Моя дверь словно скачет в пылкой лихорадке, это просто тянет откуда-то ветром – сквозняк. Этой двери хозяин сейчас представит замечательный, в бутылке, страх.
Когда ты сегодня улыбнулся, когда ты сегодня глубоко вздохнул – из воды загнившей поднялся труп. И утопший бродит теперь по свету, ищет счастья себе в ладонь. И только капли крови с человечьей кожи помогают ему расцвести. Улыбнулся мёртвый, а глаза как вёдра без дна визжат, словно вилкой по жести, рулону жести выцарапывают даты праздников по календарю.
А под этот визг ты танцуешь, ты под этот визг свой орган заставляешь бежать марафон по пустынному полю, засеянному птенцами из гнёзд больших ворон. Твоё сердце скатится к подножью пригорка, оно вену тебе в груди сожмёт, а ты переносицей ударишь деревянный стол и прозрачный лак сдерёшь.
Но в секунду эту, не смотря на сумерки, лаком красит пальцы она. Раздаётся печальный бой, раздаётся медный звон дорогих старинных часов. Останови кисть свою, не закрась ногти все, задохнёшься ты под давлением звёзд в ночи. Но она не слушает, она выходит, и скрипучая дверь провожает юбку. Каблуки ненужные, раскиданы по полу, а во рту у неё горячий дым.
Он в ладонях прячет тепло своей дочери, которая корчилась в жаре огня. В своей жёлтой одежде он гладит автомобиль, оснащённый лестницей в небо. А в его голубизне растекается красный свет солнца тонущего в силе любви к другим. Ведь оно его бросило, оно захвачено чувством силы немыслимой к улиткам, медлительным, словно твой сон.
Расскажи их усикам как нежен твой голосок, как ты можешь и топишь лёд. Собирая жидкость всю, плесень чёрная пятнами разрисует твоё кофе. Не узнаешь ты никогда, не расскажет тебе крови полоса, что в тебе делает жизнь смешней. Но улыбка всех друзей и улыбка твоих бледных стоп на столе из алюминия скажет, что вшей ты не любил, что себя ты высаживал посредине пустыни и считал, что это – Тибет.
Но гора придёт ко мне и нагнётся низко так, что услышу я, как тихо ворчит она. А с её же шёпотом налетит стена песка, словно белая соль, словно пыль из стекла. И заплачут глаза мои, замолкнет горло, и оглохнет мир к речам моим. Но большими ладонями с перебитыми пальцами я тебе покажу наш тайный знак. От того расплавится метеор из галлия и по капле стечёт на мой живот. Улыбайся, смейся, безмолвный враг.
Нож лежит за пазухой, пуля стиснута кольцами складок жира на твоей голове. Но не думаешь ты так, чтоб заставить раскусить твердолобого седовласого овна в одном сумасшедшем носке. Падут все стены вокруг, устанут жить и молиться, от бессилия стены опустятся в пол. Да вокруг все голые будут шесть девяток связной прописью гладкой левой стопой писать.
Правая нога искалечена, на ней три трещины, две похожи на угол, одна – на склеп. Среди глыб которого пробивается виноград, и лоза слюной сочится на пол. В мягком море слюны твой купается дух сейчас, распуская противного счастья запах. Расскажите мне, что же взять, куда повернуть всё то, что судьба сготовила для твоих больных кишок.
Дверь молчит, не дёргает её ветер бешеный, страх ушёл, распахни глаза, дружок. И степенно лезвие разрежет гренку нам, с маслом мы съедим её, в поцелуе сладость сольём.
Это горстка слов, не прожёванных мулом, лежит на чёрной сгоревшей траве…
- С ума сойти…, - Галдак ходит вокруг меня и ерошит волосы у себя на затылке: Это невообразимо!
Я довольно ухмыляюсь, я доволен, я просто счастлив, сказать по правде.
- Ты написал бессмысленную гадость, которая будто бы паутинной сеточкой хочет покрыть чей-то вытащенный из черепной коробки мозг, но эта грязь просто неспособна даже на это!
- Ты вновь критикуешь меня, скучная серая крыса…
- А как ты думал, великий писатель? Ты думал, что если ты среди красивых стройных строчек настоящего искусства, тонкого и нежного, как заснувший младенец, намалюешь широкой кистью и свиной кровью красный круг, то все скажут, что это – гениально?
- Да!
- Болван! Это всё – не то, не то…
Он ходил вокруг меня, обхватив обеими руками голову. Внезапно, остановившись, он прошептал:
- Я знаю, что им всем нужно…