Резкие ножевые удары осеннего ветра в лицо. Сломанный зонт – жалкая защита хрупкого белого тела от сарказма осени. Шляпы, сапоги, грозди помпоновых шаров, взрывающих все сереющую реальность, стелющуюся, расползающуюся. Каблучки стучат по мокрому асфальту, хрупкое белое слышит раздающиеся удары собственного сердца, большие колеса тормозят на остановке, и крутится колесо фортуны, не разбирая, кого возносит, а кого подминает.
Гудит. Гудит. Гудит. Большой город. Стучит город. Пыхтит город. Замирает город. Гудит, прячется, ревет, скрипит и…никогда не спит. Город.
Рутина – где твое сердце? Ах, его у тебя нет. Ты мягкая игрушка с заводным механизмом, раз за разом повторяешь: «ма-ма.. ма-ма.. ма-ма..» Дышишь на автобусное стекло, стекающее тебе на юбку вместе с осенью. Сказочный мир ирреальности проглядывает сквозь твое вспотевшее дыхание на мокром стекле, и пальцами узоры мельтешишь, так смущаясь своего искусства…Затем сопли, кашель, врачи, поликлиники.. Затем здания, люди, бумаги, цифры. Затем чашки, ложки, постель и ночные мотыльки.
Я никогда не звонила первой. Никогда не ела щей. И крайне удивлялась глупости мух. Я не любила голубей. Любила калину, припорошенную снегом. Боялась мышей. И любила маленькие зеркала. Я носила беспорядочное каре, смятую черную шляпку и бабулино пальто. Я красила губы кирпичной помадой и подводила брови. Я любила вымокнуть до нитки, а потом гордится трофеями, полученными в битве со стихией. Я носила остановившиеся часы и заглядывала в окна домов. Я не уступала место в метро, притворяясь спящей, и подавала мелочь только скрипачам и поющим бабушкам. Я ждала его каждый четверг в пять вечера. Он приходил в половину седьмого. Приносил мармелад и красивые карандаши. Мы пили лимонную воду, в которую он подливал что-то из фляжки. Я глупо хихикала и грозилась в следующий раз подсыпать ему пуд снотворного, чтоб он спал у меня неделю, а я бы лежала рядом и пела ему колыбельные песни. К без четверти двенадцатого он вставал и молча начинал собираться уходить. Когда он надевал поверх пальто большой клетчатый шарф, он подносил мою руку к губам и долго всматривался в свое отражение в застывшей зелени моих глаз. Потом резко дергал дверь на себя, и она звучно хлопала ему вслед. Я подходила к окну, вставала на подоконник, раскрывала его настежь, и когда его шаги раздавались уже далеко, кричала в темноту: «Вернись, вернись, мой друг сердешный. Тебе отныне отдана и буду век тебе верна!» Шаги замирали. Потом появлялись вновь. Я закрывала окно, открывала дверь и выключала свет.
Мои ноги торчали из-под одеяла. Я любила его и ночных мотыльков, обжигающих свои крылышки о слабо горящую лампу у меня на столе. Я писала письма без адреса, которые неуклонно приходили мне обратно, перевязанные грубыми толстыми почтовыми нитками. Я ходила одна в кафе и, заказывая красное вино, пыталась чувствовать себя счастливой. Я ходила встречать поезда, делая вид, что кого-то жду. Я покупала себе цветы и шоколадные конфеты. Я кормила мясом ворон, прилетающих ко мне на балкон. Я верила в Бога. И Бог верил в меня. Я шила одеяла из лоскутов и платья из обрезков. Я любила мягкие кошачьи лапы у себя на животе и фарфоровых кукол. Я звонила на незнакомые номера и рисовала свои руки.
Апельсиновый сок капал с белой скатерти. Радио врало про погоду. Болели пятки. Гудел город. Старые газеты шуршали с ветром. Мокрые листья хлюпали и перемешивались с землей. Прах к праху. Земля к земле. Птицы голосят на разный лад. Пахнет ладаном. Лучи солнца играют на позолоте крестов. Трещат свечи. Поет хор. Батюшка читает псалтырь…