Сказка о портном

Юрий Дайгин
Потомственный портной Ицхак Хаят жил в небольшом но очень бойком городке, где портных было достаточно и без него. Поэтому работы у него было невпроворот, а заработок—так себе. Он шил с детства, целыми днями, терял потихоньку зрение, привык работая думать ни о чём, вернее—о себе и окружающем, но туманно, в общих чертах. Он крутил эти мысли так и этак, пока они не потеряли всякий смысл, включая мысли о себе, а уж мысли о жене, детях, вообще людях, городке—и подавно.

Однажды поздно вечером, сидя за работой усталый как собака, он снова закрутил эти мысли у себя в голове: что так, что эдак, что наоборот, как свою жизнь ни вспомнит—сидит и шьёт, комнатка то тонет в пыльном солнце, то дрожащая свечка раскачивает её как лодку, и какой смысл в этом во всём, и в том кто он сам—хаят (портной) или таях (штукатур)... И вдруг почувствовал—он и впрямь штукатур, лежит в полной тьме, на грязной мешковине в маленькой каморе пропахшей строительным мусором, на нём заскорузлая одежда и стоящий колом фартук. И вроде он давно так лежит, смотрит в тёмный потолок и чего-то ждёт с тоскливым волнением. Тут дверь открылась и в камору вошёл Подрядчик с фонарём.

- Пошли, покажу где сегодня будешь работать.

Он встал, взял ведро со штукатуркой, мастерок и пошёл за Подрядчиком. Что ночи в городке проходят столь бурно и странно он раньше и не догадывался: навстречу им попадалось много людей с фонарями и у каждого был вид загадочный и какой-то подчёркнуто особый, как у актёров. Встречные почтительно здоровались с Подрядчиком и очень благожелательно и по-свойски—с ним. К своему удивлению он многих узнавал, только они стали совсем другими. Подведя его к обычному небольшому дому Подрядчик сказал:

- Здесь. Я через три часа приду принять работу и заплачу. Потом до предрассветного часа можешь гулять.

И тут же ушёл. Таях подошёл к стене и видит—на ней нарисованы прекрасные женщина и мужчина, и несколько великолепных предметов. Какая-то деталь была выписана ярче и красивее, что-то – менее красиво и размыто, но всё вместе складывалось в такую картину, что захватывало дух. Таях набрал побольше штукатурки на мастерок и начал этот рисунок замазывать толстым слоем, чувствуя тоску, злорадство и какое-то чуть ли не возвышенное волнение. Смесь очень быстро застывала кривой бугристой коркой, но он знал, что это не важно. Закончил с одной стеной, перешёл к следующей, а там были нарисованы двое детей, кровать, ещё что-то. Его волнение, тоска и злорадство поменяли оттенок, но вот он и этот рисунок замазал. Потом оштукатурил стену с нарисованной старой благородной дамой и ещё одну почти гладкую, так и не заметил как время прошло, только под конец что-то словно оборвалось внутри.

-Отлично, - похвалил неслышно подошедший Подрядчик, криво ухмыльнулся, похлопал по плечу и, щедро заплатив за работу, уковылял по тёмной улице. А Таях пошёл шататься по казавшемуся незнакомым городку.

Разумеется центром ночной жизни оказался трактир, семейная обстановка в котором, одновременно сдержанно-весёлая и лениво-деловая, приводила на ум рассказы о притонах контрабандистов. Только какая тут могла быть контрабанда: граница за тысячу миль, моря или большой реки нет... В трактире было много женщин, все весёлые и очень привлекательные, но сразу видно что не шлюхи, некоторые даже сидели возле мужей. И опять очень многие в трактире были хорошо знакомы Таяху, только стали какими-то другими, так что он не решился ни к кому подойти, а забился в уголок потемнее возле крайнего стола. Однако через минуту к нему сам подсел сапожник Ренье, которого все здесь называли «Сбивающий с пути», с двумя стаканами вина в руках, один из которых оказался дружеским угощением. Таях его уже нынче видел когда шёл на свою первую работу: тот зачем-то ползал на карачках возле дома богатого торговца тканями, чертя на мостовой и стенах угольком странные стрелки и каракули.

- Ну, уважаемый, вы заняли в нашем деле одно из не последних мест, - сказал тот заговорщицки наклоняясь поближе.

- Да как сказать..., - ответил Таях, стараясь не показать растерянности и чувствуя себя очень глупо. Он весь похолодел, поняв, что сейчас узнает о себе и мире много нового.

- Очень важное, говорю вам !—разгорячился Ренье.—Нам как раз не хватало кого-нибудь, кто бы вбивал высовывающихся назад поглубже с помощью прямого действия, а не косвенными уловками, работающими медленно и не наверняка !

- Кого вбивал ?—Спросил Таях поражённо, забыв осторожность.

- Да искры душ, которые раввины-убийцы выковыривают из материи им на погибель!—Вскрикнул сапожник, раздосадованный непонятливостью собеседника.—Иудейская Каббала говорит, что в начале времён божественные искры душ упали в бездну материи и попали под власть сил, которые раввины двулично называют «шелухами», «злом», «нечистой силой». И ещё, что всё в мире подчинено закону «гильгуля», то есть переселения душ. Всё это правильно. Да только эти сволочи и фанатики, раввины, решили, что искры нужно освободить, а это освобождение—смерть и больше ничего ! Искры упали в бездну, чтобы жить, и нету жизни вне этой бездны, как нету жизни у рыбы вне моря!

Ренье допил вино из стакана, отёр пот с раскрасневшегося от горячей речи лица и, заметив, что его одобрительно слушают все присутствующие, стал говорить громко.

- И вот раввины-каббалисты и их приспешники искры потихоньку вытягивают, а мы их обратно... В нашем городе давно идёт незримая и опасная война с жестоким и страшным врагом, о которой не знают обычные люди. Война ради жизни. Нам любо здесь жить и мы не отдадим этот мир !—Заорал он под конец, шарахнув по столу кулаком, и трактирный зал отозвался грозным и отважным гулом.

А Таях почувствовал, что сам того не замечая со времени своего пробуждения в каморе он превратился из пустого сосуда в сосуд полный чем-то тёплым, горьковатым, непонятным, но—до краёв. И он стал частью могучего отряда, а ему этого как раз всегда и не хватало. И ещё—он почти ничего в своей жизни не видел, кроме проклятого шитья, а тут весь мир словно выпрыгнул ему навстречу, став реальным, весомым как никогда: прохладная влажная ночь, грубые столы в винных потёках, тяжёлые стаканы и кружки, неяркий, густой жёлтый свет ламп, запах пропотевшей одежды. Даже мутное ночное небо уже когда он шёл на свою первую работу казалось не пустым воздухом, а тяжёлым, вещественным, словно сделанным из глины. «И оставить всё это, умереть?!» - подумал он с ужасом и тоже заорал:

- Нам здесь любо, не отдадим!...

Так и начал он жить, не вспоминая о прошлом, как один из мастеров и воинов великого, тайного заговора, за которым охотятся враги: перед рассветом возвращался в квартал старых заброшенных домов, в свою камору, чистил мастерок и долго спал без сновидений, потом в полной темноте готовил особую штукатурку, невидимую обычным глазом и которую только он мог приготовить, ложился на мешковину и с нарастающими нетерпением и непонятной волчьей тоской ждал Подрядчика, затем шёл за ним, куда он покажет, с тоскливым воодушевлением топил пробудившиеся искры в своей смеси, получал щедрую плату и бродил по городку, знакомясь с собратьями, беседуя с уже знакомыми, ел и пил в трактире до предрассветного часа, глядя как наливается тяжестью небо в щели между занавесками. Вместе с новыми товарищами за стаканом вина радовался он удачам, топил в злобе поражения, слушал страшные истории о проделках коварных каббалистов. Лишь время от времени ему казалось, что он заснул над шитьём в своей комнате и вот-вот проснётся. Просыпаться и хотелось и не хотелось одновременно, а потом это проходило. Только как пьянице становится мало порции вина, так и Таяху через некоторое время стало мало обычной работы. Он её не растягивал, желая ощутить разнообразие оттенков своего волнения, потому сначала просто заканчивал раньше срока, а потом начал потихоньку выбирать окрестные дома и наносить на них хоть по нескольку мазочков, всегда возвращаясь на место к концу трёх часов и делая вид, что вот только что завершил задание. Эта тайная самостоятельность ещё прибавила остроты ночным приключениям, да и на себя заставила взглянуть иначе, как на нечто большее, сравнимое, пожалуй, с самим Подрядчиком.

Однажды, закончив штукатурить в указанном месте, Таях нашёл себе новую цель: состоятельный дом по соседству. На одной из стен чуть не сиял образ женщины средних лет с насмешливым лицом, столь величественной, что великолепное изображение пожилого мужчины рядом с ней совершенно меркло в сравнении. И Таях не смог удержаться, тем более, что особенно сильные чувства он всегда испытывал замазывая женские образы: набрал на мастерок побольше и шлёпнул прямо на насмешливое лицо, наслаждаясь тем как всё внутри сжимается от волнения и тоски. Посмотрел несколько секунд на оставшуюся без головы женскую фигуру и вдруг с ужасом увидел, как лицо вновь появляется из под штукатурки, осыпающейся песком вниз. Набрался Таях смелости, взял на мастерок ещё больше штукатурки и размазал её по всей женской фигуре, застыв в ожидании. И пяти ударов сердца не отстучало как штукатурка осыпалась и всё с той же величественной насмешкой женщина уставилась прямо на него. Тогда в ярости он сделал то, чего не делал никогда: вывалил весь остаток штукатурки прямо из ведра на стену.

- Жаль мне, сынок, твоих трудов, - прозвучал вдруг сзади голос, - Причём не только напрасных.

Быстро обернувшись, Таях увидел позади себя очень отдалённо похожую на настенный образ женщину. «Сынком» она вряд ли могла его называть, поскольку была лет на пять помладше, и величественность ей с лихвой заменяла обыкновенная самоуверенность богатой еврейской домохозяйки. Тут с шуршанием осыпалось на землю выплеснутое на стену, образ вновь освободился и он оказался будто пришпиленным к воздуху двумя насмешливыми взглядами—ангелоподобным и более чем земным.

- Знаешь в чём беда всякой лжи, сынок ?—Продолжала женщина.—Она долго городится и кажется, что проверить её невозможно, а на деле проверяется она очень просто, только надо знать как. Ты зайди как-нибудь в дом, где освободились искры, а потом загляни туда после того, как работу свою закончишь, и посмотри, что получилось.

И с этими словами она резко развернулась и зашла в дом, громко хлопнув дверью. А Таях на подгибающихся от пережитого необъяснимого страха перед женщиной ногах побрёл к назначенному Подрядчиком месту, и когда тот появился во всём ему признался, только почему-то о последних словах женщины не рассказал. Подрядчик покачал головой, ухмыльнулся по своему обыкновению и сказал:

- Не бойся, бранить не буду, даже хвалю за рвение и горд тобой. Человека меряют по его врагам, а ты, шустрик, схлестнулся с самой Дворой, самым опасным для нас здесь человеком, как ни смешно это звучит. Она жена богача Шпеерзона, торгующего жратвой, вертит им как хочет. Умудрилась изучать Каббалу у самых известных раввинов, хотя баб те стараются к Тайному Знанию не подпускать. Ну, с этих пор всё, от мест, которые укажу, ни на шаг, теперь эта сука за тобой охотиться будет.

Больше недели прошло спокойно, Таях выполнял свою работу от сих до сих и шёл в трактир. Но вот, когда сидел он как-то за приятной беседой с Ренье, вдруг распахнулась дверь и влетел Подрядчик. На себя не похож, глаза горят как у кота, лицо аж всё чёрное. Подбежал к стойке, шарахнул по ней кулаком и заорал диким голосом:

- Мы потеряли виноторговца! Пьер умер для ночи! Встал на путь к смерти!

Поднялись страшный шум, ругань, вопли, Ренье разбил стакан об пол, громко заплакали женщины.

- Но нет, в этот раз мы так просто не сдадимся, хотя это и будет против негласных правил !—Взревел Подрядчик, подлетел к Таяху и сдавил ему плечо словно тисками.—Ты ! Ты пойдёшь и вернёшь его нам! Сейчас же! А я уж этих тварей отвлеку, так отвлеку—долго помнить будут!

И, хотя Таях тут же с готовностью вскочил на ноги, потащил его к выходу чуть ли не волоком, так спешил. Они почти бежали по тёмным улицам, свет от прыгающего в руке Подрядчика фонаря раскачивал городок как дырявый корабль в шторм, глухо гремело старое ведро в руке Таяха. Сначала они, почему-то, выбежали за город, на пустой перекрёсток, Таях побоялся спросить зачем, да всё и так скоро выяснилось. Толкнув его на чахлую траву, Подрядчик вскинул руки и начал петь на непонятном языке, от этой песни коченело всё тело и Таяху казалось, что он сейчас растечётся холодной лужей по каменистой земле. Вдруг трава, кусты, деревья вокруг зашевелились и на дорогу стали выползать и выходить странные, но не страшные, твари, полулюди-полузвери, кто размером с мышь, а кто—с человека. Таях было заинтересовался и подался к ним, но ему стало худо, когда обернулся Подрядчик—такое жуткое у того было лицо.

-Иди и делай свою работу, я ударю с другой стороны, - прогрохотал тот не своим голосом, потом обернулся к разношёрстной орде и взвыл: -На город!

По длинной кривой устремился он к городу, а за ним, не производя ни звука, неслась толпа нелепых уродов. Если бы не воспоминание о лице, можно было бы посмеяться над зрелищем. Таях легко поднялся и зашагал в город. Он знал, где живёт Пьер и в провожатых не нуждался. Он шёл быстро, а когда услышал пронзительный, отдалённо напоминающий женский, вопль с той стороны, куда унёсся Подрядчик—вздрогнул и побежал. В одном из окон зажиточного дома виноторговца горел свет, а на задней стене слабо светилась довольно красивая, но несколько смутная и размытая картина: мужчина, очень похожий на Пьера в тумане смахивающем на кашу из разных неоформленных вещей склонялся над едва угадываемой женщиной. Таях поставил ведро на землю, посмотрел на изображение на стене и вдруг вспомнил слова Дворы.

Долго он стоял в нерешительности, а потом, уступив острому любопытству, обогнул дом и постучал в парадную дверь. Открыли не скоро и открыл сам Пьер, которого будто подменили. Прежний товарищ глядел со скрытым страхом, жестом пригласил войти и провёл гостя в освещённую лампой гостиную. Страх лежал на его лице тонкой плёночкой и не мог скрыть чго-то неопределимое, похожее на ожидание праздника. В гостиной Таях весь покрылся потом и начал задыхаться: он не привык быть в месте, где всё живо, хотя и спит, всё внутренне связано словно осенней паутиной. Жизнь, правда, была слабой, недоразвитой, она наполняла дом чем-то похожим на лёгкий запах, невесомыми паутинками была натянута между Пьером и предметами, спящими в глубине дома детьми, а самая заметная связывала его с полупробуждённой женщиной, ждущей его сейчас в их общей постели. Таях был потрясён, и он вдруг ощутил такую горькую зависть к тому, чего у него никогда не будет и даже быть не может, что его ноги чуть не подкосились.

- Не смей, слышишь!—Попытался ухватить его за плечо Пьер, но ему, казалось, мешала это сделать откуда-то появившаяся брезгливость.—Не делай этого, я тебя умоляю!

Таях был просто потрясён тем как быстро и сильно изменился его приятель, раньше напоминавший пьяного кабана, а теперь...

- Не буду, обещаю, - выдавил он из себя наконец и выбежал из дома не в силах больше терпеть.

Он долго стоял на прохладном ночном ветру пока не понял, что больше не чувствует лихого азарта, с которым жил с тех пор как стал Таяхом, а зато ему безумно страшно, и боится он вовсе не каббалистов. Ведь если Подрядчик, поднявший на бой всю окрестную нечисть, узнает, что он не выполнил свою часть работы... Ему вспомнилась несущаяся на город орда и тут же затошнило от страха и отвращения. Ужас залил Таяха до краёв и он как лунатик пошёл назад к дому Пьера. Он не представлял себе как сможет выполнить работу, руки просто отказывались подчиняться. Но он сжал зубы, будто весь превратившись в сжатый до крови рот, и провалился в чёрное беспамятство. Очнулся он уже в полупустом трактире над стаканом вина, ведро с мастерком стояло у его ног. Он долго и тупо смотрел в угол, но вдруг хлопнула дверь, вошёл Подрядчик с радостно блестящими глазами и сразу двинулся к нему.

- Ну, молодцы мы с тобой! Провели мерзавцев как по писанному, наша взяла! Через пару дней Пьер снова будет с нами.

Таях одновременно испытал облегчение и отвращение к себе. Подрядчик, ничего не замечая, заказал на всех выпивку, а Таяха, окружённого всеобщим почётом, угощал особо и не раз. Тот пил, благодарил, улыбался, а сам чувствовал, что ещё миг—и разобьёт себе голову о грубую столешницу. Под эти мысли он не заметил как упился в стельку, так что пришлось Ренье под утро волочить его в камору на себе. А на следующий день пришлось ему снова сжать всё в себе в кулак—ни крупицы от прошлого куража и восторга не осталось, только тоска и глубокий страх. Стало тяжело идти по глинистой земле и мутное глиняное небо висело над головой будто старый рушащийся потолок. Однако он постарался закончить побыстрее и сразу понёсся к дому виноторговца, словно убийца на место преступления.

Все окна в доме были тёмными. Таях долго собирался с духом и наконец постучал. Не открывали ему дольше, чем в прошлый раз, пришлось даже громко барабанить в тяжёлую дверь. Наконец она распахнулась и недовольный заспанный Пьер буркнул:

- Ну, чего надо? Тебе что, не сказали что я болею?

Таях, не слушая, отпихнул его, прошёл знакомой дорогой в гостиную и встал там озираясь, виноторговец неловко переминался у него за спиной.

- Ну да, ты же мне помог, дружище, мне рассказали, а я и поблагодарить не успел!—Голос Пьера звучал фальшиво и в нём чувствовалась кривоватая усмешка, похожая на подрядчикову.—Ну, давай...—Он достал стаканы и бутыль вина.—Давай выпьем за моё чудесное спасение!

Но Таях его не слушал. Всё в доме стало тяжёлым, словно из глины сделанным, пропал запах спящего живого, не было натянутой паутины, но витало нечто очень знакомое, тоже напоминавшее тонкий запах.

-Знаешь, - бухтел за его спиной Пьер, которого, видимо, вид бутылки подвиг на откровенность, - скорее бы уж к нашим, а то после начала выздоровления я тут сижу, и такая тоска берёт, думаю: какой во всём смысл, так всё или этак, или вообще наоборот...

Таяху показалось, что ночь хлопнула в огромные ладоши, а он оказался между ними, как комар. Так, оглушённый, он и вышел из дома, побрёл по улице и чуть не налетел на женщину.

- Ну что, сынок, неприятно себя дураком чувствовать? Нужно мне тебе теперь что-то доказывать с помощью великой каббалистической мудрости или долгих философских бесед? Таях помотал головой, помолчал и с трудом выдавил из себя:

- Что же теперь делать? Смогу ли я всё...отскрести ?

- Не-ет, невозможно ничего...отскрести,—рассмеялась Двора тихо и презрительно. Она долго пристально смотрела на всё более съёживающегося перед ней человека, потом сурово и насмешливо спросила: - Проснуться хочешь, в своей комнате над шитьём?—Трясущийся Таях смотрел на неё с ужасом и не отвечал.—Не проснёшься !—Она помолчала и заговорила гораздо мягче: - Для тебя нет простых дорог, сынок, ты ведь хуже чем убийца. И ты не скрытый праведник, чтобы самому же убитых оживлять. Их оживят другие. А вот интересно, - небрежно спросила Двора после короткой паузы, мимолётно проведя ладонью по холодному и мокрому лбу Таяха, - что ты видел у Пьера в прошлый раз?

Начал он рассказывать про всё в доме связывающие паутинки, неожиданно для себя назвав их нитями, и, видимо из-за этого слова, пальцы на его правой руке задёргались будто продёргивая иглу с ниткой сквозь ткань. Всю жизнь у него был этот тик, потом когда он стал Таяхом прошёл, и вот вернулся. И так захотелось, чтобы от него такие нити тянулись, и от всех других тоже, как никогда и ничего ещё ему не хотелось в жизни. Двора снова засмеялась, на этот раз радостно, и стала шутливо раскланиваться.

- Ну здравствуйте, почтенный портной Ицхак Хаят, наконец-то! Поживёте пока у нас, отдохнёте. А то работы у вас потом будет многовато: весь мир—большой кусок ткани!