МЕСТНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Года два тому назад случайно заехавший в город москвич обмолвился, что в городе Морове тоска зеленая, нет никакой культуры, одни дикари, грязь, даже канализация и та отсутствует. А цены выше, чем в Москве, хотя зарплата у рабочих вообще издевательская. После этого события все образованные горожане долго обижались, говорили, что у них есть хороший клуб, два кинотеатра, библиотеки, музей и что все жители любят родной тихий городок, писали об этом в газетке. Местная поэтесса даже сложила стихи, которыми долго восхищались.
Сначала шли с работы из порта мимо пыльных заборов, крапивы, по давно разбитому тротуару, гремя сумкой, потом мимо красных пятиэтажек, прошли рядом с давно не работавшим заводом, градообразующим. Слышно было, что у него опять новые хозяева, где-то в Москве, и несколько тысяч рабочих в городе были абсолютно уверены, что завод уже никогда не будет работать как в СССР – в четыре смены. Поговаривали, что все так и будет ржаветь, разворовываться и потом увозиться неизвестно куда…
Коля шел впереди всех, в киоске зачем-то купил «МК», на что Григорьев, все еще в рабочей курточке,с пятнами ( он переодевался дома ) сказал:
- Никогда не думал, Коля, что ты читаешь такую лажу.
Алексей, шедший рядом, заметил:
- Пустая трата денег. Я никогда не покупаю и не читаю газет из киоска.
Когда пришли наконец в избу Коли, достали и расставили бутылки.
Умылись и сели за стол, начав по первому, Григорьев спросил у Коли:
- А что это Патрикей у тебя спит?
- А-а, жена из дому выгнала. Попросился переночевать.
Пили портвейн по 40 рублей: только что получили получку, по три тысячи. В окно курчавилась картошка, в гнилом сарае возились куры, то и дело бегая по двору и ковыряя большими желтыми лапами песок и землю. На столе задумчиво перебирала лапками муха, не зная, забежать ли ей в лужицу разлитого супа или перелететь на черствый хлеб.
Григорьев посмотрел на Алексея, разглядывавшего внимательно репродукцию какой-то картины, приклеенную прямо к обоям:
- Леш, а что в этой картине интересного?
Тот обернулся, вздохнув:
- Я смотрю на стиль письма этого художника, на мазок.
- А зачем тебе?
Ответил Коля, разливая всем холодный суп ( он жил один ):
- Лешка ведь - художник по образованию, в Москве училище живописи закончил.
- Да-а, – Григорьев удивился. – Так тебе же надо художником работать, а не у нас в порту по кранам ползать.
Коля сказал:
- Он бы и работал. Да ведь у нас в городе художники никому не нужны.
- Как это… не нужны? Не понял.
- Алексей рассмеялся, взяв кусок черствого хлеба:
- В городе 20 тысяч населения и ни одного интеллигента, чтобы заинтересовать кого-то настоящим искусством.
- Как это… ни одного интеллигента? А учителя, врачи? Наконец, ну хотя бы чиновники. Они что, не интеллигенция?
Коля наставительно произнес, усевшись на шаткий стул:
- Чиновник, буди тебе известно, не к ночи они будь помянуты – не интеллигенция. А врачи? Кого ты имеешь в виду? Конкретно.
- Ну, вот хоть Бутыгина, главврача.
- Бутыгина? – тут уже засмеялся Алексей. – Вся интеллигентность нашего Бутыгина заключена в том, что он с утра до ночи и с ночи до утра холит свою «пятнадцатую» и не вылазит из гаража.
- А в кабинете пьет водку с замом и ругает матом нашу систему.
- Ну, все равно, он же все-таки читает книги, интересуется искусством, науками, ну … там философией. Я не знаю. Я только техникум закончил, не как вы: колдуете что-то на латыни, и ничего не поймешь!
Коля и Алексей долго смеялись, забыв даже про налитое вино:
- Искусством! Науками! Философией Ницше!
- Что вы развеселились? Вино остынет.
Алексей закусил свежим луком:
- Вся философия наших врачей и учителей заключается в той программе, которую в них загрузили еще в 70-ом году.
- Да, они очень долго загружаются, – с набитым ртом вставил Коля.
- А вся эта программа состоит в том, чтобы долбить школьникам всем известные банальности, а точнее, привычную всемирную ложь. Этот их самый сраный всемирный гуманизм-интернационализм, плюрализм, который на самом деле разрушил и культуру, и цивилизации. Общую ложь, которая в учебниках у них прозывается историей! Кроме немногих учителей литературы и истории, никто не читает ни настоящих книг, не интересуется искусством и науками, ни чем-то действительно интересным, истинным. Никто не знает и не хочет знать всей истинной правды обо всем, что на самом-то деле сытое и чистое сволочье в мегаполисах на самом деле творит в мире!
- Читают Кинга они, и Маринину, которая просто делает деньги и пишет километрами, – опять вставил Коля.
- Зато все мнят себя состоявшимися докторами, учителями, журналистами, писателями, политиками,– добавил Алексей, прогоняя муху.
- Я тоже когда-то учился в институте в Ленинграде, ну и что? – опять вставил Коля, принеся тряпку и начав вытирать стол.- Половина училась в институте. А теперь сам видишь результаты всеобщего образования: их уроки, их школу, их медицину . И вообще весь этот наш подлый город! В школе зевают, в больнице зевают, потом идут в огород, поглазеть в магазины, на рынок, потолкаться. Вырядиться, покрасоваться, блеснуть на стогнах града. Потом смотрят шизоидные передачи и шоу для маргиналов и олигофренов. И ложатся спокойно дрыхнуть,- тут Коля поднял палец.- С полным, с полнейшим сознанием своей значительности и необходимости в жизни, заметь! Чтобы утром опять вести прием и думать про какую-нибудь выжившую из ума старуху: когда же ты, старая перечница, сдохнешь?
Алексей допил стакан и попытался поставить его ребром на грань:
- А ведь между тем в городе нет ни одного мало-мальски умного театра. А в библиотеки ходят читать ту же масс-литературу для олигофренов и аутистов: детективы и триллеры. То же киноискусство смотрят и на видео и дисках.
- Да, действительно, - сказал Григорьев растерянно. – Ну, ладно, наливай по второму. Я тоже знаю латынь: IN VINO UERITAS!
- Это хорошо, – сказал Алексей. – Никто ведь не мешает человеку днем и ночью, ночью и днем заниматься самообразованием. Иначе в нашем болоте здесь весь тиной покроешься.
Пока разговаривали о интеллигенции, что ее, наверное, в России теперь уже нигде и нет, пока курили, глядя в окно на соседние избы, на кривую водяную колонку, давно не работающую, на козу, забравшуюся в дыру штакетника в чей-то палисадник, незаметно летело время. Тренькая на расстроенной гитаре, говорили об искусстве. Коля достал из погреба трехлитровую банку помидоров в собственном соку: « Вкусно. Сам делал». Пока закусывали и пили, не заметили, что в окно уже тянет вечерняя розовая прохлада с реки.
Зажгли лампочку под потолком, на простом проводе, затем шумели, спорили о России, о президентах, о том, что народ у нас все такой же темный, забитый, верит всему и всякому, и его почему-то при его темноте и забитости принудили голосовать неизвестно и за кого. Потом беседа опять пошла об искусстве, о Глазунове, который почему-то всем не нравился, о Солженицыне, о том, что тема лагерей ушла в прошлое, а нынче повсюду стал гораздо худший ГУЛАГ, когда страной фактически правят те, кто недалеко ушел от уголовников. Сразу же заговорили о китче в искусстве, в литературе, спорили о журнале «Знамя», о фантастике, о Пелевине: говорили, что он шантажирует читателя и редакторов. После этого стали говорить о картинах Алексея, одна из них была у Коли, о том, что настоящее искусство никому не нужно: ни новым русским, ни олигархам, ни бизнесменам, ни министрам, ни главам администраций. Говорили и том, что теперь узкая каста жрецов при культуре, много лет одних и тех же, сами себя хвалят по телевидению, в журналах, газетах, и за это вручают друг другу премии на раутах, на презентациях и выставках. Смеялись над попсовыми певицами и певцами. Над тем, что все это привычно слушают, ни о чем не думая.
Потом Коля спел «Сидя на красивом холме» - и сразу же стали возмущаться, что теперь даже художнику-гению приходится писать буквищи на рекламе, а не какой-нибудь «Последний день Помпеи», что новые русские ограбили не только народ, но и даже неродившихся детей и внуков, не помогая талантам. Что вообще, все, что мы видим, это – давно уже не Россия, а все тот же дикий и страшный Совдеп, где вместо коммунистов, гораздо хуже, теперь правят фактически паханы и мамки, те же чиновники, – в костюмах за 20 тысяч долларов и с дипломом, полученным за зубрежку.
Алексей, сидя на кровати с пружинной сеткой, сетовал, что у него нет денег даже на холст и краски, что у нас в стране нигде нет и никогда и не будет своего Монмартра для бедных художников.
Потные, запыхавшиеся то и дело выходили в огород, в садик под яблони, смотря, как за серыми досками за трубы завода наконец опустилась эта страшная раскаленная сковорода, как уже по кустам начинает красться зыбкий сумрак. И всем было впервые за много лет почему-то приятно и радостно не от вина, а от того, что все-таки в городе есть люди, с кем можно вот так запросто выпить и поговорить не о какой-нибудь рыбалке или грибах.
Когда уже совсем стемнело, и кто-то догадался закрыть старые, уже тонкие занавески на улицу, Алексей сначала долго рассказывал о Рембрандте, потом о каком-то современном, но малоизвестном художнике Голубко. Потом почему-то помолчал и сказал ни к чему:
- Легко быть добрым и считать себя хорошим, добрым тому, у кого на все хватает денег. А когда их вовсе нет, ни в начале месяца, ни в середине, ни в конце, когда все на тебя косо смотрят, что ты нищий. Плевать на картины! Если к тому же тебя за это пилит родня, да еще если есть и дети! Да еще требуют всякие службы. А ты знаешь, что денег у тебя нет, что их никогда не будет, до самой смерти. Можно ли такому человеку быть добрым даже к самому себе?
- У нас многие так живут. Ну и что ж?
- Поэтому многие и озлобляются, видя рядом роскошь людей, которые ее ни за что не заслужили. Поэтому люди и вешаются, и пьют. И в этом не их вина, а всего мира. Каждого, от кого хоть что-то зависит. …Воображаю, что такие вот мелкие чинуши и большие ферзи будут делать на том свете! А когда ты приходишь устраиваться на работу, в дешевых ботинках, в дешевой куртке, то будь ты хоть сам Сократ или Репин, никто на тебя и не посмотрит. В банке сидят богато одетые дамы, которые на тебя смотрят с превосходством или едва скрываемым презрением. Точно такие же сытые и самодовольные дамы сидят в администрации, в конторах, в отделах кадров, всюду! И вот после всего этого все, кто на тебя смотрит, считают себя добрыми. Все человечество, каждая пипка на плоскости считает себя хорошей и доброй. И в итоге-то получается, что все эти добрые сразу после смерти валятся с криком и визгом в ад. И оттуда смотрят на нищих Лазарей на небе и просят обмакнуть им палец в воде. И я даже знаю, что они говорят там: « Почему мы не были тоже нищие? Ничего тяжелого в том, чтобы быть нищим». Так они говорят, потому что сами нищими никогда и не были. А какое значение, вообще, имеет нищета или богатство, если ты в аду? Ведь ад – это вовсе не то, что черти тебя жарят на сковородке. Тебя жжет твоя собственная совесть, которая всегда раньше где-то гуляла, засунув палец в рот. Похуже любой сковороды. ..Равнодушие – вот самый главный грех человечества. Равнодушно посмотрел, равнодушно промолчал, равнодушно прошел, не глядя. Равнодушно просидел в своей квартире. Ел шоколадные конфеты, смотрел в окно или в телевизор на нищих в России, не пил водки или стеклоочиститель, равнодушно складывал деньги на книжку, на счет, какая разница? Когда вокруг все стонут от нищеты, от хамства, от фарисейства! Вешаются от беспросветности. Или сознательно убивают себя дешевым спиртом: ведь все равно – кругом-то одни равнодушные! А все доброе человечество сидит в своих теплых квартирах. А если кто-то постучит к ним иногда, они орут просителю из-за щелки в дверь: « Не тронь меня! Я святой! Я уже сплю!»
- Именно что, – сказал Григорьев, уже пьяный. - Я пью, ну и что? Если в нашей дыре не пить, сойдешь с ума. Серафим Саровский, когда у него спросили, что делать с пьяницами в монастыре, он, знаете, что сказал: терпеть. А воров – гнать в три шеи. Поняли? А воры-то у нас все у власти, – тут он запел что-то. - Ла-ла-ла! Ла-ла- ла!
- Правильно,- сказал Коля, зажигая уже потухшую « Приму».- И всех этих хороших и добрых людей отпевают, их хоронят священники. А хоронят их в городах в лаковых гробах с позолоченными ручками. Ставят на могилу гранит. А гранит, знаете, сколько стоит? А, на самом деле , труп-то сейчас живой и горит в аду. Со всей остальной доброй родней и с хорошими друзьями.
- И все живут себе весело, спокойно, трезво, разумно, сыто и тепло по – накатанной,- заключил Григорьев, задумчиво грызя сухарь.- В городе 20 тысяч человек, из них 5 живет тепло и сыто.
- Ну, может, и не 5 тысяч, а всего-то две, вставил Коля. – А, если сказать точнее, около ста человек. Власть, коммерсанты, воры. Ну, может, еще те, кто на Севере. Итого, человек 200.
- Пусть. А остальные-то все - бедные или вовсе нищие. Пьяницы, безработные, доходяги всякие, работяги, на которых все плюют. Плюют – эти вот сытые добрые и хорошие. Слыхали?
Лишь нищий нищему поможет,
И нищий нищему подаст.
Помолчали.
Первым заговорил Коля:
- Вы читали Даниила Андреева?
- Нет. А кто это?
- Писатель. Хороший писатель. Так вот, самый многочисленный и многолюдный первый этаж в аду как раз для миллионов добрых и хороших. Голая тундра, сумерки, и полное вечное ледяное одиночество. Никто никому не мешает. И тихо, и спокойно. Лед и мороз. Пурга и ветер. А от других хороших и добрых еле видны только следы в снегу. Вот такая вот у всех добрых и хороших любовь к друг другу. И к униженным и оскорбленным.
- Знаете что, - медленно сказал Алексей, откупоривая последнюю бутылку и разливая, - знаете что, главная и самая страшная проблема человечества и раньше, и сейчас в том, что всегда примерно пятая часть населения Земли – это первые кандидаты в ад. Она,эта пятая часть, всегда перла и перла всеми правдами и неправдами на власть, на первые места, где можно себе урвать хороший кусок от туши. Она всегда жрет, веселится, болтает речи, дает интервью, вручает друг другу звания, места и награды. Так вот, главная проблема человечества в том, что эту пятую часть тех, кто рвется наверх, надо сразу уничтожать как крыс. Иначе все те, кто внизу, будут смотреть на них и брать с них пример: тупые от рождения всегда заменяют ум хитростью, пронырливостью и наглостью. Это их поговорка: наглость – второе счастье. Этих самых крыс. И прочие нынешние постулаты современной жизни. А все смотрят на них , слушают, равняются на них и умиляются их знкаменитости и их богатству.
- А почему их надо уничтожать? – спросил Коля, подставляя стакан. – Изолировать.
- Нет, уничтожать. Пока еще не совсем поздно, пока не развратили всех. Даже малую часть – кто еще живет по-совести! А те идиотические и дурацкие страны, которые разводят свободу и права человека, политкорректность, заводят на самом деле у себя свободу для крыс . И. тем самым, распространяют по всему земному шару страшную эпидемию безверия, хамства, разврата, погони за Мамоной и беспощадной наглости. А что видим в итоге? Все человечество никуда не годно и все сгнило. Результат простой: в Содоме на миллион хороших и добрых один праведник.
- Вот, вот, – Коля помотал головой, как будто что-то стряхивая с себя.- Мы с вами сейчас сидим, пьем, а между тем Содом все горит! Эти крысы всех нас убивают не сразу, а изуверски, медленно: нищетой, равнодушием, обещаниями, посулами лучшей жизни, своими интервью. И весь мир сейчас медленно и верно дохнет – а гниение этого всего уже давно закончилось. Мертвецам не нужны ни искусство, ни картины, ни книги. Им нужен только веселящий газ, теленаркотик. Я живу, мне хорошо, мне весело. Да, «Титаник» тонет, но мне весело! Все только и живут для того, чтобы и дальше больше развлекаться и веселиться.Вот – смысл жизни человека. Это их книги, их кино, их литература, их музыка, их певички… Не мои!Все. Все шесть миллиардов на земле. Топливо для ада. Или, может, я неправ? Скажи, Алексей, я разве не прав?
- Не знаю… На том свете посмотрим.
- И никто, никто об этом не говорит и не снимает сериалов.
Всей компанией вывалились во двор, курить. Одна курица еще квохотала на заборе, в соседнем огороде уже в полной темноте копали какую-то яму.
- Вот - Россия. Люди уже на Марс собираются лететь, а тут 300 лет лопата и мотыга, лопата и лопата!
- Это потому, что наши властьимущие и поучащие толпы чистые и холеные крысы сами никогда лопатой не копают,- сказал Алексей и присел на скамейку под вишней. - Весь народ здесь потому такой дикий и темный, что крысам выгодно держать его в забитости и в темноте. Никто тут никогда ничего не видел в жизни. И никогда уже не увидит. Кроме работы, работы, работы и опять работы.
На железнодорожном переезде грустно горел семафор, как будто звал в дорогу кого-то. Только через две минуты проскочил пассажирский - цепью ярких огней.
Захотелось всем отсюда бежать куда-нибудь туда, далеко.
Непохоже было, что когда-нибудь эта жара и духота кончится, над лесами все горело зарево заката, уже еле видное. Казалось, что как будто леса подожгли – все горело над ними какое-то алое пламя, и оттуда часто тянуло огнем и жаром.
С болота неподалеку, куда шла канализация, как всегда удушливо воняло по окрестным домам. Впрочем, здесь все давно к этому привыкли и уже не замечали, хотя всякий приезжий, если ему случалось проходить здесь пешком, сразу же зажимал нос, ускорял шаг и бежал, стараясь поскорее выбраться отсюда.