Счастливую женщину видно издалека. И даже со спины. Походка может быть широкая, уверенная, или семенящая, прилипающая к спутнику, но если голова поднята, а не опущена, чтобы не встречаться с чужими глазами, если она направляет взгляд не в пустое пространство, а на то, что она хочет видеть – она счастлива. Остается проследить направление, если она смотрит на кого-то конкретно, а не повторяет мысленно прежние впечатления, - и ты увидишь человека, благодаря которому (или ради которого) она счастлива.
…В этот раз, глядя в вагонное окно на пантомиму прощания, хотелось не просто спешить, а спешить с обобщениями. Незнакомая женщина, вполоборота приближавшаяся к окну и оглядывавшаяся в даль перрона, требовала ото всех немедленной реакции. Поворачивая голову и плечи назад, в сторону вокзала, она делала еще более рельефным объем своего скульптурного тела. Ноги твердо направлялись к нашему вагону, а руки призывали: идите сюда, я нашла, вот он! Будто праздник, а не отъезд – то ли поездка что-то значит, то ли любое общение сегодня не буднично, то ли всегда у них так.
А вот и ее мужчины, пацан с мороженым и здоровый мужик в майке без надписей и в спортивных штанах, дорожная сумка кажется маленькой в его руках. Очевидно, задержались у вокзального лотка. Вот ему завидовать? Короткая стрижка, взгляд исподлобья, поэтому кажется хмурым и не соответствующим взгляду женщины. Бандит? Бригадир? Сейчас не разберешь, доминирующая защитная маскировка. Тоже скульптура, но не классическая, как его жена, а современная, лаконично-отстраненная. Вместе останавливают беспрерывно крутящегося пацана, мужик улыбается – неожиданно широко и мягко.
В купе он вошел с другой улыбкой, собранной, будто устанавливающей правила общения. А взгляд-то прямой, просто глаза глубоко посажены. Привык видеть все четко, разглядывать подробности мигом, а не тратить время на рассматривание искоса? Или это сейчас, когда записываю, проецируется на воспоминание о нем его история? Хотя и сразу, до разговоров, показался не пустым, видно по глазам, как много они набрали в запасники. Много всякого.
Сосед молчал. То ли переживал проводы, то ли обдумывал предстоящие московские хлопоты, то ли просто присматривался к попутчику. Вряд ли его интересовали волжские шлюзы, откосы гидростанции и меловые утесы, эти пейзажи ему примелькались. Но вот за окном пошли свежие, еще майские перелески, замершими праздничными брызгами в них замелькала сирень, а потом сплотилась в упругие яркие ленты. Как будто крупными светлыми стежками кто-то приметал луга и рощи, разрезанные железной дорогой. Идиллию нарушил пустой товарняк из вагонов, сделанных для перевозки легковушек, он долго, как дождь, черкал окно своими проволочными сетками.
- А полных что-то не видно, стоит конвейер? - хотелось найти общую тему для разговора с жителем автомобильного города. Подстраиваешься, пусть и примитивно, под собеседника, не молчать же вдвоем в купе пустого вагона. Невежливо получается. Да что там, интересен мужик, какой-то и простой, и непростой. С ним сходу о природе и погоде – фальшиво выйдет. Хотя все здесь, наверное, уже устали говорить про автозавод. Без толку, но все равно волнует.
Он не повелся на вежливое сочувствие, жестко, с характеризующими деталями, начал рассказывать, как действительно много значит завод для земляков. В том числе – уворованное из-под его конвейера. Весь бизнес к этому привязан, отсюда и криминальные разборки. Теперь в городе все меньше работы, все, кто может, стараются уехать. Деятельные силы покидают его. И разборки ведутся по старым долгам, которые уже иначе не оплатить.
Говорит со знанием дела. Даже не хочется спрашивать имени – чтобы честно признаваться, что такого не знаю. На всякий случай, вдруг когда-нибудь спросят. Шутка. На самом деле, если не считает нужным представиться, если ему так легче выговориться – ради бога.
А о машинах - с удовольствием. Только не о здешних, а о тех, которые он перегонял с Запада. Становится понятно, что обеспечивал безопасность перегонщиков подержанных авто. Ясно, что служил в «органах», в каких – пока не понятно, но с автокараванами путешествовал не в служебных командировках. Хотя, может быть, и по приказам прямых командиров.
- Белорусы здорово донимали. То ли жадные, то ли бедные. Пару ящиков баночного пива с собой из Штутгарта брал, оно у нас тогда редкостью было. До дома довозить не удавалось, каждый гаишник тормозил: дай хоть что-нибудь! Давал пиво.
О прошлом – охотно и улыбаясь, о нынешних заботах – скупо и морщась. Полунамеками - пойми сам, если втравливаешь в разговор. Так рассказывают о чем-то постоянно заботящем, давно разобранном по косточкам, упуская необходимость объяснять детали, пропуская связи между событиями.
Ясно стало, что из милиции, но не из постовых. Уволился. Да не сам, а под нажимом, когда начались гонения на его шефа и, соответственно традиции, на связанных с ним людей, на тех, кого они «крышевали». Обещали посадить, копали под бизнес-связи, удалось уйти на больничный – и полтора года протянул, пока все, что положено, не вытянул из родной системы. Такой здоровяк – круглый, плотный, ни капли жира, интересно, что он лечил полтора года. И вот едет в Москву. Понятно, чтобы найти там гарантии безопасности от дальнейших наездов.
По нынешним понятиям, выходит, он борется за справедливость. Ежели же по законам… Кто ж в милиции по законам работает. Попробовать высшие мерки применить к его рассказам - все равно какая-то правда за ним обнаружится. Средневековая, как у верно служившего наемного дружинника. А не у гражданина какого-нибудь, прости господи, государства, или члена, извините, общества. Если в стране бардак, который я не в силах исправить, так что же мне, нельзя попытаться устроить единственную свою жизнь и жизнь своей семьи? Хотя, конечно, бардак противный…
- Рыбу на станции покупать будете? Лучше вяленую чехонь, жереха не берите, они его неправильно коптят, скороспело, быстро портится.
И попутчик подробно, называя неслыханные прежде имена, по рыбьим косточкам перебрал достоинства и недостатки околоволжского рыбного меню. Вот бы и сам взялся не для себя, а для товарного насыщения готовить здешний специалитет. Да кто ж ему даст! Несмотря на накопленный им административный ресурс. Все давно поделено. Вряд ли и сам захочет. Один приятель так объясняет подобную ситуацию: «Хотел бы просто печь булки и продавать. Не получится – не смогу поддерживать привычный образ жизни, не хватит прибыли. А управлять теми, кто печет булки, неинтересно». Сейчас этот приятель – директор управляющей компании, которая на чужие деньги строит жилье.
Так он хотя бы в реальном производстве головой работает, участвует в создании матценностей. А большинство наших мужиков или служит, или охраняет. Не обязательно в госорганах, одних «частников» несколько миллионов. Друг от друга охраняют. И попутчик, уйдя из милиции, юридическую фирму открыл. Учит клиентов, как оберегаться от коллег и партнеров, причем, как ранее близких клиентам, так и ранее близким основателю фирмы. Хватит, поишачил в юности на заводе! Только вот куда теперь денутся мужики, увольняемые с конвейера…
Попробовали рыбки и местного пива, пусть грубоватого, но не такого водянистого, как раньше. Потом выпили чаю, стемнело, общие темы исчерпались, интерес утолился. Можно укладываться на свою полку, заодно определяя попутчика на какую-то полку в голове.
- Извините, я хочу предупредить. Я ночью буду кричать во сне. Я прошел четыре командировки в Чечню. Служил в спецназе МВД.
Ч-черт! Так вот чем он оплатил свою фирму. Кровью? А ты, понимаешь, пустил рассуждения по привычному кругу.
Во сне он действительно кричал, а не стонал или плакал. Открытым, довольно высоким голосом. Несколько раз за ночь. И так-то с годами спать в дороге стало несладко под меняющийся стук, под свет станционных фонарей в лицо, под радиоголоса сортировщиц и диспетчеров, а тут еще крики в метре от лица, ожидание их, а потом – обдумывание, скорее - гадание. Что он видит во сне, какую невыносимую картину, какую неотвратимую опасность, чью смерть, чью жестокость? Свою и чужую? Что бередит, не отпускает душу в общем-то благополучного еще молодого мужчины, уже свободного от службы, любимого мужа и отца?
Никакой досады по поводу неудачного спутника не было. Было жалко большого мужика, тем более – младшего, да еще ворочалась в груди неопределяемая, но упрямая вина. Будто ты его посылал в Чечню. Утром, поняв по глазам, что прогноз сбылся, и, скорее всего, не сомневаясь в этом с вечера, он решил объяснить. Вечером было не к месту. «Не к ночи будь помянут…»
- Мой отряд разыскивал и вытаскивал из ям и подвалов пленных, наших солдат.
Санька, наш сосед по лестничной площадке, не писал матери полгода, мы знали, что из волгоградской учебки его послали в Чечню. Может, из той же учебки, которую за десять лет до него окончил Шамиль Басаев, как известно – успешно… Только через знакомых военных корреспондентов удалось выйти на командование, разузнать, что Санька жив. Хорошо, его мать не поехала, как многие в те годы, искать своего новобранца – кормила годовалую дочку, младшую Санькину сестру от нового мужа. А то и сама могла сгинуть. Некоторым, рассказывали ребята в Назрани, помогал «Мемориал» и другие люди, не боящиеся имени «правозащитник». Оказывается, и МВД занималось спасением пленных…
Попутчик покивал головой. Глядя, прищурившись, в окно, будто просматривая свои ненавистные запасники, обузу глаз, обузив глаза, он рассказал, какими изувеченными доставал на свет мальчишек. Как преследовал по горам, лесам и степям республик, соседних с Чечней и внешне лояльных Москве, отлеживавшихся раненых боевиков. Как, открытые в убежище, сначала они притворялись, что плохо говорят по-русски, а потом внятно кричали, что их не надо пытать, что это – нарушение прав. Очевидно, такими оперативными методами он и узнавал, где искать плененных солдат. Заложники, аманат – толстовско-ермоловские мотивы, времена Хаджи-Мурата…
А было и другое. Обидевшись на дедов, пацан бежит из части в соседний аул. Просит у стариков провести его к боевикам. Те парня кормят, укладывают спать, а утором сажают на машину и увозят обратно в часть. Одним дезертиром меньше, одной зачисткой с поисками пропавшего – тоже. Правда, парню это впрок не пошло. Нет, в части с ним ничего особенного не сделали. Но с глузду он съехал, вернувшись домой, при любой ссоре с матерью или бабушкой поджигал квартиру. И сел в тюрьму по редкой статье – за зверское издевательство над животными. Кота прилюдно расчленил. Тренировался? А теперь его обвиняют в поджоге торгового центра в родном городке, при пожаре погибло двадцать пять человек, двадцать четыре из них – женщины.
Попутчик как бы в ответ сказал, что жалеет, что не получил приказа стрелять, когда его снайпер держал на прицеле боевика, который теперь командует в «мирной» Чечне. И вспомнил, как задерживал будущего руководителя, а тогда – почти пацана, с грузом наркотиков. Для оперативной игры его отпустили. С тех пор так с ним и играют. Да и вообще, во многом боевые действия служили прикрытием разного рода торговли «в черную» – от бензина до героина. Обе стороны, участвующие в войне, принимали это как условия игры. А гибли всерьез.
У него Орден Мужества, медали и четыре ранения. Он лежал в госпиталях, лечился, приезжал домой, а потом его снова посылали – он стал необходимым профессионалом, его ждали пленные мальчишки. Последнее ранение сделало его инвалидом тяжелой группы и позволило полтора года тягаться с начальством за условия выхода на пенсию. Скорее всего, он такой не один - не пес войны, не раб ее, но ее работник. Который ничего не создает и ничего не в силах сберечь, трагический подвиг расплодившихся охранников. В Беслане, в Назрани, в Слепцовской, в Черкесске, в Сухуме, в Кодори, в Махачкале я видел таких – и русских, и кавказцев.
Они не противятся злу насилием, они без насилия, добровольно почти, его распространяют, втягиваясь в борьбу различных фракций зла, увеличивая его количество и создавая новые фракции. Да и качество меняется с их включением в борьбу, добавляются новые резоны и новые объективные и субъективные обстоятельства. Чистое зло, как спирт - смертельно ядовито. А разбавленный водой спирт, чьи молекулы облеплены всякими другими, не вредными, а то и полезными веществами, добавленными в водку, легче проникает в кровь, легче и незаметнее делает человека неадекватным.
Но ведь не вырваться, не уйти в сторону, когда по личному долгу или по долгу службы, или по обычаю, или защищая стаю, или спасая от настоящей или будущей опасности своих – жену, детей, друзей, установки, - ты уже поставлен перед злом. Как в дурном сне, когда, пожелав проснуться, ты не можешь открыть глаза – и еще потому, что не можешь оставить там, во сне, на дне глаз, кого-то дорогого. Проснуться – как предать. И ты кричишь!..
Вряд ли он кричал или плакал наяву там, на рельефе «контртеррористической операции». Он умеет держать вожжи, стараясь сохранять голову холодной. Всё, надо думать, как жить дальше, чем кормить семью.
Да, о вчерашнем, задевшем, наглядном-то и не поговорили – за что его так любят. За то, что живой вернулся? Так ведь об этом и не говорят, каждый надеется, что нашел единственное, что ни у кого точно так не получится. Скорее всего, это просто дар. Как гласит народная мудрость, только идиот хвастается женой. Посмотри лучше, как хорошо в этот первый день лета! Сирень не отпустила нас, проводила до Москвы и передала, как привет от жигулевских сосен, соснам Кратова и Малаховки. Зашила, зарубцевала просторы. Зачем, за что она нам? Нам – ни за что, не за что. Для себя старается. Ну не для общей же гармонии – кто ее может видеть?
… Через пару месяцев мне приснилось, что назначенный из Москвы на Кавказ знакомый предлагает мне ехать с ним, занять пост мэра Грозного. Я проснулся от того, что кричал во сне.