле. Пока совершалось это действо, бригадир воровато озирался по сторонам, от напряжения покрываясь потом, и успокаивался только тогда, когда грузовики с помидорами исчезали за горизонтом. ,,Вот кому живётся весело, вольготно в нашем отечестве, - думалось мне. – Тому, кто ворует не сумочками, а машинами или вагонами”. Но что можно было поделать? Такова была власть, таковы были порядки, установленные верхушкой, управлявшей государством. Рабочие сахарных заводов, отправляясь на работу, надевали специально для этого пошитые пояса, в которых можно было вынести с завода до трёх килограммов сахара, на маслозаводах таким же способом выносили масло, а с консервного завода – мясо. В колхозах наряду с понятием трудодень существовало понятие трудоночь, когда обворовывали колхозные поля для пополнения собственных запасов. Причём воровали не только овощи или фрукты, но всё, что попадётся: доски, черепицу, гвозди, кирпич, краску, яйца, поросят, молоко, бензин – кто что мог. Одно утешение было в том, что колхозы производили гораздо больше, чем могли разворовать их члены. На том и держались.
Не стану скрывать: был и у меня случай покушения на государственную собственность.
В кои-то веки я решил попользоваться краской, которую завезли в школу к предстоящему ремонту. Я намекнул своему заместителю по хозяйственной части, что собираюсь покрасить у себя дома оконные рамы и двери, но не могу достать хорошей краски – в магазине её нет.
- В чём же дело? – спохватился он. – Возьмите у нас банку краски, не стоит бегать за ней по магазинам.
Минут через пятнадцать одна из уборщиц занесла ко мне в кабинет трёхлитровую бутыль с краской.
Я отправился домой с этой бутылью, но не прошёл и половины пути. Вернулся в школу и возвратил краску завхозу, чем явно поставил его в тупик.
- Что это вы? – недоумённо спросил он.
- Я куплю краску в магазине.
- Ну и глупо!
- Может быть.
Я не стал ему разъяснять, почему поступил так, потому что и сам не нашёл этому разумного объяснения. Может, нет у меня такого таланта – воровать; не наградил бог. Может, испугался: я взял – возьмут и другие, чем же красить потом классы?
Одним словом, экзамен на расхитителя государственной собственности я провалил. И так и не понял, чего было больше в моём поступке: честности, наивности или глупости?
Я чувствовал себя со своей щепетильностью белой вороной. Другие в подобных случаях не церемонились: брали всё, что плыло в руки, сожалея только о том, что горсть отрастили малую.
Если воровать можно было взрослым дядям, то как могли оставаться в стороне их дети?
Был у нас в школе хронический второгодник Ваня Ильченко. В шестнадцать лет он с трудом закончил пять классов и с большими перебоями посещал шестой.
Однажды он надолго исчез из нашего поля зрения. Его разыскивали мы, родители, милиция, но никаких следов Вани обнаружить не удавалось.
Прошло довольно много времени. И вот однажды один первоклассник проговорился: Ваня прячется в старом колодце. Сельчанам было знакомо это место, оно находилось на краю села. Когда-то рядом была свиноферма, но потом её перевели на новое место, и колодец засох.
В этом колодце Ваня со товарищи выкопали в боковой стенке небольшой грот, потом разохотились и значительно его расширили – до размеров порядочной комнаты, после чего встал вопрос об обустройстве нового помещения.
Над этой проблемой Ваня мучился недолго. Вместе с небольшой компанией ребят он забрался в детский сад и унёс оттуда три раскладушки с матрацами, подушками и одеялами. Затем влезли в сельский магазин и набрали разных продуктов и сладостей; потом совершили несколько набегов на погреба сельчан и пополнили свои запасы консервированными фруктами, вареньями и соленьями. Не забыли они и о пище духовной: влезли в библиотеку и набрали там книг, преимущественно с картинками.
Недели три после этого большую часть времени Ваня проводил в своём тайном жилище, поедая заготовленные продукты и занимаясь самообразованием, остальные мальчишки ночевали у него по очереди: по два человека каждую ночь.
Выяснив все эти факты, наша группа, в которую вошли участковый милиционер, директор школы, то есть я, и председатель сельсовета, решила навестить Ваню, чтобы наставить его на путь истинный. Однако этот визит закончился неожиданным для нас образом: после длительных переговоров Ваня вылез наружу и обрушил на участкового удар такой силы, что тот отлетел метров на пять-шесть и долго не приходил в сознание, а Ваня исчез в неизвестном направлении.
Только через две недели мы узнали о том, как развивались события дальше. Ваня, сам перепуганный своим дерзким поступком, решил убежать от села как можно дальше. Повстречав на своём пути довольно широкую реку, переплыл её, но одеться не успел – его окружили какие-то солдаты, в незнакомой форме; то были румынские пограничники. Оказывается, река, которую он переплыл, была Прут, а страна, куда он попал – Румыния. После этого в наручниках он совершил путешествие в Бухарест, где его долго допрашивали, потом в обратном направлении – с остановкой на три года в колонии строгого режима для несовершеннолетних преступников.
Ещё один поразительный случай произошёл на одной из больших перемен у меня на глазах. В школьном буфете в это время можно было купить пирожки, булочки и бутылку молока. Двое ребят, поедая второй завтрак, не на шутку поспорили друг с другом: оба они, пятиклассник и шестиклассник, были соперниками в любви. Когда спор достиг апогея, младший, недолго думая, ударил старшего по голове недопитой бутылкой молока, отчего эта бутылка разлетелась на мелкие осколки. Поразительна была реакция противника: он молча погладил ушибленное место и пошёл к раковине, где подставил голову под струю холодной воды.
Дежурные учителя, наблюдавшие эту сцену, забеспокоились, побежали вызывать скорую помощь, уверенные в том, что у потерпевшего сотрясение мозга, и скоро у него начнётся рвота, как бывает в подобных случаях. Но никакой рвоты так и не началось, а врач скорой помощи не посчитал нужным везти мальчика в больницу, так как не обнаружил у него никаких серьёзных отклонений.
Мы, педагоги, долго недоумевали после этого случая, как мог такой удар остаться без последствий: то ли бутылка попалась не очень прочная, то ли голова у мальчишки оказалась крепкой.
2.
Повседневная школьная жизнь предъявляла повышенные требования не столько к интеллекту, сколько к нервной системе педагога, она не способна была утолить душевный голод человека пытливого ума, творческую натуру.
Что привлекательного можно было найти в работе, например, учителя русского языка и литературы, из года в год повторяющего одни и те же истины и правила, вынужденного тратить массу времени на выковыривание ошибок из школьных тетрадей, подобно обезьянам, выискивающим паразитов в шерсти сородичей? Мне доказывали, что нашему брату-учителю нужны настойчивость и терпение, и труд до седьмого пота, но это было похоже на стрельбу из пушек по воробьям; я не видел никакого смысла в таком занятии. Какую радость, какую духовную пищу можно было извлечь из проверки ученических сочинений, вкривь и вкось излагающих чужие мысли, или состоящих из кусков, списанных из одного и того же источника, а то и просто из учебника?
Разумеется, я говорю здесь о своём личном восприятии учительской профессии, и не исключено, что в своё время я просто ошибся перроном – и сел не в тот поезд. Как бы то ни было, но я задыхался в этой атмосфере застоя, серости, заурядности и искал отдушину, глоток озона, который помог бы мне хоть на время избавиться от состояния удушья.
Инстинктивный поиск такой отдушины привёл меня к решению попробовать свои силы в научной работе, хотя было ясно, что с моими скудными ресурсами времени на многое в этом деле рассчитывать не приходится. Впрочем, кое-какой резерв у меня был: летние каникулы. Если не расслабляться, то в эти два месяца можно многое сделать.
В мои планы входило написать по крайней мере две научные работы, над содержанием которых я, правда, урывками, думал последние два-три года.
Одна из них касалась моей непосредственной работы в школе и была связана с обучением детей грамотному письму. Я кое-что прочитал по этой проблеме и был убеждён, что существующая методика примитивна, а потому малоэффективна. Она рассчитана на обучение письму по правилам, в то время как грамотное письмо вырабатывается путём тренировки руки и глаза. Мы пишем грамотно не потому, что выучили все правила, а потому, что научили этому свою руку. Но не только. В нашем сознании хранятся зрительные образы слов, которые служат для контроля над написанным. Стоит нашей руке сделать при письме неверное движение и тем самым исказить зрительный образ слова, или, проще говоря, допустить ошибку, как глаз немедленно это заметит и подаст сигнал тревоги. Чтобы привить ученику грамотность, надо заставить его много писать, точнее, списывать один текст за другим, не допуская при этом ни одной ошибки. Если он научится этому, ему не потребуется знание правил. Методисты, считал я, совершают преступление, подсовывая ребёнку упражнения, где в словах пропущены буквы, которые надо вставить; этим они разрушают зрительный образ слова и провоцируют ученика на неверное написание.
Другая задуманная мною работа касалась проблем стиховедения, то есть науки, изучающей внутреннее строение стихотворного произведения. Ниже я рассказал о том, как ещё в студенческие годы пытался разгадать секреты ритмики Маяковского. Сейчас меня интересовал так называемый свободный стих, у которого отсутствовали обычные ритм и рифма. Образцы такого стиха я встречал у многих русских поэтов: Блока, Цветаевой, Вознесенского, Кузмина, Левитанского, Сельвинского и других.
Я не очень был начитан в вопросе, которым собирался заняться, так как не смог бы при всём желании отыскать в нашей глуши статьи стиховедов на эту тему, а потому повёл исследование как кустарь-одиночка, полагаясь на свою интуицию и минимум сведений о стихе, усвоенных мною в годы учёбы в институте.
Статья на эту тему получилась у меня необычная, её нигде не решались напечатать, хотя все сходились на том, что она читается с интересом, взгляды автора оригинальны, а выводы неожиданны.
В конце концов я обратился в редакцию журнала "Кодры” – орган Союза писателей Молдавии. Здесь моей статьёй заинтересовались и решили её напечатать, но только в порядке обсуждения. Она появилась в январском номере журнала за 1971 год вместе со статьями моих оппонентов, у которых, увы, вместо обсуждения получилось осуждение. По моим тезисам, как по мишеням в тире, стреляли на поражение - разрывными пулями и с разных позиций. Но слово было сказано и услышано: уже через год меня пригласили в Москву на конференцию стиховедов, которая ежегодно проводилась в Институте мировой литературы имени Горького Академии наук СССР.
Получив официальное приглашение на официальном бланке, я решил показать его заведующему районо, так как в любом случае не смог бы уехать на целую неделю без его разрешения, тем более в феврале месяце, то есть в разгар занятий. Кроме того, я надеялся получить командировку, что избавило бы меня от расходов на проезд, питание и проживание в Москве. Ознакомившись с приглашением почтенного научного учреждения, Городецкий не устоял и дал командировку: не очень-то часто его подчинённые получали приглашения в академические центры страны.
Итак, в начале февраля 1973 года я прибыл в Москву, чтобы принять участие в конференции. В зале сидели крупнейшие, известнейшие стиховеды, увенчанные учёными степенями и званиями, о чём можно было судить по списку приглашённых, выданному каждому из присутствующих. И только напротив моей фамилии составитель этого списка, немало, по-видимому, помучавшись, решил указать, откуда я взялся: Бендеры. И ничего более.
Нетрудно себе представить моё состояние в этой компании. Я чувствовал себя пигмеем среди великанов, а потому решил при обсуждении докладов пока не высказываться, а больше слушать и присматриваться к докладчикам и их оппонентам.
Поразило меня выступление Михаила Леоновича Гаспарова, который, как оказалось, сильно заикается, а потому излагает свои мысли в форме тезисов, немногословно и чётко сформулированных. Борис Прокофьевич Гончаров, пригласивший меня на конференцию, обладал громоподобным голосом, подстать своей богатырской фигуре. Во время перерыва я бегло побеседовал с А.Жовтисом, М.Гиршманом, С.В.Калачёвой, чьи работы успел прочитать, встретил также В.С.Баевского, по рекомендации которого мне прислали приглашение на конференцию.
Присутствовали здесь и другие известные и менее известные учёные, а также кое-кто из аспирантов, чьи диссертации были посвящены стиховедческим проблемам. Меня распирало от впечатлений, я завидовал этим людям, которые имеют возможность полностью посвятить себя научной работе, делать открытия, расширять границы познанного, а не корпеть над школьными тетрадями и поурочными планами.
Послеобеденные часы я решил провести в Ленинской библиотеке, которая поразила меня не менее, чем встреча со знаменитостями на конференции. Я просмотрел каталоги по стиховедению и поэзии и был поражён тому, какие богатства таятся в хранилищах этого храма книги. Здесь же я узнал о существовании спецхрана, то есть отдела книг, доступ к которым строго ограничен. Для ознакомления с ними требуется специальное разрешение, которое выдаётся в исключительных случаях узкому кругу лиц, прошедших проверку на благонадёжность. В спецхраны попали сочинения многих выдающихся поэтов, писателей, философов, историков, экономистов, которые чем-то не угодили Советской власти. Это был ГУЛАГ для книг; существовал, оказывается, и такой.
Я остановился у московских знакомых Саши Брикера, мужа моей двоюродной сестры Зины. Семья Найш, которая очень радушно меня приняла, ложилась спать рано, и я боялся задержаться в библиотеке, так что более основательное знакомство с ней пришлось отложить на будущее.
После пяти дней пребывания в Москве я возвращался домой поездом. Соседи по купе попались спокойные, и это было очень кстати: я мог отдохнуть и привести в порядок свои впечатления, обдумать планы на будущее. Вагон слегка покачивался, можно было не спеша выпить стакан ароматного чая, съесть пару бутербродов.
После этой поездки я на протяжении пятнадцати лет ежегодно ездил в Москву на конференции, участвовал в прениях, дважды выступал с докладами.
В одну из таких поездок я познакомился со стиховедом из Кишинёва Куручом Леонидом Ильичём. Он был профессиональный учёный, работал старшим научным сотрудником в институте литературы молдавской Академии наук. Это был уже немолодой человек очень маленького роста, но подвижный, крепкий, один из сторонников лечебного голодания и истязания собственного тела во имя здоровья и долголетия. С ним интересно было беседовать, так как он основательно знал труды русских и румынских стиховедов и мог уберечь меня от попыток изобрести велосипед, которые я иногда по неведению предпринимал.
Позже я стал одним из рецензентов его докторской диссертации, хотя наши взгляды не всегда совпадали, особенно в понимании структуры свободного стиха.
У меня же самого до диссертации дело так и не дошло: чтобы закончить аспирантуру, потребовалось бы немало денег и времени, которых – увы! – не было и не предвиделось. Деньги нужны были на другие цели, не менее важные. Например, на покупку пианино для нашей дочери.
Дело в том, что его можно было теперь приобрести в рассрочку на два года, и мы с Леной решили, что этой возможностью надо воспользоваться, несмотря на то, что во второй раз придётся пустить в ход небольшую сумму, накопленную на приобретение пальто. Бедная моя жёнушка! Всё время ей приходилось жертвовать чем-нибудь то ради меня, то ради детей. Так уж складывались наши дела, что ей, как в сказке, всегда доставались от картофеля вершки, а от капусты – корешки.
Был год, когда мы собрались всей семьёй провести дней десять в Одессе. Готовясь в дорогу, Лена занялась глажкой и обожгла утюгом руку. Мы всё-таки отправились в путь, сняли небольшую комнату возле моря, но никакого удовольствия эта поездка нам не принесла. После первого же купания в морской воде место ожога у Лены воспалилось, и врач, к которому мы обратились, заподозрил рожистое воспаление. Её срочно направили в больницу, где она провела три дня. После её выписки мы отправились домой не солоно хлебавши.
Итак, мы купили пианино, и оно заняло самое почётное место в нашей квартире. Называлось оно ,,Беларусь”, имело прекрасный полированный корпус цвета какао и красивое звучание благодаря шведским струнам, которыми его снабдили. Я смотрел на нашу замечательную покупку с огромным удовлетворением: наконец-то претворилась в жизнь голубая мечта моего детства, и хотя было ясно, что я никогда не сумею овладеть этим инструментом, но это непременно сделают мои дети и, может быть, внуки.
3.
70-е годы. Это время запечатлелось в моей памяти без каких-либо подробностей: этаким слипшимся комом, в котором друг с другом перемешались и склеились факты, эпизоды и сцены разного плана и характера.
Я продолжал работать на Протягайловке до 1977 года, после чего перевёлся в Бендеры в только что открывшуюся школу-интернат для слабослышащих детей. Я не очень представлял себе, чем конкретно занимаются учителя в школе такого профиля, но привлекало то, что ставки здесь выше, чем в массовой школе, а наполняемость классов ниже: от шести до двенадцати человек в классе.
Лена все эти годы по-прежнему работала методистом в дошкольном учреждении типа "ясли-сад”, состоящем из двух десятков ясельных и садиковых групп. Она часто получала грамоты, значки и медали, её фотография красовалась на Доске почёта городского отдела народного образования, однако на её зарплате всё это никак не отразилось, она оставалась низкой.
За всей ежедневной канителью, за всей этой суетой сует, в которой мы пребывали, мы как-то не очень заметили, что подросли наши дети, заметно состарились наши родители, да и мы сами начали покрываться сединой и набирать лишний вес.
Наша дочь окончила школу с золотой медалью и поступила в музыкальное училище, к тому же вскоре вышла замуж за своего одноклассника Виталия Балана, с которым ещё до школы ходила в детский садик. Не успели мы оглянуться, как превратились в деда и бабу: у нас родился внук Олег.
В 1979 году окончил школу и наш сын. Он попытался поступить в институт холодильной промышленности, но не прошёл по конкурсу. Решил было поступить в училище, но в конце концов пошёл работать на авторемонтный завод. Увлёкся игрой на гитаре и вместе с ансамблем, который удалось сколотить, выступал в клубах и на свадьбах. Но разбогатеть не сумел: всё заработанное тратилось на приобретение новых и новых инструментов.
В середине 70-х годов уехали в Израиль тётя Рая, Зина и Соня со своими семьями. Они и нам предлагали присоединиться, но тогда многое мешало нам двинуться с места: больные родители, которых нельзя было ни взять с собой, ни оставить; да и денег не было.
Мы простились, не рассчитывая на то, что сможем когда-то свидеться снова. Если кто-то уезжал жить за границу, то пути назад не было.
Вскоре после отъезда семейства тёти Раи, в августе 1977 года, скончался мой отец. У него была сердечная астма, и когда его спрашивали, как он себя чувствует, он отвечал с присущим ему юмором, что всё было бы хорошо, если бы не надо было дышать. Я понимал, что долго он не протянет, и тем не менее не был готов к тому, что случилось. Я долго пребывал в шоковом состоянии, не мог примириться с мыслью, что он ушёл навсегда.
Приехали Миля с Лорой, и мы вместе похоронили отца на Бендерском кладбище, где он покоится и поныне.
После смерти отца я каждый день навещал мать, и это было нелегко при моей загруженности работой. В конце концов мы решили обменять обе наши квартиры на одну трёхкомнатную и поселиться вместе. После совершённого обмена мы передали матери одну из отдельных комнат, и только кухня с туалетом остались у нас общими.
Один-два раза в году к нам в гости приезжали Миля с Ларисой, у которых было уже двое детей – Саша и совсем ещё крошечная Эллочка. Иногда, во время отпуска, мы с Леной ездили в Хмельницкий, где, кроме семьи моего брата, жили все Штекели: Фима, родной дядя моей Елены, его жена Фира и их дети Поля и Яша.
Сам же Миля неплохо освоился в Хмельницком, занимал высокую должность в крупном ремонтно-строительном управлении, познакомился в городе со многими ,,нужными” людьми, что в эпоху всеобщего дефицита значило очень много. Мы, в частности, могли теперь через Милю достать любое лекарство, попасть на приём к лучшим врачам-специалистам, купить без очереди билеты на поезд и т.д.
4.
Несколько слов об основных событиях следующего десятилетия. Это был довольно сложный период с достижениями и потерями.
В ноябре 1984 года скончалась моя мать. Накануне вечером я измерил ей давление: оно было почти нормальное. Настроение у неё было, правда, подавленное, но это случалось с ней часто. Я пожелал ей спокойной ночи и пошёл спать.
Утром следующего дня я проснулся как обычно в семь часов, побрился, потом заглянул в комнату матери: она спала, повернувшись лицом к стене и положив руку на спинку дивана.
Дети ушли по своим делам, а я позавтракал и сходил в магазин. Мать всё ещё не вставала, и я решил выяснить, всё ли с ней в порядке. Я зашёл в её комнату, подошёл к дивану, окликнул её – она продолжала лежать на боку. Я дотронулся до её руки: она была холодная, безжизненная, тяжёлая…
Вслед за нею через год умер отчим Лены, а ещё через год – её мать, скончавшаяся от рака груди.
После их смерти наш Марик поселился в их квартире. Он её капитально отремонтировал и начал там самостоятельную жизнь, к которой давно стремился. Поменял мебель, приобрёл шведскую стенку, сам себе варил и стирал.
Я между тем продолжал трудиться в школе для слабослышащих детей, хотя у меня не ладились отношения с директором, человеком властным и самовлюблённым. Работать в этой школе было интересно: здесь от учителя требовался творческий подход, так как методика преподавания в школах такого типа находилась в стадии разработки, в ней было много ошибочных, с моей точки зрения, положений и вообще белых пятен, которые можно было заполнять по своему разумению на основе личного опыта.
В 1986 году, после многих бесплодных попыток, я, наконец, опубликовал свою статью о списывании как одном из приёмов обучения орфографии. Её напечатали в 4-м номере журнала "Русский язык в школе” – одном из самых читаемых и престижных методических журналов. В эти же годы мои статьи появились в журналах "Дефектология”, "Кодры”, "Русское слово”.
Очень крутой поворот в своей трудовой деятельности совершила Лена. Она перешла на работу во вспомогательную школу, где обучались дети с отклонениями в умственном развитии. Это был отчаянный шаг: после тишины и спокойствия в методическом кабинете она оказалась в среде разнузданных, бесшабашных, "без царя в голове” подростков, которые нередко доводили её до слёз, и всё это ради того, чтобы заработать на пару сотен рублей больше. Правда, в этом полусумасшедшем доме она пробыла недолго. Через полтора года она перешла на воспитательную работу в младшие классы, а с этими детьми легче было договориться и заставлять их делать то, что требуется.
В 1981 году забрали в армию нашего сына. Мы очень за него волновались, так как были наслышаны о царящей там дедовщине. Скоро мы узнали, что местом прохождения его службы стал Белгород-днестровский, бывший Аккерман. Этот город находился в сотне километров от Бендер, но путь к нему пролегал через Одессу. Мы с Леной решили навестить сына и рассчитывали встретить бравого солдата с автоматом наперевес, но нашли его в лазарете, остриженного наголо, в несуразном больничном халате, из-под которого видно было грязное нижнее бельё. Оказывается, он до того натёр себе ноги сапогами, что его отправили в лазарет, где ему, между прочим, поручили варить больным супы и борщи.
В следующий наш приезд у него был более бравый вид, но мы были довольны, что он жив и здоров и его не отправили в Афганистан, где в это время уже гибли наши солдаты.
Наш зять Виталий также был призван в армию. После окончания службы он принял неожиданное решение: поступить в Щукинское театральное училище. Мы с его мамой Людмилой Степановной попытались отговорить его от этой затеи: надо содержать семью, которая у него, кстати, выросла: в 1984 году наша дочь родила ему второго ребёнка. Это была девочка, её назвали Лучией. Но Виталий настаивал на своём. Мы подумали-подумали и решили ему не мешать, понадеявшись на то, что ему вряд ли удастся поступить: в Щукинском всегда были колоссальные конкурсы. Однако он поступил в это училище и успешно его закончил, после чего устроился на работу в Тираспольский драматический театр.
Между тем, на семью Баланов надвигались тучи. Людмилу Степановну внезапно парализовало, и Виталий был вынужден бросить работу, чтобы ухаживать за матерью. Она была очень полная женщина, однако он сам её кормил, подставлял судно, мыл, поворачивал с одного бока на другой, чтобы уберечь от пролежней, давал лекарства. Однако, она всё-таки умерла, а через три года умер и его отец Александр Иванович, которого доконал рак мочевого пузыря.
Нелегко было за пять-шесть лет пережить столько смертей. Но жизнь продолжалась и ставила новые проблемы.