Полное название (не влезаеющее в строку названия):
Оратория Ромуальда имени Пенелопы в плане неясного личностного оптимизма
Главные действующие лица вовсе не выдумка, а натуральные люди, которые, быть может, вчера встретились вам на улице или сегодня наступили вам на ногу в общественном транспорте. Именно по той причине, что они натуральные (а вовсе не по той, что они могли испортить вам новую обувку), я не стану называть вам их подлинные имена. Посему покрою их непроницаемыми завесами псевдонимов. Юношу будут звать Ромуальд, а девушку – Пенелопа. Теперь уж точно никто не подумает на героев, и их занимательный рассказ останется просто рассказом, никто не будет знать об этом случае их жизни, кроме их самих.
Ромуальд, говоря просто, воспылал. Чем, сказать трудно, ибо пылал Ромуальд разнообразно и очень часто – то он видел жизнь и считал её прекрасной, то разуверивался в этом напрочь, то попросту ни о чём не думал, а тихо шептал имя "Пенелопа". Но и своё он шептал нередко, особенно, когда произносил многогранные по своему чувственному наполнению монологи от лица девушки. Пенелопа в плане пылания тоже была не промах, её тоже одолевали бесчисленные мысли самого разнообразного содержания.
И вот случился такой момент, когда Ромуальд стал пылать новыми цветами. И он вдруг твёрдо вознамерился сообщить Пенелопе о том, какие бури огня одолевают его смятенную душу. О том, собственно, и речь.
Неделю без дня Ромуальд уходил в безраздельные беседы с собой, старательно подбирая слова, наиболее полно отображающие все блики горения его сердца.
Как бывает всегда, первые варианты амурного монолога была испещрены метафорами, многочисленными словами с корнем "люб", пылкими и романтическими взорами, артистичными жестами, периодическими шутками для упрощения речи, и свершением "конструктивного предложения". В той мере, в какой возможно в его положении, Ромуальд осознавал многовариативность поведения Пенелопы, потому на всякий случай готовился к худшему. Подготовка к худшему проходила в подборе вариантов продолжения тяжкой (если уж так случится) жизни, как правило, категоричными и непреклонными способами. Будучи человеком, многократно игравшем в детстве в боевые действия во всех участках вселенной, он обладал развитым тактико-стратегическим и посему подбирал варианты отхода в самых разнообразных случаях. Отход нередко представал в его воображении в виде самого буквально отхода – пешком и на транспорте.
На первых порах Ромуальд активно искал саму необходимость излияния огненных чувств, ибо его тревожный разум порой не желал пытать судьбу-матушку и стремился уберечься от излияний. Это Ромуальда не устраивало никак, и он, как мог веско и не веско, укорял разум в неразумности, подыскивая причины открытия чувств, пользуясь и уловками, и всем, чем мог. Для подавления сопротивления разума, Ромуальд мало спал.
Скоро разум перестал работать на сопротивление и стал работать на созидание.
И только принявшись за монологи, Ромуальд и его разум пришли к взаимному убеждения, что первоначальные монологи многословны и потому несут лишнюю информацию. И вообще, оказалось, что условия сольной оратории могут не позволить сильно разглагольствоваться. Ромуальд веско кивнул и стал продумывать сокращённые речи.
"Надо быть проще", - веско убеждал он себя.
Совсем быстро монолог обрёл весьма простую форму, а Ромуальд довольный вид.
"Если что, добавлю детали", - думал Ромуальд, - "Если дело пойдёт".
Меж тем и тогда монолог казался весьма пространным и плохо соотносился с действительностью. Ромуальд никак не мог подобрать ситуацию, в которой ему представится возможность разить Пенелопу огнём чувств.
Одновременно со всем (разум, хоть и пошёл на попятную, но при первой возможности старался скрыться от возложенных обязанностей; к тому прибавлялось старание унять неодолимое смятение и желание вообще не думать, а уверить себя в способности к импровизации и забыться до самого монолога)… одновременно с этим всем Ромуальд постоянно менял текст и менял его всеобразно и безостановочно. Просто оттого, что огонь чувств рождал пламя волнения, и все слова теряли полученные места, так что Ромуальду вновь и вновь приходилось их расставлять как солдат в шеренге. Дело усложнялось тем, что, обрабатывая множество процессов сразу, он напрочь забывал о тексте, а зачастую даже и то, что его следует преподнести. Когда смятенный Ромуальд вновь повторял слова, он понимал, что стоят они не так, как раньше, и что они, вообще, не стоят, а разбегаются в разные стороны как мыши от кота.
Совсем уж близясь к моменту излияния огня, Ромуальд смекнул, что и доработанный монолог был сложен. Необходимо было упростить его до минимума. Сообщить чётко и ясно, не упустив главного, но храня красноречие. Так и было сделано.
Наступил день выхода артиста на сцену. Несмотря на то, что Ромуальд в своей жизни не раз выходил на сцену и даже нередко удачно, публика его смущала, ибо была представлена в лице одного человека. А вот один человек, если отвернётся и обратит внимание, допустим, на воздушны шары, вот тогда и публика исчезнет напрочь, а многословный Ромуальд потеряет дар речи и смысл им пользоваться.
В итоге Ромуальд остался удовлетворён текстом, умудрён пониманием многообразия ситуаций и наделён решимостью разить. Однако смятение так и не покинуло душу Ромуальда, отчего он был крайне зол – ещё и потому, что не знал на кого именно он зол, и как его победить.
Пенелопа заставила себя ждать. Сначала полчаса, потом час, потом полчаса и потом снова час. Время, как думал Ромуальд, играло ему на руку, он степенно привыкал к ситуации.
И вот Пенелопа явилась.
Первое, что подумал Ромуальд, когда увидел её: "Нет, это не момент. Публика не готова".
И второе: "Вид у неё сегодня страшенный".
По поводу второго Ромуальд быстро прервался: "Вот ведь как, в любом виде подобна Солнцу, а так бы и взглянуть не подумал".
Публика тем временем была не в самой лучшей форме, испытывая скрываемый внутренний дискомфорт. Знать бы отчего.
Ромуальд с Пенелопой пустились в беседу. Сначала о еде, которую начали поглощать. Ромуальд ел кусок пирога с шоколадом и клубникой, проникшись искренней ненавистью к его цене. С каждым отщепленным кусочком кусок пирога уменьшался, а Ромуальд плохел. Однако ненависть к цене заставила его уничтожить кусок целиком, прибегнув к помощи таблеток для улучшения пищеварения.
Пенелопа поглощала кусок пирога с киви и персиками. В отличие от Ромуальда, она была довольна покупкой. Покуда желудок Ромуальда наполнялся презрением к пище вообще, у Пенелопы разыгрался аппетит, и она принесла большую горячую булку, напичканную сильнопахнущими сыром и ветчиной. В обычный день Ромуальд бы с удовольствием съел такую булку, однако желудок был настроен на отрицание еды. От запаха булки Ромуальду стало ещё хуже.
"Нет, ещё не момент", - думал Ромуальд, - "Солист временно вышел из строя".
Попутно беседа сменила гастрономическую тематику на кинематографическую. Ромуальд находил беседу занятной, но бессодержательной. К его радости Пенелопа вскоре перешла к вопросам общечеловеческого характера и жизненных идеалов. Поскольку идеалы Пенелопы как ничьи привлекали Ромуальда, он проникся к девушке и ещё явственно стал ощущать родство их юных душ.
"Как же ты прекрасна", - думал Ромуальд, бессовестно вперяясь взглядом в глаза Пенелопы.
Его охватило чувство гармонии и мелочности всего происходящего за исключением Пенелопы и их беседы. Ромуальд пытался поймать момент, но потом понял:
"Нет, это ещё не он", - веско урезонивал он себя, - "Солист слишком одухотворён".
И вновь ни слова об огне, пламени и горючих свойствах материи. Периодически Ромуальд уходил в фантазирование своей яркой речи, возвращая убегающие слова на место, но скоро возвращался как ни в чём не бывало.
После застольной беседы они переместились в магазин бытовой техники, чьё название здесь сказано не будет по причине несуразно высоких цен на стиральные машины. Но я скажу просто, если кому нужна стиральная машина, в "Техносилу" лучше не соваться.
После осмотра современных достижений в технологиях по стирке одежды, Пенелопа и Ромуальд отправились в магазин одежды. Пенелопа примеряла спортивные костюмы, намереваясь скоро использовать их по прямому назначению.
После подбора спортивных штанов они переместились на скамейку, на которой провели немало времени за задушевной беседой.
"Как ты прекрасна", - думал Ромуальд, глядя на Пенелопу, в её глаза, на её губы, щёки, скулы, кромку волос, нос, даже на зубы он тоже смотрел.
"Нет, ещё не момент", - думал Ромуальд, - "Поэт ещё не спустился с Парнаса".
А Парнас, как считал поэт Ромуальд, не место для огненных излияний.
И вот Ромуальд и Пенелопа, согласно кивнув в такт, пошли по домам. Дом Пенелопы был совсем близок, а Ромуальда далёк, потому Ромуальд провожал девушку.
Когда они шли по заснеженному тротуару, и когда уже был вечер, Ромуальд стал всё чётче осознавать, что момент может и вовсе не наступить. Паника стала пробираться в разум Ромуальда, и он понял – если не сейчас, то я умру от стыда и бесчестия.
К счастью для Ромуальда, стыд и бесчестие были весомыми и очень нежеланными ему следствиями. Пока они шли, Пенелопа рассказывала. Что она рассказывала, Ромуальд никогда не вспомнит, даже под гипнозом, потому как он на ходу принуждал себя высказать огонь желаний, попутно сокращая речь.
Дом Пенелопы неумолимо предстал перед очами Ромуальда. В тот момент он, возможно, был бы не против оказаться на месте Остапа Бендера, когда тот, по приходу на свою съёмную квартиру, воскликнул: "А где дом? Вот только утром здесь был дом!" Но дом Пенелопы на удивление всему стоял, стоял неподвижно и никуда не собирался исчезать.
Ромуальд вдруг явственно осознал, что произнести пламенную речь он уже не в состоянии и, вообще, способность говорить предстала перед ним в новом свете. До того он никогда бы не подумал, что говорить – это так трудно. Он тяжело задышал, даже забыв о том, что таковые действия должно скрывать, в его голове мелькали всего несколько слов.
Дом приблизился. Дом стоял высокой многоэтажной стеной, час пробил, дальше идти было некуда.
Вот тут Ромуальд и сказал.
Прежде чем рассказать, что именно он сказал, сделаем паузу.
Все мы люди, верно? Любим читать, а некоторые ещё и пишут. Тех, кто читать не любит тоже можно принимать за людей, но только в крайних случаях, например, если надо передать деньги за проезд. Вот и я сочинил стих. Лицезрите, он красив.
Где-то там вдалеке и как будто во сне
В удивительно чистой, прекрасной стране,
Где без устали льётся свободы поток,
Люди счастья нашли неизмерный исток.
Только длань протяни, и златая струя
Изобилием благ одаряет тебя.
Лишь желанье своё облеки перед ним,
И всего лишь движением мысли одним
Пред тобою свободы расчистится путь,
Чтобы в Космоса даль ты легко мог вспорхнуть,
Чтоб в манящую глубь океана взглянуть.
Чтоб спокойно заснуть, чтобы сладко вздохнуть,
Потому что просторен и чист жизни путь.
Где-то там вдалеке и как будто во сне
В удивительно чистой, прекрасной стране,
Где без устали льётся свободы поток,
Люди счастья нашли неизмерный исток.
От проблем и забот, от беды и невзгод
Их избавил исток благоденствия тот.
Им неведома грусть, незнакома тоска,
Только усталь услад и побед им близка.
Только радость и мир в стороне той царят,
Где ревущие стрелы по небу летят,
Где в пучинах морских батискафы скользят,
Где в ночной тишине мирно листья шумят,
Словно сказку на сон прошептать нам хотят.
Там не рай, не Эдем, и святых вовсе нет,
Там никто ни на что не наложит запрет.
Там есть свет, и есть тьма.
Лето есть, есть зима.
Есть остроты вершин.
Донья черных глубин.
В общем, всё как везде в этой дивной стране,
Только горестей нет – всё легко, как во сне.
То не миф, не обман. Не химера, не ложь.
И ты сам без труда скоро это поймешь,
Когда волю в единый порыв соберёшь.
Когда верной стезей не колеблясь пойдешь
Неизбежно к источнику счастья придешь,
Что течёт вдалеке и как будто во сне
В удивительно чистой, прекрасной стране.
То не миф, не обман. Не химера, не ложь.
Если можешь – пойдешь, если хочешь – найдешь.
И тогда словно вольная птица ты сможешь запеть,
Словно горный орёл смело в небо взлететь.
И пуститься с дельфинами резвыми вплавь…
То не миф, не обман, не химера, а явь.
Ты не стой, а иди, не сдавайся в пути,
Если хочешь свободу и счастье найти,
Если хочешь найти драгоценный исток,
И свободы вкусить изобильный поток,
В удивительной чистой, прекрасной стране,
Где-то там вдалеке, но совсем не во сне,
Куда хочется всем, куда хочется мне.
Итак, вернёмся к Ромуальду.
В тот момент, когда красноречие становится для некоторых спасительным кругом, оно вдруг покинуло его напрочь. Пламенные речи сгорели, огненные чувства выразились в таких простых слова, что и младенец не придумал бы проще.
Он посмотрел на Пенелопу и выдавил из себя:
- Виктория, я в тебя влюблён.
Если вы сейчас спросите Ромуальда, что именно произошло в тот момент, что и как он сказал, то наверняка Ромуальд отмахнётся и скажет вам "неважно". А если бы будете докучать его вопросами, то он вам скажет то же самое, но очень подробно, используя при этом столь дивное краснобайство, что и на фоне Пушкина он бы не затерялся. Пенелопу о том моменте тоже спрашивать бесполезно, она, как лицо участвовавшее в слушаниях пламенной речи Ромуальда, объективную картину не опишет.
Пенелопа была удивлена, как видится, без меры. Смеясь, она посмотрела на Ромуальда, и весело сообщила ему:
- Ну, ты меня удивил.
Ромуальд, впрочем, только ободрился. В ногах в области колен чувствовались странные движения, начавшие спор с гравитацией, а именно в плане её отрицания. Напоследок Ромуальд обнял Пенелопу, они договорился созвониться, и лаконичный оратор пошёл домой. С чувством выполненного долга.