Окидывая взглядом прошлый век. 9, 10 Война

Любовь Папкова-Заболотская
                9 Война.          


 Николай в который уже раз плыл на барже по великой сибирской реке Обь. Где-то там, за Уралом, его ждала ненасытная война, на которую его, как спецпереселенца, вначале не брали. Мобилизовали только на рыбный промысел в 42-ом. Но у него уже был паспорт и «корочки», свидетельствующие об окончании Сталинского ФЗУ. Он уже поработал токарем в ремонтных мастерских Куйбышевского района города Сталинска, и поэтому, как рабочий человек, как сын, который, говорят, за отца не отвечает, устроился на рыбоконсервный завод. На семейном совете решили, что в комендатуре ему отмечаться незачем. Он свободный человек. Это отец, враг народа, опять понадобился народу как кормилец, пусть не пахарь, зато рыбак. Вот и оказались они снова в Нарымском крае, в посёлке Александрово. И сын поехал за отцом. Фалалей Павлович, имея десятилетний шахтёрский опыт, в комендатуре почувствовал сразу уважение к себе. Назначили его бригадиром рыболовецкой артели. А Николай работал токарем на заводе, где директор, милейший кругленький лысый старичок, из бывших интеллигентов, то ли не зная всех  сторон его жизни, то ли желая ободрить, объяснял, что на осенний призыв Николай опоздал и мобилизован будет пока на рыбный промысел весной, а потом, что бог даст.
   Перебирая в памяти все эти недавние события, Николай снова и снова возвращался ко врезавшейся в память навсегда картине: удаляющийся берег, фигурка матери и зажатый в руке, развевающийся на ветру платок. И он вспомнил ее, простоволосую, упавшую в перины ничком, рыдавшую в голос, на берегу  безымянной реки, куда их забросила злодейка-судьба, а вернее, правители страны, которая сейчас обливалась кровью в жестокой битве с врагом где-то там, на западе.
   
  Говорили, что довезут до города Томска по реке, а там погрузят на поезд со всеми другими новобранцами и отправят к Новосибирску в учебку. Под Новосибирском формировалась тогда Сибирская казачья дивизия.
   Приехали. Строем из десяти мобилизованных в Александрово парней, плохо одетых, с котомками за спиной, вошли они на привокзальную площадь. Николай сдружился за дорогу с одним из красавцев-близнецов Гореевых. Назвали его чудаки родители Аполлоном (второго звали попросту Антон). Были братья Гореевы высокие, плечистые, голубоглазые, кудрявые. Девчата из родного посёлка дружно провожали их слезами, по очереди обнимали, позабыв о ревности. И здесь, в городе, на них заглядывались. Антон, весело подмигивая, принимал привычно знаки внимания попадавшихся по пути девчат. Аполлон же отмахивался от брата, когда тот подталкивал его под бок: "Глянь, какая краля на тебя смотрит!" Николаю нравилась серьёзность Аполлона, они не особенно откровенничали, больше молчали, но чувствовали родство душ. У Николая тоже была подружка Мария в Александрово. Несколько тайных ночей не сблизили их, она не пришла его провожать на фронт, обиделась, что он отказался от брони, которую мог выхлопотать её отец, бригадир рыболовецкой артели из вольных, если бы они поженились. "Да ну, их, баб! Им бы только замуж!"- проговорил Аполлон, выслушав краткий рассказ Николая о сердечных делах. Но даже ему не мог Кольша рассказать о своей мечте детской, о беленькой девочке, уже девушке Вере Болотовой, живущей в городе Сталинске, который стал ему родным.
 
  Парни заняли угол с нарами ближе к выходу в вагоне-теплушке благодаря находчивости Антона. Он заскочил почти первым и прокричал весёлым голосом: "Братцы! это место наше с братом! Никто не против? Вот и ладненько!" Хотя ночи ещё были холодными, днём в глубине вагона было душно: варили на буржуйке кашу. Им выдали понемногу крупы и сухарей на двое суток. А ехали суток трое расстояние, которое можно за день проехать. Пропускали эшелоны с вооружением, машинами, танками. Сибирь снабжала фронт военной продукцией эвакуированных заводов. Поезд шёл через станцию Тайга, делая привычный крюк на восток, совсем рядом где-то оставался в стороне Сталинск. "Эх! Заглянуть бы к брату Александру! Попрощаться бы с Верой, Веркой, Веруськой!"- думал Кольша. И ведь жили в одной засыпнушке, построенной на троих, с дощатыми перегородками. Они, Брыкины посредине, а по краям Болотовы и Хламовы. Учились в одном классе, правда, потом Вера Болотова из-за болезни отстала на год. Да и училась всего до седьмого класса. Потом пошла работать, когда забрали её отца Автонома Емельяновича как врага народа, скрывавшегося царского офицера. Вспоминать жутко. Проснулись среди ночи от крика тёти Груши, кинулись они с Шуркой в щели перегородки посмотреть, да отец не позволил. Так страшно, придушенно цыкнул, что замерли на полатях и не шелохнулись до конца. Нет, об этом лучше не вспоминать!
Мобилизованным сибирякам выделили необъезженных монгольских лошадок, на которых не только нужно было научиться крепко держаться в седле, но и приручить, и приучить к этому самому седлу. Приручались и приучались вместе. Все колени у всадника были искусаны. Однажды лошадь так прижала его к стенке стойла, что кости затрещали, Николай изловчился и укусил свою дикарку за хребет. Лошадь фыркнула и отскочила. Вот тогда она его признала.
 
 На фронте Николай попал в 1-ую гвардейскую конно-механизированную дивизию под командованием генерал-лейтенанта И.А.Плиева. Дивизия сражалась то на 1-ом Белорусском, то на 2-ом, то на 3-ем Украинском фронтах, то уходила в рейды в тыл врага. Освобождали Белоруссию, Польшу, Чехословакию. Николай был разведчиком на миномётной батарее, передвигавшейся на конной тяге. На батарее интернациональное братство: украинцы, донские и кубанские казаки, грузины, осетины. Часто в походе пели песни, Николай выучился украинскому языку, а самым близким другом стал осетин Сашка Цалиев.
  Первое боевое крещение получил во время обстрела, когда командир взвода младший лейтенант Борнусенко послал его на КП к комбату с поручением:
- Брыкин, отнеси капитану карту пристрелки. Да на обратном пути захвати что-нибудь с полевой кухни. Что они там б... думают.. мы на подножном корму что ли!
Бежать нужно было через низенький лесок, артобстрел продолжался уже полчаса. Может, скоро закончится, а может, и нет. Снаряды рвались где-то впереди. Дивизия готовилась к прорыву и пока батарея не отвечала.
 В животе что-то ёкнуло, подступила противная тошнота. Он схватил винтовку ( автомата пока не завоевал) и усилием воли заставил себя выбраться из окопа.
 На виду у сидевших в окопах бойцов он бежал под миномётным огнём, падая при каждом свисте снаряда. Думал, что смеются над ним товарищи. Но ничего с собой поделать не мог, падал лицом то в траву, то в глину.
 На КП не смеялись. Капитан оглядел его испачканную одежду:
- Что, новичок? - спросил.- Ничего, привыкнешь. Ты каждому снаряду не кланяйся, если
снаряд или мина с визгом летит, тогда близко разорвётся. А если свистит, значит, далеко упадёт.
 Николай был благодарен науке. Возвращался бегом во весь рост. Тем более, что в руках  было полведра каши.
 На батарее встретили как ни в чём не бывало,как будто он и не падал позорно через каждые два шага. Обрадовались каше, похлопывали по плечу, "Молодец!-говорили.- Добытчик!" А он с трудом удерживал довольную улыбку, хотелось показать, что ничего особенного он не сделал, хотя на полевой кухне ругался, требовал, грозился, стыдил.
Только Сашка Цалиев на правах друга пошутил потом, когда они с ним рядом кашу ели:
- Ну и горазд ты прыгать, прямо молодой заяц!
- Сам ты заяц. Где ты зайцев на Кавказе-то видел?
- Тю-ю, мы их на лошадях загоняли.
- Вот врать-то!
  И на лошади научили намётом скакать. Только один раз посмеялся над ним лейтенант:
- Эх ты, сибирский казак, на лошади не умеешь ездить!
А где он мог научиться? От деревни с восьми лет его отлучили, в тайге и в городе лошадей тоже не верхом использовали, а в тяге.
  Они были в походе, пересекли границу Польши, прорвав передний край фашистов. Неслись по полям. Была глубокая осень, слякоть, лошади выбивались из сил. Приказ был - углубиться как можно дальше в тыл противника. По паре лошадей запряжены были в постромки от орудий. Расчёты скакали на осёдланных лошадках за своими орудиями.
 Научил его казак Шарый сливаться с лошадью в едином движении, не подпрыгивать в седле. Тактично научил, просто показал, скача рысью впереди. Когда они давали передышку лошадям, кормили, остановившись в небольшом перелеске у запруженного ручья, Шарый подошёл к Николаю, ковыляющему нараскоряку с ведром воды для своей кобылки Рыжки, и сказал:
- Я буду впереди тебя.
 Немногословный, черный до синевы, сорокалетний мужик, явно с примесью цыганской или турецкой крови, он воевал с начала войны и ни разу не был ранен.
 
  Первую награду, медаль «За отвагу», Николай получил за бой с танками. Одна их батарея в течение целого дня отбивала атаки немецких танков, удерживала какую-то деревню. Он, разведчик, лежал в окопчике впереди батареи и подавал координаты рыщущих впереди танков наводчику. Многие были ранены, командир взвода убит. Николай уцелел. Шарого убили вместе со всем расчётом прямым попаданием снаряда.
 Их расквартировали в польской деревне с добротными каменными домами, с погребами-подвалами, забитыми всяческой едой: окорока, колбаски, подвешенные на крюках, кадушки с мочёными яблоками, солёными арбузами. Как будто немцев здесь и не бывало. Хозяин, пожилой седоватый кряжистый мужик, смотрел почему-то неприязненно, но предоставил им какую-то кладовочку с большим корытом, рядом был титан с горячей водой. Помылись попарно: он с Сашкой, спинки потёрли друг другу. Потом Степан Нестеренко, наводчик, высокий красивый парубок. Хоть сейчас в кинокартину про колхозную весёлую жизнь. Четвёртым был лейтенант Борнусенко, уже старший лейтенант.
- Эх, в баньку бы! Да с хорошим паром! Да с берёзовым веничком! - мечтательно проговорил Степан. Что вам тут - Европа, а до бани не додумались. Живут же справно!
- Да, чистенько. Дорожки каменные. Дома в два этажа. Подвалы - почти первый этаж. И сады ухоженные. Не то, что наши деревянные или засыпные сибирские домишки с тремя грядками.- говорил Николай, когда они уже сидели за столом -  Хотя дедовский дом на Алтае, я помню, был высокий, красивый. А огород заканчивался берёзовой рощицей, где была беседка. К нам врач из города семьёй приезжал на лето в отпуск. Чаи распивали там.
- Эх, друзья! У нас на Кавказе дома тоже каменные, понимаешь, в два этажа. И сады... Какие сады! Эх! Только я в таких домах не жил. В гостях бывал, но не жил. Детдом, понимаешь, в городе.., - затосковал Сашка. Он всегда тосковал, когда выпьет.
- Ладно, хватит вам! Спасибо, хозяин! - произнёс Борнусенко, вставая из-за стола.
 А утром у всех животы скрутило. Лейтенант тряс за грудки поляка:
- Чем ты нас отравил?
- Шчо, вы, пан лейтнант! Як можно! Ни, нэ можно! - лепетал испуганный хозяин.
- Пан, Пан... лайдак ты! - Борнусенко отпустил его. Понятно, что переели ковбасок да окороков.
   
  В рейды по тылам противника девушек не брали. Нужен был санинструктор из мужчин. Самым грамотным из солдат на батарее оказался он. Во время отдыха послали его учиться на санинструктора в маленький городок Словакии Нижна Мышля. Была ещё Вишна Мышля, то есть одна в долине, другая на склоне горы. Его поселили как раз на квартиру на верхней части городка. Хозяина звали Миклош, то есть Николай. Они были тёзки. У него была дочка Маришка (ударение на первом слоге), милая любознательная девочка двенадцати лет. Она привязалась к Николаю, скакала вокруг него, как козочка, которую сама пасла на склонах горы. Был март, и всё у них уже цвело. И весенней чистотой веяло от ребяческой влюблённости. Она расспрашивала, как по-русски что называется и удивлялась, что очень похоже.
Миклош и его жена тоже относились к Николаю дружелюбно.
- Русску красный живот,- говорил Миклош, что означало: "хорошая жизнь".
Когда Николай сказал, что он родом из Сибири, они приняли его слова за шутку:
- Ни! Зибириен велки люди. Мае едно око в челе,- смеялась Маришка.
Да, Николай совсем не походил на циклопа.
 Когда он уезжал снова в часть, ему собрали немудрящие подорожники: лепёшки, яблочки, козий сыр. А Маришка расплакалась и убежала в загон к своей козочке.
Разбуженные отдыхом и девчоночьей прелестью чувства Николая заставили его вспомнить о Веруське Болотовой. Он помнил её в таком же возрасте, как Маришка. Такие же весенние веснушки светились на её носике и кудрявились светлые волосы. Николай написал ей письмо. Хотелось какого-то девичьего привета с Родины. Он писал раньше несколько раз Марии в Александрово, та как-то нехотя отвечала, потом перестала.

                10 Кто же враг народа?
Вера Болотова после ареста отца пошла работать. Когда его уводили, он строго приказал:
- Ты, Павел, учись! А ты, Вера, иди работать, помоги матери и брату.
Сестра Анисья была уже замужем, жила со свекровью и свёкром, у неё родился сын Петенька. Они купили домик в Байдаевке, старинной деревне за Старокузнецком. Она закончила курсы бухгалтеров вместе с мужем Иваном, а Веру устроила на курсы телефонисток не без помощи свёкра Ухолова Ивана Степановича. 7 классов считалось хорошим образованием, работа телефонистки чистая, "интеллигентная", как говорил Онин свёкор.
 Аграфена Асафовна, давно уже не Грушенька, а тётя Груша или просто Асафовна, кинулась в комендатуру, где мыла полы. Комендант к ней благосклонно относился за её старательность. Но он ничего ей не мог сказать на её вопрос: "За что?" Успокаивал: "Разберутся...". А его секретарша, тоже из юпитерских, шёпотом сказала потом:
- Донос кто-то написал. Кто-то из своих, тётя Груша. Я не читала, нельзя, но слышала, когда к Нему (она показала на дверь) приходили военные. Я слышала: "Офицер, офицер, царский офицер", вот так.
 Грушенька рыдала по ночам в подушку, а утром до работы бежала с передачкой в тюрьму. Продала машинку швейную, гордость свою и помощницу, чтобы не только картошечку нести узнику, а и мяска хоть немного. Забрали Автонома Емельяновича 14 декабря, а 20 января 38 года посылку не взяли. Сказали: сослан без права переписки. Всё.
Пришла домой Груша, села в оцепенении на табуретку, и ни слёз, ни мыслей. Просидела так до темноты, когда Вера вернулась с курсов. Павел её в сенях встретил, рассказал шёпотом, что с маменькой что-то не так: не плачет и не разговаривает. Они её как маленькую до кровати довели, хотели раздеть - не далась. Так уложили, платком прикрыли. А утром Вера поехала к сестре. Анисья приехала, обняла матушку, шептала что-то ей, тогда только Груша заплакала:
- Нету больше вашего тятеньки. Сиротинки мы горемычные!- запричитала она. И впервые с ней тогда приключилась падучая. Упала она на пол, сжала зубы до скрипа, выгибалась струной, стонала и выла. Прибежали соседки, Наталья Брыкина и Аксинья Хламова, начали зубы ложкой разжимать, холодную воду на сердце лить. Оня помогала, а Вера с Павлом обнялись и вжались в угол комнатушки, где стояла когда-то на табуретке швейная машинка.
 
  С тех пор от отца они никаких вестей не получали. "Враг народа" - и всё! У матушки приступы каждый год случались. Врачи сказали, что это порок сердца. Их не трогали, Павлу дали доучиться, на второй год войны закончил он десятилетку, хотел поступать в институт. Но увлёкся театром, мечтал стать актёром. Он поступил рабочим сцены в эвакуированный театр, ещё учась в 10 классе. Вера стала работать телефонисткой в военкомате, там был свой коммутатор. У неё был хороший паёк. Она красиво одевалась. Матушка мечтала выдать её замуж, поэтому у модисток заказывали дорогие креп-жоржетовые, шифоновые платья. На Павла денег не хватало. Ну, да он ещё парнишка, 17 лет. Какие ему наряды?! Так думала Груша.
  Однажды она отчитывала сына за то, что он за картошкой в погреб не сходил. Павел отмалчивался.
- Ну что ты, как сыч, дома сидишь. Пошёл бы с девушкой прогулялся,-продолжала она материнские накопившиеся претензии.
- Мама, в чём я пойду? - вырвалось у сына.- Посмотри, в чём я хожу!"
Груша глянула и обмерла. Ботинки Павла, купленные ещё в школе, давно прохудились. Она их сама относила ремонтировать соседу Прохорову несколько раз. Но теперь ботинки были перевязаны проволокой, потому что подошва отставала от верха, но пальцы всё равно выглядывали и были мокрыми в дождь и грязными в сухую погоду. Заплакала Грушенька, а сын ушёл за картошкой в слякоть, в дождь.
  На другой день пошла Груша на рынок продавать свою плюшевую жакетку. Её ещё муж покупал пять лет назад. Но редко надевала она такую дорогую её памяти вещь. На рынке чего только не было. И откуда люди в войну могут доставать красную рыбу, белый пышный хлеб, какую-то халву?! Непонятно!
 Груша прошла на вещевой рынок. Там всё понятно, эвакуированные продают свои довоенные вещи, обменивают на продукты. За ведро картошки отдают габардиновое пальто с каракулевым воротником! Картошки-то им самим маловато. Хватит ли до нового урожая? Присмотрела она сначала сыну красивые штиблеты, коричневые, с крепким рантом, твёрдым носком: должны долго носиться. Приценилась. Требуют тысячу.
- Да что же это? Какая тысяча! В магазине такие шестьсот стоят! - начала торговаться Асафовна. Уж это  она умела!.
- Иди, тётка! Иди, в магазине найди такие! - грозно и громко возразил хозяин штиблет, остроносый, маленький, без руки, мужик. - Не сбивай верную цену!
"Но не таковскую напал! - рассказывала потом Грушенька.- Я от него не отхожу, рядом встала, жакетку развернула и кричу: "А вот кому модная теплая жакеточка! Осень скоро. Приобретайте, граждане!" Думаю, нет, без этих штиблет я отсюда не уйду!"
 Продала свою жакетку за восемьсот рублей, и мужик уступил, отдал ей штиблеты за эту же цену уже в конце дня.
 Прибежала домой Асафовна, развернула полуботинки, отёрла тряпочкой беленькой, поставила прямо на стол. Торопится ужин готовить, скоро дети придут. Сердце замирает от радости, от предвкушения радости сыновней. Первым пришёл Павел, разувается у порога. А Грушенька стоит посреди кухонки, сжала руки под грудью. Сердце так и хочет выпрыгнуть. Кое-как совладала с собой и произнесла равнодушным голосом:
- Примерь-ка вот, сынок! Впору ли будут, - и рукой на стол показывает.
 Глянул сын и кинулся мать целовать. Как ребёнок, вокруг неё запрыгал.
- Да примерь ты, примерь!- смеётся счастливая мать.
 Вера пришла позже, ей пересказали всю сцену торговли и подарка.
- Вера, ты не обижаешься, что брату такие дорогие штиблеты купили? (Павел зарабатывал в театре только сто рублей, и паёк у него был не рабочий, а паёк иждивенца)
- Да что ты, мама! Только зря ты жакетку продала. Скопили бы. (Вера - главный добытчик в семье: и карточка рабочая, и зарабатывает четыреста рублей в месяц, но по традиции всё отдаёт матери)
Историю покупки рассказывала Грушенька всем соседкам, а потом и всем внукам.
 
  К Вере на работе относились очень хорошо. Военком был приветлив и выделял её перед сменщицей, тридцатипятилетней дамой, женой горкомовского работника.
 Письмо от Николая Брыкина отдал ей Павел. Он уже тоже ждал повестки на фронт.
- Ну, что пишет? - нетерпеливо спрашивал Павел, когда Вера, поужинав, села к окну и раскрыла треугольник солдатского письма.- Что, страшно на войне? Как он там, не ранен?
- Пишет, что скучает по дому, по родным и близким.
- Понятно! Но про войну-то что пишет?
- Награда у него. Медаль "За отвагу".
- О, медаль.. Орден бы!
-Дурак ты, Пашка. Медаль "За отвагу" считается солдатским орденом. Хотя он уже сержант. Но это всё равно не офицерское звание. Ордена дают офицерам. За крупные победы. Лётчикам и танкистам. Понял?
- Да знаю я! Ладно, пойду к Шурке, скажу, что от брата письмо получили. Да-а, а почему он тебе-то пишет? По тебе соскучился? Ишь ты! Я на Панке Брыкиной женюсь. Вот с войны вернусь... А ты позабудь даже думать!
 Вера молча улыбнулась. Павел убежал. "Что же ответить Николаю? - думала она.- Хитрить я не умею. И обидеть его нельзя. Он на войне"  Давно уже у Веруськи сердце замирало от карего взгляда Фёдора, личного шофёра военкома. Красавец, каштановый чуб из-под пилотки, огневой взгляд прищуренных глаз. Не хвастун, не балагур, держится  просто, открыто. На фронт его не взяли. Говорили, что заболевание какое-то или рука есть повыше. А девчата по нему сохнут! Женихи-то на фронте. А которые уже и убиты. А кто-то и не успел женихом обзавестись. Война...
 
  На вечеринке по случаю побед нашей Красной Армии и заодно по поводу 8 Марта Фёдор пригласил Веру несколько раз на танго. Он и с другими девушками танцевал, но больше вальсы, дурачился, перебегая от одной к другой. А Веру как-то крепко прижимал к себе и молча поглядывал сверху вниз на её лицо. А она-то полыхала румянцем, не знала, то ли заплакать от счастья, то ли убежать совсем от стыда. Он провожал её до дому, крепко и больно поцеловал у калитки.
- Я заеду как-нибудь. Покатаемся, - сказал утвердительно без вопросов.
 На другой день суровый военком Иван Игнатович, фронтовик, раненный осколком снаряда в плечо так, что рука не подымалась, встретив во время обеденного перерыва Веру в коридоре, проговорил:
- Ты смотри, поосторожней с Фёдором.
И всё. А официантка из буфета смерила её оценивающим взглядом и фыркнула, выдавая кашу и чай.
 С Фёдором они встречались несколько раз. Он увозил её на новеньком "Москвиче" (говорил, что это дядина машина) за поля и огороды. А замуж не позвал. Но Вера всё ждала, всё надеялась, а ночью плакала: "Что же во мне не так?!"
Ответ Николаю на его письмо она не отважилась написать.