Только зимой 1744 года Кузьма Лукьянович был отпущен в отпуск и поехал на реку Умбу к матери. Всю дорогу он думал, как встретят его в родном скиту. Для них Кузьма был человеком потерянным, состоявшим на службе у царствующей дочери антихриста Елизаветы. Но несмотря ни на что, его тянуло в родные края, по прошествии семи лет хотелось увидеть постаревшую матушку. Подъезжая к скиту Вторушин сердцем почувствовал неладное. Вроде, подворье даже разрослось. У реки стояли высокие стога, и от них шел свежий санный путь. На плетне, нахохлившись от мороза, сидели откормленные петухи, но все же ему стало неспокойно. Дома и сараи стояли новые, еще необветренные и не почерневшие,- это было не в обычаи староверов, если только прежние хоромы не сгорели от выжиги пришлых воинских команд.
На подворье Вторушина встретил старый приятель Терентий Оскомин. Оглядев его перехваченный белыми ремнями темно-синий шкиперский кафтан и уставную треуголку, он проговорил:
— Тебя и не признать, Кузя! К матери приехал?
— К ней...
— Что ж, сходи, повидайся. Сруб в коем она, да Фотий с Аграфеною сгорели, мы заново отстраивать не стали. Только сейчас там снега насыпало. Не знаю, пройдешь ли в форменной обувке...
Кузьма спрыгнул с коня и, не обращая, что потерял треуголку, побежал к дому, где провел детство.
— Повидаешься, заходи ко мне, — подняв ее и отряхнув от снега, проговорил вдогонку Оскомин.
Вторушин зашел к Терентию только к вечеру. Сам не свой он сел на лавку и пробормотал:
— Одни уголья остались...
— Таисия, дай-ка ему взвару горячего, с медом, — в ответ произнес Терентий, — а то продрог совсем моряк.
Кузьма поднял глаза и увидел перед собой огромные зеленые глаза, кокетливо притворенные длинными пушистыми ресничками. Из-под покрывающего голову платка выбился огненно-рыжий локон и пробежал по щеке девушки, когда подавая чашу она наклонилась к нему.
— Испей, молодец, а то захвораешь.
Голос Таисии был ласков и приветлив. Она словно журчала словами, и от этого Кузьме стало легче. Выпив обжигающего нутро взвару, он огляделся. Кроме Терентия и девушки в доме находился еще один парень. Примерно его ровня. На скуластом лице борода пробивалась редкой порослью, а взгляд был не холодный, но пронзающий. Он сидел у стола и, не отрываясь, наблюдал, как Таисия поила гостя.
— Повидался? — спросил Кузьму Терентий, когда тот напился и отдал ей чашу.
Вторушин кивнул и осипшим голосом прохрипел:
— Расскажи, как дело было...
— Да мы и сами не знаем. Не было нас здесь, Кузьма. А когда в прошлом годе пришли, нашли лишь пепелище. За лето отстроились, сызнова жизнь налаживаем. Теперь я в филипповском скиту старец, а это Игнатий Странник, — Оскомин указал на парня, — моя правая рука. Таисия, по отцу мне сестра родная. Фотия многогрешного да Полины Новгородчанки дочь, стало быть. Если, хочешь, то оставайся Кузьма. Не прогоним.
— Я душой к морю прирос, Терентий. Без него уже, поди, и не смогу. Манит оно... Волнует. Прямо как зеленые очи сестренки твоей. Так, что поеду я.
— Куда же? На ночь-то, глядя! — побеспокоилась Таисия, снова одарив его взором.
— Балтийскому моряку холод не почем, красавица. А дорогу я и по звездам отыщу. Обучен. Так что прощевайте, да злом не поминайте.
Последующие три года Вторушин обучал штурманов морскому делу, водил с ними учебный фрегат по портам балтийского побережья. Все это время, он вспоминал зеленые глаза Таисии. Очи ее были словно бурлящее море, без которого Кузьма не представлял своей жизни. Он понимал, что староверка из скита не пойдет замуж за моряка Ее Императорского Величества, и, посватавшись к дочери сослуживца, пытался позабыть Таисию. Но свадьба расстроилась, он так и не смог обречь другую девушку на страдания в замужестве. Мучаясь сам, Вторушин знал, как тяжело быть не любимым.
Наконец, в один из летних дней 1747 года, Кузьма задал себе вопрос: «Почему же не любимым? Ведь он даже не спросил девушку об том. Может она ждет, чтобы приехал и забрал». Мысль овладела им полностью. Выпросив у Малыгина отпуск летом, в период подготовки фрегата к очередному выходу в море, Вторушин сломя голову понесся из Кронштадта к берегам Умбы.
Подъезжая, он почувствовал запах гари. Пришпорив коня, он вылетел на берег реки, так до сита было короче, и увидел офицера, подминавшего под себя девушку. В сопротивлении, ее огненно-рыжий волос, словно языки пламени разметался по прибрежному речному песку. Несомненно, это была Таисия. Набравшись силы, она откинула офицера и, сверкая зелеными глазами, попыталась встать. Стоявший рядом капрал штыком ружья коснулся ее плеча, принуждая остаться на песке.
Кровь ударила Кузьме в голову. Выхватив пистоль, он подпалил его и разрядил в капрала. Спрыгивая с лошади, Вторушин обнажил шпагу. Честная дуэль, видимо, не входила в планы офицера. Он стал истерично орать, призывая на помощь драгун. Удар с плеча заставил его замолчать. Офицер уткнулся в песок и затих.
Поймав порывавшуюся бежать Таисию, Кузьма перекинул ее через седло и вскочил на коня.
— Игнатушка... Он княжич... Не трогайте его!.. Оставь меня!.. Там Игнатушка... — кричала она, пытаясь спрыгнуть, но Кузьма ее не слушал.
На призыв офицера уже бежали драгуны, и надо было уходить. Освоившись с двойной ношей, конь понес их в лес. Туда, где сызмальства Кузьма знал всякий указующий дорогу куст, каждую потаенную тропку.
Остановились они только у тихой заводи, где бабы скита обычно собирали рыбу, заходившую туда из малого притока Умбы, и сушили ее, развешивая на деревьях, вместе с найденными в округе грибами. Место было тихое и богатое запасом пропитания.
— Зачем офицера убил? — спросила Таисия омывшись в ручье. — Теперь осудят тебя, молодец.
Ополоснув рубаху и повесив сушиться, она вышла из воды обнаженная, прикрытая лишь огненно-рыжими волосами. Смутившись девичьей наготы, отводя глаза в сторону, он бросил:
— Свататься я ехал.
— Ко мне?..
— А то, к кому же! Люблю я тебя, Таисия.
— Один разок видел и влюбился...
— Выходит, что так.
Она подошла к нему и нежно провела рукой по щеке.
— Не буду я тебе женой, молодец.
— Меня Кузьмой зовут.
— И Кузьме не буду... Не знаю, как там далее сложится, только есть у меня муж. А если шибко хочешь, что невмоготу, так бери без согласия. Ведь голая пред тобой стою. Поскольку меня от насильника спас сопротивляться не стану. Но знай: не люб ты мне, молодец.
— Посмотрим, как далее сложиться, — ответил ей Кузьма, и пошел собирать хворост для костра.
В Кронштадт теперь идти было нельзя. Убийство двух офицеров каралась смертью или каторгой. Ни того, ни другого Вторушин не боялся и сдался бы в Сыскной приказ, но он был не один. Рядом с Кузьмой находилась Таисия, девушка о которой он мечтал последние три года. Ответом-отповедью на его любовь, она разбудила в сердце моряка ревность. Мужское самолюбие вскипело в нем холодным штормом Северных морей. В ту ночь у заводи, Кузьма неистово ломал валежник и бросал в огонь, но стоило ему поглядеть, как уснувшая у костра Таисия, согревшись, разбросала руки и, по-детски приоткрыв рот, тихо посапывала, ярость в нем миновала. Кузьма понял, что Таисия ему дороже всего. Даже дороже моря, и, любит она его или нет, он не оставит девушку до тех пор, пока будет в нем нужда.
Немного пожив у заводи, обождав, когда из округи уйдет воинская команда, Кузьма и Таисия подались в Москву. Лошадь девушка продала в ближайшем селении, а морскую справу Вторушина обменяла на сапоги, холщевые порты и крестьянский зипун. Для себя взяла платок, теплую одежонку. Шли они пешком, только к зиме добрались до места. По дороге она рассказала Кузьме, что была послушницей на Исеть-реке, в Верх-Течинской Введенской женской обители прислуживала одной опальной княгине, и она ей сказала слово заветное, с которым в Москве примут с радостью. И добавила: «А разбойники мы с тобой, или нет, молодец. И от кого хоронимся. Тем людям безразлично».
Людей, кому безразлично, они нашли, еще не доходя до города. Приблудившийся к ним юркий мальчишка, за небольшую плату согласился тайно провести до нужного места. Узнав куда Кузьма с Таисией идут, он немного потоптался, пошмыгал носом и снизил цену вдвое. Обойдя заставы Москвы, они вышли к Сухаревой башне. Сродни колокольне Ивана Великого, она каланчой возвышалась в преддверии Земляного города.
— Вот, она «Невеста Ивана Великого», — протягивая руку Таисии к оплате, проговорил он. — А изба с подворьем, что надобны ближе к Басманной слободе. На воротах юродивый вырезан.
— Бери гривенник, сговорились же! — пытаясь ему утереть рукавом нос, ответила девушка.
— Не... Медного пятака довольно. А то Ванька-Каин, за жадность накажет.
— А это, кто еще будет? — спросил его Кузьма.
— Кто Ванька-Каин! — глаза мальчишки удивленно округлились. — Туда ли вы направляетесь? Куда казали.
— Туда, туда... — мягко прожурчала Таисия, все же поймав его нос в широкий рукав. — А ну, дуй!
Мальчик с неохотой освободил обе ноздри, неуважительно косясь на Вторушина.
— Это он так, взболтнул... — разогнала Таисия его опасения, — Кто ж Ваньку-Каина не ведает!.. С нами пойдешь или останешься?
— Мальчик отрицательно мотнул головой, избавляясь от ее назойливого рукава.
— Тогда бери пятак и скорее беги в Обжорный ряд. Замерз, воробей! Там хоть едой согреешься.
Когда мальчик убежал, Кузьма спросил:
— Откуда ты знаешь Ваньку-Каина?
— А я и не знаю. Для мальца сказано. Пошли подворье с юродивым на воротах сыскивать...
****
Несмотря на вечер, освещенный лишь выпавшим на днях снегом и звездами, Таисия нашла нужный дом быстро. Даже в ночи, на еловых досках ворот хорошо просматривался вырезанный облик юродивого.
Кузьма три раза усердно вдарил об его святой лоб. За воротами лениво ответили:
— Чего стучим! Ночь на дворе... Вещун, юродивый Андрей почивает... Завтра приходите...
— Отвори, добрый человек, — лисой, масляно проговорила Таисия. — До завтра-то, нам не дотянуть. Замерзнем прямо на благодатном пороге.
— А мне чего... Замерзайте, — послышался со двора равнодушный ответ.
— Разве Анастасия завет давала, чтобы люди Божьи путника без пристанища оставляли.
Какое-то время было молчание. Ворота приоткрылись. Внимательно оглядев гостей, дюжий страж спросил:
— Какая Анастасия?..
— Та Анастасия, что за всех людей Божьих голову на плаху положила. Богородица Агафья Карпова.
— Проходи... Молодец с тобой?
— Со мной...
— Тоже проходи. Вам Матушку или Христа, что ныне в теле юродивого Андрея пребывает.
— Сначала Матушку. Повидаемся, а там, возможно, и Христа навестим. Утром...
— А ты кто ж такая будешь?.. — вдруг засомневался страж и снова загородил им дорогу.
— Таисия Филипповна я. Дева-ученица Проклы, княгини Юсуповой-Княжево. Еще что сказать?..
— Ничего, ничего... И так на ветру много говорено.
— Так веди, — не медли!
Весь разговор девушки и сторожа Кузьма слушал и не понимал, о чем они говорят: «Христос в теле юродивого Андрея?»... Он видел только, как с каждым словом Таисии грозный страж уменьшался в размерах, пригибаясь в поклоне. При ее последних словах он окончательно согнулся и попятился в сторону, толкая собой створу ворот и освобождая вход на подворье.
За время путешествия Таисия всегда беседовала с Кузьмой игриво, ласкаясь. Моряк привык к журчанию девичьего голоса, но сейчас она говорила твердо, словно хлестала плетью, Но обернувшись к нему и взяв под руку, Таисия, как и прежде, прожурчала: «Пошли до Матушки, молодец». Кузьмой, она его не звала.
Бревенчатый дом, куда они пришли, был просторен со многими комнатами, крыльцами и переходами. Кормщица корабля Царства Духовного Матушка Акулина Иванова, — женщина в теле, с прикрытой рубахою солидной грудью и закрученными в тугую косицу девы-учительницы пшеничными власами, которые, уподобляясь Деве Марии, она лишь накрыла льняным холстом, приняла гостей в Сионской горнице. Рядом с ней находились еще две молоденьких девушки в просторных до пят льняных рубахах. Волос юных созданий был вплетен в белые платки с красными крапинками и чалмою уложен вокруг головок.
Пока Кормщица пытливо расспрашивала пришлую красавицу об имени, одна из них, курносенькая, жарко смотря на Кузьму, немножко присела и тихонько выдохнула.
Матушка одарила ее укоряющим взором и протянула Таисии руку для почтительно-покорного поцелуя, но та лишь поклонилась и пропела:
«Богородица в пречистой своей плоти
подвиг земной свершила.
А в других плотях избранных, она еще свершает,
А к иным плотям избранных Дев, она еще взывает.
Бог тогда новое тело для Богородицы рождает,
Когда Дева от ласк дыханьем Богородицы умирает,
но вновь рождается».
От пения девушки, матушка изменилась в лице, но, выдержав паузу, торжественно поговорила:
— Девы, ученицы мои верные! Объявите всем, что завтра в ночь у нас состоится Радение великое! Восприемница явилась нам, послана от девы-ученицы убиенной Анастасии Карповой...
— Проклы, матушка, — на ее вопросительный взгляд, подтвердила Таисия.
— Проклы Юсуповой-Княжево!.. Спешите уведомить о том празднестве всех радельниц корабля нашего. Да принесите радельный наряд. Негоже Таисии Филипповне, в обыденном по дому Давидову ходить.
После ее слов, только одна из девиц покинула залу, другая, курносенькая, осталась. Ее взор поглощал Кузьму, что рассматривал висевшую на стене Сионской горницы картину «Страдание Богородицы Анастасии Карповой». На холсте была изображена статная дева, стоявшая возле плахи с поднятыми к солнцу синими очами, а вокруг ее головы, распущенных пышных волос, было начертано: «О, царь Рагита Сурья, возроди нас едино, как и умерли за тебя». Из ладони правой руки девы на окровавленную плаху подал каплевидный огонек.
— Посвящен ли в люди Божьи спутник твой? — спросила, тем временем, Таисию матушка.
— Не посвящен.
— Так к завтрему Радению, как солнце подниматься станет, и посвяти. Нилица, — обратилась Кормщица к оставшейся девушке, — отдай Таисии Филипповне сотканную тобой радельную рубаху. До утра, будь она хоть рукодельница великая, а своей ей не изготовить.
— Не надо!.. — резко ответила Таисия и, опустив глаза, мягко добавила: — Не готова я, матушка. Радельная рубаха не с чужих, от моих рук должна быти. Коль Нилица ткала, пусть Кузьму Лукьяновича она и посвящает.
В первый раз Таисия назвала его по имени, да еще и отчество добавила. Названая Нилицей, девица вся зарделось огнем, и благодарно переглянулась с гостьей.
— О ее воле утром узнаем, — ответила Кормщица, снова с укоризною поглядев на свою ученицу.
Тем временем вторая девушка принесла белую рубаху и платок в крупный красный горошек. Подойдя с поклоном, она подала радельный наряд гостье.
— Переоблачились здесь, Таисия Филипповна, — повелела ей матушка. — Возрадуй Сионскую горницу и нас, - показом тела своего прекрасного.
С помощью Нилицы Таисия обнажилась. Раскинув по плечам огненно-рыжие волосы, она с вызовом поглядела на Богородицу. Матушка пожалела, что устроила ей просмотр при своих ученицах. Тело гостьи не имело ни малейшего изъяна, и по всем канонам людей Божьих подходило для воспреемственности в него Богородицы.
Признавая в гостье молодую ипостась Матери Земли, деву-восприемницу, Нилица первой опустилась на колени, припала к ее животу и проговорила:
— Разреши, Таисия Филипповна, я обласкаю власы твои гребешком Анастасии Карповой, и заплету косу твою огненную в ручей Девицы-Водицы.
— Харитон, — раздраженно крикнула Кормщица.
— Слушаю, матушка, — появился стаж ворот.
— Определи гостей на ночлег.
— Таисия Филипповна, пойдешь ли ко мне в светлицу почивать? — спросила Нилица, облачая ее в рубаху.
— Почему же не пойти! Пойду, милая, — ответила Таисия. — Только и про спутника моего, не позабудьте.
Как непосвященный, Кузьма был определен в сторожку Харитона. До самого утра он не сомкнул глаз, думал о произошедшем. Получается, что у Таисии имелась какая-то тайна, о которой, по-видимому, не знали в староверческом ските Филипповцев. Среди этих странных людей, она обладала властью, данной ей княгинею, инокиней Верх-Течинской Введенской обители.
На утро Кузьму сводили в баню и привели в покои матушки Кормщицы. Таисии в комнате не было. Уже знакомая Кузьме дева именем Нилица, стояла у окна и держала на согнутых в локтях руках в несколько раз свернутую льняную рубаху. Ворот наряда был заботливо вышит красными с золотой нитями. Дева была без платка, и зимнее солнышко играло с ее распущенными до самого пола волосами.
— Вот и Кузьма свет Лукьянович к нам в горницу пожаловал, — произнесла Кормщица, и, переведя взгляд на девушку, добавила: — Что ж, Нилица, слушаю тебя.
Дрожа, словно в комнате было морозно, та подошла к Кормщице и с поклоном обратилась:
— Матушка Богородица Кормщица корабля нашего, посвети Кузьму Лукьяновича в люди Божьи. Хочу я с ним под единым парусом сегодня быти. Хороводное радение во имя явления к нам Таисии Филипповны возглавить. Огнь Рагиты Сурьи, ласками в колыбель Лады собрать и передать тебе, Матушка, для Девицы-Водицы.
— Посвящаю...— изрекла Кормщица. — Нашла ли ты наставницу Кузьме Лукьяновичу? Кто бы поведал ему заповеди превышнего бога над богами, царя над царями, пророка над пророками Саваофа. Об обрядах людей Божьих, о наших Радениях: одиночных, всхватку и хороводных. Радениях во имя Матери Земли.
— Нашла, матушка. Таисия Филипповна милостиво согласилась поведать ему таинства людей Божьих и устав Царства духовного, корабля Кормщицы Акулины.
— Что ж, клонись, девица, от всего корабля нашего и вручай рубаху тобою тканую радельщику своему.
Нилица обернулась к Кузьме и, отвесив поясной поклон, робко вымолвила:
— Прими, Кузьма Лукьянович, из рук моих рубаху. Наряд-парус, ризу белую, и выйди вечером со мною на хороводное Радение. Отдай в длань мою Огнь Рагиты Сурьи, во имя Матери Земли. Всем кораблем нашим прошу тебя о том я, Нилица, Кормщицы Акулины дева-ученица.
Не зная, что за этим следует, Кузьма взял рубаху. Девушка повеселела и, поклонившись ему еще раз, убежала за Таисией. Та появилась в комнате, словно лучик солнца.
— Взял рубаху, молодец? Теперича пойдем, расскажу, чего вечером будет.
Широко и загадочно улыбаясь, она подхватила его под руку и повела просвещать.
Проведя посвященного в дальнюю камору, служившую для повествования о первых носительницах духа Богородицы, Таисия поведала историю их верования, начиная от Саваофа, и все тайные обряды и радения людей Божьих, корабля Акулины Ивановны.
Узнав, что означает хороводное Радение с Нилицей и многое другое, Кузьма наотрез отказался одевать сотканную девушкой рубаху и выходить в Сионскую горницу. Туда, где, вечером, собирался идти под единым парусом весь корабль Кормщицы.
— Ты же рубаху взял, молодец, — ласкова прожурчала Таисия, услышав от него нежелание и отречение.
— Разве ж я знал, Таисия!.. Под парусом не раз приходилось мне ходить, но что бы так.
— А если бы, я рубаху поднесла?
Кузьма промолчал.
— Я тоже хороводиться буду. Как Дева тебя приласкает, смотри прямо в мои очи. Коль выйдешь в Сионскую горницу, обещаю, одним взором доведу тебя до Огня.
Кузьма снова промолчал.
— Нилицу жалко, — вздохнула Таисия. — После такого позора, не быть ей больше девой-ученицей Кормщицы. Ну сходи, Кузя! Обласкает она тебя разок-другой. Не обнищаешь! А ей радость и уважение всего корабля.
— Не могу я, Таисия!
— Ладно, Нилицу я под свою руку возьму. Глядишь, сильно-то не обидят. А тебя, молодец, защищать не стану! После того, что удумал, ни одна из Дев Божьих с тобой хороводится не согласиться. И быть тебе, молодец, сторожем, вместе со старым Харитоном. Но можешь и уйти!.. При подоле не держу.
— А если все же пойду в Сионскую горницу.
— Тогда и Христом стать можешь. Ихний-то, юродивый Андрей, хилый совсем. Вот-вот Христу новое тело занадобиться. А Нилица при тебе Богородицей, Кормщицей корабля станет. Над людьми Божьими власть обретешь.
— А ты, как же?
— А я уйду, молодец. До весны здесь побуду, и уйду. Мне вернуться на Умбу-реку надобно. Своего Княжича найти. Коль там нет, волчицей по следу рыскать стану, а отыщу. Сердцем чую, что жив он, - не помер.
Вечером того дня Вторушин не надел радельной рубахи Девы Нилицы, и не вышел в Сионскую горницу. Просидел всю ночь в сторожке старого Харитона. Хороводное радение прошло без него, а на утро матушка Кормщица вызвала Кузьму к себе и грозно велела, чтобы покинул их Иерусалимский дом. Присутствующая при его изгнании Таисия, уговорила матушку оставить неоправдавшего надежд Нилицы радельщика при доме сторожем.
Как и полагала Таисия Филипповна, опозоренная девушка, миром старших Дев корабля, навсегда лишилась звания девы-ученицы Кормщицы Царства Духовного, а ему было разрешено остаться, но строго-настрого велено дальше подворья не ходить и на крыльцо дома Давидова не подниматься. Исполняя обязанности сторожа, штурман дальнего плаванья Вторушин открывал и закрывал ворота за посещающими Христа людьми московскими.
Молчальник, юродивый Андрей без слов прозревал будущее. На Москве о нем шла великая слава, как о блаженном юроде, в молчании грядущее узревшем. Люд к нему тянулся разный, — купеческий, дворянский, монашествующий. Князья и княгини часто присылали за ним лакеев и юродивый Андрей, в торжественном молчании, покидал многоярусный дом Кормщицы на карете. Радения корабля Кормщицы теперь проходили без него, Кузьма лишь закрывал ставни Сионской горницы и следил, чтобы никто тайком во двор не пробрался.
По иронии судьбы, в Сухаревой башне размещалась московская адмиралтейская контора и вещевые склады Балтийского флота. Вторушин часто слышал доносящиеся оттуда команды морских офицеров и свисток боцманской дудки. От этого, иногда, ему хотелось выть на равнодушно плывущую в небе луну. Тайком от матушки Кормщицы, Таисия лишь изредка посещала Кузьму и услаждала его слух часовой беседою. Как-то прогуливаясь по темному в ночи подворью и ловя в ладошку снежинки, она обмолвилась, что после позора Нилица хотела убить его и себя, но ее уговорами отошла, подобрела. И теперь желает навестить своего радельщика. Потолковать с ним просто так. Рассказать о себе, его послушать. Но Вторушин снова отказался видеть Нилицу. На все дальнейшие намеки о свидании с бывшей девой-ученицей, он только мотал головой в категоричном отрицании и замыкался в молчании.
Так продолжалось месяца два, пока на московское подворье Давидовых хором не въехала шикарная карета княгини Черкасской, с двумя откормленными, краснощекими от мартовского промозглого ветра слугами в богатых ливреях, витиевато расписанных золотой нитью по красному сукну.
От Сухаревской башни снова послышались команды боцмана и, открывая ворота, Кузьма приостановился, тоскливо поглядев в сторону «Невесты Ивана Великого».
— Чего рот раззявил, скопец! — рявкнул лакей княгини, сидевший на козлах, и ожог плетью.
Вторушин покорно потянул притвор, слыша, как другой лакей, со смехом проговорил:
— Вроде, непохож на скопца. По этакой-то бородище, поди, вши по морде с собаку бродят.
— Точно говорю: скопец! У матушки Акулины, только скопцы при воротах служат, — повторно обжигая его плетью, в своей правоте утвердился первый.
От прилившей крови снова помутнело в голове Кузьмы. Ухватив лакея за добротное сукно ливреи, он перекинул его через себя и тот, словно куль с отрубями, грохнулся на жесткий весенний наст, — укатанное паломниками к юродивому ледяное подворье. Второй хотел, было, спрыгнуть с козел, но, не обещавший добра взгляд Вторушина остановил его в порыве. Из-под лежавшего ничком лакея, по снегу стало расходиться пятно под цвет ливреи. Увидев кровь, второй истошно завопил:
— Убили!.. Сеньку убили!.. Лови убивца!..
Кузьма вышел из подворья и неспешно пошел к Сухаревой башне, но догонять его почему-то никто не решился и тогда он сам направился в Сыскной приказ.
По признанию в убийстве лакея княгини Черкасской, Вторушина неделю продержали в арестантском доме без опроса, лишь на восьмой день заключения его привели в маленькую комнату, где в богатом камзоле, но без парика, сидел жилистый человек. Руки примерно сорокалетнего мужчины тяжело и мощно возлежали на коленях, одна нога была закинута на другую и равномерно покачивалась.
— Проходи, Кузьма, — проговорил он и когда тот сел на стул, располагающе спросил: — Водки хочешь?
— Смотря, какой опрос будет, — ответил Вторушин, потирая запястье, зудевшие от снятых перед допросом кандалов. — Про себя я все сказал, а про других, кто, чем промышляет, — о том ничего не знаю.
— Не знаешь? Или говорить не желаешь?
— А тебе ни все ли ровно?.. Что убил, — признаю. Так и определяй по вине. Хоть на смерть, хоть в каторгу.
— Да ты, моряк, ведаешь, кто перед тобой!?
— Сыскного приказа служивый.
— Иван Осипов я, чудак человек. В народе Ванькой-Каином кличут. У меня не только Сыскной приказ, вся Москва под рукой состоит. Водки-то будешь?
— Нальешь, выпью.
Ванька-Каин усмехнулся, но водки из штофа в стакан налил. Кузьма выпил.
— Повезло же тебе, моряк, — продолжил он, когда Вторушин закусил рукавом зипуна. — Сразу две девицы ко мне на днях пожаловали! За тебя просить. Одна зеленоглазая да рыжая. Бойкая такая. Огонь, а не девка! Другая, — юная и скромная, но глазищами жжет так, что на душе теплеет. Рыжая... та, мне деньги предлагала. Сто рублей золотом за мужа своего сулила. А дева... Себя в пользование. Хочешь, говорит, постель греть твою буду, пока не надоем. Ноги мне согласна была мыть, да власами богатыми утирать, лишь бы только тебя вызволить.
— А ты чего ж?
— А... — Осипов махнул рукой. — Отпустил с миром обеих. Неужели мне из-за какого-то хлыща, будь он хоть и лакеем женки московского генерал-губернатора князя Черкасского, хорошего человека губить. Нашелся убивец-то. На Обжорном ряду в тот же день с горя обпился, да и замерз в сугробе.
— Я уби...
— Убийством оговорился с перепоя, — оборвал его Ванька-Каин. — А сейчас желаешь поступить в воинскую сыскную команду доносителя Ивана Ивановича Осипова и ловить на Москве воришек. Так?..
— Нет, не так! — отрезал Вторушин. — Лакея порешил я. А летом, в прошлом годе, на реке Умбе убил еще двоих офицеров. Капрала и поручика.
Осипов присвистнул.
— Ты чего, моряк! В своем ли уме?! Ранее за такие дела жизни лишались. Теперича по зароку, данному перед алтарем при вхождении на царство матушкой Елизаветой Петровной, конечно голов не рубят, но в Рогервик, аль в Сибирь на работы каторжные, навечно ссылают.
— Посылай в каторгу, только не в Рогервик! — ответил Кузьма. — Там, я уже был.
Осипов присвистнул.
— Куда же пожелаете?..
— Знаешь, — оживился Кузьма, — одиннадцать лет назад повстречался мне по жизни адмирал Соймонов Федор Иванович...
— Большая птица? — заинтересовался Осипов.
— Человек правильный. В каторге ныне, на рудниках недалеко от Охотска. Вот если бы мне туда. Старый он, подержать бы адмирала надо, помочь.
— Озадачил, ты меня, моряк. Даже и не знаю, доброе дело делаю или худое. Иные, ноги мне лизать готовы, чтобы из арестантского дома выйти, а ты просишь в Сибирь тебя услать. Да еще к самому Охотску.
— Прошу. Очень прошу.
— Ну что ж, будь, моряк, по-твоему. Может и меня, лет так через десяток, где добром помянешь...
Дорога каторжан определенных в Охотск вилась по бескрайним просторам России и Сибири два с половиной года. Как после, справляясь о Таисии, Вторушин узнал, за это время в Москве попали под следствие, и удалец Ванька-Каин, и юродивый Андрей, и многие другие. Состав московского Сыскного приказа был полностью заменен прибывшей из Санкт-Петербурга специальной комиссией по разгульным воровским делам Москвы. По повторному «Делу о Хлыстах», проходило более четырехсот человек, среди которых было много священников, монахов и монахинь. Кормщице Акулине с подворья у Сухаревской башни удалось скрыться. На Орловщине она образовала новый корабль. В последствии, во многом ею измененная вера людей Божьих, стала называться Акулиновщиной.
Таисия Филипповна, прихватив с собою Нилицу, где-то бесследно затерялась еще по весне 1748 года, сразу же, как Кузьма и другие каторжане, позвякивая кандалами, покинули Москву в направлении Сибири.
Золотоносные рудники на реке Охте близ Охотского моря и людей их осваивающих, Вторушин увидел только осенью 1750 года. Узнав, что он бывший моряк, собратья по несчастью, повели его к адмиралу.
Встретив его объятиями, Соймонов проговорил:
— Никак в помощь мне прибыл, Кузьма Лукьянович?
— Откуда знаете?
— Слух быстрее человека. Ну, рассказывай, чего ты там натворил. Только не утаивай. От слов оных зависит, быть тебе товарищем моим или нет.
Вторушин все рассказал, как было, начиная с той самой их встречи в Рогервике. Не умолчал и про Таисию. После долгого повествования о коллизиях лишь одной человеческой судьбы, Соймонов обнял его, еще раз и, прослезившись, проговорил:
— Искренне рад, Кузьма Лукьянович, что в тебе не ошибся. А то, что ты ныне здесь! Так и я, — тоже здесь. А завтра где будем? Мы еще поглядим...
____________________________
Что стало с Таисией, Кузьмой Вторушиным и кто остальные герои отрывка из романа «Полуденной Азии Врата», читайте в полной публикациях с примечаниями автора на моей странице...