Сергей Решетнев
Детская больница
Не насытится око зрением, не наполниться ухо слушаньем ... У мудрого глаза в голове его, а глупый ходит во тьме. Но узнал я, что одна участь постигнет их всех.
Екклесиаст 1, 8; 2, 14.
В семь лет я узнал, что умру. Проплакал всю ночь, но это совсем не помогало. Тогда я понял, что надо что-то делать, а не плакать. «Должен же быть какой-то выход». Тогда я отказался от идеи стать космонавтом, лётчиком, сапёром, моряком, я решил, что я стану врачом.
К этому времени я не верил ни в Деда Мороза, ни в ангелов, ни даже в привидения. Чёрт побери! Да если бы я встретил в жизни хотя бы одно привидение, насколько бы мне веселее жилось, ведь ясное присутствие потустороннего духа доказывало бы, что душа несомненно бессмертна. Я бродил по кладбищам и лихим местам в темноте, я молился и медитировал, экспериментировал с разными веществами, и хотя бы один завалящий Каспер проплыл мимо. Никого.
Я читал труды Отцов церкви, спиритов, «Агни Йогу», Блаватскую, Жития Святых, «Книгу Мёртвых», «Книгу Перемен», экзистенциалистов, прагматиков, но ничего честнее «Аристоса» Джона Фаулза не обнаружил.
Сколько раз я в детстве лежал в больнице, причём именно в городской детской больнице трудно подсчитать.
Я помню, каково это обходится без слов, заикаться. Ты сидишь один на один с «Живым деревом» на подоконнике, смотришь в окно и молчишь, ты ни с кем не играешь, потому что почти во всех играх нужно разговаривать, а ты не можешь. Над тобой смеются, тебя передразнивают, и даже взрослым не хватает терпения дослушать тебя до конца. Потому что ты заикаешься. Слова рвутся из тебя наружу, но застревают где-то в горле, язык не может справиться со звуками. То, что я сейчас говорю довольно сносно, то что я вообще сейчас живу, пишу эти строки – заслуга детских врачей.
Мне нравилось в больнице. Конечно, нельзя столько гулять, как дома. Но, зато, сколько других преимуществ, если, конечно, дела твои не совсем уж плохи. Каждый раз, когда меня отводили в больницу, я испытывал чувство волнения, лёгкой тревоги и новизны, я бы сказал даже ощущение какого-то праздника. Я ложился на операцию по поводу грыжи и чувствовал себя героем. Да, я думаю, то же ощущали и другие мальчишки из палаты. Мы наперебой хвастались временем операции, длинной швов, числом уколов и таблеток, температурой. И от души делились всем, что нам приносили из дома. А приносили нам всегда вещи чудесные, в обычной жизни не покупаемые. А когда приходят мама и папа, ты стоишь или лежишь такой герой. Тебя там спрашивают о том, как ты себя чувствуешь, а ты так небрежно отвечаешь: «Да, ничё, нормально, вот у Витька из второй палаты, вот у него спицы в ноге – вот это да». А Витёк из второй палаты даёт тебе столько новых книг, он то уже давно их все прочёл, ему не жалко. А ты впервые читаешь такую огромную по размерам книгу как «Остров сокровищ». Да ты бы дома никогда за такую и не взялся, а тут такой кайф. Ты сражаешься с пиратами, ты стреляешь из трубки Бен Гана, вдруг, бац, и ты в палате, и доктор прикладывает стетоскоп к твоей груди. И ты понимаешь, что нет ничего интереснее профессии доктора.
Среди загипсованных ног, залепленных пластырем крест на крест глаз, пятен зелёнки, запаха эфира, крика и плача понимаешь, ещё не облекая это явление в понятия, относительность бытия. Самый сильный и старший лежит под капельницей и ничего не может без помощи слабого и младшего. Весёлый мальчишка с переломом руки из многодетной бедной семьи счастливее бледного избалованного подростка с аппендицитом.
Медсёстры и нянечки добрые и заботливые. Ты уже подрос, дома и в школе больше о тебе так не заботятся, а посторонние люди нигде так ласково с тобой не говорят, как в больнице.
Когда ты после операции тебе приносят еду в палату, ты мужественно переносишь последствия наркоза, сухость во рту, температуру, чувствуешь себя героем. Но никогда не задаёшься, потому что вокруг тебя такие же «герои», а некоторым приходится выдерживать и кое-что похуже. А ещё лежачему позволено не выходить из палаты, когда её будут «кварцевать». Только нужно завернуться в одеяло и не выглядывать. Но ты всё равно разок да выглянешь, увидишь болезненно яркий белый свет с фиолетовым оттенком, почувствуешь странный запах, и снова нырнёшь в темноту, потому что боишься ослепнуть. И думаешь, а каково это быть слепым? А сам бы ты смог? А без ноги, а без руки? Сам себя пугаешь. А потом думаешь, а что будет, когда тебя не будет? В детстве эта мысль манит, как магнит, этот потом ты научаешься её прогонять.
Лев Шестов в работе «На весах Иова» пишет, что и величайшие умы не могли предложить что-либо человеку, взамен религии. В «Смерти Ивана Ильича» и в «Записках сумасшедшего» ужас перед бессмысленной кончиной. Отец Сергий и Иван Ильич на грани иного бытия равно бессильны и беспомощны.
И что же в ответ на ужас осознания конечности своей жизни придумали люди?
Жан Бодрийар утверждал, что система, стремящаяся к совершенству, изначально боится смерти, что история человечества есть история вытеснения смерти. Смерть вытесняется из общественного и индивидуального сознания с помощью симуляции. Нам предлагают поверить в обратимость всего, кладут конец линейности, времени, языку, экономике, власти. Современный мир строится из моделей и симулякров, не обладающих никакими референтами, не основанных ни в какой реальности, кроме их собственной. Симуляция стирает всякое различие реального и воображаемого, выдавая отсутствие за присутствие. Классики будто бы живы, Бог будто бы есть, прошлое – это фильмы и книги, оно здесь, с нами, будущее тоже – оно присутствует в планах и моделях. Симуляция бессмысленна. Но в ней есть «соблазн», «обман», «очарование».
Люди знают о смерти, но стремятся забыть о ней, хотя факт будущего исчезновения лишает смысла все начинания, чувства и мысли. Но мало кто хочет об этом думать. Люди уходят от своего страха, откладывают встречу с ним, насколько возможно.
Я тоже, как и многие, мучительно искал выход из этой ситуации. И, не встречая понимания у окружающих, находил его в книгах.
Герой древнейшего мифа Гильгамеш отправляется на поиски травы бессмертия, чтобы оживить друга Энкиду. Проделав трудный и опасный путь, он находит волшебную траву, но, усталый засыпает, а змея крадёт бесценное средство. Гильгамеш («всё видавший») говорит: «Ярая смерть не щадит человека: Разве навеки мы строим дома? Разве навеки ставим печати? Разве навеки делятся братья?… Пленный и мёртвый друг с другом схожи – Не смерти ли образ они являют?»
Василий Купревич, крупный учёный биолог, 17 лет возглавлявший Белорусскую академию наук, утверждал, что смерть не изначальна в природе, она явилась приспособительным средством, выработанным в процессе эволюции. Но в человеке этот эффективнейший механизм усовершенствования рода – через смену поколений – не просто исчерпывает себя, через него уже не достигается невольного прогресса, ибо вступает активная, преобразующая мир и себя сила – разум, по своей сути требующий бесконечного личного совершенствования.
Живое вещество исключительно стойко и долговечно… Известны особи древовидных растений, возраст которых достигает 10 – 12 тысяч лет… Исчезали реки, возникали и гибли цивилизации, менялись очертания континентов, между тем деревья продолжали жить.
Организм человека сложился в далёком прошлом, по-видимому, на долгие времена. Смерть стала историческим анахронизмом. Как факт, способствующий улучшению природы человека, она уже не нужна. С точки зрения общества она вредна. Исходя из задач, стоящих перед человечеством, просто нелепа.
Константина Циолковский, ракетостроительные проекты которого в своё время тоже казались полубредом или фантастикой, писал: «Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у Солнца, которое ещё теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям… нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, то невозможно сомневаться и в достижении бессмертия. Смело же идите вперёд, великие и малые труженики земного рода, и знайте, что ни одна черта из ваших трудов не исчезнет бесследно, но принесёт вам в бесконечности великий плод».
В девятом классе раз в неделю мы приходили в старое деревянное здание рядом со школой №4. Там был так называемый Учебно-производственный комплекс. Предполагалось, что мы выгодно осваиваем в старших классах какую-то профессию, которая может нам пригодиться. Мальчишки почти все, конечно, записались на курсы вождения, чтобы по окончании занятий получить права. Немногие пошли в столяры и плотники. И уж совсем единицы решили заняться медициной. Собственно говоря, в первый год УПК, такая единица была только одна – я. Конечно, занятия наши только отдалённо были связаны с продлением жизни. Всё, что от нас требовалось – знать, как лечить лёгкие ожоги, ушибы и обморожения, уметь измерить давление, пульс и температуру, приготовить перевязочный материал и компресс. У меня до сих пор хранится свидетельство, что я успешно сдал экзамен, и мне присвоена квалификация «младшая медицинская сестра».
Потом у нас были занятия практические, то есть раз в неделю два года мы ходили в больницу и выполняли разную мелкую работу, присутствовали на перевязках, помогали таскать по подземельям городской больницы обеды в железных вёдрах.
Взрослая больница, это не то, что детская. Тут болезни посолиднее встречаются и ласки врачебной поменьше.
Я бывал там. В разном качестве. Присутствовал на операциях, на гнойных и чистых перевязках. Шутливые медсёстры подсылали меня, пятнадцатилетнего подростка в женскую палату менять повязки. Знакомая хирург сказала однажды, потрогав мои руки перед перевязкой, холодные от волнения: «Запомни: когда подходишь к пациенту, руки должны быть тёплыми. Холод всегда вызывает отстранение, раздражение и боль. Хочешь три, хочешь грей на батарее, хочешь - пописай на них, но они должны быть тёплыми!»
Откровенность хирургов для простого человека, конечно, непривычна, но то, что они говорят, почти всегда – правда. Это правда личного, беспощадного ко всякой внешней деликатности опыта.
Однажды на перевязке, которая, как мне показалось, продолжалась около часа, я должен был, вместе с таким же медбратом, держать девочку-подростка попавшую в автомобильную аварию. Её нельзя было привязать к столу, потому что всё её тело было в швах и зелёнке, голова, тоже покрытая ещё не сросшимися рубцами, была обрита. Части правой ноги ниже колена не было. Обрабатывали как раз эту культю. Несмотря на все возможные средства местного обезболивания, девочка кричала и крутилась как бесноватая.
Девушки с нашего УПК уходили из перевязочной одна за другой.
Вот тогда я подумал, что, возможно, не стану врачом. Не потому, что испугался страданий. А потому что понял, что рано или поздно каждый остаётся со своей болью и со своим страхом один на один. И врачебная помощь бывает бессмысленна. А главное, что люди борются с болезнями, но не со старостью, не со смертью.
Для того чтобы победить смерть не достаточно усилий одного человека, тут требуется организация, участие многих стран. Пока не произойдёт понимание и переворот в отношении этого вопроса в сознании многих людей – ничего не выйдет.
Вот такие примерно мысли возникают у меня в первую очередь, когда я задумываюсь, что для меня остановка «Детская больница». И я на всю жизнь запомнил, в любом деле, когда ты подходишь к человеку, прикасаешься ли ты к его телу или душе, руки у тебя должны быть тёплыми.