Рву цветы. Я просто рву цветы. Собираю букет. Собираюсь на свидание. Минут сорок ещё есть в запасе. Этим временем и решил воспользоваться. Не хорошо, конечно, на таких делах экономить, но время такое – каждая копейка на счету. А с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок. Вот и рву я цветы, что растут под самым окном у главного врача психиатрической больницы, в которую меня когда-то, давным давно, прятали те, кому очень хотелось, чтобы я был психом – так легче бы решился возникший между нами конфликт интересов и определённого понимания некоторых, достаточно щекотливых вопросов земного бытия.
Вон там, вдалеке виднеется окно больничного корпуса, как раз то самое окно с застеклённой решёткой – да, да, не удивляйтесь, я не опис;лся, именно так: окно с застеклённой решёткой, здесь бывают и такие окна, изготовленные с целью исключить всякую, даже чисто теоретическую, возможность каких бы то ни было контактов с внешним миром, и оттого эти окна никогда не открываются, по причине полной невозможности их открыть и помещения никогда не проветриваются, - где и была та палата, набитая битком, в которой и пребывал я в те давние, безрадостные дни, мрачные как в прямом (здесь, действительно, мрачные, сырые палаты и коридоры, сырость же и вовсе стоит в воздухе так, что прямо вьются облака тумана, постоянно смешивающиеся с такими же, только ещё более густыми, облаками табачного дыма), так и в переносном смысле.
Известно, что даже в самом захолустном колхозе всякая корова имеет своё стойло. Здесь же человек не может и мечтать об отдельной кровати. Две кровати на троих. Их составляют рядом, вплотную. Лишь с краю палаты стоят по одной отдельной кровати для буйнопомешанных, которых привязывают. Правда, в нашей палате такой чести как отдельная кровать удостоился ещё Лёха. Помните, может, у Сальвадора Дали была картина «Великий мастурбатор»? – Так вот. Куда ему до нашего Лёхи! Тот занимался этим целыми сутками. И народу не стеснялся. Особенно, когда медсестра входила в палату. Ещё, помню, говорит она:
-Лёха, ты бы хоть меня постеснялся…
А Лёха будто даже не слышит.
Тут, как раз, поблизости наркоман Федя оказался. Он наполовину русский, наполовину армянин. Он догадливый, заметить нужно. так и говорит:
-Маринка, так это ж ты Лёху так возбуждаешь, что он удержаться не может.
Народ ржёт. Маринка, медсестра – вне себя от гнева. Не знаю уж, на кого: на Лёху, за его такое, мягко говоря, своеобразное, выражение чувств; или – на всех прочих, за то что гогочут? Но факт остаётся фактом – надо на ком-то злобу сорвать. Сорвала на Лёхе, сделав ему укол – снотворное, при чём – в обалденнейшем количестве. Оно по-своему логично: Лёха – главный виновник. Не будь того, чем он занимается, не было бы и гогота. Его у нас давно все так и величают: «Лёха – великий дрочмейстер».
Эх, вспоминать смешно… Особенно, по прошествии стольких лет… А попробуй ты всё это переживи… И ещё многое, многое другое…
А сейчас я рву цветы. Просто вру цветы на клумбе, что разбита прямо под окном кабинета главного врача этого паршивого заведения, в котором, насколько я знаю, за все те годы, что минули с того момента, как я оставил здешние стены, изменилось очень многое… в ещё более худшую сторону.
Кстати, если эта рожа сейчас выглянет из окна, и возмутится по поводу того, что я покушаюсь на его цветы, как выйти из положения и что ответить?
А никак выходить из положения не надо. Мои дела с этим заведением закончены. Закончены навсегда. При чём, ещё много лет назад. Что он мне теперь может сделать? – Да, ничего!
А что я ему отвечу? – А отвечу я ему сакраментальной фразой:
-Да пошёл ты!