Дорогой Вараввы...

Арчил Манджгаладзе
            Чтобы быть до конца искренним, закончу это повествование «чистосердечным признанием», тем более, что срок давности преступления уже вышел. Ведь не напрасно назвал генерал Гривс книгу, посвященную секретному проекту создания атомной бомбы в Лос-Аламосской лаборатории «Теперь об этом можно говорить».
           Это признание касается преступления, совершенного в начале 60-х прошлого века, конкретно, факта грабежа, означаемого «похищение чужого имущества, совершаемое обычно с насилием». Общеизвестно, что преступления в большинстве случаев продиктованы объективной (?) необходимостью, и исключения не составлял и мой проступок.
           Мы вместе с Гией - моим ближайшим другом, который умер несколько лет назад от рака горла, и до последнего дня пил и курил сигарету через отверстие, проделанное ему в гортани (ведь каждый человек по своему убивает себя), - гуляем по Руставели. Завтра день рождение Гии, ему исполняется 20 лет. Давай, зайдем в художественный салон, предлагаю другу. Там в отделении бижутерии, где вместе с фальшивыми украшениями продаются настоящие пеньковые трубки и кальяны, я заприметил латвийский янтарный мундштук для Гии.
           Сразу же при входе в магазин наше внимание привлекают картины, вывешенные в витрине и на стенах салона, произведения неизвестной художницы Цинары Тереладзе -необычные цветы, необычные синеокие красавицы. Я моментально забываю про янтарный мундштук. Нам обоим больше всего нравится «Цинара», темпера, которая висит выше всех остальных картин под самым потолком и по нашему единодушному мнению, является автопортретом художницы, поэтому мы большой симпатией проникаемся к автору -  кроме того, что хорошо рисует, и девушка хоть куда!
         - Сколько стоит? - спрашиваю у мужчины, стоявшего близ прилавка, который не похож на продавца, во всяком случае, держится как завмаг или эксперт-искусствовед.
         -Тысяча рублей - отвечает с издевательской ухмылкой, означающей: «какое твое дело, ты же все равно не сможешь ее купить». С подчеркнутой вежливостью сдерживающего себя выпившего человека терпеливо уточняю цену и узнаю - 50 рублей, но в данный момент для меня названная сумма так же недосягаема,как и тысяча рублей-  в кармане у меня  всего два рубля, на  которые можно купить лишь один из  пары вязанных шерстяных хевсурских носков, лежавших под стелом прилавка.
          Что делать? Гие, моему ближайшему другу, завтра исполняется 20 лет, и если я не подарю ему что-нибудь, он останется без подарка, так как единственным гостем буду я: день рождения мы с ним справляем в чистом  сухом подвале именинника с большим висячим замком на дубовых дверях, дубликат ключа от которого неизменно находится у нас. В этом волшебном погребе, который внешне ничем не отличается от других подвалов, в окружении банок с соленьями и бутылок с ткемали стоят около десятка 20-литровых, наполненных до краев, бутылей с детскими сосками на пробках (чтобы в сосуд не проникал воздух), наполненных белым, красным и черным кахетинским вином, а под выбеленным известью потолком висит кость с несколькими кусочками мяса, которая была окороком до его обнаружения нами. Так что, покупать придется  только хлеб.
Но все это будет завтра, а подарок я должен купить (или достать) сейчас. Гия и сам неплохо рисует и лучше меня разбирается в разных там темперах, триптихах, акварелях и пастелях.
           - Нравится, Гия? - спрашиваю друга, который, не отводя затуманенный взор от «Цинары», отвечает мне тихим голосом:
           -Очень!
           Перед тем, как зайти в художественный салон, мы с Гией побывали в погребке и сейчас нам всё и все особенно нравятся. Конечно, нравятся и в трезвом состоянии, но у трезвого взгляда есть один недостаток: он подмечает абсолютно все, в том числе, плохое, а выпивший человек более великодушен, и, не то что, не замечает плохого, может быть замечает даже лучше трезвого, но не обращает на него никакого внимания - из-за избытка великодушия (смейтесь, смейтесь, а вы никогда не задумывались, сколько девушек остались бы незамужними, если бы парни не пили?).
          -Считай, что она твоя, это мой подарок, Гия,  надо будет только  заменить раму, эта уродует, - говорю другу и затем обращаюсь к этому важному типу, который пыжится в двух шагах от нас, скрестив руки на груди в позе Наполеона, и все смотрит на нас с надменной ухмылкой, обращаюсь с такой же издевкой, с какой он мне ответил «тысяча рублей».
         -Слушай сюда, дядя, у тебя что, нет рамок получше?.
         -Если вы желаете, можем заказать новую, к утру будет готова, - тут же отвечает он тоном проштрафившегося приказчика, опускает руки и начинает держать их на животе ладонями вместе, будто стоит у фортепьано и собирается петь.
         Ниже «Цинары» висят тоже неплохие вещи - тропический натюрморт из ананасов, бананов и других экзотических фруктов, полотно, изображающее толстую голую женщину у зеркала шкафа, на которой стоит банка из-под майонеза с цикламенами (картина почему-то называется «Фиалки»), и остальные  картины Тереладзе. Но Гие, который старше меня на полтора года, и которому завтра исполняется 20 лет, больше всего нравится «Цинара»!
          И какой умник повесил картину на такой высоте, трудно будет достать, думаю про себя, в тот же миг слегка приседаю, а затем, распрямившись, как пружина, отталкиваюсь от пола и подпрыгиваю. Не дотянул совсем чуть-чуть. Я чувствую, что в пальто не смогу прыгнуть так высоко. На мне одето кофейного цвета, тяжелое, перелицованное дважды пальто из драпа, в одном кармане которого лежат чистые, нетронутые тетради, а во втором - бутылка, главная и единственная причина девственности тетрадных листов. Это пальто в первый раз перелицевали тогда, когда тетя, папина сестра, принесла  нам в подарок от дяди. Вторая, левая сторона, выглядела совершенно новой, и мама перелицовала для моего старшего брата. Пальто очень шло ему, хотя в результате этой операции петли от пуговиц оказались на обеих сторонах. Спустя пять лет (я младше брата на пять лет) пальто перелицевали обратно, уже для меня. За эти пять лет пятна, насаженные моим дядей за годы его носки, начисто исчезли - видимо, отдохнул и драп, который не был предназначен для столь продолжительного двустороннего употребления (если существует усталость металлов, почему не должно существовать «отдохновения тканей»?!). Одним словом, пальто выглядело как новое, и, что самое главное, хорошо согревало, но в данной конкретной ситуации тяжесть драпа мешала мне допрыгнуть  до «Цинары» .
             -Дядя, - говорю эксперту, снимая облачение. - Подержи мой макинтош.  Осторожно, там у меня в кармане что-то лежит и если выпадет, может выстрелить!- Эксперт с напряжением принимает от меня пальто и держит его на вытянутых, одеревеневших руках, как на плечиках. Стоявшие рядом посетители салона с деланным интересом разглядывают другие картины, большинство же уставилось через витрину на улицу, чтобы отвести глаза от преступления, совершаемого под их носом. В третьем прыжке достаю - чисто снимаю «Цинару» с гвоздя, не разорвав даже шпагат, затем молча  принимаю пальто от завмага, просовываю руки и бережно кладу картину под пиджак. Так же, не произнося ни слова, тихо выходим мы с Гией из магазина на улицу и тяжелым, напряженным шагом направляемся к театру оперы и балета, затем стремглав сбегаем по примыкающему к опере переулку на улицу Броссе, оттуда - на Набережную, бежим, сломя голову, к Воронцовскому мосту, прыгаем на трамвай  и уже можем вздохнуть с облегчением - все позади.
          И, как обычно бывает в таких случаях, иногда - после драки, уже в вагоне чувствую дрожь в коленях и ватные руки...
                х х х
          После этих событий прошло уже более 30 лет, на дворе то ли 92-й, то ли 93-й год, трудные времена (и когда эти трудные времена закончатся?!), мы с моим старшим другом Леваном сидим в буфете редакции газеты «Сакартвелос республика», запивая хлеб с луком водянистым, цвета соломы, чаем и смеемся, смеемся, не можем остановиться. За 10 минут до того, как пойти в буфет, я правил перевод какого-то законопроекта и обнаружил, что пропущены три больших абзаца. "Давай, ты заново переведи эту страницу,- говорю сотруднику, прошляпившему текст,- а мы с Леваном тем временем сбегаем в буфет." «Перестарался!» - с деланным огорчением оправдывается переводчик. Меня уже разбирает смех и, падая на стул, кричу Левану: «Ты слышал?». - «Перестарался» ты мог бы сказать в том случае, если бы ты не пропустил, а добавил в закон три больших абзаца, - объясняет ему Леван, и спустя несколько минут мы вместе выходим из комнаты. Буфетчица ворчит, отчитывая нас:- весь лук съели, что я положу в обед? В это время в буфет заходит симпатичная брюнетка и с улыбкой приветствует нас. - -Вы не знакомы? - обращается ко мне Леван. - Познакомься, Цинара Тереладзе, художница, самая красивая женщина в этом здании, супруга моего товарища, художника Леонардо Шенгелия, Леонардо без Винчи, работает в женском журнале, на пятом этаже.
           Леонардо я хорошо знаю, он бывал у меня дома, во время тбилисских событий вместе обозревали с моего балкона военный театр. Но кто эта Цинара... Художник... Тереладзе... Темпора... Нет, темпера... Салон, Гия, проясняется у меня в голове и я отчетливо вспоминаю тот случай, происшедший и тотчас забытый треть века назад.
Цинара видит наш скудный, если можно так выразиться, вегетарианский стол, и приглашает на сосиски, одновременно успокаивая нас, что взяла гонорар за два месяца. Леван очень доволен, я тоже ничего  не имею против, но сосиска застрянет у меня в горле, если Цинаре не признаюсь в совершенном 30 лет тому назад преступлении. Пересиливаю себя и, не глядя ей в глаза, рассказываю о похищении ее произведения,  впервые в жизни радуясь своему заиканию, в надежде, что половину она не поймет. По моим словам получалось, что сотрудники салона чуть ли не по собственному желанию сами сняли эту картину с гвоздя и добровольно передали Гие в подарок, узнав, что у него день рождения. Но Цинара сразу поняла:
         -Аааа, значит вы были те самые бандиты, которые ограбили салон? - сказала расхохотавшись. (Кстати, «Цинара» на грузинском – любительница посмеяться, хохотунья).
         Оказывается, что у работников салона была своя, устраивающая их, версия, согласно которой мы с Гией и впрямь ограбили салон и унесли полмагазина...
         За несколько недель до смерти Гия сказал мне, что «Цинару» оставил в гастрономе рядом с Михайловской больницей. Я хотел найти и вернуть ему картину, но вскорости ему стало так плохо, что было уже не до картины, а после его смерти я и вовсе потерял к ней всякий интерес.
                2004 год, осень.