Посвящаю Зайке – моей Весёлой Музе
Часть Первая
–… Лиловую Зайчатину, доложу я вам, судырь, хрен поймаешь, да!.. Вот там беляков, русаков всяких, знамо дело, при умении, терпении и упорстве – скока хошь. Бывало, выйдешь за околицу, пройдёсьси шагов пятьсот в чисто поле, што летом, а што зимою, штуцер заряжай и пали! – дед Михайла нагнулся и стал ворошить короткой кочергой угли в камине. Огонь ярко вспыхнул, высветив лицо деда, и я вдруг понял, что собеседник мой очень старый человек. Дед, как будто услыхав мои мысли, повернул ко мне свой взор и усмехнулся.
– А вот скажи мне, барин, – выпрямляясь на табуретке, произнёс он негромко, – в Петербурхе вашем – слыхали хоть раз про Зайку Лиловую? Нет? Штошь так?.. А говорят, что – правда: Государю нашему кажный вечор сказки бают для сна и упокоения, чтоб он от дел расейских отвлёкся и почивал в мире? И, гутарят в народе, што лучшие сказушники-баюны по всей Расеи в Петербурх под Государевы очи стремятся попасть…
– Вот как? – я вынул изо рта трубку и выпустил к потолку кольцо дыма. – Интересно…
– И сказывали мне знающие люди, што личный Государев Сказушник ходит по земле Русской и сказки собирает в своё лукошко. Видом не стар и не молод, слушать любит, трубку с датским табаком курит… У вас, мил человек, табачок откуда? Хе-хе… А я вам тоже сказочку расскажу… А может, и не сказочку… Вот, в вашем Петербурхе-то зайцев, поди, и не видать?.. Я так и думал – где ж им там по камням скакать, и схороница негде… А вот у нас, сами видели, милостивый государь, и леса – ходить не переходить, и поля, и луга, и небеса… Господь рядом. И чудеса…
Было в моей жизни… Не знаю, как и начать… Никому, даже внукам своим никогда не рассказывал, хоть и любят они сказки всякие послушать, а вот вам расскажу.
Только уговор, барин – вы уж там, как по науке словесности, всё про всё складно изложите, чтоб мне пред Государем-батюшкой и народом русским за имя моё пред внуками-правнуками не стыдно было…
Батюшка мой – отец родной – был французом, да – вот так. Как Наполеонка на Европу попёр, его в драгуны забрали из учителей. Был он высок и статен и всю жизнь на него, что дворовые девки, что барыни знатные – внимание своё обращали. Да…
Так при баталии у города Смоленска русской шрапнелью разбило ему правую ногу от пятки до бедра, да и всё остальное помяло конём повалившимся. Как тут с жизнью не распрощаться?.. Но, знать, не время ему было пред Божьим престолом стоять, ответ за земные дела держать. Сам мне сказывал, я мальчонкой лет пяти был, как слетел с неба к нему Белый Ангел, опустился рядом, в лицо вгляделся внимательно, осенил знамением и сказал: «Терпеть тебе Господь наш наказал. Пролил ты свою кровь живую, горячую на землю Русскую, здесь тебе и жить дальше. И крест свой нести!» И ходили после баталии, собирали павших и хоронили в общих могилах всех подряд; порешили, что и он мёртв, раз в крови весь и не дышал; много было им той скорбной работы после, торопились, особо не вглядывались – всем не поможешь… А ночью лихие люди раскопали, не глубоко было, стали снимать с него амуницию, да и застонал он – живой оказался! И пожалели нежданно те воры его, хоть и вышел меж ними поначалу спор – одни хотели бросить, али просто ножиком кончить – ворог же, а другие вдруг Бога вспомнили…
Привезли его в лес на стоянку свою разбойничью атаману на суд. Удивился атаман милосердию шайки своей, что ни своих, ни тем паче – чужих, никогда не жалела… «Ладно, – сказал, – везите его к деду Кондратию – пущай лечит. А помрёт – не помрёт хранцуз, что ж, на то Божья воля». Так и оказался мой будущий отец у Елисии ФедОровны, что была хозяйкой тамошних земель и, как тихо гутарили люди простые – ведьмой! Ведь откель у неё такие огненные волосы?.. Бог шельму метит… С виду – богатая помещица, у которой и угодий всяких, полей, лесов окрестных, рек и озёр разных, людишек работных и землепашцев – вдоволь. С Петербурха гости наезжали родовитые да знатные погулять и поохотиться; а и тайная власть была у ней над кажным воровским кланом и разбойничьей ватагой – все ей долю несли, знамо как – что: не хошь? – либо съезжай на все четыре сторонки, а либо погибель тебе, кабы случайная, да жуткая…
Жил у неё, поживал тихо на окраине дед Кондратий, что, как баили, мог и козлом чОрным обернуца, али вороном – вестником мрачным. Мог он и мор лютый на человека нашустить, но мог и больного-ранетого чуть ли не из гроба сосноваго на ноги поставить. Вот к нему батюшку моего бесчувственного и свезли разбойные люди, что могет, поступком своим многыя злодейства свои искупили, кто знает…
Знавал я деда Кондратия, помню его… Расскажу после.
И лежал отец мой в горячке ровно пятнадцать дён. Уж чего там ворожил Кондратий, то никому не ведомо, да только на утро шестнадцатое открыл глаза и увидел опять белый свет родитель мой. Выбрался он на крылечко дедовой избы, что в сторонке ото всех, прям у леса, стояла, огляделся, вздохнул да и упал от бессилия и свежаго воздуху! А мимо как раз соседкина дочка по воду шла – то Катя-немая, четырнадцати годов на тот день. Увидала она то, бросила коромысло, подбегла… Встать помогла, довела до лавки. И сидели они и смотрели потом друг на друга молча. Отец мой – потому что языку русскаго не ведал, а Катя – тож я уже говорил – немая была с пяти лет, как медведь зимой у колодца прихватил, да мужики кольём отбили… Дед Кондратий раны-то её залечил, а вот голос так и не пришёл.
– Не ведомо мне, – говорил.
А у нас на Руси как же без голоса, особливо в деревнях? Голос для девицы самый что ни на есть – важный антрибунт!.. Хе-х, слово-то какое иностранное, затейливое – да?.. Вы уж там, мил человек, всё потом исправьте, как полагается… Так вот, о голосе. Как девки парней привлечь могут? В хороводе там, вечерОм у кострища? Песней. Весёлой али грустной. Мы ж, русские, до всяких охочи, нам песня в радость всегда, пусть и тоскливая. Потому поплачешь в песне над чужой судьбинушкой тяжёлой, а потом как и легче на душеньке, светлее. А тут такой коленкор!..
И дразнили её и пугали шалостями разными – люди-то есть и глупые – мол, дак кому станется на немой женица?.. Но Бог ведает, свёл их тем утречком…
Долго ли, коротко ли, а через полгодика батюшка мой будущий и по-нашенски гутарить стал не хуже всякого в округе. Да и раны его зажили окончательно, хромота лишь на долго осталась, и год ещё на коня он не садился, потом – ничего!..
– Извините, что перебиваю, но вы так и не сказали, как звали вашего батюшку.
– Вот, мил человек, сразу видно – столичного воспитания… На вы – обращаетесь. Мне, старому, приятно, хоть и не знатного я роду-племени, деревенский, из крепостных ведь. Каторжник… Ну, вижу – забежал! Расскажу всё по порядку, вы уж не серчайте…
– Ничего-ничего, рассказывайте, мне весьма любопытно.
– Правда? Вот спасибо. Такель родителя моего, что тридцати трёх лет от роду на войну Наполеонка-нелюдь призвал, а после с ним и по Европе да по Африке два года до Смоленска протопал-проскакал, звали Жаном. А отца его – то бишь, дедушку моего – Мишелем. И жили они в славном хороду Парижу и были всякими учителями по призванию и ради хлеба насущнаго. И, значеца, как батюшка мой по-русски стал и говорить и писать даже, так как к наукам был страстен и охоч всегда, вызвали его под светлы оченьки хозяйки земель тех – Елисии ФедОровны – на суд.
И не была она ни разу в избе деда Кондратия, да всё про всё знала уж и решение прям с порогу родителю моему и объявила! Мол, так и так, ты – теперя, моя крепостная собственность – вот, глянь, и ревизская сказочка выправлена честь по чести. Раз с мечом на землю нашу пришёл и в полон взят – имею над тобой полную власть! И, коли не милость моя барская, гнить бы тебе в земле русской, да червяков кормить. Так что вот тебе моё повеление – выполнишь, могет, и награду какую заслужишь, а нет? – так в колодки закую и в погребке ледяном сколько надо, столь и посидишь на хлебе и воде…
А надо прибавить ещё вот что.
Сама Елисия ФедОровна была вдовою двенадцать лет к тому, и в замужестве до того год, или даже меньше, без наследников. Взял её в жёны местный помещик, ни умом, ни особливой удачливостью никогда не блиставший. Поместье было совсем маленьким, тихим. Елисия ФедОровна откуда-то с северных земель Архангельских незнамо какого роду-племени. Муж её погиб на охоте вскорости – волки порвали (и чего его одного в лес понесло в самую стужу?) да только с тех пор жизнь стала совсем другой в наших краях. Стала куда-то отъезжать хозяйка-вдова, то на день, а то и на неделю; а ведь траур был – нельзя было то… Но вдруг стали появляться у неё крупныя суммы денег, и стала она быстро скупать окресныя земли у соседских помещиков. Кому хорошую цену предлагала, не скупилась, а кто противился поначалу, те стали сами собой помирать один за другим: кто утопнет, кто чахоткой изойдёт, а кто и в голову себе стрельнёт. И через год-два у Елисии ФедОровны были под ручкой её тоненькой и леса, и поля, и деревни с людом русским на мно-огыя вёрсты вокруг…
Урезала она оброк в десять раз, бабам рожавшим давала поначалу три месяца, а затем, вскорости, и полгода за дитём ходить, не работать в поле на хозяйку. Из мужиков, кто поумнее, да порукастее: артель сколотила, да семьям большим дома приказала ставить, где топилось только ПО-БЕЛОМУ!.. А потом и вовсе, кто по её мнению заслуживал милости трудом своим и усердием, получил от неё большие пахотные наделы благодатной земли Смоленской, чёрной-жирной – и себя кормить и дитёв. Урожаи радовали.
За грязь в избах – сама ходила-проверяла-смотрела кажную субботу, за сквернословие и пианство не по праздникам наказывала люто батогами. И на то были у неё ватага молодцев крепких, что слушались ея, как собаки верные.
Народец наш разный… Есть и ленивые и крикливые, да только больше трудолюбивый и спокойный. И, внимая такой заботе о себе хозяйки своея, стал плодица с такой быстротой, что и кошкам не угнаться! А ведь на деревне русской кажный малец уже с трёх годов – помощник родителям! Хозяйство крепче отсель. А, поди ж ты! У других бар – погляди! – люд на гнилой соломке спит, рогожкой укрывается, день-деньской в поле спину гнёт на барина да хлеба краюха и щи пустые раз в седьмицу. Так ещё подати и оброк плати! А у нашенской? Поженит парня с девкой – у неё глаз верный, сама выберет – так как пятерых дитёв нарожают – им изба в три комнаты и чердаком, да с сенями, да хлев отдельный, да лабаз, да сарай! Живи и радуйся по-человечьи! А што для русской бабы пять ребятёнков на свет Божий пустить? Хе! Так и более – раз мужик не ленив, в работе спор и умом смекалист. А таких всегда на Руси по боле было. Не сиди сиднем – будет тебе и на земле рай.
Елисия свет ФедОровна через года три, как овдовела, выписала из Холандии мастеровых людей вольнаго сословия. Те приехали, всё вокруг, что у хозяйки в собственность закреплено было – земли пахотные и луга, леса и рощи, ручьи, озёра и реки – обмерили за весну-лето, карту подробну разными красками нарисовали – поглядеть приятно. И на речке Смоленке поставили запруду, а на запруде той – мельницу водяную, где сам мельник холанский по осени муку тонкую, да лёгкую тяжёлыми жерновами молотил, вот искусство! И хлеб с той муки пекли ну такой вкусный, што за ним из Петербурху, Москвы и других городов расейских приезжали. Муку ту сотнями мешков брали купцы. И богатела хозяйка, а с ней и люд окрестный. Но держала всех строго!..
Наполеонка – нелюдь иноземная, лишь край земель её зацепил – то без колдовства, знамо, не обошлось – вот вам крест! Так зимой той снарядила мужиков покрепче в ватагу и партизанила не хуже Дениса Давыдова, за что ей лично Михайла Кутузов, кунктатор наш русский, орден вручил на атласной перевязи и лобызал ручку прилюдно. Да…
Однако ж я отвлёкся, извините старого. Как начну вспоминать былое, так память сама собой картинки перелистывает как в книжке, что конца не видно…
– Итак, вашего батюшку Жана Мишелича призвала к себе Елисия ФедОровна.
– Так и есть – призвала. Было это в апреле, зелено, аккурат на пасху… Только странно, скажу я вам, было одно в том событии – ведь много французов хозяйка земель тех в полон взяла разными способами, а говорила только с родителем моим. И не раз… И то – было… А остальных, кабы и не замечала. И кто просился, тех домой отпускала года через два-три уже после баталий. Хм… А почему ж так? Так-то, слушайте, милостивый государь, сказку мою…
«Совершенно Секретно».
Отчёт о выполнении Высочайшего Тайного Повеления за нумером три-три-семь. Его Светлейшему князю Святославу Ернестовичу К. от подпоручика Особливаго Тайнаго Сыску Антона – Сафронова сына. Тайная кличка – Плешивый.
Настоящим докладываю, Ваше Высокоблагородие!
С седьмого января сего года по пятнадцатое апреля я, по Тайному Вышеизволению, пребывал в Н-ской окраине Смоленской губернии. Потратил три рублёв, пятиалтынный и четыре грывЭнника, осемь копиек – список трат к сему – прилахаю.
Жисть моя протекала в вольности скомороха, как и было вами, Ваше Высокоблагородие, строго наказано. Ходил по землям Смоленским, бацал на балалайке тайной, забавлял народец русский и глядел в оба! На што, как вы завсегда знаете – я гораздо горазд. Посему спешу вам, Ваше Высочайшеблагороднейшееблагородие сообщить точно, што и как было.
Однако! Аб’ект, вверенный мне в наблюдательство, изчезала быстро, аки горлица в небо, так и появлямшись: точна – шшшить – и вот она! Долгонька я, Ваше Высокораздухородие, не мог подобрамшись па’ближе, так как прямых а’просов вы мне многомудро запретили, а пиянству и брехню по этому поводу местный люд строг! Батогов – грят, баяца. Хоть и кабаки здеся имеюца и весьма чистые, незаблёваные и пахнут стряпнёй, а не, третьего дню, кислыми щами. Такивот. Противник был сурьёзный, как вы, Ваше Высокозагородие, и предупреждали мя, вашего вернага слугу, саратника и э-э-э…
Депеша «Молния на Тройке»! Ё!
От Его Высокоблагородия Светлейшего князя К. – своему тайному агенту Антону С. Укороченный вызовной – Плешь.
Не расходуйте бумагу и чернила казённые на столь пространное вступление. Пишите кратко (вспомните Сенеку) и по существу, мой друг…
Таки «Опять Совершенно Секретно»!
И со всем должным уважением, пиететом и благодарностию за выбранный для моей скромной особы жистьненный путь во Славу Отечества… Начина-аю отсчёт, Ваше Выс…
– Послушайте, Христа ради, подпоручик! Я сейчас вас разжалую в подъесаулы к едреням собачьим! Будете тут у меня демагогию разводить, Демосфен Химкинский! Всё!! По существу! Чётко и ясно!.. Ма-алчать!! Без вступлений!! А то у меня уже мигрень от вашего гундосого занудства разыгралась…
– Виноват, Ваше Вашество!
– Молчите уж… Ладно, вот вам пятиалтынный, идите к трактирщику и прикажите пива… Какое там у них?
– Сибирская Корона, Ваш…
– Нет!!! Просто – Мюнхенское Шпатен, можно в кружках запаянных.
– Слушаюсь! Чего-нибудь ещё изволите – орешки, сухарики, балычок,..
– Проваливай за пивом!.. Ну, всю плешь проел…
И поженила Елисия ФедОровна отца моего будущего и Катю-немую, что разница была в их двадцать один год. А пред тем окрестили Жана-Мишеля в православную веру и нарекли Иваном Михалычем. И фамилию хозяйка-помещица ему справила по селу тому, где жила – Уткино. Стал быть – Иван Михалыч Уткин, как заново родился, поди…
Выделила паре флигелёк в уголке поместья её же и наказала Кате хозяйством управлять, в чём Катя, как и всяка деревенска девка – мастерица, а мужу ея – обучать детишек всему, чему умел и чего знал, раз учитель – в приходской школе, что у церкви построена была. Даже жалование небольшое выделила.
А через годок и я родился. И более у моих родителев никого и не получилось – Бог не дал, а почему? – на то только Ему и ведомо, не нам судить.
«Абсалютно Савершенна Сикретна!!»
Его Светлейшему Превосходительству князю Святославу Ернестовичу от подпоручика Особливой Тайной Канцелярии – Антона, опять Сафронова сына. Тайный клич – Плэш.
Настоящее настоящим докладываю!
Как было мною выяснено в пешем ходе с севера на юг, с запада на восток, а затем и с юго-востока на северо-запад, откель повернул по задаренному мне от вас кампАсу – назад строго с северо-востока на юго-запад – поместье аб’екта, с учётом пагрешности маих ног на вечернюю усталость и опохмел в пути с севера на юг, выходит почти равной по форме агромандндндному хкхругу в диаметре хде-то пятьдесят вёрст! За поход, в труднастях сравнимши только с переходом через Гляльпы ХенералисИмуца Суворова, мною успешна и мужественна преодолено – семьнадцать ручьёв по горло, три реки вплавь, два болота в округ и два – на болотных ступах с проводником (два раза по пятиалтынному и три копейки на брагу). Оба раза едваль не был разорён в карты местными водяными, но успешна отыграмшись по методу кузнеца Вакулы. А также чуть не ожихован многократно русалкой Фунькой (ах! – девушка…). В пути мне почти посреди земель аб’екта кажный раз приходилось штурмовать вурдалачий приют, с коим Вий с сотоварищами деманами малороссца Николай Николайча Гоголя – шайка мелких побирушек. Спасала лишь моя смекалка, ловкость пальцев и природное обаняние. То бишь, как Вы изволили выразица в том салоне у графини Кнопп – шарм. Фу… Ель выговорил… Устал очень. Хотя, Вы знаете, Ваше Сиятельство, Фунька – очень даже – ничего! Даже интерестна с зелёными волосьями. Можно и их постепенно причесамши и в косы заплести, а то – как лахудра какая взлохмаченная… И клыки подпилить, да. Но вот что с этим хвостом делать, Ваше Светлость – ума не приложу! Вы не позволите мне кружечку пива истпить, а то в горле пересохшымсь с докладу.
– Валяйте, подпоручик, заслужили…
Што мне про детство своё босоногое, простое рассказывать… Как всякий мальчишка деревенский был. И проказничал, бывало. Да только ни разу родители мои на меня руку не подняли, хоть и было за что не раз. Назвали меня в честь дедушки французского, што так и не видел никогда, правда – на расейский манер – Михайлой, знамо – как и уважаемого мною свет-князя Кутузова.
А раз случилось мне у родителей одному быть, без братьев и сестриц, так они всё время мне одному и уделяли и учили всему тому, что сами знали и умели. А батюшка не только уроки школьные проверял, но и много чего другого показывал.
По-французски я говорю с того дня, что и по-русски. По-аглицки, по-гешпански, и портухальски, германски хорошо и на шляхтском не плохо, рамейски древнем, что латынь и рамейски нонешнем – что тальянский, немного на фламанском, понимаю датчанский и норвегов язык, и каркающий – мавров африканских. Матушка меня учила делам домашним, шить одёжку, починять при необходимости, хозяйство вести как за мужика, такель и за бабу – что ж в этом стыдного, раз дочерей у неё не родилось.
Дед Кондратий охоте и рыбалке учил, лечобе травами да заговорами нашими русскими. И слово он мне особое передал, волчье…
А дед Кондратий, надо сказать, ведь у нас частым гостем был, очень он отца моего полюбил, как родного сына. И батюшка мой его тоже привечал всегда сердешно, никогда не забывал он добро. Ведь дед Кондратий, по сути, с Того Света Иван Михалыча дудочкой особой вывел… Была у него дудочка…
И учил меня отец искусству военному. Особливым приёмам, шоб супротивника без малого труда оземь сбросить, али приложить так, что и дух из того вон. И обучил фехтованию, раз во Франции это принято даже мещанскому сословию. Вначале на палочках, а потом, как подрос – на сабельках тяжёлых, что сам и выковал. Так что многому я был обучен к осемнадцати годам. И ростом вышел и удалью, девушки заглядывались, улыбки светлые. Друганов было у меня не счесть – как-то ладил я с людями всегда, со всяким беседу вёл, никогда не брезговал.
Родители мои жили до поры до времени душа в душу – мир да лад был в доме. До зимы той… Как-то всего всегда хватало, хоть и особливом богатством никогда не отличались. Двери всегда были открыты и своим и чужим. И перед тем, мил Сказушник, как про Лиловую Зайку разговор вести, вспомню я случай один, когда мама моя, Катя-немая, в голос ревела…
То мне годов шесть было. Иван Михалыча всяк знал и уважал сильно, и никто ему словом и мыслию не напоминал, что к нам ворогом лютым пришёл – много, много добра сделал он уже к тому времени для земли русской и народа нашего – искупил, кто ж считать будет… Да только что ни дальше, так видно, тяжелее ему на сердце становилось, штой-то каменьем на оном лежало… Потому: тосковал он по Родине своея – Франции. Уж завсегда он со мной на родимом языке гутарил и многих, к удивлению заезжих гостей барыни обучил. Но как было Уткино – через десять лет Уткиным, Смоленшина – Смоленшиной, а Расея – куда ж денешься – так всё равно Расеей, куда ни глянь… Ностальжи, говорил, и вздыхал тяжко.
И вот впервые за эти годы пошёл он к Елисии свет-ФедОровне и стал проситься домой поехать, хоть на месяцок отпустить. Обнять родителев своих престарелых, посмотреть Сену и на Лувр, да много чего… А она условие ему ТАКОЕ поставила…
И пришёл он в тот вечор темнее тучи и сел за стол дубовый, обхватил голову руками и заплакал тихо горючими слезами. А мама, глядючи на него, не знала, чем и помочь-утешить, удивлялась сильно… А потом обняла его, да вдруг отпрянула с ужасом и брезгою, кабы учуяла што непотребное!..
И ничего не сказали они друг другу в тот вечор. Мама моя грамоте была обучена и при необходимости просто писала карандашиком свинцовым на берестяне тонкой то, што хотела сказать, а тут… Ни словечка.
А отец мой много раз баил мне про родимую парижаншыну, што да как. Мечтал показать мне, рассказывал много. Выписывал за скромное жалование своё много учёных, познавательных книжек из разных стран европейских. Эти книжки мною и многими сверстниками моими читаны-перечитаны многажды, та что и теперя многие страницы наизусть помню. Потом как-то, много позже, сказывал мне человек один, что дела письменные у Елисии ФедОровны вёл, что, мол, посылал письма на Родину отец мой с просьбою собрать денег и выкупить его с семьёю из крепости. Да отказали ему… Вот – у родителев старых деньгов и так мало, хлеб да вода, у братьев и сестёр самих бед хватает после войн Наполеонки, а у нонешнего правительства Французской Республики и дела нету по делам старым: отреклися, значит, от ампиратора своего… Я ж как человек понимаю мечту его, но как сын единородный…
И ушёл он утром следующим, спал я ещё. И слова прощального от него не услышали, да что там прощального…
И слёзы горючие мама моя лила цельный день, что и камень прожгли бы. А под вечор пришёл дед Кондратий, дал испить ей отвару, заснула она…
– Ждите, – рёк и тихо исчез.
И в тот самый день, что брат мой сводный у Елисии ФедОровны на свет появился, вошёл поутру во флигель наш и Иван Михалыч, родитель мой. Сел за стол, руки положил пред собою да и молвил:
– Простите.
И бросились на шею ему Катя-немая, мама моя, а и я, мальчишка, с другой стороны. И плакали втроём, потому слов было не нужно, и так ясно.
– Русский я, – только и смог отец мой прошептать.
И всё как бы вернулось по старому. Иван Михалыч учительствовал – и дети и взрослые сильно радовались возвращению его. Да только раз жена его была собственностью, то и он опять свободу терял. Однако, никогда не роптал по сему поводу, и более по французиншыне не печалился. Видать, не ласково его Родина встретила…
«Нереально Савершенна Сиекретна!!»
Его Превосходительству Светлейшему князю Святославу Ернестовичу от подпоручика Особливаго Тайнаго Кабинету Антона, что Сафронова – постоянный сын. Тайный призывной – Пхлэш…
– Постойте-постойте, подпоручик! Что за бред вы несёте? Какого ляда вы вдруг Пхлэшем заделались? Али у вас язык после вчерашнего заплетается? Так выпейте браги, вот вам копейка.
– За копеечку премного благодарен, знаю – не повредит, Ваше Высогоблагородие, не повредит жизни вашего верноподданного… И бражки?.. Ну-у, почему бы и нет?
– Я вас не о бражке спрашиваю, подпоручик, не разводите демагогию! Поначалу вы были Плешивый, потом просто Плешью, что я очень даже понимаю и приветствую, а теперь непонятное Пхлэш…
– Посмею нижайше уточнить, Ваше Преосвященство – перед Пхлэш ещё просто Плэш было. Таки – то требования констпирации при нашей особливой работе, вы ж знаете…
– Так! Я смотрю, вы не просто болтун, да ещё и вольнодумец, что опасно вдвойне! Я запрещаю вам читать этого французского вертихвоста Дюма и иже с ним всяких остальных Дюмов! Ишь, понабрался словечек всяких, выспренних!.. «Ваше Проесвященство» – лицо духовное, а я человек светский, забыли? И, какого чёрта, прости Господи, меня – православного, записали в католики, да ещё и в сан такой немаленький?!
– Виноват, Ваше Высокородие! Готов нести, донести, искупить, вымолить, заслужить, отбатрачить, отблагодарить…
– Помолчите Христа ради!.. Ладно, Бог с вами, Пхлэш, докладывайте. Но кратко и ясно! А то у меня уже похмелье от вас…
– Трактирщик изволили вас позвать к обеду.
– И – всё?..
– Так точно, Ваше Высокопре… Высоко… э-э-э…
– Я вас убью, подпоручик! Я – вас – сейчас – вот этими руками – придушу-у-у!!!
И учил меня отец наукам разным более сложным – раз срок подошёл. Химии газов месье Лавуазье, географии месье Ларошфуко, философии и медицине Аристотеля и Авиценны, астрономии и геометрии Галилея и Евклида, математике и схоластике Пифагора и многое, многое другое. Привёз с собою большущую трубу зрительную и ясными тихими ночами полдеревни собиралась на холме рядом с Уткино, где, как водится, хороводы водили, и глазели всем миром на небо, где был строг и незыблем мировой порядок. Дюже интересно было, хоть всю ночь прогляди до дёра в очах!
Поначалу брата своего сводного я и не замечал вовсе – мал был, да больше в барских хоромах обретался. Отец, как подрос брат, сам приходил к нему учительствовать, да недолго, так как выписала хозяйка-барыня из Германии и той же Франции, а также Холландии и Англии учителей-гувернанток всяких, что и воспитывали дитятю…
– Вне реальной секретности – Совершенно Секретно, да!
– Подпоручик. Вам что, мало было тумаков вчера?
– Никак нет, Ваше Высокопревысходительство! Тумаков было в самый раз и по существу, и за дело и совершенно справедливо! Я осознал, понЯл, воспринял, впитал, вчитал, удтвердил, закрепил, повторил…
– Заткнитесь, подпоручик!..
– Есть!!! Можно докладывать?
– Да…
– Аб’ект отлучамшись кажные третье, пятое и седьмое воскресенье и четверг сразу после заутренней. Маршрут следования: то-сё, вот, на карте красным карандашиком для Вашей Светлости обозначимши, но!.. Как говорил великий тальянский астрОномг и фелософ Халялео Хайейей: «Как ни вирёвочке не вица, а шпагатом ей не стать», што с переводу с тальянсгага означат: «Без труда – не вынешь мужика с пруда»!
– Подпоручик, видите этот пистоль? Он – заряжен…
– Аб’ект, переодемшись в мужское платье не ниже коллежского асессора, напялив парик и приклеив усы, хаживал по злачным местам столицы Великаго Государства Российского – по, значица-с, Санкт-Петербурху и, доподлинно установлено, играмши в карты на деньги в салуне графини Кнопп и многыя облапошивши сим средством и преобретяшица оным хитроумным способом крупныя, несчётныя средства в ассихнациях и златом, а также в векселях на росписку. Откель и появимшыся у ея возможности к преумножаша сие видимые нам ея багатства…
– Эта Кнопп, графиня… Из Баварии – дед ещё её офицером служить в Петербург приехал, так? Сама роста среднего, волосы светлые, губки бантиком алым, нос длинный, больше швабский, нежели баварский, стройна, ямочки на щёчках, руки нежные, маленькие, предпочитает лионский шёлк в одежде светлых цветочных тонов, дУшится парфюмом месье де Ла-Мона, торговый дом на улице Монмантр, двадцать один…
– Так точно!
– Не, не знаю.
– Дык!..
– Кстати, подпоручик! А с чего это вы так сегодня язык русский на старый манер коверкаете? Карамзина на ночь, что ли, пе-ре-читам-шись?
– Никак нет, Ваше Высокородие! Эт я задумавши ради дела секретнаго в монахи временно податься, али в дьячки – они ж по долгу службы по-старорусски обязаны пред честным народом выступат. И вот таким скрытным хитроумием попробовать бы мне втереца в доверительность местному люду православному для тайнаго выпытывания, дознавания, познавания, осознавания и вообще – маногыя знания…
– Стоп!.. Я понял… Я понял, что для вас главное в нашей работе, что вас на все эти подвиги за нос тянет… Актёрская слава, (пусть и тайная – но слава!) вам покоя не даёт, вот что вами движет! Нда-а, «Мариинка» по вам плачет…
– Ну, Маринка – Бог с ней, пущай плачет. Вот Катька, зараза, не плачет, а хотелось бы…
И привёз с Родины отец новёхонький охотничий капсюльный штуцер, специальный пресс для закатки патронов единаго боя. И стали мы с ним палить многажды. С тем штуцером я первую свою добычу в дом принёс – кабанчика с трёхсот шагов подстрелил, дюже меткий штуцер оказался! Да и я, видать, от отца стрелецкую выучку перенял, и к юности стал охотником знатным. В лесу стал больше времени проводить, чем в селе. Повадки звериные изучил, следы читал – как по-писанному. Лес стал для меня – как вам город каменный. Дед Кондратий, однако, помогал-то мне лес понять, тайны многыя раскрыл, за что благодарность ему и низкий поклон…
Вот давно пора про Лиловую Зайку рассказ начать, подходил уж не раз, а боязно как-то… И воды с тех пор столько утекло, и годов не один десяток, а как вчера всё было. Ну, с Богом!..
… А стали люди замечать, что в лесах окресных дичи развелось в последние годы, что звёзд на небе. На болотах и озерцах утки, гуси, перепёлки, рябчики, в лесу кабаны, косули, лоси, зайцев немеряно, в реках и озёрах рыбы – хоть руками хватай! Земля родила пшеницу отменную, погода завсегда стояла столь благостная, а дождь шёл тогда, когда и надо для землицы родимой, что мысли у многих появлялись – а не ворожит ли кто так?..
Подростком я стал помогать батюшке в школе с младшими, а потом и вовсе стал учительствовать. А для души и развлечения ходил в лес на охоту с отцовым штуцером – но то я уж рассказывал. Потому как дичь в хозяйстве завсегда годилась и для пропитания и для чего ещё – маме вот, тулупчик справили. Мы ж свою скотину не держали – негде было. Стал я постреливать зверей и птиц лесных и на стол Елисии ФедОровны, часто стал заходить – братца видеть. Дичился он меня… Бывало, кивнёт важно и делает вид, что книжку смотрит, а сам косится, внимает тихо, как я с управляющим беседу веду. Али с мамой его. Шапок не ломал, спину не гнул, как многыя. Стоял прямо, говорил вежливо. По-французски, знамо дело. Ежели и со мной по-французски беседу вели. Удивляло это многих, но научил так отец. А Елисия свет-ФедОровна всегда привечала меня ласково, как и не было меж нами сословия. Называла по имени-отчеству, хоть и молод я был совсем – двадцать первый годок шёл.
– А семьи разве у вас своей к тому времени не было? Как мне известно – в деревнях рано женятся люди простые.
– Вот, самую тему тронули, милостивый государь, видать – не ошибся я… Не мог я ведь жениться, мил Сказушник, не мог… Хоть и предлагала мне хозяйка наша невесту подобрать. Да не раз…
– В стопудовом ниреальном савершенстве – Совершенно без базара Секретно!
– Подпоручик, а чего это вы так сегодня сипите? Простыли, али в театре на подмостках змей планируете изображать на потеху публике?
– Тык – это я три ночи не спамши, не емши, не пимши – в секрете таился: выглядывал, вынюхивал, высматривал. Боямшись дышать, а то и спугнуть движением неловким, хрустом ветки тонкой, храпом утренним, отрыжкой чесночной желудочной…
– Пердежом неожиданно-громким… Ну-ну. И кого же вы выслеживали – на сей раз? Только покороче, без беллетристики.
– Зайцу Лиловую…
– Ну!!! Ну!!! Подпоручи-и-и-ик!!!
Зима была снежной в тот год, барин… Да-а, таких метелей, упаси Господь, мало пришлось повидать мне в жизни. Разве што в Земле Сибирской… Ух, природа! Но ничего – нам, русским, не привыкать к тому – зима на то и зима: снег, вьюга, ветер, а всё в радость. Потому как: больше снега, хоть до крыши – больше половодье, а, значит, и урожай богаче.
Снарядил я с вечерка штуцер, почистил, смазал, патроны запас…
Да и не вспомню теперича, чего это меня понесло в лес в то утро, за какой надобности; и непогода… Как дух неосязаемый нёс меня, легко было и радостно… Вот и сейчас, вспоминая, хватая мыслию то утро, ощущаю подъём в душе, да…
Снежок свежий, искрит весёло с утреца. Тихо стало, как за околицу вышел, как кто в небе ладошкой облака прикрыл, снежинки остановил. Только под ногами так звонко скрипит; морозец щиплет, бодрит.
Иду.
Вот лесок наш, опушка. МузЫка какая-то в душе напевает, ходу ногам придаёт. Никто и не гонит, куда торопиться, а иду споро, тишь. Смотрю по сторонам, улыбаюсь сам себе. Легко! Снег пушинками разлетается, лёгкий такой… Тихо-тихо, лес, как заколдованный, деревья молчат, застыли в белых платьях и только – хрусть-хрусть, то шаги мои… Никого…
А вот слышу, музЫка та как бы из меня вытекает, да вокруг одеялом пуховым лес одевает, берёзки-сосенки. И кажется уже мне, что впереди то бубны негромко наяривают – што и пляшет под них кто? Говор вроде, ритм речитативом, али песня плясовая уже слышна?..
И выхожу на поляну округлую. Маленькая – саженей триста… За деревьями её вижу – вот-вот…
Лес вокруг, тишина, и мелодия девичьим голоском…
И я не шёл – крался, едва снег ногами приминая…
За осиной встал – смотрю, глаз отвести не могу…
Поляна… Снег… Зима… Никого… А на поляне пляшут они… Зайцы.
Один за другим, пригибаются и лапки разводят, притоптывают и головами покачивают, хвостиками крутят прямо по кругу. А кругов тех заячих – семь и каждый в свою сторону хоровод ведёт, диво…
А посреди Зайка Лиловая на высоком пне танцует, кутерьма волшебная!
Я люблю её, Зайку Лиловую, зеленоглазую, ну, куда же деться… Как увидел, так и пропал в тот миг.
И вдруг! – глянь: нет никого на поляне той и снег свежий, не притоптанный! Стою, моргаю, глаза варежками тру. Присмотрелся – на пеньке том, что пО центру как раз поляны – девушка сидит в шубке, шапке да валеночках, и всё лиловаго цвета! Сидит, закинув ножку, на коленку ручку положив, и лукаво так улыбается и в глаза мне своими глубокими изумрудными очами прямо смотрит. Я аж онемел!..
– Здравствуй, добрый молодец, – грит она мне ласково, а я, как чурбан, гляжу, глаз отвести не могу, ртом снежинки ловлю. И от голоса её нежнаго что-то случилось тогда в моём сердце… Ах, как бы я был Сказушником велеречивым, баяном искусным, так бы слова, как бисер на ниточку и нанизал, чувства свои высказал, что и поныне во мне…
– И чего ль ты, – она – мне, – не подойдёшь, не поздороваишьси, всё за деревами хоронишься, али боязно?
Ноги я от земли оторвал деревянные, подхожу к ней по снегу белому, а чем ближе, так и покойнее на душе, не удивляет ничего к тому уж. И што снег рядом с ней не притоптанный, а – сам видел, как зайцы гуртом сотенным хоровод водили; и сама она как сель – по воздуху на пенёк тот опустилась? И что одёжа на ней цвета не природнаго, а искусственно смешанного, как мне батюшка на химических опытах показывал: сурьму, хром, магнезию и другие земли. Подошёл к ней, поклонился в пояс:
– Здравствуйте и вам, – говорю несмело, а чего дальше молвить? Язык – как бревно…
А она мне весело:
– Гуляешь, али зверушек стрелят задумал на потеху барыне? – И лукаво голову склоняет и глазки прищуривает.
И тут мне так стыдно стало… Стою, ногами снег мну, голову повесил, глаза долу, отца штуцер за спину прячу…
И как захохочет она заливисто тогда, закинув назад голову, да потом запрыгнула на пенёк пёрышком, обняла меня за плечи, нагнулась и поцеловала в уста сладко!..
– Трактирщик!!!
– Слушаюсь, барин!
– Порося запеченного – с гречкой и гешпанским перцем ядрёным, язык заливной коровий – с хреном и лимоном, вина столоваго от Смирноffа нумер семь – треть ведра, огурчиков тутошних малосольных – жбан, хлеба ситного с печи – две каравайки с корочкой, помидорчиков «по-жидовски» жареных с чесночком – сковородку, грибочков-маслят маринадных – бочонок от немца Вишмайстера (и не прячь, сквалыга – я их в погребке видел давеча), рябчиков тушёных с картофелем аризонским под провансалем – пяток, рыбу-фиш с фаршмаком из Хайфы и горячего шоколаду – сколько есть… Да, и лука порежь кольцами три штуки – товарищ мой проголодамшись.
– Што, Ваша Светлость, вынюхал-таки шпиён ваш верноподданный, ыш-шейка тайнополицейская, муровская лягавая беговая – хде Зайца Лиловая, волшебная, Чудотворица наша всея Смоленьшыны, таица-обретаица?!! Раз вы ему, дворянчику масковскаму, авангардным балалаишником прикидываюшымся, народу мозхи затуманиваюшым пестнями непотребнами – и столовое вино нумер семь графа свет-Смирноffа со жидовскими помидорчиками с чесночком заказали?!!
– Что-о-о?!! Дык… Как?!! Отку-уда?.. А? Пхлэ-эш-ш-ш?..
– Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство! Позвольте-позвольте слово молвить быстренько, пока вы пистоль хранцузский так нервно из внутреннего кармашка тягаете!..
– Па-аску-удник!!! Ща я тебя пу-улями да на кусо-очки!..
– Не надо, не надо! Ваше С-с-с-ият-тельст-тво…
– Н-н-на-ада, пхблдрэш(!) ваш-шу баб-бушку!!!
– Н-не нада в голову, Ваше Высокродие, не цельтесь – я ей ду-умаю…
– Ты-ы?!! И ду-умаеш-ш-шь?!! Ща я тебя от этой обузы-то освобожу-у!..
– Пожалуйста, не стреляйте, Ваша Светлость! Вот, ну сами подумаете – ну, стрельнёте вы, а мозги мои и кровушка столы и пол со стенами испачкают, вам же придётца за конфуз сей платить… Ваше Преосв… Тьфу! Светлость-Све-етлость – хоть последнее слово пред смертию лютою, неминучею, разрешите молвить, да и помолица свет-Святой Богородице нашей, защитнице мучеников и грешников, за грехи мои тяжкие заступнице, ну, хотя – какие они тяжкие, ежели поглядеть-то искренно, я ж человек мал-лен-кий…
– Послал Бог наказание!.. Мы ж о чём, идиот, договаривались? А? Кады сюда ехали? Штоб полное инкогнито!.. А ты? Разболтал, вертеп двуногий!.. Ну, раз трактирщик знает, кто мы такие и зачем тут околачиваемся, то и все знают… А значит – и она.
– Дык, я связи с людЯми налаживал…
– Нал-ладил, идиот.
– Эт-то вы правильно сделали, Ваше Высокородие, што пистолю взад спрятали… А то мне как-то совсем неспокойно на сердечке было в глаза ваши глядючи… А глазыньки ваши, Ваша Сиятельство, ну, совсем-совсем нехорошие были, аки у слона, как того от бешенства пучит…
– Я. Вас. Под. Поручик. Щас. Кончу. И…
– Ладно, эх! Ко-ончайте!.. Только вот последнее слово вам, Ваше Сиятельство, так как люблю я вас и почитаю, как за родного батюшку, и не в силах терпеть боле несправедливость сию…
– Што-о-о?!! Какую такую несправедливость ещё???
– Не идиот я, как вы изволили выразиться ДВАЖДЫ токамши, Ваше Высокоблагородие!
– Хм-м… А кто ж тогда, позвольте полюбопытствовать?
– Дурень, Ваша Светлость.
– Та-ак… Трактирщик!
– Я здесь! Подавать?
– Нет – банкет отменяется. Три корочки хлеба и два стакана водицы колодезной.
– О-о…
– Да, и ещё – порошку… Белаго… Горькаго… Испирина аглицкого, а то у меня… Пом-мутнение…
И наступило для меня, милостивый государь, время сложное… Двумя словами и не передать. Человек я деревенский, к тому же был крепостным, хоть и с некими вольностями. Но на виду. Знал, что по осени хозяйка наша меня наверняка бы уже оженила – невесту присматривала. И печаль была от того великая на сердце. И беспокойство, суетность. В лес меня тянуло со страшной силой, но не за развлечением, а за счастием. Потому как любовь волшебную обрёл… Разумом понимал, что не простая девушка – Зайка Лиловая – колдунья, али ворожея великая. Никто и слыхом не слыхивал в народе нашем и сказок не сказывал – про оборОтней заячьих, да ещё такого неловкаго в лесу цвета! Но сердце моё радостию и счастием пылало! Понимал, чуял, что никакая другая девушка не Свете Белом той нежности мне и в половину не выкажет, что дарила радостно мне Зайка Лиловая…
– Люба ли я тебе, Миша? – бывало, спросит и смотрит своею лукавой улыбкой, голову наклоняя, а у меня в горле слова застрянут, першит, кивну только бестолково; смущался, аки дитё нерешительное. А она засмеётся, всё понимая и обнимет тонкими своими ручками мою голову и целует нежно так веки, брови, щёки… И всё вокруг останавливалось как-то, замирало: птицы не пели, деревья листвой не шумели, ветерок затихал…
И осмелился я наконец спросить её – кто же она, откуда? Боязно мне было, дрожал весь – вдруг обидится, али запрет какой трону. Но и любопытно. А она глянула в ответ строго и пронзительно так, что меня до печёнок проняло, а затем взяла меня за руку и повела на холм, что рядом оказался. А вечор был уж, и солнышко красное почти у дальних деревьев катилось на отдых ночной. Вот добрались до вершинки.
– Гляди, Мишенька. – сказала мне Зайка Лиловая и указала ладошкой на звёздочку яркую, что горела в расстоянии четверти небесной окружности влево от светила-ярила прям над деревами. Невысоко. И обратил я тогда внимание, что – может из-за низкаго солнца, али ещё от чего, но у Венеры в отблеске в тот час был примешан к белому, что видел всегда, нежно-лиловый оттенок, как иногда у облаков на закате. И не удивился я тому, как ожидая что-то подобное узнать волшебное, принял всё – как должное. Но на завтра принёс милой своей трубу зрительную, отцовскую – с Франции и, наведши ясность, показал ей в близости Родину. И только тогда, единственный раз у Зайки Лиловой затопились слезами глазки зелёные, заплакала она, уткнувшись личиком своим мне в грудь. А я уж и не рад был, что трубу принёс – думал, порадую да удивлю любимую, а вышло всё наперекосяк!
– Ты больше мне не показывай сие, Миша, – сказала потом мне Заюшка. – А то я от тоски умру по Родине своей, навеки оставленной по злому умыслу чужому. Но пристал кораблик наш к причалу новому, обрела я здесь и друзей и дом и любовь. Не печаль меня более этим, Мишенька. Не рви на половинки сердце моё девичье.
И обнял её я радостно тогда – ведь не покинет меня Зайка любимая, навсегда со мной останется!..
Да не тут-то было…
– Здравствуйте! Здравствуйте, Ваша светлость! Как же я рада вас видеть, князь, в доме своём! Вот не ожидала счастия такого! Проходите-проходите, будьте как дома! Фунька, возьми у его Светлости шляпу и плащ, быстро!..
– Здравствуйте и вам, Елисия ФедОровна, позвольте вашу ручку…
– Вы как раз к обеду, князь! Прошу вас отведать, чем Бог послал смоленской помещице.
– Почту за честь и с превеликим удовольствием.
– Вот, усаживайтесь в кресло, отдыхайте, сейчас подадут, две минуты. А… Может – сигару? Ваша Светлость, знаю, предпочитает колониальный табак.
– Благодарствую, свет-Елисия ФедОровна, не откажусь…Ну, раз вы знаете сию подробность обо мне – не вижу смысла откладывать дело, по которому долг службы заставил меня потревожить ваш покой.
– Вот – отведайте супу черепашьего, Ваша Светлость. Повар мой расстарался особо к визиту вашему, давно ожидаемому. К визиту столь знатной особы, никогда доселе не посещавшей наши глухие места. А Зайку Лиловую вам не споймать, Святослав Ернестович.
– Да, супец отменный. И водочку, на анисе настоенную, явно не ключница делала. Хм… От чего ж, Елисия ФедОровна, мне сию Зайцу не споймать? Чем же я плох?
– Ту водочку я сама приготовила, зная ваши вкусы, гость дорогой. Не оказывайте себе в удовольствии, а мне – хозяйке скромной, в вашей светлой милости – вкусите ещё рюмочку, не побрезгуйте, уважьте меня. Упаси Боже признать вас в чём-то плохим, о заслугах ваших перед Отечеством и Государем наслышавшись. Карты то мне поведали, князь, что Зайка Лиловая, как народ наш смоленский назвал сие чудо дивное, не подвластно вообще никому из рабов Божьих, что ныне на Свете Белом обретаются. А карты мне, вы и сами прекрасно знаете – никогда врать не посмеют.
– Да, анисовка – чудо. А почему ж вам, дорогая хозяюшка, не наладить, акромя мукомолия, и розлив собственный? Я б походатайствовал в Винной Канцелярии на отпуск вам патента на столь прибыльное дело. Про ваше умение с картами игральными обращаться у нас давно известно и уважение вызывает безмерное. Но одно дело – излишки изымать сим средством у толстосумов праздно жиреющих, али учить уму-разуму остолопов всяких, и совсем другое…
– Я знаю ваши полномочия, Ваша Светлость, потому и не посмела и не посмею никогда вред делу вашему, государственному, чинить. Но и в помощь ничем не могу поспособствовать… К тому же вы и сами знаете, как Зайка сия покой обрела на земле моей, то благодать Господня к нам снизошла. Я понимаю интерес, вас пославший сюда… Но могу лишь совет вам дать, князь, более ничем поспособствовать не могу в деле вашем многотрудном…
– Вы хотите сказать – уезжайте не солоно хлебавши, Елисия ФедОровна?
– Да, Ваша Светлость. Потому как не выйдет у вас всё равно ничего по этому делу.
– Что ж, благодарю за гостеприимство и искренность, уважаемая Елисия ФедОровна. Но я человек казённого дела, а значит – с вашей помощью или без оной, уповая лишь на собственное умение, да помощь Господню, но буду совершать дело, что и привело в края ваши. Прощайте, вашу ручку сахарную, анисовую…
– Прощайте Светлейший князь. Я счастлива безмерно, что вы, такой человек государственной важности, почтили меня своим посещением чудесным, но и печалюсь, что никак в ваших трудах участия своего принять не в силах. Вот, в качестве просьбы о милости и снисхождении к персоне моей незначительной, примите в дар сию полуторавёдерную чешскаго стекла особливую ретортную бутыль с напитком, что пришёлся так вам по вкусу…
– Ох-х! Тяжела… шапка Мономаха!..
– Маменька! А кто это за человек такой, что ты его так привечала, говорила подобострастно, водкой одарила? Гнала бы в шею, много тут таких разодетых бродит! Мы ж хозяева здеся! Не указ они нам фигурою своей!
– Что ты, что ты, сынок! И думы такие из головы выкинь немедля от греха и беды подальше! И человек сей – сам Светлейший князь Святослав Ернестович К. Сам, са-ам господин Бенкендорф у него совета спрашивает, за руку первый здоровается. И Государь его в друзьях почитает, «опорой Государства Расейского» зовёт – сама слышала не раз. Так что ты глупость свою барскую из головы молодой выкинь от греха подальше: не того мы поля ягоды и не той высоты полёта птицы.
– Так что ему, раз он такой важный, надо у нас? Уж не… Конечно! Зайцу Лиловаю словить удумал, вот чёрт!
– Сынок, не ругайся – опасно это. Вдруг кто князю донесёт слова твои неразумные. Глядишь – обидится, осерчает и не поглядит, что ты молод ещё.
– Да плевал я с колокольни! Моя Зайца будет! Сам словлю и владеть буду!
– Что ты, кровинушка моя, совсем обезумел? Что за слова страшные, крамольные произносишь? Бога хулой не гневи и Зайку не трожь – ведь через неё все богатства наши.
– Что вы, мама, так испужались, али не хазяевА мы здеся? Значит – и Зайца наша! И надоело мне глядеть, как вы власть свою потребляете – слабо и без должной строгости к черни! И не споймаю, кстати, так застрелю, чтоб вообще никому не досталась Лиловая!
– Чтоб я больше таких слов, милостивый государь, от вас не слышала! А то свершится нечто такое, что разрушит всё наше благополучие и тогда некому будет гонор свой показывать!
– Ладно, ладно, пошутил я…
– С немеряной силой! Аки Херакл небосвод держаша! Стремлюсь и пекусь о важности огромной – слова и дела! Государем самим – призванных в назидание, урок и поучение (как люду простому, но искреннему, так и сановникам знатным, что тоже не в Холландии где-то сырой обретаются!) – докладываю!.. Докладываю!! Э?.. А! Эт – настоящим – докладываю!!!
– О-о-о… Чего вам надо, юноша неугомонный, б-бледный, со взором вечно ошпаренным-м…
– А вот рассо-ольчику, Ваше Сиятельство… Во-от, это и дело, щас на лад головушка-то пойдё-от… Сколько вы вчерась выкушать изволили?
– А-а…
– А-а, не по-омните. Ну и мозг ваш многомудрый и не напрягайте напраслиною глупою – я вам, как обычно, всё честь по чести в точности и доложу: четветрушечку, шкалик, полшкалика и ещё мерзавчика придавили после отдыха за сараем, где вас так удачно и выполоскало.
– Э-э-э-ы-ы…
– Понял. Вот ещё рассольчика кружечку изволите из заливной капусточки, а до того был огурчиковый. Хорошо?..
– У-у-у…
– Ви-ижу, вижу прояснение утреннее в очах ваших светлых, Ваша Светлость!
– Ду-урень…
– Ну, оклемались – и слава Богу! Говорил же вам батюшка ваш – не связывайся с мерзавчиками, сынок.
– Только отцу с матушкой поведал я о Зайке Лиловой, удивлялись они сильно. Маменька всё сокрушалась-печалилась о сиротинушке, звала в дом жить – как же ей там одной в лесу дремучем не одиноко-боязно? А Иван Михалыч, батенька дорогой мой, строго на-строго приказал никому не баить о чуде сём: «Надо хитрость военную придумать, чтоб она честь по чести в дом вошла, а неизвестно кем. Чтоб и у Елисии свет-ФедОровны на сей счёт мыслей каких подозрительных не зародилось. А то – что это за партия? Девка одна, из леса тёмнаго, равно – дочкой лесника была б, а так – какого роду-племени?»
И порешили мои родители Зайку в гости звать. А ведь ни на миг короткий не усомнились в правдивости слов моих о ней!.. И обрадовало меня то необыкновенно! И дух мой, пребывавший доселе в смятении и суетной неопределённости взыграл радостно! И всё вокруг засияло, и будет теперь всё хорошо, нет препятствий к счастию!..
Выбежал я на улицу, бегу куда-то, ног не чуя, сердце колотится, ноги сами от земли подпрыгивают – вот-вот взлечу!.. А по улице на встречу, вижу – брат мой сводный идёт. Мрачный какой-то, может – думу какую тяжёлую думает? Так я его на радостях сграбастал и давай мять от души, аж глаза он вытаращил от такого конфуза неожиданного!
– Ты чё, ополоумел, – грит мне. – Пьян, штоль?
– Пьян! – ему в ответ. – Пьян от счастия, братец! Где маменька твоя, благословения у ней просить хочу!
– Дык, ёлы-палы – в Смоленск с утра, по зорьке, уехамши… – отвечает он мне. – Дела на бирже у неё… – А потом добавляет деловито: – Так ты мне скажи – на что, али на кого благословения хочешь просить – тока вернётся она, я сразу и передам. Штоль, я для брательника малости такой сделать обломаюся? Два слова сказать…
– И вас не удивило, что брат, никогда с вами не общаясь, вот так, запросто, стал предлагать помощь в совершенно неизвестном ему деле? Разве не странность явная?..
– Это я потом сообразил, много времени спустя, Сказушник дорогой… Когда бит был судьбинушкой лихой. Уму-разуму когда она через кровь и слёзы горючие поучила… Понял. А тогда… А тогда помутнение от близости счастия в голове случилось. И ведь и матушка с батюшкой советовали не торопимшись всё обстоятельно совершить. Так разве у молодости жадной есть терпеливость та? Ведь вот оно – счастье, любовь – протяни руку, шаг сделай и бери… «Так кто ж избранница твоя, что ты так вдруг нетерпение проявляешь, весь аж светишься?» – то братец вопрошает, а сам куда-то в сторону смотрит, как и не интересно ему, что молвлю в ответ.
– Так Зайка Лиловая! – чуть не кричу я, задыхаюсь от волнения, воздуха вдруг стало не хватать!..
– А. – ответил он тогда коротко, повернулся и пошёл вдруг куда-то по улице не попрощамшись. А мне и дела нет – пошёл и пошёл, может – у него дело какое: надо, значит, вот и пошёл… Это потом я вспомнил, как после моих слов странно сжал губы он и на секундочку короткую глаза зажмурил, как будто спать захотел, а на самом деле мысли свои чёрные прятал!.. Уж не знаю, чем я когда брата обидел: он в богатстве жил и в желаниях скромности не знал, это я ж по мысли завидовать должен… Да только меж нами никогда любви и не было…
Конец Первой Части.
09 февраля – 25 апреля 2007 года.
Москва-Балашиха-Казань
Лиловая шубка - зелёные глазки
Часть Вторая
– Значит – была эта Зайца Лиловая, князь?
– Была, Ваше Величество.
– И, как читаю в рапОрте вашем, что более на чтиво занимательное схоже (кстати, весь двор вашим опусом, плача и дивясь, зачитывается – столько пересудов и пересказов в лицах об оном чуде!), о том читаю, что сия дева, росту невысокаго, лицом проста и улыбчива, обратилась в сияние цвета лиловаго…
– Да, Ваше Величество, обратилась…
Пришёл я после домой и говорю родителям – так, мол и так, решил завтра по зорьке за Зайкой Лиловой идти в гости на погляд звать. А мама вдруг села на лавку да и заплачет тихо!..
– Что вы, мама! – спрашиваю я в недоумении, а та карандашиком на бумажке мне: «Не ходи, сынок, завтра, потерпи денёк».
– Так чего случится? – вопрошаю, а она лишь плечами пожимает и слёзы льёт.
Батюшка штуцер чистит аккуратно, как перед боем, никогда его таким не видел…
– А давайте спать. – вдруг говорю, а они кивнули и пошли на лавки. И я лёг…
А утречком встал порывисто, как не спал совсем…
Сам собой…
Тихо было, как перед чем-то особенным…
Батюшка сказывал как-то мне, что перед Смоленском странная тишина в воздухе утреннем таилась… И птичка не пискнет… И всяк француз в бессоннице родную сторонку вспоминал, хоть никто и никогда о том не шептал на ушко, а знали все… И кто смерть свою доблестную в бою том примет, а кто и избегнет участь сию…
Выбежал я спозаранку бегом быстрым к любимой Зайке Лиловой, кто ж мог за мной угнаться?..
И на поляне той заветной набрал полную грудь воздуха свежаго, лесного – милую звать, а тут…
Швалькнуло меня, а берёзка цветущая серёжками серыми, висячими стала медленно укачивать мне от ветерка нежнаго… А небо синее утреннее улыбалось пёрышками белыми… И мягко мне стало, не больно совсем, поплыл на земле родной, аки на плоту по речке тихой. И только издалеча слышу едваль : «Ми-иша! Ми-иша!» Но сонно и не боязно совсем мне, даже как-то покойно, неторопливо – конец ведь юдоли земной, пред Богом чего бояться…
А потом появилось лицо любимой Зайки предо мною, и было в глазах её не только любовь, но и страдание, едва сдерживаемое. И прилегла она мне на грудь, обняла ручкой нежной, и поплыли мы тихо вместе, а более ничего нам и не нужно было…
– Докладывайте, подпоручик!
– А!.. Ык… Э-э-э…
– Не глядите на них! В глаза мне! Смотреть! Вот так! Слушаю вас, ну?!
– Убёг, г-гад!..
– Ружьё?!
– Бросил, нелюдь! Тяжёлое ж, Ваше Сиятельство, и в кустах застрямши с ним…
– Ружьё французское, трофейное… Где-то я его видел, дайте-ка…
– А – с ними?..
– У девушки пулю я вытащил, вот, глядите.
– Сплющена как! Аки в железо какое упёршись!..
– Да, странно. А ведь только лопаточную кость сломало, ножом достал. Тряпицей белой руку к груди прижал, рану перевязал… Думаю, через день очнётся, а месяц, другой – и рука заработает…
– А Михайла?..
– Михайла… Держите себя в руках, подпоручик, ведь вы же офицер!.. Спокойно! Да если даже был бы рядом гошпиталь военный с хирургами искусными, то и они тут ничего б не сделали!.. Я понимаю, на войне вам не пришлось быть… Так и слава Богу!.. Или вы думали, что наша служба сплошь из затей хитростных состоит?.. Я вообще крайне удивляюсь всему этому, подпоручик… Да с такой раной люди вообще не живут, замертво валятся! Ведь это не просто пулька какая-то – это жекан охотничий на медведя тупой, чтоб завалить с выстрела могучего зверя… А парня навылет…
– А штошь за цвет такой на трЯпице? И на руках ваших? Лиловый?
– Да?.. Это кажется вам, подпоручик, вы в расстройстве умственном – от впечатлительности…
И летела душа моя быстро-быстро по колодцу тёмному, что вёл не вниз, а куда-то наклонно вверх. И впереди манило сияние белое, чистое, что желание было только одно – поскорее бы долететь… Но потом как-то всё замедлилось… И оказался я вдруг в особой, как полустанок в пути – комнате… И комната была та без окон, без дверей… Стою я посреди неё голый, но ни стыда ни холода не ощущаю… А потом появилась рядом Зайка Лиловая и взяла меня нежно за руку. Улыбалась она мне с печалью особой, но ласково и заботливо. И повела прочь оттуда дорогой странною, где, знаю, нет хода кому ни попадя. И через время недолгое вывела обратно в мир. Обняла за плечи, сзади прижалась крепко-крепко, шепнула что-то жарко на ушко, что не разобрал, а то вдруг это земля оказалась за спиной, на которой лежал…
– Ах, история, князь!.. Плакать так хочется…
– Правда-правда! Одно дело, что читаешь сама сие удивительное описание приключений ваших, и то у меня и подушка и фурсетка и весь лиф и даже болонка, коей я утиралась, не говоря о кухарке, обеих горничных, старухи-приживалки, повара Матвея (а на что ведь крепкий мужик!) – всех тех, кого слушать позвала, не смогла одна читать – так все и всё были просто мокрыми от слёз!
– Да-да! Сколько чувства! У вас, нет в том сомнения, правда – дамы? – талант литературный ко всем прочим!.. А продолжение? Что же дальше случилось, как та самая удивительная Зайка – Чудо Господне – светом ослепительно-лиловым изошла? Что после случилось, как любимого после раны страшной с Того Света в мир наш привела?
– Конечно-конечно!
– Расскажите обязательно!
– Просим-просим! Нет терпения ждать, как вы продолжение напишите!
– Да! Да!
– Графиня Кнопп, сударыни. Я имею огромное удовольствие быть ныне в доме этом, гостеприимностью, роскошью и удивительными увеселениями славящийся далеко за пределами столицы…
– Ах, князь! Да не тяните же! Вы ведь видите, баловник какой, что все присутствующие дамы в страшном нетерпении о продолжении рассказа вашего! Как можем мы ждать выход следующего номера того журнала, где ваши вирши печатаются, когда вы сами здесь! Так нашли вы того убивца окаянного? Кто же им оказался? Кто посмел на любовь такую удивительную (пусть и мальчик тот совсем без роду-племени был) – руку поднять?!
– Брат его…
– Как?!! Ах…
– Пожалуйста, принесите скорее нюхательной соли – дамы в обмороке…
И вот стою я вновь на ногах, посреди леса, и бодрость во мне, и радостью жизнь плещется, аж обнять и поднять в восторге том всё вокруг хочется! И вижу пред собою двух мужчин в одеянии странном, как сель пьяный портной всё на них по-дури порезал на длинные полоски ножницами в бахрому зелёного, да коричневого с сером цвета. И на головах их такие же затейливые шапки лохматые округ лиц, что зелёнкой смешно измазаны.
Одного я сразу признал – то ж Антоха-балалаышник с трактиру, а второго, что постарше, вроде как и видел, а вроде и не припомню – где…
Так Антоха тот – вот балагур, чудила-заводила! Возьмёт балалайку, мужики в трактиру просют – раз человек с инстрУментом пришедши в заведение; так как-то странно щепочкой струны прижмёт (а струн не три, как обычно – а шесть, вот музыкант!), от чего балалайка хрипеть начинает, аки конь загнанный, и странные пестни поёт, не пойми про что, ногой притоптывая… Нет, что б про любовь там… Спел тут намедни про какого-то страшного злыдня – мужика по имени Койот: что ж ты, собака-Койот по всякому людёв мучишь?!! Так наши уткинские мужики возмутились страшно такому негодяйству, хотели всем мирОм кольёв с ближайшего забору повыдергать, да отходить того Койота хорошенько, штоб не забижал понапраслину человеков! Так Антоха, балагур дюже умник, на то грит, мол – люди добрые, я ж пестню ту выдумал сам! Вот скоморошыще! Книжек, значит, про заморскую жизнь, где эти самые Койоты шайками бегают, начитамшись и с них умом-то и поперхнувшись враз! Но мужики наши уж-то возбудимшись! Хотели самого Антоху за искусство огреть, что б за зря народу кровь не мутил, а – глядь! – Антоха-то как сквозь землю провалимшись с балалайкоею своею ревущей, мозги набрекень мужикам скручивающей!.. А на день следующий опять, как ни в чём ни бывало, сидит на лавке, тренькает. Тут уж обчество его слёзно попросимши пестню ту забойную покасля не петь. Вот, мол, пойдём мы на соседских, стенку на стенку, ты нам и спой сию пестню про злодеев энтих заморских, так мы опосля всех порвём!..
И тут вижу, что Антоха-то плачет, глядючи на меня, и слезинки на зелёнкой лице измазанном уж две тропинки проторили белые. А у меня радость такая в груди, так весело дышится, что не утерпел, не удержался, да и сграбастал Антоху в объятия и давай мять, приговаривая: «Не плачь, Антошка, дам тебе картошку! Не плачь Антошка, дам тебе картошку!»
И тут вспомнил…
Отпустил балалаешника…
– А где Зайка моя? – спрашиваю, да оглядываюсь в страшном беспокойстве сердешном. Так Антоха ещё пуще прежнего заревёт со слов моих, кулаками глаза утирает. А второй, приятель, видно, его – и говорит тихо, с печалью глядя мне прямо в глаза: «Нету Зайки, Михайла Иваныч.»
И тут, может от того, что он меня по имени-отчеству назвал, а может из-за печали этой в глазах его сумеречных, вдруг поверил я ему – сразу… И застыло всё внутри меня жутким куском льда… Вспомнил я, как бежал сюда, ног не чуя, вспомнил, как в небо глядел, смерть ожидая, и как летел потом по колодцу к сиянию белому, и комнату ту вспомнил, где Зайка меня догнала и обратно в жизнь вернула… А свою… А свою, значит, в обмен оставила?!! И помешалось у меня в тот момент в уме от горя и ужаса! И схватил я себя за голову и застонал страшно, стиснув зубы… И понесли меня ноги куда-то сами, Света Белого не видел, тьма страшная опустилась в Божий мир!..
– Плачьте, подпоручик, не страшно иногда и поплакать мужчине – нет стыда в том. Поплачьте… За нас обоих…
Не помню, что было в тот день… Где был, что делал?.. Падал на траву, грыз землю в отчаянии, бил кулаками в кровь, потом опять вскакивал, Зайку любимую звал и бёг не видя куда, пока силы были… Так весь божий день меня не известно где носило… А вечером… Да, темнеть уже стало, оказался я у самого нашего Уткино. Из леса прям на избу деда Кондратия выбежал, шатаясь от усталости. И слышу – глухо так – как паклей уши забиты: кто-то кого-то за углом забора метелит. И что меня дёрнуло заглянуть?..
Вижу, кто-то быстренько убегает в темноту, не признал кто – со спины, а на земельке тело лежит… Глядь! – а то ж братец мой сводный весь уколоченный в кровавую юшку бездыханный валяется! Я – к нему, что силы осталися, кидаюсь, а он, как студень, на руках растекается, обмяк, висит мёртво!
– Люди!! – кричу истошно. – Лю-у-уди-и-и!!! – и бегу с ним по улице, откуда и силы-то взялись после всего?..
И выскочили тёмными пятнами мне на встречу семеро! Двух я плечами зашиб, третьего ногами братца в круг подсёк, как батюшка учил – в бою пощады никому! – четвёртаго коленом в развилку, а пятый ткнул мне в лицо чем-то жёстким, искры из глаз, в носу жарко и солоно, а его головою своею в грудь, нас двое – вес большой: хрустнуло у того что-то под кадыком… И лопнуло всё вокруг откуда-то сзади громом ослепительно-бесшумным, коленями землю принял, но поставил правую ногу на лапоть, за брата биться!!!
А второй удар и не удар уже был вовсе, а так, шум с жёлто-серыми всполохами, онемела голова с тылу, только брата под себя успел подмять, прикрыть телом широким и всё…
…А очнувшись в холоде вижу – на столе свечка сальная чадит и Елисия ФедОровна на табурете, что твоя крестьянка, просто, подперев ладошкой щёку, глядит в пламешко…
Дёрнувшись я, а тут как внутри голОвного колокола на храме в Смоленске оказамшись – так всё загудело-заколокотало в голове и больно, сил нет!..
Она ж на стон мой неожиданный голову повернула медленно и глаза её тёмные, жгучие, но каменные, вечность видящие, глянули на меня копьями острыми…
Встала она спокойно, подошла, внимание уделила пристальное колодкам, кивнула, а затем, взявши ковшик у бочки ясеневой, зачерпнула водицы ледяной и напоила, не торопимши, меня. Ладонью волосья мои растрёпанные поправила и вышла плавно, платьем шурша, так ничего и не молвив.
А я вдруг, как опОенный, провалился в омут чёрный…
– Я не знаю… Я не знаю, как это сказать, князь!.. Вы… История эта удивительная… Нет, не то, не то! Вы… Да!.. Когда на меня глядите, когда вы рядом, говорите, рассказываете так интересно, так искренне и с таким чувством, что и я вместе с вами там, в лесу, или трактире, на коне или в бою… И тогда я не баварская немка, дворянка в осьмом поколении… Графиня Кнопп… Доннер ветер! Да пропади оно всё пропадом, этикет этот, бесчувственными чурбанами придуманный! Майн либе, их либе дих! Поцелуйте же меня, князь! Поцелуйте жарко, как только вы один на всём Белом Свете умеете, обнимите, как тогда ночью в салуне моём, обнимите… И простите, что отвергла вас! Отвергла, гордыней глаза свои ослепив!.. Сияние Лиловое из глаз ваших чудесных!.. Либе… Либе…
– Ну, явился – не запылился, и где вас только черти носили опять… Вам в каком часу надлежало быть на месте, а?..
– Гы-ы-ы…
– Та-ак! Да вы пьянЫ, подпоручик! В драбадан!
– Ы… Ыхгхщньдль-ля! Га-а…
– А постойте-ка!.. Вы дрались с кем, подпоручик? Костяшки разбиты в хлам!.. И чья кровь на вас?! Вы же целы – вижу, как младенец, чья?!!
– За-а… Ай! Цу! Ык!
– Тихо!.. Ти-ихо, Антон… А теперь раздевайтесь, быстро! И одёжу в камин – разжёг как раз… Пошевеливайтесь, что вы – как тютя!..
– Ва-аш-ше… С… Ык! Я ат. Льс-с-с-ст. Во!
– Молчите же, сказал! Теперь портки… Всё кровью свежей заляпано… Быстрее!
– Ы-ы-ы-ы!
– Ага! Пьяную слезу соизволили выдавить… Ждал покаяния, жда-ал, вашу так и раз этак!
– Я З-зайку!.. Лю-ю-ублу-у…
– Я вам сейчас же ваши же портки в рот запихну, ежели не заткнётесь, б-балтун-х-х! Вот – в ведёрке вода, мыла кусок – мойтесь!
– Х-ха-алодна!..
– Ничего, протрезвеете быстрее, на рассолу нет времени… Так, хорошо, вот вам новое платье, как знал – запасься… Рубаха чуть велика, зато чистая. Всё! А теперь – спать! Ложитесь…
– Ваше Сиятельство... Я – там…
– Молчите! Спать немедля – это приказ! Выполняйте!.. Завтра по зорьке дорога дальняя… Н-нда… Вот, что значит – молодой организм… А я со своей бессонницей маюсь который год… Спит ведь, аки херувим… Что ж ты наделал, мальчик мой, что ж ты натворил…
Суд был скорым как летняя гроза. За что судили, я и не вникал, что воля – что неволя, всё едино было мне в тот час… Какие-то люди о чём-то спрашивали меня, а я ничего и никого не видел и не слышал, аки чурбан, раз Зайки любимой рядом не было… Глухо было внутри… Смутно, куда и душа подевалась?..
Помню лишь, как в тюрьму родителей допустили на минуту проститься… Мама плакала, обняв, целовала нежно. Батюшка стоял рядом, смотрел в сторону.
– Свида-ание – зако-ончено-о! – крикнул протяжно страж из-за решётчатого оконца, вдруг вернув меня в минуту сию… Лязгнул замок тяжёлый металлически, скрип стопудовой двери заполонил всё вокруг, как последний набат, что на казнь или на бой смертельный!..
Отец подошёл ко мне, взял за плечи, глянул строго в очи:
– Помни, сынок – одно. Ты – Уткин… А что для Уткиных главное?
– Честь, батюшка! – ответил я, а он обнял меня порывисто и вышел прочь…
Каторга. Осемь лет. Иркутская губерния, поселение. Шахта.
То отдельный рассказ Сказушник дорогой, и не сказка вовсе, как шли мы четыре месяца пешим ходом через пол-Расеи, ветром продуваемы, дождями осенними поливаемы… В памяти осталось только серая спина впередиидущего каторжника, да вперемешку с тупым цоканием цепей ржавых наших, топот тысячи ног. Сколько умерло от болезней и усталости к концу пути – не знаю, но и не один десяток, точно. Меня ж ничего не брало, шёл себе потихоньку – и сила и здоровье остались при мне. Но так ни с кем я и не заговорил ни разу, не познакомился, да и сам не обращал ни на чьи слова внимания. Так меня и прозвали как каторжане, да солдатики, что вели нас, грешных, почти через всю Рассею-матушку – Михайлой-Молчуном, а мне и дела до того не было никакого…
На месте определили в бараки по триста душ, а дело шло к ноябрю, снег выпал… Но то не интересно, всё было просто и без хитростей особых – работа в шахте, кайлом маши, не думай, барак, похлёбка, краюха хлеба чёрстваго, да каша пустая. Разве что один день на два месяца выходила моя очередь в числе прочих быть на колесе, что через блоки особые клеть с людьми из шахты опускала-поднимала по двадцать человек за раз. И было так Богу угодно, что следующее событие произошло именно в ту зимнюю ночь на смене моей, верхней, в буран страшный…
– Вы уже уходите?..
– Да, Сюзанна, светает уже…
– Я понимаю, что задаю нелепый вопрос – вы человек занятой, государственный, но всё же… Когда мы… Снова увидимся?
– Теперь и не знаю точно, графиня: сегодня аудиенция назначена у Государя и, ВИЖУ, что опять предстоит мне дорога дальняя. А там…
– Я буду считать пустые без вас дни, князь. Я буду считать пустые без вас ночи… Либе… Либе…
А в неволе, мил Сказушник, человек обретает совсем другой смысл своего земного существования. Потому как нагой он и в мыслях и в поступках и в желаниях скромных. На воле-то какой раз всегда есть возможность и в сторону отойти, али спрятаться куда; словом пустым, неискренним закрыть что-то, что не желаешь показать на суд человечий… А здесь… На виду всё, некуда схорониться… И если есть в ком червоточинка, гнилинка в душе, то всенепременно жизнь тяжкая, арестанская, наружу-то её и выдавит… Но и волю покажет, коли есть… И вот что ещё: увидел я там как слабые духом в кучи сбивались, словно комары пред дождиком, и толклись бездумно вокруг того, что видом своим, как правило, ничего особенно и не являл, да глазами злобными жуть наводил на них одуряющее-сладкую… Таких людей начальство ставило бригадирами и те совсем не работали, жили в сытости и злых помыслах, как кого из таких же, как они изничтожить и долю забрать с людишками работными себе в стаю. Многие бригадиры даже после освобождения оставались в бараках своих, как Кащеи какие, не в силах от власти своей безграничной и лютой оторваться… Вот к такому свободному бригадиру, да несвободному нелюдю, что Бога забыл, я и попал…
А по прибытии каждый каторжник пред бараком освобождался от особых колодок тяжких, что несли мы по этапу последнему. Думаю, то делалось специально, чтоб человека пред тюрьмою ещё более унизить – мол, знай своё место! Так у всех от железа того волдыри и язвы на коже стёртой повскакали, а у меня сняли – чисто!.. Подивился народ, позавидовал, а я и молчу, чего воздух трясти напраслиной…
А далее каждый, входя в барак, на колени пред бригадиром вставал, как ханом каким басурманским! А я не встал, гляжу ему сурово в очи. Тот мигнул, зубом золотым сверкнул, головою своею маленькой дёрнул, за ус себя щипнул. Так на знак тот его трое дюжих молодцев на меня кинулись, хе-хе… Повалил я их оземь друг на дружку, сам сел сверху, руки на груди сложил… Народ округ смеётся потехе неожиданной.
– Упрямший, значит. – бригадир то слово из себя скрипуче выдавил, все притихли разом. – Ну, ни чё, и не таких ломали!
И из-под себя махом ножик выхватил и мне в грудь метнул! А у меня в глазах вдруг замедлилось всё вокруг, как кто ручеёк быстрый, весёлый, игривый – в масло тягучее обратился… Наверно, нелюдь усатая для себя и для всех, кто столпился, глазея, вокруг, делал всё быстро и неотвратимо, аки молония небесная, что от меча огненного ея никому не убежать… Но мне виделось, как с ленцой, напоказ вроде, засунул за спину руку он, привстал, потянул после, а потом размахнувшись кругом, ножик короткий, подал мне, глаза зажмурив от чего, не понять мне – и тот, крутясь, ко мне полетел… А вот и ручка его деревянная, прям ко мне в ладонь легла. Теперь и я с ножиком этим и молчание гробовое, да глаза выпученные, страхом и злобой налитые… Повернулся я и ножик тот по самую рукоять поперёк волокон в столб бревенчатый, что крышу поддерживал, и всадил! И лёг на ближайшую лавку, повернулся к стенке деревянной и уснул покойно. Только во сне чувствовал, как по мне взгляд его ненавидящий скользил, да всё равно мне было. Не тронул меня никто.
А по утру пошли в шахту, киркою камень дробить. Боялись каторжане новые спускаться вниз, то верёвки скрипели жутко, блоки шатались; бывалые арестанты шутили, клеть ногами раскачивали, билась она о стены, страх наводя, и зубоскалили про то, как раз в год срывается клеть и, если повезёт, все четыреста саженей с вопящими от ужаса предсмертнаго несчастных к неминуемой гибели летит в чёрный колодец.
А я молчал. Смерти нет.
Коней Второй Части.
25 апреля – 07 июня 2007 года, станция метро Щёлковская 18-37
Москва – Новый Городок
Лиловая шубка - зелёные глазки
Часть Третья
15 Июня 2007 года, Москва
– Здравствуйте, Ваша Светлость! Как же я рада опять принимать вас в доме скромном своём!
– Добрый вечер, Елисия ФедОровна! И мне, признаться, необыкновенно приятно вновь воспользоваться вашим гостеприимством в пути моём дальнем. Вашу ручку чудесную…
– Ах, Святослав Ернестович… Отвыкла я от светского общения. Рюмочку с дороги?
– С удовольствием. Однако, зима в этом году в ваших местах суровая! Думал – помёрзну, пока доеду до вас… Как восемьсот двенадцатый опять на дворе…Э-эх, хорошо! Нет, закуски не надо, благодарствую. Вкус вашей анисовки сам по себе великолепен… Ну, как вы здесь, как хозяйство, люди?
– Ничего, с Божьей помощью, всего хватает, на месте не сидим… А как там Государь, Петербург милый, как подруга моя разлюбезная графиня Кнопп? Письмо тут мне давеча прислала…
– Вот как? Вы – знакомы?
– Конечно… А, вы шутите!.. Или – всё-таки нет?.. Не изволите сигару?
– С удовольствием… Да что там со столицею особо сделается, так, опять наводнение по осени, подвалы многим попортило, а более и ничего… Скука.
– Да? А я вот наслышана, что вы фурор подлинный в столичном обществе рассказами своими удивительными про Зайку нашу Лиловую произвели! И газеты, и журнал литературный ваши заметки печатали, подробно писали как, где, у кого вы были в сей вечер и кого посещением своим прославили… Сам Государь про вас так лестно отзывался, о талантах ваших… А что – правда, что ту самую трЯпицу, что Зайку раненую вы перевязали – Государь у вас, да и не только Государь, выкупить просили за любые деньги? Что – де, кровь ея лиловая чудодейственными свойствами обладает – то болезни, хворь всякую, раны исцеляет; мудрость и ум ваши – преумножила безмерно?.. Что ж вы так загадочно улыбаетесь, Ваша Светлость, мучаете меня, да?
– Отнюдь, Елисия ФедОровна. Просто, я так понимаю, мне особо и нечего добавить к словам вашим – вы и так удивительнейшим образом обо всём уведомлены…
– Нет-нет! Конечно, я умею читать между строк (это как в картах – чувствовать прикуп), и та нежность… Да, она мне о вас писала много… Не смущайтесь, ведь не удивительно и влюбиться в такого мужчину, что всегда были и будут редкостью… А я предлагаю вам сделку, князь! Совсем не спроста ваш путь опять привёл вас ко мне, хоть теперь никакой важности… Государственной – важности нет в том, не за водкой же вы приехали – смешно!.. Вижу, что личный интерес заставил вас опять появиться в захолустье нашем. Так ответьте мне на мой вопрос, а я отвечу, клянусь, на любой ваш!..
– Как горячечно… Вы пылаете, как стог сена сухого… Меня всегда радовала ваша проницательность, чтоль не свойственная женскому уму… Да и чего там греха таить – не всякий муж похвастать сиим умением может… Ладно, вы правы, и тянуть нечего – я принимаю условия сделки.
– Что вы видели… Тогда? Ведь вы узрели нечто большее, чем помощник ваш – вам по рождения ДАНО ВИДЕТЬ, я давно это знаю… Ведь поначалу я очень вас боялась, ещё тогда, в Петербурге, как мы встретились в первый раз в салуне графини… Но у вас доброе сердце… Сердце… Скажите же, что вам Зайка Лиловая передала, уходя? Как всё было? Ведь не в трЯпице той одной всё дело?!!
– Не знаю… Не стал бы так категорично утверждать по поводу артефакта этого… Не доросла ещё наука наша до понимания вещей таких… Может, лет через сто, али более… Но вот кое какие болячки ушли куда-то, как и не были, бодрость всегда, как двадцать лет скинул; а может – это просто привычка, иль опыт. Но знаю точно, что Зайка Лиловая – сущность удивительная, волшебная и, абсолютно уверен, не на Земле рождённая – уходя, подарила мне что-то такое, что и словом русским точно определить нельзя. Если Михайлу она от раны смертельной в те несколько мгновений излечила, то у меня открыла как-то по особому глаза… На мир, что вокруг, на людей, на поступки и слова их, на природу – зверей и птиц, деревья и камни, лето и зиму… И на себя самого… Ясно и открыто стало мне всё… Подпоручика лихорадка била, на колени он упал, голову руками стискивал, стонал, лицо страданием исказив, бессвязные слова выкрикивал, трясся, что осиновый лист – потому и не видел, как Зайка Лиловая глазки свои чудесные открыла и руку мне, улыбаясь, протянула. Взял я её ладошку горячую, подняться помог, а она обняла меня крепко и нежно, личико в грудь мне уткнула и засмеялась тихо и счастливо… А потом подняла на меня глаза свои лучистые, изумрудом ясным наполненные, и прошептала: «Здравствуй братец, здравствуй, милый!» И что случилось со мною в тот миг – не передать никак… А затем опустилась она к Михайле, обняла его, прижалась крепко и засияла так, будто я у Солнца Лиловаго в тот миг оказался!..
– Чудны дела Твои, Господи!.. Сердцем чуяла что-то подобное. И что же вы теперь, как же вы?.. Почему молчите, мучитель мой, почему же?!!
– Я выполнил условия сделки – вопрос может быть задан только один.
– Вы интриган!! Вы – мучитель бессовестный!! Я чувствую жуткую ревность к ней! О, графиня… Вами, князь, невозможно управлять, вы всегда ускользаете – изящно и незаметно, как тогда в салуне… Я считала и считаю себя сильной женщиной… Но меня никогда не покидала мечта найти то плечо, ту спину, укрывшись за которой я могла бы быть просто женщиной, а не хозяйкой, надсмотрщицей, судьёй, богом и чёртом в одном лице, мужиком в юбке в конце концов!.. Я ждала писем от Сюзанны с напряжённым нетерпением, а, получив, читала с дикой завистью, десятки раз перечитывая, зная наизусть те скупые строки, что посвящала она вам, и смертельно её ненавидела за то, что вы прикасаетесь к ней, а она… А она может… Прикоснуться к вам… Сколько бессонных ночей я провела, мечтая и ожидая вас – карты давно предсказали мне появление ваше и шанс… И вот вы здесь, в моём доме и так близко… Но взор ваш холоден… У меня нет надежды?.. Ничего, я сильная… Я – сильная… Да, пришло время платить по счетам! Я готова, Ваша Светлость!
– Вы, зная наперёд, позволили не только вашему сыну завладеть оружием, не только покуситься на чужие жизни, но и допустили ожидаемую над ним расправу (так как вычислить его вину не составляло никакого труда), повлёкшую за собой нечестное судилище и горе осиротевших при живом сыне родителей. Для чего?
– Да вы знаете, для чего, Ваша Светлость… Знаете, я по глазам вашим вижу… Дурь надо было ему выбить…
– У меня для вас две минуты, подпоручик, слушайте и мотайте на ус, дважды вам никто повторять не будет. И напоминать о важности и секретности сего дела, кое вам поручается.
– Да, Ваше Величество!
– Вот пакет. Догоните князя К., вручите лично. Вскроете сами – вас повесят, будут отбирать – стреляйте! Отберут – сожрите! Всех… За князем вам вменяется задача неусыпной, круглосуточной охраны. Упадёт волос с его головы – вас повесят, стрелять будут в него, саблей рубить – телом прикрыть, но не дать!
– Да!! Да!!!
– Не перебивайте… На прощание совет личного характера – будете донимать канцелярию Двора рапОртами своими жалостливыми о какой-то вине, самобичевании, желании открыть обществу глаза на злодейства какие-то – вас повесят… Молчите?.. Хорошо. Отныне ваш призывной в Тайном Кабинете – Флэш, а лучше, запишем по-Аглицки, чтоб враги головы уломали, плешь проели и задницы в камень отсидели – Flesh!
– Да, Ваше Величество!
– Вы ещё здесь, подпоручик???
– Да…
– Вон отсюда-а-а!!!
– Да-а-а-а!..
А зима в краях иркутских суровая, снежная да морозная. В день снегу по колено намело. Выдали нам одёжу зимнюю – то тулупы, шапки медвежьи и другое. Правда в шахте, на глубине не холодно, да кирка греет: скидывал всё с себя – портки да рубаха льняная только.
И было знамение мне, Сказушник дорогой, пред тем днём – особое… До того я и не ведал, зачем мы мозоли трём, без устали скалы крошИм. Да и не интересовался я этим – то всё равно ж мне было. И вот, уже вечор, смена ночная, слышу, по штольням топает, тюкнул я валун киркой, а тот, как орех, лопнул на две дольки! А по серёдке в свете факельном заискрилось что-то необыкновенное!.. Как глаз чей-то на меня с радостию взглянул из мрака вокруг. Протянул я руку, а то изумруд с голубиное яйцо как сам из своей лунки – миллионолетней колыбельки – мне в пальцы выпрыгнул… Смотрю на чудо и дивлюсь. Потеплело в груди – то Зайка любимая зеленоглазая мне привет шлёт – понял я. Да и заплакал тихо в первый раз после всего…
А слышу – смена уж близко, работный люд сапогами гремит, переговаривается, эхо. Сунул я камень волшебный в рукавицу, да и к клети пошёл наверх подниматься. И запело во мне что-то, и песней этой заполнило пустую душу...
Прихожу в барак, а там меня дожидаются… Сидит бригадир на троне своём, а за ним двадцать битюгов с колами, а кто и с ножичками в руках сигнала ожидают. Народ весь за нары попрятался, выглядывает боязливо, наблюдает.
– Ну! – бригадир моську свою скривил: – Молись, Михайла-молчун, смерть твоя пришла!
А я улыбаюсь в ответ.
– Бейте! – крикнул тогда царёк слабых духом и пальцем на меня ткнул. И бросились сворой на меня шавки его верные! А мне смешно – Зайка моя ведь ко мне вернулась, пусть и так, в камешке, да только и душа её со мною теперь! А значит – и Любовь, чего после бояться? И опять, как в первый день, всё вокруг замедлилось, как в киселе потекло, а супротивников своих я стал хватать по одиночке, да за нары в полёт, аки птиц перелётных – отправлять. Крики, грохот, треск! Вот потеха! Глядь – а и нет более никого против меня! Только один бригадир трясётся, отворачивается. Подошёл я к нему, посмотрел в глаза его змеиные и сказал просто:
– Ты – следующий.
Сжался нелюдь в комок, глазёнками зыркает – и чего такого трогать, руки марать. Да зря, видать, пожалел…
А на день следующий встал я сотоварищами у колеса с ручками, жёсткими ладонями отполированными, клеть поднимать-опускать. То людей, то породу пустую. А камешек, что Зайка любимая мне послала, схоронил за пазухой, да для надёжности кусочком материи зашил, как карман глухой – слева, у сердца.
А над шахтой сарай немаленький построен был, чтоб людям на ветру не стоять и механизмы содержать, что через блоки клетью управляли…
Холодно внутри сарая того, печи нет. Беспрестанно двери широкие открываются, повозки с породой выкатывает рабочий человек, снег и ветер гуляют. Только работой и спасаешься – зимы там, ох – сурьёзные!..
И вот уже время обеда, пайку должны подвезти, а всё и нету – народ волнуется!.. Гляжу – метель страшная за дверями разыгралася – как кто обозлился на нас где-то там на небесах невидимых… И воет и свищет! Снег иглами белыми, молониями хладными! Потемнело – тучи, видать, низко да плотно… Напарники мои кучей сбились в угол, дрожат. Кто молитвой Бога вспоминает, а то и спасения просит…
И тут слышим – дверь грохочет, на петлях ходуном ходит, как кто дубиной её охаживает! В испуге все, а я в сторонке, у стенки дырявой, жду чего… Дверь распахнулась тут, ветер воем сарая наполнил, а в проёме бригадир стоит, сутулясь, аки демон улыбается страшно! Потому как в руках его пищаль древняя, что, небось, ещё Ермак Сибирь воевал… Входит он, озирается, ухмыляется, глазами тёмными страх наводит – ясно ж, за чем пришёл… И за кем – ясно!
А позади него вьюга бураном бушует, снег внутрь сарая валом валит, как конец света пришёл какой!
– Али не меня ищешь! – громко спрашиваю, вой перекрикивая, а тот пищаль подымает медленно, улыбается жутко!
– Ну што? – скалясь, спрашивает, пальцами на курке поигрывая, – Боисься?!! Теперя-то тебе ничё не помогет, от пули не увернёсьси!
И тогда сказал я слово заветное, что когда-то мне дед Кондратий передал, строго-настрого наказав использовать его лишь в ту минуту, когда ни сил, ни надежды, ни помощи нет. А на чаше весов Фортуны – жизнь!
И вышли тогда из бурана страшного, как из ниоткуда, тенями серыми – три волка огромных! И клыки их были, как сабли! А когти, что ножи острые! И жёлтый злобный огонь горел в их круглых очах, от которого кровь стыла в жилах, кто видел сие!
Закричали в ужасе сотоварищи-каторжники мои, а бригадир, узрев их лица в сумерках, обернулся, да так и застыл, как истукан каменный! А потом, как на ходулях, ногами деревянными, попятился назад, пищаль выставив, споткнулся о что-то через пять шажков, да и полетел в шахту с воем собственным! Только грохнуло изнутри гулко и сверкнуло отблеском!..
Самый большой волк подошёл ко мне, посмотрел с разумом в глаза и лизнул руку, что я ему протянул. И скакнули они разом прочь за дверь, исчезнув в метели, только вой их жуткий, что песня есть, на миг со свистом ветра смешался…
А через час и непогода затихла…
Ну, мил человек – сам знаешь народ наш: любят у нас по Расеи языком почесать, кто кого переплюнет в выдумке! Ой, ну и каких-то я только после этого пересудов о сим событии и о себе самом не слыхал, едрить туды налево! Хе-хе… Баили, што волки были, аки коровы агромныя, да и по человечьи со мною гутарили. Бригадира, как сявку какую, на кусочки малые зубами-когтями страшными порвали! Да – то, да – сё!.. Ох!.. И што вожак их волчий мне в ноги кланялси, а другие помнили и божились, как видели, што не кланялси, а лапы на плечи мне клал и лицо с визгом щенячьим лобызал, а третьи вообще деву белую во вьюге узрели – знать, то сама Мать-Зима Сибирская на защиту мою пришла! Даже дрались в спорах некоторые, вот беда на мою голову!..
Но приехало на утро начальство каторжное – и до того бывало, что люди гибли по причинам всяким, да то простые каторжане – чего и разбираться?.. А тут такой коленкор!
Стали допрашивать всех поочерёдно – что, да как? А в ответ сказки народныя кто во что горазд! Ну, и все – ясно дело, на меня пальцем кажут: герой, мол! Спрашивают вежливо и меня – что видел? Я и отвечаю: вбежал бригадир с пищалью, да за ним три волка, могет – он поохотиться задумал, да силы не рассчитал с оными зверюгами справица? Споткнулся в сумраке о бортик, да и свалился в шахту, а волки, видать, людёв испужались и убегли. Вот и всё…
Но только эта история обросла в миг такими сказочными подробностями, что слухи о ней докатилися и до самого верха Иркутска – генерал-губернатор сей Сибирской вотчины царя нашего, соизволил вдруг неожиданно призвать меня под свои светлые очи… И через день прислал за мной конный наряд, и с ним повозку на полозьях крытую – глядь, как барин какой едет!
И все триста каторжан провожать меня вышли, неловко даже…
Кто по плечу хлопает ободряюще, кто просит слёзно о чём-то, а кто и в пояс кланяется, дверцу повозки спешит открыть, странно…
А у меня покой в душе, камешек волшебный сердце греет – то Заюшка любимая со мной… Поклонился у повозки людям, сказал «простите, люди добрые», да и поехал.
Катились часов пять. Не спеша, уж вечереть стало. Подъехали к Иркутску к будке стражника, тот бревно полосатое, что дорогу затворяла, нам молча поднял, в тулупе укутавшись, мы и проехали без помех…
Вот и город – единство несхожих, дивлюсь… Ведь и в Смоленске бывал не раз, а здесь всё по другому! Смотрю в окошко – дома высокие в три поверха, людёв, как семечек – гуляют, спешат куда-то, да всё нарядные – могет, и праздник какой?
Подъезжаем к главному дому высокаму, што аж в пять поверхов – вот так диво! И не насмотришься… А в доме том сам генерал-губернатор заседает, суд и право вершит, царём поставленный…
И во дворе широком, что чуть не половину нашего Уткино объять смогет, забором опоясанный затейливым, што многия кузнецами искусными выкованный – видимо-невидимо колясок всяких…
«Повезло ж тебе, парень! – грит мне жандарм сопровождающий, а кучер важно головою кивает на сие слова его, – Ты на бал ежегодный попал севодня. То Фортуна, видать, твоя… Авось вывезет!...» – и перекрестил меня, божий человек.
Подождали немного, пока обо мне справлялись, сижу в кибитке на краю двора, мне спешить некуда… Однако, почему ж волнение странное в сердце моём такое волной накатывает! И с каждой минутою всё более и более?..
Вот подбежал человек – рукой машет: выходи, мил человек, и твой черёд пришёл… Страшно вдруг стало, в ушах как паклей набито, ноги не свои, выносят меня из повозки сами, а глаза сон видят…
Захожу в широкие двери, а внутри сотен пять людей в прекрасных одеждах в огромном зале танцуют слаженно и прекрасно, у потолка навес и видно, как музыканты в смешных пинджаках чернОго цвета музЫку весёлую наяривают! Иду по залу в каторжном своём тулупе и с шапкой чернявой в руках, а на то и никто внимание, глаз не кажет – один я: делай, чего хошь, никто меня не ведёт, как забыли, али не видят совсем! Мужчины и женщины, смотрят друг на друга, улыбаются, вращаются вокруг меня, не задевая, а то и кивают любезно, приветствуют, как своего, родного – здравствуй, мил человек! А я в грязном тулупе, шапку засаленную за спину прячу, небрит полгода, не стрижен и баню забыл… Иду, кланяюсь в ответ, руку к сердцу прикладываю, удивительно мне… Прохожу через зал тот ровный, как стол зеркалом, и вижу: на кресле широком, что на приступочке стоит, для огляда всех с высоты удобнаго, важный человек сидит… Видом и не стар и не молод, трубочку курит, не торопится, и вроде как знакомый мне, а и не припомню – где и видал его… И в очи мне прямо глядит с пониманием прощающим, голову подперев двумя пальцами…
Подошёл я к нему, в пояс по-русски поклонился, зная – так надо. И тут музЫка замерла!..
Сколько людей было в зале, в доме том, кажется, но разом повернулися ко мне и очи на меня свои обратили внимательно… И воздух в тот миг свежим Округ стал, как после грозы быстрой, аж волосы на голове зашевелилися!..
– Здравствуй, Михайла, по прозванию Молчун, вот и свиделяси. – то генерал-губернатор грит мне, как издалёка… – Вот и – ты, наконец… – добавляет странно и тихо, кивая мыслям своим.
– Здравствуйте и вам, мил человек, – я ему в ответ вежливо, оглядывая стороны. А все молчат, слушают.
– А знаешь ли ты, Михайла, – продолжает он спокойно, – кто стрелял в тебя, смерти желая, и целил в Зайку Лиловую? Любви вашей – завидуя?
Опешил я!.. Стою столбом, глазами хлопаю, как понять слова такие, как понять прознание сие?! Только свечи тысячами потрескивают вокруг, а никто ножкой не шаркнет, не хмыкнет…
– Не знаю, Ваша милость, – отвечаю с волнением, чего и молвить в ответ?
– Брат твой. – как камень с небес в темя его слова.
– Что ж!.. – вздохнул, как из омута вынырнул… Помолчал…
А и не отводит он глаза свои чуткие, смотрит в душу, ВИДИТ…
И ярость откуда-то у потолка далёкаго колыхнула меня да и затихла…
– Что ж! – повторяю. – Так наказан он уже кем-то за злодейство сие, чего мне роптать…
– Так ты в неволе безвинно! Разве не обида в тебе на то?
Пожал я плечами, покумекал…
– Везде ж люди живут…
– Добрый ты человек, Михайла… На том и стоит земля наша. Другой на твоём месте бы… А знаешь ли ты, что выжил брательник твой и в ус себе не дует после сего?
– Дак и… Ладно! И слава Богу! – с великим облегчением говорю ему в ответ в тишине той, перекрестимшись. – Значит, есть у него возможность сей грех у Бога отмолить, а не гореть в геенне огненной!
– И… И нет у тебя обиды на него?
Помолчал я малость опять, оглянулся на людей вокруг, волосья пригладил пальцами. А затем достал камешек заветный, на ладони его протянул вперёд, да и заискрился в лучах он, зеленО вокруг по-весеннему стало, и вздохнули разом все вокруг, облегчённо, ношу какую скинув!..
– Нет, нету. – отвечаю ему. – Потому как всё Любовь ея завсегда со мною, а значит – и жизнь.
Поднимаю глаза и вижу, как из-за плеча сурового человека того, выходит девушка в платьишке простом лиловаго цвета и глаза ея, изумрудом наполненныя, сияют любовию той!..
Видимо, что-то в тот момент со мною приключилось, однако… Как после увидел я лица добрыя, склонённые надо мною, а кто-то веером обмахивает лицо горячее… А она, Зайка Лиловая, держит на руках голову мою и лоб поливает алмазными слёзками зелёными. И смеётся она, и гладит ладошкою нежною лицо моё…
– А что ж так, – глупо говорю я, страшась сей сон прервать холодом неуёмным в груди своея…– а в ответ чудо является:
– Просто люблю я тебя…
11 августа 2007 года, 16-17, Тимирязевская, Москва
Огонь в камине почти погас, лишь тлеющие угли алели внутренним жаром. Рассказчик мой молча глядел в камин и лицо его казалось высечено из багрового камня. Я тоже молчал, переживая историю…
Дед Михайла поднял на меня свои очи и в комнате медленно посветлело. Дверь отворилась и на пороге я увидел девушку в простом лиловом платье, и свет с нею вошёл в комнату. Она подошла, улыбаясь, к Михайле сзади, обняла его, прижавшись щекой к его щеке. И через несколько мгновений собеседник мой стал неуловимо меняться видом своим… Исчезли морщины и старческие пятна на коже, а сама она разгладилась и порозовела, потеряв пергаментный оттенок затворника. Седина окрасилась в тёмно-русый цвет, как и борода, что сама стала аккуратной и коротко подстриженной. И улыбка, озорная и весёлая заиграла на его губах. Девушка переглянулась с ним, с уже совершенно молодым человеком, посмотрела лукаво на меня и сказала:
– Здравствуй братец, здравствуй – милый!
И засияло в комнате ярко и весело! И зайцы заскакали вокруг гурьбой, танцуя свой удивительный танец. Потому как нет животного в лесу или в поле русском веселее и беззаботнее зайцев! Жизнь коротка – беги, веселись, пляши, песни пой, чего грустить? И вот уже ветер свистит в ушах, и лапы, толкаясь упруго, стремглав несут по едва заметной лесной тропинке заячьей! Несут быстро-быстро! Потому как ждёт не дождётся впереди любимая Зайка – и надо спешить!
14 августа 2007 года. Новый Городок
Москва – Балашиха – Новый Городок – Казань – Москва – Новый городок
Мой адрес eryk@inbox.ru