Кот
Он лежал с закрытыми глазами и полу – спал, полу – бодрствовал. Заснуть по настоящему, так, чтобы – сны, не получалось уже давно. Наверное, несколько лет. У него было свое место, высокая деревянная, крашеная белой краской табуретка. Он возлежал на ней, гордо и неподвижно, подмяв под себя лапы, с удовольствием вдыхая запах жареной курицы, смешавшийся с запахом распустившейся за окном сирени.
Его большая голова казалась нарочно приставленной к телу, сильно исхудавшему и облупившемуся за время последнего скитальчества. Спину его украшал косматый гребень, а правое ухо – новая рваная рана, полученная в жестокой схватке с чужаком, не знавшем, на чьи владения покушается. Сейчас же он наслаждался покоем и ленью. Его не раздражала даже появившаяся примерно год назад Аська. Она была молодая и даже где-то, по-женски, не лишена привлекательности. Но, дура и падла. Лупили ее нещадно, чем под руку попадется, да и было за что. Взяли ее в дом совсем маленькой, двухмесячной, тазик поставили с песочком специальным, но приучаться к порядку она не хотела. Один раз, хозяйка застала ее за непристойным и, тыча носом в содеянное, ругала: - Падла ты, Аська! Падла такая! – с тех пор и повелось, стали звать ее Аськой – падлой. Он относился к этому ее пороку с безразличием, как, в общем, почти ко всему, но, в глубине души – не одобрял. Ему тазиков не заводили никогда, никогда он и не позволял себе в доме такого безобразия. Что с нее взять, дура она и есть дура!
А он своих баб любил. Коротко. Жестко. Без лямур – тужур. И они потом не могли его забыть уже никогда. И он их помнил. Каждую. Можно сказать, по запаху.
У него были свои принципы и годами выработанные привычки. Он был цельной натурой. Любил жизнь, и она отвечала ему взаимностью. Зимой слыл домоседом, на улицу ходил только справлять нужду. Жирел и набирал красоту. А красив он был необыкновенной сибирской выправкой, по–мужицки, с животом и проседью. Домашние его уважали и считались с его почтенным возрастом и положением, прощая ему то, что другим не простили бы никогда.
А весной он сатанел, будто после переливания крови. По два – три месяца не показывался дома. ****овал. С размахом, с треском и воплями на всю округу. Соперников не терпел и уничтожал их морально и физически. Когда, после зимней спячки он выходил на улицу не по нужде, а по делу, то даже собаки старались не попадаться ему на глаза, боялись и ненавидели его одновременно. А потому, никогда не трогали. Не смели.
Он был полноправным хозяином своего двора, включая подвал, чердак и еще несколько близлежащих построек, входивших в границы его обширной территории. Старухи, доживающие свой век в старом доме, помнили, каков он был в молодости. Крысолов. Настоящий профессионал. Охотился он не от нужды, а по призванию души. Никогда не съедал свою богатую добычу, но похвастаться любил, и приносил к порогу квартиры по четыре, а то бывало и больше, добытых за ночь трофеев. Прежняя хозяйка хвалила его, гладила по вихрастой голове, а он в благодарность за похвалу, терся об её бумажные чулки пышными усами. Новая же, страшно пугалась, визжала, чуть не падала в обморок от живописной картины у порога. Он какое-то время, по привычке, еще носил добытых на охоте крыс, а потом обиделся, плюнул и перестал.
Сирень щекотала ноздри и будила далекие воспоминания. Он был настроен философски - благодушно, зная, что эта весна последняя. От****овался. Отохотился. От этого не было ни грустно, ни страшно. Никак. Слишком долгую жизнь он прожил, чтоб расстраиваться по пустякам. Просто он знал и ждал знака.
Аська, покачавшись на шторах и сделав пару крутых виражей по ковру на стене, наконец, успокоилась и пристроилась рядом, в ногах табуретки, наводить красоту.
- Ох, уж мне эти бабы! Для кого старается-то? Целка нетронутая.
Он усмехнулся в изрядно поредевшие усы и косанул на кастрюлю с бульоном. Крышка сдвинута и из щели сочится знакомым сочным запахом с лаврушкой. Горячий, подождем.
В прихожей началась возня. Хозяйка, как всегда, опаздывала на работу. Она была женщина не первой свежести, но еще очень даже в соку. Любила шумные компании с песнями под гитару, и иногда, оставив у себя на ночь какого–нибудь подвыпившего ухажера, превращалась из бухгалтерши в Клеопатру. Наверное, поэтому, мужики у нее подолгу не держались. Не выдерживали. А Антоний все не находился. Она протопала каблуками на кухню, осмотрела все строгим взглядом.
- Смотрите у меня тут!
И уже от входной двери, замешкавшись с ключами, позвала:
- Мурзик! На улицу пойдешь? – и хлопнула дверью, не дождавшись ответа, - Не хочешь, как хочешь.
Три оборота и быстрые, удаляющиеся шаги вниз по лестнице.
Вот теперь и впрямь хорошо. Тихо. Только легкий порыв ветра теплым вздохом одернул занавеску на окне. Будет дождь. Теплый, майский, молодой. Он ждал его. Старые косточки тихонько заныли, и дрема навалилась ватным одеялом на глаза. Он провалился куда–то глубоко, туда, где давно не был.
Снились ему братья и сестры, совсем маленькие, слабые. Потом крысы, гигантские, нереальные, фантастические. И, даже во сне у него напрягались мускулы и заострялись уши. Потом пришла мать, тощая, озабоченная и вылизала ему морду.
Время тогда было трудное, голодное, как выжил – неизвестно. Был такой хилый и тщедушный, ничем не лучше остальных, а потом, в один момент, вдруг обрел силу и стать, и все ему уже было нипочем. Не брал его ни голод, ни холод, ни злые люди, ни обстоятельства.
Однажды в непогоду, как-то по осени, много лет назад, пережидая дождь в подъезде старого дома еще дореволюционной постройки, мокрый и облезший, попался он на глаза сердобольной бабке, такого же дореволюционного замеса. Она поманила его искривленным артрозом пальцем в приоткрытую некрашеную дверь, он зашел, осмотрелся, да так и остался. Насовсем. Бабка была глупая, одинокая и совершенно не приспособленная к жизни в городе, а потому на улицу ходила только выносить мусор, и раз в неделю – на рынок за куриными ногами. Варила из них жидкий суп и холодец, чем и жила всю неделю. Делилась с ним скудной своей трапезой и грубой неумелой лаской. Дала имя, не подходящее ни к его виду, ни к его сути, но, других имен она не знала. Когда она умерла – то ли от старости, то ли от маразма, ему было ее жаль, как свою родную. И ног куриных больше никто не варил.
Потом несколько раз менялись жильцы, все бабкины родственники, которые объявились только после ее смерти, все делили скромные апартаменты, ссорились, кричали, и, в конце концов, угомонились, разругавшись окончательно и бесповоротно, без надежды на примирение. Квартира по наследству перешла двоюродной внучке, которая и стала его постоянной сожительницей и опекуншей. Любить он ее не любил, но соблюдал правила приличия и, время от времени, терпел ее нежности.
Хвасталась она им, как новыми сережками, а иногда, использовала как приманку, чтоб затащить домой нерешительного кавалера. “Котика посмотреть”. Раньше бывало, и он получал взбучку за некоторые свои слабости, но со временем, то ли от лени, то ли от сытости, он все реже нарывался. Крыс он больше не носил, но одним приемом владел в совершенстве, жаль, что некому передать по наследству. Он мог вытащить из закрытой крышкой кастрюли с бульоном курицу так, что крышка оставалась на месте. Пропажа обнаруживалась, только когда садились обедать. Это был номер экстра – класса, высший пилотаж! Когда Аську взяли в дом, он подумал о том, чтобы научить ее, но вскоре отказался от этой идеи. Слишком глупа. И еще у него была гордость. Хозяйку это бесило, да и мало вообще, кто поймет. Но, ему не требовалось понимание, принципы не подлежали обсуждению. Он никогда не был искупан ни в ванне, ни в тазу! Несколько раз с ним пытались это проделать, но потерпели жестокое поражение. Насилия он не терпел! Вымыть его мог только дождь, больше это не позволялось никому, даже его весенним подружкам.
Он проснулся от прикосновения. Аська. Она, сладко потягиваясь, щекотала его за ухом, мурлыча себе под нос что-то веселое.
- Вот оказия, теперь не отвяжется. Завелась! – и он крепко ругнулся про себя.
Иногда на нее находило какое-то буйство. Она отходила вглубь коридора, разбегалась, а потом в прыжке, легонько хлопала его по носу. Вот и сейчас она решила проделать этот свой пируэт. Он терпел. Он вообще был терпелив и с мелочью не связывался. Но, видно, пришло время показать, кто в доме хозяин. Да и сон был хороший, не досмотрел, жалко.
Ему даже не надо открывать глаза, чтобы полностью воспроизвести в уме траекторию ее прыжка. Рапид. Вот она отталкивается, бежит, подскок и… Не выдав своего бодрствования даже прищуром, он резко, молниеносным движением лапы, сшибает ее, как муху, прямо на лету. От затрещины и неожиданности, она неловко упала, и, видать, ударилась. Сидит в углу, чуть не плачет.
- Не рассчитал, зашиб девку. Пожалеть надо.
Он вздохнул, и тяжело, по-стариковски, спрыгнул с табуретки. Аська вся сжалась, глаза выпучила, и в этой своей жалкости вдруг расцвела какой-то трогательной женской беззащитностью. Он подошел, потрепал за ухом, вдохнул запах молодости, исходящий из раковин ее розовых ушей, и взял ее мощно, жадно, до искр из глаз!
Потом они лежали рядом, молча. Он отдыхал, а она наслаждалась новым своим качеством. Первый раз, все-таки! Ее разморило, и тугая томная волна несла ее куда-то далеко.
Погода совсем испортилась, стемнело. Вспышки белого предвещали скорый дождь. Гроза. Первая в этом году. Запах сирени стал резким и пьяным. Занавески на окне обиженно дрожали.
Он думал. Он понимал, что времени осталось совсем мало. Эх, была ни была!
- Иди сюда. Смотри внимательно и запоминай.
И он открыл ей свой секрет.
То ли от счастья, навалившегося на нее, то ли от серьезности возложенной роли, она вдруг проявила чудеса сноровки и расторопности, и выучила урок с первого раза. Для верности – закрепили на жареной курице в сковородке. Он был доволен и горд. Собою и Аськой.
За окном уже гремело близко – близко, тяжелые капли мочили подоконник. На полу будет лужа.
Они еще раз, уже нежно и долго любили друг друга. Она с благодарностью, он – в последний раз. А потом, прижавшись, они сидели на его табуретке, озаряемые вспышками молний. И было им хорошо и спокойно. И каждый думал о своем.
Хозяйка вернулась поздно. Промокшая, веселая, с туфлями под мышкой и очередным лысоватым кренделем с бутылкой портвейна в руках.
- До чего же хорошо! С института не бегала босиком по лужам! Ну-ка, быстро в душ! – она включила свет и заглянула на кухню, - Ой! Окно-то я не закрыла! Потоп, ужас! Тащи тряпку скорей!
Она суетилась, шлепала по полу грязными ногами, и не заметила следов пиршества под столом. Потом увидит, обрадуется. На Аську все равно не подумает, это хорошо.
За окном раскатилось страшно, как-то театрально преувеличенно. Завыли машины во дворе. Пора.
Он сидел возле входной двери и ждал.
- Мурзик! Ты куда? Там дождь.
Он смотрел ей прямо в глаза взглядом, не принимающим возражений.
- Ну, смотри, как знаешь… промокнешь ведь, дурачок!
Она открыла дверь, он поднялся, теранулся головой о косяк и остановился на пороге, прощаясь с этим домом. Обернулся. Аська-падла, сидела в дверном проеме тонким силуэтом. Ей хотелось плакать, но она держалась изо всех сил. Она уже знала, что больше его не увидит. Ничего, молодая, переживет.
- Прощай.
И он ушел. Вниз по лестнице. И дальше. В дождь. В ночь. Мокрый. Чистый. Счастливый.
Утром, в запахнутом на скорую руку шелковом халатике, выпроваживая не оправдавшего надежды кавалера, Клеопатра долго, не по-царски визжала, обнаружив на пороге трех замечательных, жирных крыс. Как ей показалось – гигантских, нереальных, фантастически-ужасных. Позже, рассказывая об этом в компании, они еще больше увеличились в размерах, благодаря ее богатому воображению и склонности приврать.
Через два месяца Аська окотилась. Котята были очаровательные, три “девочки” и лобастый “пацан”. Долго еще все удивлялись, как это домашняя кошечка, которая на улице с роду не бывала, понесла. От кошачьего святого духа, что ли?
Кошечек хозяйка продала на базаре за символическую плату. А лобастого - оставили. Назвали Мурзиком. В честь Мурзика, который пропал в майскую дождливую ночь.