Окидывая взглядом прошлый век. 3До ссылки, 4Колхоз

Любовь Папкова-Заболотская
                До ссылки.

Грушенька, а вернее, теперь Аграфена Асафовна, долго ждала с войны своего мужа Автомона Емельяновича. Росла дочка Онечка, старились свекор и свекровь. Хоть не баловали теперь ее, как поначалу, но относились как к родной дочери. Хозяйство теперь лежало на ее плечах, свекровь  совсем обезножила, по дому с трудом передвигалась. Приезжала иногда матушка, недели две-три жила, чтобы помочь своей младшенькой. Старшие дочери наконец-то тоже выданы замуж, хоть не за «саревича», но в зажиточные семьи из соседних деревень.  Матушка Феклиста Корниловна, или, как выговаривала трехлетняя внучка: «Бабенька Кормиловна приехала!» - была полная, грузная, дородная женщина. Но, несмотря на полноту, двигалась по дому, коровнику и огороду легко, будто шутя делала привычную крестьянскую работу и весело поглядывала на дочь, когда она пыталась ее перегнать.
 
   Автомон Емельянович приехал с войны в 20-ом году. Грушенька его не узнавала. Вместо веселого, ласкового парня, каким она его помнила, приехал сухой, строгий, неразговорчивый мужчина. Его кудрявые золотистые волосы стали редкими и серыми, усы и бородка совсем изменили его лицо. Появилась привычка щурить глаза. В царской армии  ее Мона дослужился до унтер-офицера, присылал даже карточку фотографическую, но после революции карточку свекор или спрятал, или порвал. Потом служил ее муж у «красных», ранен был. Долгих пять лет они получали редкие письма, которые Груша и прочитать-то не могла. Он привез подарки и родителям, и ей, и дочери. Держа в руке шелковый платок, она сунулась было его поцеловать так, как когда-то благодарила за подарки отца, но он как-то странно на нее посмотрел, отстранил рукой и усмехнулся. Ночами он не шептал ей, как раньше, ласковых слов, молча ласкал руками, а потом пытался рассказать что-то о войне, о политике – она ничего не понимала. Она боялась этого незнакомого мужа, со временем как-то все сгладилось, разговоров по душам уже не было, обсуждали хозяйственные дела. Она привыкла к новому облику мужа, но страх где-то в глубине души остался. Подтрунивать, подшучивать над ним, как над другими, Грушенька уже не смела и была в его присутствии какой-то глуповато-покорной, заглядывала ему в глаза, как побитая собака, хотя он никогда, даже в гневе, не поднимал на нее руку.
   
  Родилась вторая дочка, назвали ее Верой. И хотя родилась она к Покрову Богородицы и к именинам мужа как подарок, Автоном Емельянович был недоволен и ни разу на руки не взял: ожидал сына. Теперь его все звали не Автомон, а Автоном: слово было более понятное, в газетах, которые только бывшие фронтовики привозили из города, назывались какие-то автономные республики. Наконец через три года родился сын. На радостях Автоном даже расцеловал жену при всех, когда повитуха сообщила отцу и дедушке о рождении мальчика.
 -  Ну вот, теперь есть продолжатель рода Болотовых, мужик, орел. А то одни курицы-бабы в семье,- радовался свекор. У его старшей дочери тоже были только девочки.
 Зимой свекор умер, будто дождавшись внука, завершил все дела на земле.
    Груша старалась угодить мужу: работала и в поле, и дома, строго воспитывала детей, строчила им на зингеровской швейной машинке обновки к праздникам, беременела каждый год, да с надсады дети мертвыми рождались. В 29-ом родилась еще одна девочка, назвали Шурой. Старшая дочь Анисья, почти девушка, была уже помощницей отцу. Смышленая, красавица, она была любимицей у него. Восьмилетняя Веруська была уже нянькой для сестренки и брата, хотя тот уже был независимым, убегал от нее на другой конец улицы, не слушался. «Я мужик, а ты баба»,- заявлял он гордо.
   
  К Святой Пасхе приехали из Новосибирска (так теперь назвали город Новониколаевск) гости: сестра мужа Ульяна, с двумя девочками Ириной и Полиной и долгожданным сыном Феденькой. Ирина и Полина в красивых городских платьях, с яркими лентами в косках, надменные и капризные, были на год-два постарше Анисьи и Веры соответственно.
  -  Смотри-ка, Веруська – копия твоя, Мона! – говаривала тетка Ульяна.- И на Полинку вон как похожа, будто родные, а не двоюродные сестры.
  -  Не выдумывай, вот моя копия – Павел Автономович! – заявлял отец.- Орел! А эта курица, будто не моя кровь.
  -  Идите, девоньки, покажите сестрам обновки,- вмешалась Груша,- и мальцов с собой возьмите. Нечего вам взрослые разговоры слушать.
 Анисья и Ирина тут же уединились в уголок комнаты. У них свои разговоры, вернее, говорит больше Ирина, она городская, уже школу-семилетку закончила, учится на курсах, будет швеей, и в вечернюю школу в восьмой класс ходит. Говорит, что будет потом модисткой. Анисья очень серьезно слушает, она тоже последний год учится, учится хорошо, хотела бы десятилетку закончить и стать учительницей, как ее любимая учительница Анисья Макаровна. Но это как тятенька решит.
 Вдруг крики, плач! Что такое? Мелюзга дерется. Пашка вцепился в волосы Веруське, та плачет, Полинка Пашку оттаскивает, Феденька под ногами крутится, вопит что есть мочи. Старшие кинулись растаскивать, раскручивать клубок.
  -  Павел, сейчас же отпусти Веру, - спокойно и строго говорит старшая сестра, держа брата за плечи.
  - А что она мной командует? Она курица, а я орел! – гордо заявляет малыш, отойдя в сторону и выставив вперед ногу.
  - Если ты орел, так не веди себя, как шальной петух. А Вера старше тебя, а старших  надо слушаться.
На шум пришли взрослые. Вера втянула голову в плечи, потихоньку рыдает. Павел растерянно поглядывает на взрослых. Анисья спокойно объясняет:
  -  Тятенька, ты назвал его орлом, а Веру курицей, а он решил, что ему старшую сестру не надо слушаться. Автоном Емельянович сконфужен. Старшая дочь – разумница. Он погрозил сыну и обернулся к дочери:
  -  Эх, ты, нюня! Сдачи не могла дать! – отшутился он. Взрослые, посмеиваясь, ушли.
Плохо быть средней сестрой. Анисья у отца любимица, у матери помощница, Павел – всеобщий любимчик, долгожданный сын и внук. А она, Вера, всех боится, особенно учителя в школе. Что-то неважно у нее с учебой получается. Вон Оню все в школе хвалят, а она читает-то хорошо, а вот считать по арифметике не может.
               
                4 Колхозы.

  Наталья Николаевна сама запрягла Гнедка, Шурка помог погрузить на телегу нехитрые дары огорода: лук, огурцы, репу, - поехала она в город, на базар. Кольшу с собой взяла, чтобы хоть чем-то помог. Шурке нельзя, он с девчонками остаётся водиться. Шурка долго не переживал, перекрутился на одной ноге и помчался в дом, когда запер ворота за отъезжающей матерью. Наталья Николаевна для города принарядилась: юбка новая, синяя, платок тоже новый, по ярко-синему фону огоньковые цветы, она его не на голову надела, а на плечи накинула. Кольша поглядывает на мать: красивая какая, прижаться хочется к её руке, да не знает, какое у неё настроение, а то скажет: «Не лебези!»
-Мам, дай мне вожжи, я с тятькой уже правил, а! – Не слышит.
-Мам!
-Ну, чего тебе? На, возьми!
Наталья Николаевна, нет , Талька, вся в прошлом, юная, красивая, едет в город своей первой любви, может, встретит своего Ивана. А вдруг не признает он её? Или она его…  Какая война прокатилась! Может, и в живых его нет. Каждый раз, как выезжает в город, так вспоминает о своём несозревшем счастье.
  Когда подъезжали к свёртку на Лебяжью заимку, поравнялись с подводой, в которой сидела маленькая крепенькая бабёнка с исхудалым, скуластым лицом и с короной пушистых пепельных волос. Женщины раскланялись. Наталья Николаевна уже встречала её не раз на базаре, та продавала всегда одинаковые, как на подбор, огурчики. И обратила на неё внимание Наталья Николаевна не столько из-за отборных огурчиков, сколько из-за этих двух кос, то спускающихся из-за платка по всей спине, то обвитых вокруг головы так, что на них топорщится повязанный назад платок.
-На базар?
-Ну, так куда же!
-Бог в помощь!
-И вам того же!
«Бог-то, Бог, а и сам не будь плох»,- проворчала про себя Наталья Николаевна, почему-то раздражаясь от смиренности попутчицы. Разговор не клеился. Вскоре Гнедко обогнал встреченную кобылу. Женщины встретились ещё на базаре, кивнув друг другу. Не знали они, что скоро судьба так перевернёт их привычный уклад жизни, чтобы сделаться общей навек.
А Кольше на базаре мама купила вкуснейшего петушка на палочке, чем до слёз растрогала его сентиментальное сердечко. Возвращались вечером, и мама надела на него старенькое пальтишко, которое захватила с собой для него, и прижала его к своему горячему боку, обняв рукой, а другою вместе с ним держала вожжи. Она пела высоким голосом какие-то протяжные песни, а он подпевал. И он простил ей всё: и подзатыльники, и кличку Белоголовый, которую он так не любил, и всё лето болевший пальчик, на который она отмахивалась,- а залечила его мама-стара.
   
   На другой день Фалалей Павлович привёл в дом приезжую женщину.
-Мать, это Ольга Покалина, она из Иванова, это где-то под Москвой. Сельский совет определил её к нам на постой.
Хотя дом у них был просторный, но разгорожен был лишь на две половины. Посредине большая печь русская, от неё наверху полати для ребятишек тянутся до противоположной стены, а дощатая перегородка, за которой кровать с пологом для родителей, делит избу на две неравные части. Там, во второй горнице, поставили кровать для постоялицы, а родительскую вынесли в первую.
-Зачем же, если не секрет, вы так далеко заехали? – задала наконец так долго мучающий  её вопрос Наталья Николаевна, когда гостью разместили и сели ужинать.
-Наташа, давай на «ты». Мне так привычней. А то вы тут всех навеличиваете. Это какие-то дворянские пережитки.
-Да мы дворян-то не видывали. А это испокон повелось, от стариков. Выдали девку замуж или парня женили – так они уже для соседей Емельяновичи и Савватеевичи. Ну а дома мы, конечно, Наташа да Фаля. Только недолго меня муж-то Наташею звал. Теперь я только «мать» да «мать». Скоро старухой звать будет.
-Ну, ладно тебе! Будет! – оборвал жену Фалалей.- Ты, Ольга, как хочешь, нас зови. Расскажи всё-таки, какая там директива. Что за колхозы будут?
-А такие, Фаля, дела, что будет у вас всё по-новому, по-рабочему. Дисциплина будет настоящая, рабочая. Кто не работает, тот не ест!
-Ну-ну, по гудку, значит.
-Ну, зачем по гудку? Будет бригада скотников работать, потом бригада землепашцев, к примеру. У всех задание, бригадир проверяет, как выполнили.
-Это хорошо! А то у нас лодырей не оберёшься!
-А тут все будут на виду. Только вот, кто вступает в колхоз, тот отдаёт в него коров и лошадей.
-Да как же без молока-то дети будут? – воскликнула Наталья Николаевна.- Это хорошо, у нас две коровы. А у кого одна?
-Молоко будут раздавать. Зерно осенью – тоже. Но столько, сколько заработаете. Кто не работает, тот не ест, - повторила Ольга.
-Ну-ну, - не стал спорить Фалалей Павлович.
Ольга была высокой крепкой женщиной с русой, стриженой головой. Она курила, говорила неожиданно высоким, но хрипловатым голосом. Очень скоро они с Наташей подружились, Ольга помогала по хозяйству, когда была свободна, особенно когда Фалю отправили от вновь созданного колхоза на курсы животноводов в Барнаул. Они делились женскими секретами, немногими нарядами. Ольга даже учила Наталью стрелять из нагана в огороде по пугалу. Они тогда помылись в бане, выпили домашнего пивка, пели песни высокими голосами, а потом помолодевшая Талька озорно проговорила:
-А трудно научиться стрелять? Я смогу?
-А чего! Не боги горшки обжигают. Пошли. – Они, обнявшись, отправились в огород. А ребятишки высыпали за ними, спрятались за изгородь, которая отделяла двор от огорода. Шурка погрозил девчонкам, чтоб молчали, и, вытянув шею и прищурив чёрные монгольские глаза, с завистью смотрел на мать. А Кольша смотрел с гордостью, и на его голубые глаза набегали слёзы умиления.
-По врагам народа пли! – кричала Ольга, и Талька, старательно целясь, стреляла в пугало, наряженное в её старенькое платье.

  А в мае 30-го года их семью объявили врагами народа. Ольга ночью пришла с заседания комитета бедноты и проговорила, стукнув кулаком по столу:
-Я ничего не смогла сделать! Фаля! – она помолчала. – Собирайся и уезжай куда-нибудь, схоронись. А я поеду в Барнаул за правдой.
-Ну, так я подожду тебя.
-Нет. Как бы не шлёпнули сгоряча. Сибирящки, как ты говоришь, настроены очень серьёзно. Надо было тебе связываться с этим Филимоновым. «Он, кулацкое отродье, на рабочего человека руку поднял!» - кричит. А Сёма Безродный добавляет: «Как до колхоза на своём Гнедке ездил, так и потом барином разъезжал»
-Ольга, ты же знаешь! Когда я приехал, на конюшне говна было по колено, а они покуривали сидели, паразиты. Каждый своей лошади из других кормушек сено перекладывал, друг у друга воровали. А мой Гнедко уже на вожжах висел, одни кости остались, и ещё несколько лошадей пали. Вот кто враги народа, вот кого раскулачивать надо! – гневно почти кричал Фалалей Павлович.
-Так они теперь власть, комитет бедноты.
-Тунеядцы они, потому и беднота. Дети у них голодные сидят, а они на рыбалочку, на охоту… Да что говорить!
-А вилами зачем было махать? У них теперь козырь: «Чуть вилами не запорол!»
-Да, огрел я одного по спине черенком, надо было всех отдубасить, жаль, убежали.
-Я попытаюсь всё объяснить в городе, но ты должен уехать сейчас же, ночью. Утром уже вас арестуют и отправят в Барнаул. А там… Я не знаю, как вас там встретят.
-Фаля! Поезжай, хоть в Енисейск, у тебя там сестра. А потом мы тебе напишем, ты и приедешь, - засуетилась мать, собирая какое-то бельё в узелок, доставая из заветной шкатулки деньги. Ребятишки спали на полатях. Но Шурка с Кольшей проснулись, когда отец заругался. «Какой же отец враг народа. Он заведующий конным двором. Он в городе учился, - думал Кольша. – Ничего, тётя Оля поможет. Она же партийная».
Но Ольга помочь не смогла. Она вернулась из города, забрала свои скудные вещички, обняла молча Наталью и уехала. Её перевели в другой колхоз или на другую работу. А семью Брыкиных без хозяина погрузили на телеги с перинами и чугунками, потом на баржу в Барнауле и повезли на север в Нарымский край вместе со всеми ещё многими и многими тридцати-сорокалетними мужиками и их многодетными семьями. Стране нужна была дешёвая рабочая сила для многих начатых строек. Из Нарыма лес поплывёт для строительства Кузнецкого металлургического комбината и города с именем вождя народов – Сталинска.