У матери было очень доброе лицо. Очень доброе и очень глупое. С прозрачными выпуклыми глазами и вечно полуоткрытым ртом. А Ванька был похож на отца, губастого, краснолицего, огромного человека. Отец был одноногим, а потому крепко пьющим. Пил он, видать, от тоски по своей ноге, потерянной в германскую войну. Напившись же, приходил в такую ярость, что на одной ноге догонял свою жену и колотил ее костылем нещадно. Мать никогда не кричала, только закрывала руками живот и старалась повернуться к костылю мягким местом. После она отлеживалась, глядя в потолок и часто моргая. Потом вставала с кряхтеньем и, как ни в чем не бывало, начинала возиться по хозяйству, потирая только ушибленные места. Единственного своего сына Артемий почему-то никогда не бил, только грозил пальцем, следя за мальцом мутными глазами…
Когда всех стали записывать в колхозы, он оживился, надел единственную целую рубаху, солдатский крестик, и явился в бывшую церковь, которая теперь называлась «советом». В общем, стал отец Ванькин первым на селе колхозником. Пить стал меньше, да и то обычно в правлении колхоза с приезжим чернявым инспектором Пантелятом.
Пантелят был прислан из города, чтобы агитировать за колхозы. Но агитация ему давалась тяжело, так как по-русски он говорил из рук вон плохо, а идиша крестьяне не знали. С приходом отца дела пошли побойчее. Он смог уговорить еще нескольких бедняков, и теперь они даже смогли избрать полноценный состав правления колхоза. Однако, остальные мужики относились к нововведению с опаской, прислушивались к мнению более зажиточных соседей, и в колхоз идти отказывались наотрез. Особенно всех смущал Терентий Шабанов, местный кузнец. Он исправно приходил на все сельские сходки, созываемые Пантелятом и отцом, стоял молча, сложив на груди могучие руки, а потом вдруг посреди невнятной картавой речи инспектора, плевал ему под ноги и так же молча уходил. Большая половина присутствующих, словно чувствуя в этом какой-то знак, тут же расходилась.
Однажды Пантелят уехал на пару дней в город. Вернулся он оттуда возбужденный, пугая всех непонятными словами «чрезвычайные полномочия». В тот же вечер отец вернулся домой пьяным и бросил на стол маузер. Отныне у него тоже были «чрезвычайные полномочия».
Вдвоем с инспектором они теперь обходили избы и убеждали мужиков, чинно уперев руки в бока, на которых болталось оружие. И дело снова пошло. К ноябрьской годовщине почти все сельчане сдали свою скотину в колхоз, кроме Шабанова, да еще нескольких его приятелей.
… С утра кузнец собрался в город на базар, где он торговал самодельным скобяным товаром. Когда телега его скрылись за поворотом дороги, Пантелят подошел к дому Артемия и коротко свистнул. Отец сидел на лавке, уже одетый. Он резко встал, надвинул на суровые брови шапку и вышел.
Через какое-то время Ванька услышал на улице шум. Он выбежал из дома и чуть не задохнулся от дыма, валившего из кузнецовой избы. Слышен был незатихающий, истошный женский крик, визжали поросята, где-то вдали громко, страшно матерился отец. Ванька бросился было помогать тушить пожар, но вдруг понял, что все сельчане столпились перед горящим домом, а между ними и пламенем стоят отец и Пантелят. В руках у них были маузеры. Толпа заворожено смотрела на огонь. Ненужные ведра стояли рядом, а женский крик - это была Шабаниха - становился все глуше, пока совсем не затих, напоследок сорвавшись на мгновение в вой…
Когда огонь перекинулся на соседние избы, люди вдруг опомнились и бросились его тушить. Отец встал в общую цепочку и, передавая из рук в руки ведро, покрикивал: «Живей! Живей, ребята!» Пантелят задумчиво отошел в сторону.
Кузнец в село не вернулся. Кто-то, видимо, предупредил его о случившемся. На месте пепелища срубили новую избу - сказали, что в ней будет школа. Артемий съездил в город и привез оттуда красивую грамоту от ГубЧК. Пить он перестал совсем, вечерами сидел с букварем и газетой. Газету он читал, а в букваре подсматривал по картинкам буквы, какие забывал. Жизнь в колхозе налаживалась. Летом приехала молодая, очень красивая учительница Елизавета Степановна. Она, хоть и была, кажется, замужней, платок не носила, а ее сочную грудь обтягивала узкая блузка, и все мужики поневоле причмокивали губами, когда видели ее на улице. Она заняла половину школьной избы, во второй половине располагался единственный класс. Ванька с удовольствием учился. Он быстрее всех выучил алфавит и теперь даже подсказывал иногда какую-нибудь особенно сложную букву отцу, неизменно получая за это от него подзатыльник.
В ту ночь Ваньку разбудил крик. Неестественностью своей силы он был похож на крик Шабанихи. Ванька выскочил на улицу и увидел горящую школу. Из окна выбросило огромный горящий факел, кричащий голосом Елизаветы Степановны. Со всех концов села бежали люди. Рухнула крыша и в столпе искр все вдруг увидели чью-то тень, метнувшуюся в овраг за школой. Отец выхватил маузер и запрыгал туда, как всегда, когда торопился, на одной ноге, без костылей. Ванька не видел, как исчез он в овраге, слишком суетно было в этой толпе: кто-то заминал травой горящую учительницу, кто-то уже подносил ведра к соседним избам - школу было не спасти. И вдруг раздался выстрел. Все на мгновение замерли, но уже жарко лизало пламя чьи-то дома, и никто не побежал на звук, кроме Ваньки. На самом краю оврага он с разгона споткнулся и, кувыркаясь, слетел вниз. Больно врезался во что-то головой и вскочил. Перед ним лежал отец, судорожно пытаясь сквозь розовую пену глотнуть ртом воздух. На горле булькала, клокотала страшная черная рана. Маузер валялся рядом в шаге от него. Рукой Артемий все старался нащупать его, и пальцы скребли землю, комкали траву…
Шабанова (никто не сомневался, что это сделал он) так и не нашли. Елизавета Степановна осталась жива. От ее обезображенного лица, лишенного носа и губ, теперь отворачивались мужики, а дети на уроках опускали глаза и усерднее всматривались в буквари, чтобы не встретиться с ней взглядом.
К матери приезжали из города какие-то люди, привезли еще одну красивую грамоту, а Ваньке подарили красный треугольный галстук, сказав, что он должен продолжать дело отца и во всем быть примером…