***

    
   


                Ж И З Н Ь

     Алексей быстро накрылся жёлтым с коричневым пледом. Плед был большой, и это было приятно. Поправил его толстую бахрому, лёгшую несколькими своими «пальцами» на лицо. Софа ровная, спине было удобно. «Что люблю, так это комфорт, - подумал и в уме улыбнулся, - в котором по-настоящему толком и не жил». Правую руку положил под голову: предпочитал так засыпать …  Заснул почти сразу …
     Два сна приснились сразу. Один про жену, которая завтра на суде будет уже чужой, посторонней. Второй был приятнее. Но помнил оба. Первый вспоминать не хотелось, а второй не гнал и, не напрягая память, уточнял потом детали. 

                *  *  *

     Как-то по-домашнему, в старых тренировочных брюках, ещё юношеской, в зелёную мелкую клеточку рубаке и тапочках вышел на московскую улицу, под эстакадой Комсомольского проспекта, у Крымского моста. И что интересно, было это, как он понял, в 1967 году, в 50-летие Октября. На стенах домов плакаты, а люди с транспарантами и красными флагами с разных улиц в общем потоке идут через Крымский мост.
     Тепло, не по-осеннему, а внимания никто на него и не обращает. «Это и хорошо. – Огляделся, стало как-то  н е в ы р а з и м о  тепло на душе, но и трудновато дышать (и эта трудность сопровождала весь сон). – Неужели  т а к  расслабленно, спокойно и душеугодно не почувствую уже больше себя?! Неужели так не будет уже?!» 
     Потом оказался вдруг, как это бывает только в снах, около особняка с железной чёрной оградой. Потом уже на его территории.
     Привычное чувство недозволенного заставило осмотреться. В любой парадности и торжестве есть обратная сторона: в кованой ограде была дыра. Быстро и спокойно очутился, чуть пригнув голову, на пустынном тротуаре. Широкая улица с большими, тенистыми деревьями освещена солнцем и насторожённо-привычно безлюдна.
     - Как прошёл и тихо.
     В конце улицы показалась быстро приближающаяся машина для уборщиков и всяких городских работ. Остановилась около него, сноровисто выскочили трое. Один оказался рядом. Большой, ловкий: «Пошли в машину». «Бродяга. Разберёмся». – Бросил сзади другой, держа открытую дверцу.
     - А всё же служба есть и сработала. – Вслух произнёс. – Ну что вы. Я сам – служивый. Просто в домашнем. Я всё понимаю. Извините, что доставил хлопоты.
     Разошлись. Странно, но документов не спросили, разбирательства не состоялось. Сон.

                *  *  *

     Перед ними была река. Неширокая и, по всей видимости, мелкая. Лето. Вокруг много деревьев, кустов. Берег прямо у воды травянистый, прямо зелёная «ступенька» - и вода. Время поджимало: опасность, вечная опасность социальной войны чувствовалась постоянно. Да и спутники – временные, насторожённые.
     И поэтому он решил идти первым: «Там вроде бы остров. Пошли».
     Может не надо было, но почти обеими ногами сразу оказался в воде. Хромовые сапоги что-то не промокли, но и вода была на сантиметров семь ниже их границы с зелёными галифе.
     - Слава богу. А теперь скоренько вперёд, отступать поздно: если там враг, то лучше добраться до них быстрее и не показывать спину, да ещё в воде. – Сказал себе.
     Они последовали за ним. Это сплотило.
     Метров восемьдесят - река, метров тридцать – до острова. За высокой травой и кустами стали видны две человеческие фигуры. «Спокойно - там дети». – Он поднял правую руку, держа левой цевьё Калашникова. Девочка и дальше мальчик что-то тянули за толстую верёвку. Чувствовалось присутствие ещё людей. «Вот дожили – людей стали опасаться».
     Зашли на остров, вошли в просторный, полуразбитый то ли сарай, то ли бывший склад, приспособленный заботливыми руками в человеческое жильё. Там были ещё двое: маленький мальчик и женщина.
     Большие чувственные губы, дородная. Настоящая женщина из народа, баба, но с изюминкой, как говорится. Мужество, здоровье и отсюда жизненная заражающая уверенность.
     Без лишних расспросов накормила чем было, да и они (по его примеру) выложили часть своих припасов. Спутники, ничего не говоря, вскоре улеглись по дальним углам хибары, подстелив охапки сухой травы, тряпьё и снаряжение диких солдат войны. Женщина уложила детей.
     Они сидели у железной закопчённой печурки и по очереди подкладывали тонкие поленица. Она дала ему старые ботинки непомерного размера, а сапоги сушились рядом.
     - Всё у меня было. – Она говорила тихо, откровенно, он отвечал тем же: когда потеряно всё, человек или озлобляется безгранично и навечно, или становится проще. – И дом был. В Подмосковье. Хороший. Как сон сейчас. И семья. Но и сейчас дети со мной. Правда, трудно им, но и мне тяжело. Но главное - здоровье. А так везде сейчас плохо. Вы кушать-то ещё не хотите? Раньше любила, по молодости, вечером посидеть при свечах, поговорить обо всём, даже чуть сокровенно. Это как-то мечтательно, романтично. Потом стала стыдиться. А сейчас, думаю, это и было вернее, чем вся эта бывшая «суета сует и томление духа». Сейчас живём и не знаем, что завтра будет. Лишь воспоминания. Жалко, что дети видели, как бывает хорошо, но и, видимо, неплохо, полезно, что знают примерно к чему стремиться.
     Алексей любил, когда, женщина, которая симпатична ему, говорит вот так наедине с ним, а он молчит. Он положил свою руку ей на запястье, лежащее в отсветах пламени на коленях. Руку она не отдёрнула. Оба понимали друг друга, «ворота» обоих этих людей были открыты друг другу, «Заходи в гости, живи, мы одинаковы, нам нечего делить».
     По праву женщины, но на равных, по-мужски просто, Лариса встала и принялась стелить постель у дощатой стены, стелила на двоих. Тут Алексей заметил, что тряпья всякого у них здесь было много, несколько мешков разных размеров стояло среди скарба. Два матраца – вниз, какое-то покрывало, два тулупа и  его плащ-палатка. Вроде нормально.
     Она застыла в полуобороте, смотрела, не мигая, но спокойно, распустила волосы, расстегнула несколько пуговиц кофты и, взяв с печурки чайник с кипятком, пошла на выход: «Народу много – придётся выйти. Холодно, но …  Помоги, пожалуйста».
     Он взял ведро с холодной водой, таз и последовал за ней, закинув на правое плечо автомат. На воздухе было темно, но они умышленно шагнули из полосы света во мрак ночи.
     - Подожди, я сейчас. – Он вернулся, достал из рюкзака запасные бриджи, взял куртку (подумал: «Чтобы потом ею пахла».) и опять  перешагнул порог.
     Женщина уже развела в тазу воду, разделась по пояс и стала мыться. Её груди подрагивали в такт движениям, красиво, трепетно, откровенно. Тело белело в темноте уязвимо, но вечно.
     - Ты кормила больше левой грудью?
     Она на миг замедлилась: «Левой. А почему ты спросил?»
     - Левый сосок, видимо, немного ниже правого. Извини. Но мне приятно это спрашивать. Я что-нибудь не так сказал?
     - Нет, Алёша.
     Мужчина помог ей надеть куртку, улыбаясь одними губами, взял мокрое полотенце, а в другую руку принял её длинную юбку.
     - Разреши я тебя раздену?
     - Да …
     Он осторожно и почти на ощупь снял с неё чулки, бельё и, сменив воду в тазу, помог встать ей в него.
     - Я помою тебя. Кто тебя ещё помоет так, да и я когда ещё смогу это сделать … А?
     - Да …
     Алексей мягкими, длинными движениями намочил её тело от живота и поясницы к ногам. Лариса приподняла куртку, ноги её подрагивали в коленях. Он быстро намылил руки и стал ласково гладить ими каждый кусочек её кожи …  Через несколько минут, хорошо растерев, помог ей одеться в бриджи.
     Сам умылся. Она стояла рядом.
     - Иди, ложись: простудишься.
     Стало жутко грустно, просто жутко. В голову стучало и стучало: «Я потерял всё, всё. Зачем? Жизнь освобождает меня от всего, что может держать человека на свете. Зачем? Может, готовит к чему-то? Неужели я? Почему я? Значит я. Значит я».
     Они легли, тесно прижавшись, колени в колени. Уже глубокой ночью, когда её тело стало горячим, мягким и податливым, он покрыл поцелуями всё её тело, всё-всё. Лариса гладила его и отвечала ему тем же. Потом во второй раз одел её.
     К утру уже встал малыш и пошёл пописать. Возвращаясь, остановился около них.
     - Иди сюда, милый. Ложись сюда, умница! – Маленькое тельце свернулось комочком между ними, а он не решился опустить, казалось бы, тяжёлую для этого дитя руку на тёплый родничок жизни.
     Он уже не мог заснуть: «Боже мой, сколько же ещё таких людей наших мыкается?! Значит я. Значит я».
      
                *  *  *

     Спутники встали и по одному вышли.
     Алексей привстал на локте и смотрел на женщину, обвёл взглядом детей, погладил головку спящего мальчика. Она молча смотрела на него.
     - Я ничего не знаю.
     - Я понимаю, Алёша.
     Она смотрела на него, когда он одевался, не отворачиваясь. Она смотрела на него, когда он медленно пошёл на выход. Он смотрела на него, когда он вернулся, поцеловал её в губы, встав на колено и опёршись на автомат. Она смотрела на него, когда он погладил по головкам детишек и вышел.
     Под тулупом оставил кобуру с револьвером и патроны в мешочке, а у стены пакет с продуктами.
     - Ты не останешься? – Мужчины угрюмо прилаживали на себе снаряжение и рюкзаки.
     Он не ответил.

                А. Лосинов
                Осень 1992 год