Глава Первая. БРАТ И СЕСТРА
Бездонные серые глаза глядели двумя погасшими звёздами. Ни «да», ни «нет» не читалось в них. Серая гладь, не подёрнутая ни слезой, ни тенью набежавшей печали, ни уколом затаённого упрёка, была спокойна и даже безмятежна. Пока Гриша говорил, то сбиваясь на скороговорку, то срываясь на крик, то падая в омут вязкого шёпота, её глаза были полуприкрыты; она слушала, не перебивая и не переспрашивая. Похоже, наперёд знала каждое слово, что с трудом отрывал он от себя. Когда ж он смолк и принялся перебирать дрожащими пальцами рассыпавшиеся в кармане спички, пожирая её глазами, ей нечего было ответить. Молчала сама, молчали её глаза. А потом, точно вспомнив что-то, она слегка встряхнула головой и обронила невпопад:
– Тебе нравится, как я постриглась?
– Нет, – коротко ответил он, не сразу сообразив, что женщине такого не говорят. Впрочем, ему уже было всё равно. Раз она не хочет ответить, значит, всё потеряно, и любое слово становится бессмыслицей. А стрижка ему и вправду не нравилась. Вместо восхитительных мягких пушистых локонов – короткий мальчишеский ёжик. Грустно улыбнувшись, она сказала:
– Это хорошо, что тебе не нравится. Значит, ещё не всё потеряно.
Он удивлённо поднял брови: только что она произнесла вслух два слова, которые пронеслись за миг до этого в его голове. Она что же, читает мысли?
– Только поздно, Гриша. Слишком поздно, – еле слышно выдохнула Таня, и в её взгляде на какой-то миг появилось прежнее до боли знакомое и такое родное выражение. Григорий хотел схватить её за руку и трясти, трясти, крича: «Очнись! Да очнись же! Ничего ещё не поздно! Ещё всё можно спасти...» Но не мог этого сделать. Он молча наблюдал, как тёплая живая волна, озарившая глаза возлюбленной, медленно растворяется в безбрежном сером холоде. Она молчала. И он не мог выдавить из себя ни слова. Лишь после того, как последняя искорка родного тепла погасла в серых очах, отчаянно завопил:
– Да пойми же! Как мог я иначе? Я и сейчас тут вне закона! Я подписку дал!
Ничего не шевельнулось в её глазах. Только руки ласково легли на плечи Григория. Голос слегка дрогнул, когда она сказала:
– Ты мог позвонить. Мог прислать телеграмму. Мог написать письмо. Ты не сделал этого. Ты думаешь, мне не было тяжело после всего, что произошло с нами? Ты думаешь, мне не нужна была твоя поддержка? Ты думаешь, для меня случившееся прошло запросто? Эх ты! Я верила, братик мой, что ты воин. А ты оказался слабым человеком, каких вокруг тысячи. Это от них – слабых и жалких – все беды. Это они предали и убили страну. Это из-за их трусости нежить из заперти всплыла на поверхность, отравляя своим зловонием жизнь человеческую. Это с их молчаливого согласия вымирает лучшая часть народа. Кто – сражаясь за остатки его свободы, кто – из последних сил борясь с надвигающимся мраком нищеты и бесправия, кто – оболганные и обескровленные, гния в застенках по навету бандитов и убийц. Ты не видишь этого? Твои «братья-афганцы» сколотили себе политическую партейку и плевать хотели на тех, кому нужна настоящая помощь. Им нужна только власть. Они по головам пойдут к ней. Ваш Локтев и иже с ним, каких довольно и в Москве, и в Рязани, и в Воронеже, и у нас здесь, с лёгкостью забыл о своих товарищах по оружию. Где ваше хвалёное армейское братство? Нету его! Кончилось. И не потому, что какие-то там правители наверху подставили: сначала ввели войска в Кабул, потом вывели оттуда, так и не объяснив, зачем вы там были и чему служили. А потому, что сами вы в большинстве своём так и не разобрались, кто вы. Одни себя считают героями, другие преступниками, третьи вообще стараются скрыть, что когда-то понюхали пороху. Мне брата не вернуть, но я знаю, что он был героем. Потому что знал, за что воюет и кого защищает. Хотя бы меня и маму. Хотя бы от американских крылатых ракет. А ты, Гриша? Способен ли ты хоть кого-нибудь от чего-нибудь защитить? Хотя бы себя самого! Ты просишь, чтобы я подтвердила твоё алиби. Я, конечно, это сделаю. Но не того ты боишься, чудак-человек!
Таня сделала паузу, прерывисто вздыхая и отнимая руки от Гришиных плеч. Он попробовал сделать движение к ней навстречу, но она мягко отстранилась. Каждое её слово больно ранило душу, но возразить, закрыться от этих слов он не смел. Она вскинула короткий пронзительный взгляд и продолжила:
– Пойми, я не сужу тебя. Кто может судить другого! Но себя каждый обязан судить сам. Это нормальная человеческая обязанность. И одновременно – право... А ты не только не делаешь этого, а даже не думаешь, что это возможно и необходимо. Просто плывёшь себе по течению. Ты ведь и в Кабул попал служить, как, наверное, большинство. И все думают, что оказались там случайно. Нет, Гришенька, ничего случайного не бывает. А тем более, таких случайностей, которые потом всю жизнь определяют.
– Ты серьёзно? – прохрипел Гриша, еле совладав с непослушными связками, пересохшими от напряжённого молчания.
– Какая разница, веришь ты в это или не веришь. Это так. Я археолог. Изучаю древности. И многое поняла. Каждое событие оставляет на земле след. Каждое. Ничто не проходит бесследно. И оттого, как мы распознаём следы причин, зависит, как сможем предугадать последствия. Я ж действительно почти всё о тебе знаю. Потому что люблю тебя, дурака. Люблю с первой встречи.
Гриша снова сделал движение к Тане. И снова она уклонилась, отводя его руку, а он обронил нелепый вопрос:
– За что?
– А разве любят за что-то? Любят не за что, а потому что. Как ты до сих пор этого не понял! Впрочем, да. Не понял. Если бы понял, никогда бы не поступил так, как поступил. Настя не должна была стать женой тебе. В начале романа вы были просто с цепи сорвавшиеся два голодных волчонка. Разве не так?
Гриша сглотнул. Но предательская сухость в горле не уменьшилась, и сказать ничего в ответ он не смог.
– Так, мой милый, так. Сколько несчастных пар, сколько судеб калечится, сколько рождается ущербных детей только из-за того, что люди не понимают, из-за чего вспыхивает любовь и путают с нею всякое увлечение! А ведь увлечение что? Игра гормонов. Разве не раскаивался сотни раз, что женился на ней? И разве не искал сам себе оправданий? Сына народил. А кем вырастет твой Борька без отца? Даже если ты вернёшься в семью... – Гриша хотел было возразить, но Таня перебила: – Не спорь! Даже если ты вернёшься в семью, которой, впрочем, как не было, так и не будет, твой сын всё равно останется без отца. Потому что какой ты ему отец? Какой ты муж своей Анастасии? Живете во грехе, как два сожителя, прижили ребёночка, а ни друг друга ни его по большому счёту не любите! Я никогда не говорила тебе, что думала. Я ждала. Столько лет ждала, что ты, наконец, проснёшься. Не дождалась. Ты всю жизнь боялся любви. С юности, когда влюбился в первый раз... и испугался. Прости за эти слова, но ведь я ж не знаю, не могу сказать наверняка, сам себя, своих чувств испугался, или чего ещё. Но главным был страх. Потому что страх... О, я знаю, что такое страх! Это не боязнь змеи, пожара или темноты. Страх – целая философия. Когда мужчина перестаёт быть мужчиной. Или ещё не стал им. Ты помнишь нашу первую встречу в поезде? Когда я тебя поцеловала.
– Я никогда её не забуду.
– Никогда, – усмехнулась Таня, – Ты забыл о ней первым делом, как встретился дома с симпатичной девушкой, предложившей тебе постель. А тогда... в поезде... Ты же испугался, разве нет? Испугался даже не меня. Что во мне страшного? Нет, Гришенька, тут совсем другое. Ты, на самом деле, испугался себя. Или потерять себя. Это, в сущности, одно и то же.
– Как это – одно и то же?
– Очень просто. Не потеряв себя, себя не обретёшь. Мы всю жизнь держимся за свою оболочку. За эти руки, ноги, пуговицы на рубашке, прочую ерунду. Нам всё время кажется, что именно это всё и есть мы сами. Страдаем, когда оторвалась пуговица, плачем, когда разболелась нога. Я тебе расскажу одну восточную сказку. Как-то раз приходит влюблённый юноша к двери дома своей возлюбленной. Стучит. Из-за двери её голос: «Кто там?» «Милая, это я!» Но дверь не отворяется. На другой день стучит он в дверь любимой и на вопрос, кто там, отвечает: «Любимая, это я! Я люблю тебя, открой!» Но и в этот раз дверь не отворяется. Отчаивается юноша, идёт к старому дервишу, чтоб спросить у него совета. Тот и говорит ему: «Когда двое любят друг друга, они одно целое. И никто не может сказать Я. Но оба могут сказать мы». И вновь идёт юноша к своей избраннице. Стучится в дверь, и снова слышит голос: «Да кто же там?» И отвечает он: «Милая, я – это ты!» И отворяется дверь, и видит он прекрасную деву. И светятся счастьем её глаза. И протягивает она к юноше руки, отвечая ему: «Здравствуй! И я – это ты!» Вот так-то, Григорий. А ты всю жизнь живешь как ты. Один ты, и ничего вокруг. Ты не подлец, не преступник, ты никому в жизни не сделал заведомого зла... пока... Ты стараешься творить добро, приносишь людям какую-то пользу. И потому считаешь себя порядочным, правильным человеком. Но это только ты. Стоило случиться с тобой неприятному происшествию, в котором вроде бы никакой твоей вины нет, а просто оказался не в том месте и не в то время, и всё у тебя посыпалось. Как карточный домик. Или домино... Суди сам! Сначала оказался без работы. Потом тебе предложили «левое дело», и ты, не особо раздумывая, согласился. Потом пошёл к старому другу, а у него горе. Ты не пришёл его утешить, а сам искал утешения. Ты даже не интересовался его жизнью, пока у тебя всё было в порядке. Ты вообще всегда вспоминал о нём только в трудную минуту. И в тот раз оказался у него – получить частичку тепла, которого так не хватает тебе в твоём доме. И застал его в беде. Ты честный человек, ты не можешь оставить друга в беде. И ты остался с ним, разделил его горе. Вроде бы это говорит о тебе, как о хорошем человеке. Но на самом-то деле ни о чём это не говорит. Любой живой человек, если наткнётся на горе близкого ему человека, как-то поддержит его. Но настоящее человеческое заключается не в том, чтобы, наткнувшись, поддержать, а в том, чтобы предчувствовать беду, а в наивысших проявлениях человеческого духа и предотвращать её. Без этих истинно человеческих проявлений мы все подобны слепым котятам, что тычутся носом во все углы и то натыкаются на крынку с молоком, то на горячую печку. Сколько раз ты предавал собственные чувства! Сколько раз закрывался от того, что подсказывала тебе твоя интуиция! Не счесть. И тогда в поезде ты испугался её. Она подсказывала тебе: растворись! исчезни! умри, чтоб возродиться! Ибо только это и есть жизнь. Жизнь есть Бог, а Бог есть Любовь, которая – непрерывное умирание и воскрешение. А ты? Отшатнулся от меня, от себя, от своего сердца, просто-напросто дезертировал. Тогда я тебя простила. Не может не простить любящее сердце. А я полюбила тебя с первого взгляда, с первой секундочки. Каждую помню. Все эти годы я жила воспоминаниями о тех секундах, минутах вместе. И ждала. Ждала, когда ж мой Пер Гюнт вернётся к своей Сольвейг. Дождалась. И был чистый снег, ясное небо и удивительный день, когда мы вновь стали братом и сестрой – уже перед Богом, в Храме. Одно целое. Нам был подарен ещё один сказочный шанс. И нужно было только одно: с той секунды, что мы снова встретились, не могло быть больше ни единого мига фальши. Ты должен был честно и прямо сказать той женщине, что делила с тобой кров, что ошибся, просишь прощения, но должен уйти. На это не требовалось дней, недель, месяцев. Требовался миг. И смелость, потому что это Поступок. Ты опять испугался. Ты упустил свой второй шанс. За это и получил то, от чего теперь ищешь спасения у меня. Да не бойся ты! Никто тебя не посадит, никакой ты не убийца! Тебя просто водят по кругу, как цирковую пони на верёвочке, только и всего! А ты нюни распустил, герой!
Таня умолкла. Молчал и Григорий. Голова его раскалывалась от взаимно исключающих друг друга мыслей. Ему хотелось, как обычно, встряхнуть головой, чтобы вытряхнуть их все до единой прочь. Пускай больше не будет никаких мыслей, чем этакая толчея! Но он не мог пошевелиться. Будто стопудовая тяжесть придавила его, не давая даже вздохнуть. Каждое слово крестной сестры и любимой словно пригвождало к месту – не сойти и не вскрикнуть. Он чувствовал, что во всём, совершенно во всём она права. Но правда эта была гнетущей, в ней не виделось выхода. Точно не правда жизни, а правда смерти. После таких слов не остаётся ничего другого, как свести счёты с бременем земного существования. Потому что жить дальше, зная, что по большому счёту ты предатель и проиграл всё и вся, дальше невозможно. Таня нежно взяла Гришу за руку и тихим голосом молвила:
– Не бичуй себя. Очисти своё сердце от уныния и скорби. В сказке юноше дано три попытки. У тебя позади две. Осталась одна. Не упусти последний шанс. А я... я... Знаешь, я всё равно буду ждать тебя – хоть год, хоть вечность. Потому что ты – это я.
– А как же дервиш? – спросил Гриша, скорей машинально, чем осмысливая до конца и свой вопрос и то, как может ответить Таня. Она улыбнулась одними губами и обронила в ответ:
– Ищи.
Они расстались поздним вечером того же дня, как он приехал. На прощание Таня казала ему, что, если будет суд, она приедет и будет свидетелем в его защиту, но ей кажется, никакого суда не будет. А ещё поблагодарила за привет от однополчанина погибшего брата и чиркнула ему несколько строк на обороте фотокарточки, на которой она с ним в солдатской форме вдвоём. Этот снимок в день его присяги был последним, где брат и сестра вместе.
Гриша уезжал ночным поездом, бережно неся на губах горечь прощального поцелуя, смешавшего соль слёз со сладостью любви, яд разлуки с терпкостью терпения. Впереди труд воспитания воли, без которой невозможно ни преодолеть страх, ни познать счастье.
И опять, как несколько лет назад, поезд нёс его по бескрайним просторам родной земли, отстукивая колёсами заветные ритмы, в которых ему слышалось: «Теперь пора! Теперь пора!».
И снова за окном тянулись нескончаемые поля, леса. Только ощущения иные. Прежде он не понимал этой ширины, этой безбрежности пространства. Величие зримой бесконечности оглушало и раздражало. Он не находил смысла в этих запущенных просторах, не населённых никем, кроме дикого зверья, и ему казалось, что присущая русскому народу, издревле живущему в этом ландшафте, расточительность сама по себе приговор. Чуя в глубине души то, что называют зовом предков, Григорий Берг не принимал разлитой повсюду и проявляющейся во всём от бытовых мелочей до политических событий русской воли, считая её безалаберностью и разгильдяйством. Ему противно было смотреть на покосившиеся деревянные сооружения Богом забытых полустанков и деревень, на подтопленные лесистые низины, никак не обихоженные человеческими руками, на щербатые мостовые и замусоренные дворы меж грязных домов с осыпающейся штукатуркой неопределённого цвета. Он всё время искал точку опоры в этом неустроенном мире и находил её лишь в разумной деятельности, призванной облагородить неряшливое, обустроить неустроенное, причесать, привести в порядок дикое. Теперь наблюдаемая им из окна вагона дикость, проносящаяся мимо, не вызывала раздражения, даже притягивала. А почему бы не побродить этими болотами, не полюбоваться этими запущенными лесистыми равнинами, не прислушаться к пению диких птиц, не почитать запутанные следы дикого зверья, бродящего по безлюдным пространствам! Зачем обязательно весь мир устраивать «на немецкий манер» с прямоугольными строениями и аккуратными перпендикулярно друг другу бегущими дорожками сквозь равномерно подстриженные кустарники? Есть своя красота и в этой разнузданной первозданности, где всё суть воля.
...Дома Гришу ждало сразу несколько сюрпризов. Повестка на допрос лежала в прихожей под зеркалом. Внимательно прочитав, он с облегчением отметил, что на завтра. Успел вовремя. Дома никого. Странно, вечереет, а никого! Побродив по пустой квартире с полчаса, он решил позвонить Верке. Может, она знает, куда запропастилась мать? В последнее время отношения с двоюродной сестрой натянулись. Она не могла простить брату развода со своей подругой, считая, что во всём всегда виноват мужчина. Однако когда он позвонил и встревоженным голосом спросил, где мама, моментально забыла все обиды и принялась расспрашивать, где и когда он видел Анну Владиславовну в последний раз и часто ли она уходит из дому допоздна. Вера, похоже, сама сильно взволновалась. Ничего внятного отсутствовавший четверо суток Гриша сказать не мог, а для кузины его отъезд был секретом. Она была наслышана, что у тётушки появился молодой ухажёр. Относилась к этому со сложным чувством. С одной стороны, порадовалась за тётю Аню, с другой, опасалась, что парень может оказаться аферистом, альфонсом, каких нынче развелось великое множество. То, что Гриша его знает, не сильно успокаивало. А вдруг случилась какая-нибудь мерзость из тех, о каких пишут в бульварном чтиве, закручивая сюжет об отношениях молодого человека и стареющей дамы? Она предложила позвонить в милицию и сообщить об исчезновении. Гриша крякнул: ему, конечно, самое время сейчас обращаться в милицию! Обозвав Верку полной дурой, он бросил трубку. И сразу пожалел: ну за что, спрашивается, нахамил, если сам же позвонил? Хотел было снова набрать её номер, извиниться, да его опередил звонок.
– Алло, – снял трубку Григорий и услышал:
– Добрый вечер, э-мэ-э... Григорий Эдвардович. Это Зильберт.
– Да, Моисей Аронович, рад слышать, – деревянным голосом произнёс Григорий и про себя чертыхнулся – как некстати!
– Взаимно, дорогой мой, взаимно. Я, собственно, простите, что беспокою Вас в столь поздний час... э-мэ-э, но... так сказать, музыканты люди ночные, да-с! Так вот, э-мэ-э... звоню, чтоб поздравить.
– С чем, Моисей Аронович?
– Ваше дело полностью улажено. Так-то, молодой человек.
– Спасибо, – пробормотал Григорий, ещё не вполне понимая, о чём идёт речь.
– Не мне «спасибо» говорите, не мне. Адвокат Вольфензон – великий человек. Попомните мои слова, лет через 50... э-мэ-э... Я, конечно, не доживу, а вот Вы, смею верить, увидите, так сказать, воочию... Лет через 40-50 о нём будут в учебниках писать. Рядом с такими, как Плевако. Да-с!.. И наше время оставит истории великие имена... И это... э-мэ... будут в первую очередь имена адвокатов. Да-с!.. Так сказать, эпоха юридической защиты, так сказать... Э-мэ... И Вольфензон, несомненно, в первых списках, в первых списках. Да-с! Так что Вы ему... э-мэ-э... обязаны, так сказать, всецело и полностью. Так-то! Хотите знать подробности?
– Хочу, конечно! – слишком поспешно вставил Гриша, про себя думая: «Зачем мне это?»
– Хорошо, с удовольствием расскажу. Даже, так сказать, с превеликим удовольствием... Впрочем, может быть, это... э-мэ... и не так уж обязательно... Это я, так сказать, к тому... вернее, в том смысле, что через некоторое время мой рассказ Вам, так сказать, в лицах... э-мэ-э... представят.
– Кто же? – машинально переспросил Гриша, не зная, как бы побыстрей закончить нескончаемую трескотню Зильберта.
– Да как кто! Вы что же, не знаете разве, что мы сейчас с Вашей драгоценной матушкой и этим... э-мэ-э... очаровательным молодым человеком... Хе-хе!.. Мы были все вместе у нашего бесценного адвоката. Сидели, так сказать, чаи попивали, пока Вы, Григорий Эдвардович, любезный мой, неизвестно где пропадаете. Да-с!
– Да я... Как бы это... Ну, собственно, я нигде и не пропадаю. Просто по делам уходил... А потом вернулся... Ну и заснул немного. Вот встал, а тут Вы и звоните! Да ещё с этакими-то новостями! – сбивчиво пролепетал Гриша.
– Ну-ну! По делам он ходил! Хе-хе! Это Ви мене можете рассказывать за то, какие дела! Так я с Вас смеюсь... э-мэ-э... Хотя и правда, дел у Вас нынче много. Простите старика. Как там Ваши афганские опекуны, больше не беспокоят?
– Вы о чём, Моисей Аронович? Не понял что-то, – сделал вид, что не понимает, Григорий. И тотчас пожалел об этом. Ведь тем самым ещё более затягивал разговор, который хотел бы побыстрей окончить!
– Ну, как же! Полконсерватории наслышаны о проблемах с Вашим, так сказать, бизнесом... э-мэ-э... Люди переживают, что такого талантливого... Да-да-да, талантливого человека могут... э-мэ-э... подставить непорядочные люди... О, Григорий Эдвардович, знаете ли, как много теперь непорядочных людей!.. э-мэ-э... Беда-с, просто беда-с!
– Откуда? – упавшим голосом переспросил Григорий.
– Что откуда? – взвизгнул голос в трубке, – Откуда знают? Хе-хе! Так это, так сказать, секрет Полишинеля... э-мэ-э... Вы что же, всерьёз думаете, что такое большое шило можно прятать в такой маленький мешочек? хе-хе!.. Вы, так сказать, наивный молодой человек после этого. Но это неплохо, поверьте старику, неплохо! Наивные, чистые сердцем да будут благословенны! э-мэ-э...
– Я, может, конечно, и наивный, – обретая мало-помалу голос вновь, заговорил Григорий, – но как-то никогда не думал, что подглядывание в замочную скважину кому-то делает честь.
– Фи, Шмулевич, – скрипнул Зильберт, и что-то в мембране телефонной трубки даже зазвенело от изменившегося тембра его голоса, – Это не есть хорошие слова! Так сказать, моветон... э-мэ-э... Я, конечно, понимаю всю вашу обиду. Но неприятности случаются со всяким. Только глупый человек будет из-за этого обижаться на весь... э-мэ-э... мир. Гриша, Вы же-таки не глупый человек, или я ошибаюсь?
– Я не знаю, – протянул Гриша, мучительно соображая, чего ему ожидать от этого разговора дальше.
– Ну, и славненько... Я, так сказать, рад за Вас. А на счёт... э-мэ... Ваших, извините, секретов-таки не беспокойтесь. Ничего плохого ни от меня, ни от Румянцева, ни от Сикорского или Никольского Вам не будет. А помощь, так сказать, напротив... В общем, с Мариком Глизером поговорили. Он не в претензии. Спите спокойно дальше. А чтоб Вам... э-мэ... не попасть опять, так сказать, в лужу, мой Вам совет: молодой человек, закрывайте бизнес и готовьтесь к аспирантуре. Время работает против Вас, если упустите. Вы меня поняли, дорогой мой?
Не дожидаясь ответа, Зильберт повесил трубку. Григорий так и не понял, обиделся критик на его эскападу или нет. Постоял, в задумчивости вертя трубку некоторое время, прежде чем опустить её на рычаг. И, едва опустил, вновь раздался звонок. В ухо зазмеился вкрадчивый тенорок Марика Глизера.
– Ну, будем считать, инцидент исчерпанным, хотя не скрою, ты нам очень повредил своими выходками. Ты знаешь, мой тебе совет...
– Да вы что все сегодня, обалдели, что ли?! – возмутился Григорий, – Все меня сегодня решили побаловать своими бесплатными советами! Я в них не нуждаюсь.
В этот момент загремел ключ в двери, и на пороге появилась Анна Владиславовна.
– С кем это ты лаешься? – вместо приветствия недовольным тоном спросила она. В ухо тем временем текла речь Глизера:
– А ты послушай меня, послушай. Как-никак, немалые деньги через нас тебе перепали. Мог ведь и голым от нас уползти, но мы тебя оставим в покое. Скажи «спасибо» своим благодетелям из музыкальных кругов. Но одно условие. И ты его должен будешь выполнить.
– Ну что ещё за условие? – в раздражении переспросил Григорий, корча матери намекающие гримасы: мол, позови меня громко, чтоб оторваться от трубки. Но она не понимала, чего от неё хотят, а из-за её спины медленно вырастала фигура Кийко. Этого ещё не хватало! Он уже на ночь припёрся, женишок хренов!
– Очень простое условие. Своё дело ты переоформляешь на нас с Локтевым. Только и всего. Все расходы, естественно, твои. Ну а сроку тебе...
– Послушай, Марик! – завопил Гриша так, что в ушах у самого зазвенело, – А не слишком ли жирно будет? Между прочим, когда меня замели, причём особо подчёркиваю для непонятливых, по не-до-ра-зу-ме-ни-ю! – это он произнёс по слогам, эксцентрично картавя в подражание Глизеру, – вам с Димой ничего не стоило меня с кичи снять. Вы же не стали этого делать. Вам, видите ли, своё лицо надо было сохранять. А теперь, когда я и без вашей помощи обошёлся, вы мне, видите ли, условия начинаете ставить.
Внезапно в трубке раздался голос Локтева:
– Боец! Борзеешь? Можно всё и назад переиграть. Сегодня ты ночуешь дома, а завтра обратно в КПЗ. С каким-нибудь новым обвинением. И ты уже не выпутаешься так легко... Например, найдут у тебя дома кило героина. Или какая-нибудь мамашка опознает тебя как насильника своей малолетней дочери... Ха-ха! Это тебе будет такая сахарная «зона», что удавишься. Хочешь? Молчишь? Ну-ну, думай. Это я тебе так, для порядку, чтоб охолонул малость. А что касается нашего, как ты изволил выразиться, лица, так ты, мой сладкий, не понимаешь, что для него, родимого, нам уголовнички во сто крат нужней, чем такие гнилые интеллигентики, как ты. Тебе сказано, отдай фирму по-хорошему, так и делай. Можно бегом. Понял, «дух со стажем»?
– Дима, – переменив тон, начал Григорий, – А зачем вам-то моя засвеченная фирма? Ведь ничегошеньки через неё провернуть уже нельзя. Там наверняка и штраф висит за последний квартал. Я ж в налоговой-то, поди, с того года не был. Может, лучше подумать?
– Нет, ну ты и вправду идиот с комсомольским прошлым! – усмехнулся Председатель, – Ты хоть понимаешь, с кем ты разговариваешь? Не сегодня-завтра я буду таким человеком, что даже не замечу, как раздавлю тебя-клопа. И не потому, что захочу этого, а просто не замечу. А ты мне ещё какие-то рекомендации выдаёшь?! Ещё одно слово, и не только фирму, а квартиру отдашь, и поедешь на хутор бабочек ловить. Сачком. Детским. Понял?
Теперь Гриша бросил трубку. Говорить больше не о чем. Раз этим уродам нужна его фирма, пускай подавятся! Телефон снова растрезвонился, и Григорий буквально выплюнул в трубку:
– Да!
– Ты трубочки-то не бросай, – донеслось до уха грассирующее воркование Марка Наумовича, – Ты ж не слышал поставленного срока.
– Ну? – нетерпеливо поторопил Гриша.
– Не ну, а 3 дня. Начиная с утра. Теперь всё, – и короткие гудки.
Кийко молча протянул лопатообразную ладонь для пожатия. Он всё слышал и по-своему всё понял. О чём тут спрашивать! Гриша слабо ответил на его рукопожатие, проще говоря, мягко утонул в его ладони, и недовольно дёрнул плечом. Анна Владиславовна выскользнула на кухню, предоставив мужчинам возможность пообщаться наедине. Они с минуту помолчали. Первым заговорил Костя:
– Бачу, ты не шибко доволен, як сложилось. Но то уж... В общем, мы с твоей мамкой будем жить вместе. – Увидев резко вскинутую бровь Григория, Костя тут же добавил: – Не журись, хлопец. Будем жить у меня. Твоя хата вся тебе.
– Костя, послушай, – медленно произнёс Григорий, – я давно хотел тебя спросить. А ты вполне нормальный человек?
– Що за таке! Чоловик як чоловик.
– Я в том смысле, что вокруг столько красивых девчонок. Зачем
же тебе такая... ну...
– Договаривай, договаривай, – нахмурился Кийко.
– Ну, ты меня понял, что я хочу спросить.
– Я поняв, що ты дурак, якись мало. Сам-то кохал по-настоящему? Ну, хошь кого! Небось, дивчину повидав, а ничого не казав. Тильки поджилки трухались. Який же ты после цего хлопец-то! Почто не казав, мол, приезжай, почто не взяв за руку и не увёз? Я-то бачу, як она по тебе сохне, за тебе й плаче. Аннушка... ой, брат, прощевай! Мамо твоя... она мене всё рассказала, як тая дивчина писала тебе, як ждала, покуда ты, обормот, со своим ****ством разберёшься. Скильки ж ты ей кровушки повыпив, а она ни словом тебя не укорила! А Настя твоя...
– Что Настя? Что Настя?! – вспылил Григорий, – Что ты можешь знать о том, как мы с Настей прожили??!
– Да не кипи ты, скаженный! Що я знаю... Чай не капусту на плечах таскаю. И глаза маю бачить, як ты нового сироту миру подарив. Не серчай, Грицко, но не тебе меня учить, яку бабу выбирать. А мамку свою совсем не чуешь. Вот она тебя снянчила 30 рокив, а ты слепым кутёнком остався. Того не ведаешь, що кажинную мелочь чуе, кажин-ный божий день тильки о других помышляе. Це ж скильки в ней добра, мудрости, такта! Ты думав, упрямый, що спрятавси, зараз этакий гоголь самостийный, все свои секреты сховав от матери! Эх ты, недотепа! Всё она о тебе знае, а не вмешивалась, щоб не обидеть. Ну, як же! Старший чоловик у хати! Ты то на одни, то на други грабли ступаешь, а совета мамкиного стремаешься спрашивать. Дуже горд. Так она и не лезе со своими советами. Тильки ждёт, доколе ж сыночек её в дерьме барахтаться буде. А по хозяйству колы пособляв? Небось, в магазин и то мать ходит. Що, не так? Нет, Грицко. Для тебя и самого лучше буде, а уж для неё-то як добре, щоб один ты пожив, сам по себе. А я уж порадею, щоб Аннушка хоть в золотые свои лета счастлива була.
Гриша побелел, стиснул губы и прошипел:
– Я сейчас тебя ударю. Не смей трогать память об отце. Понял? Не смей, ты не имеешь права!
– Да ты и вправду дурак чи шо? Кто ж его трогав? Но уж коли сам напросився, так знай, що Эдвард Николаевич був чоловик дуже трудный. Вкалывал, як вол, всю жизнь робил, що свиту била не бачил. И жинке его ой, как непросто було с ним уживаться! Тильки настоящая она, потому верная! И любила она твоего татку, як може настоящая баба. Ни один чоловик у свити не прознае, як бабье сердце ворожит, верит и надеется. И татко твой не знав. Тильки робил, сколь мог. Усе людям хотел помочь. А самых близких не бачил. Гарний був мужик, да як многие. Це не вина его. Почитай, беда. У Аннушки було всё равно як двое сынов – ты да он. И слёз гирких ещё неизвестно, от кого бильше наглоталась. А щоб я когда казав слово против покойного, разрази меня гром! Но глотку грызть за него ты мене не моги. Сам-то каков папаша!
Гриша смолчал. Потом, круто развернувшись, ушёл к себе, громко хлопнув дверью, и не расслышал, как с кухни донеслось:
– Мальчики! Идёмте, чаю с дороги!
Костя прокосолапил на кухню один, водрузился на табурет и на вопросительный взгляд хозяйки молвил:
– Покуда не трожь. Дуже тяжко. Трохи подумае, та й сам приде.
Анна Владиславовна медленно подошла к сидящему гиганту и нежно-нежно обхватила его кудрявую голову обеими руками. В глазах женщины встретились одновременно и боль и счастье, и тревога и надежда. И долго-долго так и стояла она подле богатыря, точно из сказки возникшего в её жизни в самый роковой её момент и без кого теперь не представляла она себе дальнейшего пути по земле-матушке. В памяти всплыли строчки из стихотворения. То был последний подарок Эдика Берга. Всего через месяц его не стало.
Всё явственней и всё неотвратимей
глаза зимы глядят в моё окно
и на стекле – дыханье ночи зимней
и моего дыхания пятно.
Белесый иней на траве пожухлой
коварной проступает сединой.
Деревья неживые, точно куклы,
воткнули в небо ветки надо мной.
По вечерам сижу перед камином
и кутаюсь по-стариковски в плед,
когда холодный воздух дышит в спину,
а я дышу в ладонь ему в ответ.
Уже не так интересуют звёзды,
как – сколько стоит уголь и дрова.
Так хочется успеть, пока не поздно,
запечатлеть надёжные слова!
От них тепло струится, как от печки.
К ним тянет неопознанный магнит.
Но всё труднее согреваться речью.
Всё меньшее тепло она хранит.
И только знаю: там, за перевалом,
который надо пересилить мне,
Всё будет снова, всё пойдёт сначала –
от первой оттепели к молодой весне!
Гриша вышел из своей комнаты на кухню лишь тогда, когда мать с Костей, не дождавшись его, ушли к себе. Пощупал остывший чайник, повертел в руках чашку и, так и не налив ничего, уселся за стол, на ещё тёплый после Кийко табурет и уронил голову на руки. Неужели всё так, как сказал Костя? Неужели он, Григорий, впрямь такая сволочь? За что же это ему? Ведь он такой правильный, прочёл столько книжек, где так хорошо всё изложено – что в жизни нравственно, а что безнравственно! Он никогда никого не убил, не предал, даже не обидел никого! Ну, немного робок с женщинами, да. Так ведь с тех пор, как самая первая, с кем он сошёлся по-настоящему, больно ранила его мужское самолюбие! Ведь именно после неё он стал бояться, что что-то делает не так, а заодно самоутверждаться всякий раз, общаясь с «соседним полом». Бывал жёстким, иногда слащавым. Но не позволял ни одной, даже матери своей, указывать, как ему жить, что делать. Самый невинный совет из уст женщины был для него подобен плётке. Хотелось, как необъезженному жеребцу, встать на дыбы, взбрыкнуть. Да, да! Это всё в нём есть. Но это же не подлость! Почему же выходит, что, не желая никому бед, не стремясь сознательно делать зло, он постоянно его делает? Родил сына-безотцовщину, загубил судьбу красивой девушке Насте, заморочил голову Тане, до недавнего времени считался причастным к убийству Нади, то и дело вляпывается в неприглядные истории! Беспросветная пустота, и зацепиться не за что, и не найти точку опоры...
За последние несколько дней он выслушал столько отповедей в свой адрес, что поневоле заболеешь комплексом вины и неполноценности. Просидев с полчаса в оцепенении, Гриша резко встряхнулся, отбрасывая дурные мысли, встал, надел пальто и, стараясь быть неслышным, на цыпочках вышел на лестницу. В кармане оставалось полпачки сигарет. Хватит, чтобы скоротать время до утра. Выйдя на площадку, едва затянувшись первой затяжкой, он услышал:
– Тоже не спишь? Привет.
Игорь Михельбер сидел на подоконнике и курил. Ничего себе! Правильный еврейский мальчик так неправильно поступает?
– Что-то случилось? – спросил Берг.
– Ты что, не знаешь? В Москве опять танки.
– Не смешно... Впрочем, какое мне до этого теперь дело! Впрочем, как и тебе. Неужели ты из-за этого так распереживался?
– У меня родители сейчас в Москве.
– Но это же не значит, что они полезут под танки. Что ты распереживался? Пошли к тебе, выпьем, поговорим... Или ты не один?
Игорь умоляюще замигал глазами и проскрипел:
– В том-то и дело. У меня... В общем... Только ты не...
– Знаю, у тебя Настя. Мне всё равно. Хочешь, останемся здесь.
Игорь виновато улыбнулся и, не подымая глаз, спросил:
– Почему вы расстаётесь? Вы же были такой образцовой парой.
– Образцовой, – усмехнулся Гриша, – может быть рота почетного караула, воинская часть. Пара не может быть образцовой.
– Почему нет? Разве не образец для других то, что у кого-то получается лучше? Если кто-то умеет жить вдвоём хорошо, не образец?
– А если втроём? – съехидничал Гриша и тотчас почувствовал, какая, в сущности, пошлость им произнесена. Ему стало неприятно от своих же слов. Игорь, напротив, как-то просветлел, будто бы именно их и ждал. На губах заиграла полуулыбка. Блеснув глазами, он спросил:
– Ты никогда не думал, что бывают такие смешные вещи, когда двое ничего не могут, зато могут трое, четверо?
– Ты это о чём?
– Ну, как о чём? О том же. Вот, смотри. Один человек любит другого. А тому хорошо с третьим. И что же, любящий будет чинить препятствия любимому, если ему с кем-то хорошо?
– Игорь, ты это мне конкретно или так просто, трёп?
– Понимай, как хочешь. Ты вот, например, такой порядочный и честный, а не можешь ужиться с женой. Ну, разлюбил! С кем не бывает! И я, вот, спрашиваю: если порядочный не должен оставлять мать своего сына одну, а жить с ней не может, и, например, у него есть, с кем он может и хочет, а у неё есть свой мужчина, с которым она может, должны ли они разбегаться? Не лучше ли дать каждому право жить, с кем ему хорошо, но семью не ломать – ради ребёнка?
Григорий, не мигая, посмотрел на старинного приятеля, не в силах осмыслить, всерьёз тот или шутит. Даже если и последнее, таких шуток он не приемлет. И что же с ним делать, в таком случае – съездить по физиономии, развернуться и уйти, отшутиться, сменив тему, сделать вид, что не понял, не расслышал? Игорь нервно хихикнул и затушил окурок, а Гриша всё продолжал всматриваться в его лицо, не в силах выдавить из себя ни слова. Когда пауза обоим показалась угрожающе затянувшейся, оба в один голос обронили:
– Бред какой-то!
Моментально напряжённость как рукой сняло. Гриша вздохнул и проговорил еле слышно:
– Если она не спит, можешь позвать её сюда.
– На лестницу? – изумлённо вскинув бровь, переспросил Игорь и, подавив волнение, полушёпотом добавил: – Ты что-то хочешь ей сказать, понимаю. Но я ведь тоже много ей говорил. Григ, я отговаривал её от развода. Я честно...
– Перестань ты! – перебил Гриша, – Какое это теперь имеет значение! Просто я хочу при тебе кой-в-чём разобраться. И, может быть, поставить точку.
–Точку, – задумчиво повторил Михельбер, – Ладно, сейчас схожу. Только ты обещаешь не устраивать сцен? Мне бы не хотелось скандалов в нашем доме на лестнице.
Гриша медленно набрал в грудь воздуха, напряжённо раздувая ноздри и щуря глаза. Ещё мгновение, и разразится криком. Но нет! Ненадолго вспыхнувшая ярость стремительно остыла, и он так же медленно выдохнул, не произнеся ни слова.
Игорь попятился к своей двери, а Берг достал сигарету и закурил...
– Ну, привет, граф, – донёсся до его слуха через минуту насмешливый голос, – Как дела при дворе Людовика?
Гриша обернулся и увидел Настю. Она прислонилась к стенке и буравила его глазами. Она была в том самом халатике, в каком соблазнила его в их первую ночь. Сколько лет прошло! Как будто даже запах халатика прежний. Волной накатил на трепещущие ноздри Григория, перебивая табачный дым. И – как тогда! – та же игра. Только нет бокала изысканного красного вина «из погребков мэтра Рошаля», нет ожерелья на шее и нет больше прежних Гриши и Насти. А есть совершенно другие люди, прожившие какое-то время вместе, чтоб понять, что всегда были совершенно чужими. Он еле слышно хмыкнул, отгоняя призрак былого, едва не поманивший за собой вновь, и холодно спросил:
– Где Боря? У твоих родителей?
– Фи, граф! – всё ещё продолжая попытку игры, протянула Настя, а глаз растерянно метнулся в сторону стоящего поодаль Игоря. Тот не смел вмешиваться, но видно было, что одним своим присутствием не даст разговору выйти за рамки приличий. Собственно, с чего бы ему выходить за них? Гриша тем же невозмутимым тоном продолжал:
– В эту игру мы уже сыграли. И, как видишь, не очень удачно.
– Ну, положим, – переменив тон, отвечала Настя, – в проигрыше остался ты. Ведь это ты растерял друзей, остатки репутации, семью, а скоро потеряешь и неправедно нажитое богатство. А у меня теперь есть настоящий друг.
– Твой настоящий друг минуту назад сделал мне кое-какое предложение. И я позволю себе усомниться либо в его порядочности, либо в его нормальности.
– Зачем ты так? – подал реплику Игорь, но Гриша продолжил:
– Ты всегда тщательно рассчитываешь, с кем спать?
– А ты, кажется, предпочитаешь спать с кем попало, – не удержалась Настя, и Михельбер тут же вмешался:
– Ребята! Ребята! Давайте по-хорошему... Может, действительно пойдём ко мне?
– Нет, спасибо, Игорёк, ты прав, к тебе не стоило идти. Ты настоящий друг, хочу тебе заметить. Ты снял с моей души камень. Я думал, что оставлю её одну, если уйду, и оттого всё не решался. А теперь вижу, что одна она никогда не останется. Тем более, я передаю эту девочку в хорошие руки, – не сводя глаз с Насти, промолвил Гриша.
– Он передаёт! – фыркнула Настя, но Игорь приблизился к ней и мягко взял её за руки со словами:
– Постой. Надо же, в конце концов, объяснить ему всё. Зачем ты портишь разговор?
– Извини, не сдержалась, – отвечала Настя, а Гриша с улыбкой обратился к ним обоим:
– Интересно, что же такое мне надо объяснить?
– Всё, что я тебе говорил, – начал Игорь, – безумное предположение, гипотеза, фантазия. Мы оба с тобой сказали, что это бред. Я ведь тоже переживаю. И не надо делать скоропалительных выводов! Вы официально не разведены. А вдруг вам ещё удастся помириться?.. И что же! Я тогда получаюсь этаким... Ну, как бы помягче назвать... В общем, неважно!.. Сам понимаешь, кем я тогда выгляжу. Но ты должен знать, что Настю я уже ни в каком случае не оставлю... Потому что... потому что...
– Знаю, знаю я всё! – перебил Григорий, – Ну, любишь ты Настю. Но я-то тут при чём?
– Как при чём?! Ты муж. Не можешь же ты, в самом деле, не интересоваться, с кем проводит своё свободное время твоя жена!
– Да вы рехнулись оба? Анастасия, или не ты подала на развод?
– Или подача на развод означает немедленное расторжение брака? – сверкнув глазами, парировала Настя. Гриша смешался:
– Тогда чего ты хочешь?
– Чтобы ты почувствовал, как это – жить с тем, кому ты верила, но кто тебя предаёт, кто тебя не любит, кто тебе изменяет! Чтобы ты видел, как я сплю с твоим другом, и как мне хорошо, а с тобой было всегда плохо, потому что в постели ты никакой... Да и в жизни никакой! Вот поэтому я ещё могу и отозвать своё заявление на развод обратно. Это ведь не я, а мои родители больше хотят нас развести. А меня бы и устраивал брак, в котором я могу хоть каждый день ходить к соседу, который любит меня. И твоего сына он тоже любит. А тебе до сына нет никакого дела, потому что ты не только хреновый муж, ты ещё и хреновый отец. Вот так-то, граф!
Выпалив тираду на одном дыхании, Настя раскраснелась, руки её задрожали. И хотя говорила негромко, как и хотел Игорь – чтоб не делать разговор на лестнице достоянием чужих ушей, энергетика слов была проникающей. Как она полагала, сказанное должно больно ранить Гришу, и сейчас, наконец, он совершит какой-то мужской поступок. Всё равно, какой, лишь бы поступок! А он мягко и даже весело сказал:
– Да мне всё равно, Настёна! Ходи ты хоть ко всем соседям по очереди! Ты ещё не поняла: есть у нас штамп, нету ли, мы всё равно не муж и жена? Я мог бы озлиться на Верку, подложившую мне тебя. Но и этого не стану. Сам был дурак, сам и расхлёбываю. Тебе не нравится, какой я мужик, так и катись на все 4 стороны. От алиментов я не отказываюсь. Хочешь жить с Игорем, пожалуйста! Хочешь «шведскую семью», пожалуйста! Но без меня, поняла? Я не возражаю даже каким-то образом продолжать общение. Тем более, Борька, наверное, не поймёт, почему вдруг у него исчез папа. Но я буду общаться с тобой, как с тысячей других посторонних женщин. Какое я имею отношение к тебе?
– Григ, – робко вставил Игорь, – зачем ты так? Не чужие люди!
– Ни Боже ж мой! – поддел соседа Гриша, – То-то и оно, что чужие! Ты мне – и то ближе, чем твоя подруга.
Настя, наконец, совладала с собой и тихо процедила:
– На счёт сына не обольщайся. Я устрою так, чтобы ты его не видел. У него будет нормальный отец. Но не ты!
По скулам Берга загуляли желваки. На миг даже голова закружилась. Игорь снова схватил Настю за руки и начал метать умоляющие взгляды в сторону своего приятеля. Но того умолять не надо было. Второй раз за несколько минут на память Григорию пришла его «клиника ярости», он мысленно сосчитал до 10 и перевёл дух:
– Ну, это уж, как Бог даст! Только вижу, Настёна, что ничегошеньки ты в этой жизни не поняла! Ни во мне, ни в себе, ни в чём.
– Не тебе судить, – отрезала Настя, – Сам подсудимым не стань.
– О чём это она? – обратился к Игорю Берг и получил ответ:
– Не бери в голову. Ты ж не виноват. И адвокат у тебя хороший.
– А-а! – протянул Гриша, – Полагаю, разговор исчерпан?
– Извини, Григ, не совсем, – почти шёпотом ответил Михельбер.
– Что ещё?
– В общем, если ты действительно не передумал разводиться...
– Ты дурак, что ли?! Как это – «до сих пор не передумал»?
– Подожди, не перебивай... В общем, тогда... Как только... Ну, в общем, мы с Настей решили...
– Да хватит мямлить-то! – вскрикнул Гриша, и тут же все трое начали испуганно озираться: не потревожили ли кого. Перейдя на такой же полушёпот, Гриша сказал: – Извини. Так что вы там решили?
– Сразу после вашего развода мы с Настей подаём документы.
– Поздравляю, сосед! – ёрнически воскликнул Гриша и зажал себе рот рукой – опять забыл о необходимости вести себя тихо.
– Ты не понял. Мы с Настей уезжаем... И с Борькой тоже, разумеется... Документы мы готовим на выезд.
– Ах, вот оно, что! То есть, от меня как от биологического отца ребёнка требуется разрешение? Письменное, как я понимаю.
– Да, Григ. Настя боялась, что ты его можешь не дать. Поэтому она придумала, что... Ну, если это... Я её, конечно, отговаривал, но она... В общем, если не дашь, тебя судом лишат родительских прав.
– Как это? За что?
– Григ, только ты это... Не нервничай, выслушай спокойно... Это всё её затея. Знаешь, как женщины...
– Да хватит тебе, Игорюша! – пробасила Настя и, перехватив инициативу в разговоре, спокойно изложила суть: – Короче, граф. Тебя судят за соучастие в убийстве. Ты получаешь свои 10 лет колонии и ребенка тебя, сам понимаешь, автоматически лишают. А «прицепом» можешь получить ещё пару-тройку статей. Так, для букета. Незаконная предпринимательская деятельность, уклонение от уплаты налогов и контрабанда. Достаточно?
– Что ж, – стараясь сдерживаться, прошептал Берг, слыша гул в ушах, – я ещё раз могу поздравить тебя, соседушка! И ты всё знал?
– Нет, Григ. Поверь, я только недавно... Она сама всё... Но я её отговорил. Я сказал, что надо по-хорошему потолковать с тобой, и обо всём договориться. Ведь ты же и вправду ни в чём не виноват!
– Молодцы! Парочка – гусь да гагарочка! – выдохнул Гриша и обратился к жене: – Мой арест и всё это дело твоя работа?
– Разумеется, нет, – чеканя слоги, ответила она, – Но я не полная дура, чтобы не воспользоваться тем, что само идёт в руки.
– Значит, адвокат Вольфензон – твоя?
– Это не совсем так, – так же раздельно проговорила Настя, – Но мои родители его очень хорошо знают.
– И я тоже, – подхватил Игорь, – И уверяю тебя, это прекрасный специалист! И он тебя отмажет по полной...
– ...от того, в чём я не виноват. Бесподобно! Превосходно! Изумительно!.. А, значит, если я соглашусь на отъезд сына, мне ничего не угрожает, так, что ли?– Игорь и Настя молчали. Гриша обвёл их долгим взглядом, сплюнул и добавил: – Запомните – и ты, подлая, и ты, «облако в штанах», если я и дам согласие, то не под вашими угрозами, а чтобы не превращать жизнь Борьки на ближайшее время в череду грязных разбирательств. Я всё сказал. А теперь уходите. Я хочу побыть один.
– Это разумно, – пробурчал Михельбер и ушёл, увлекая за собой Настю, порывавшуюся ещё что-то сказать, но он ей не дал.
Гриша выкурил ещё сигарету, зевнул и отправился домой спать.
Ему приснилась Таня. Они сидели на обрывистом берегу тихой речки, свесив ноги вниз и беззаботно болтали ими, взявшись за руки. Над головами низко пролетали ласточки. Ветер дышал сосновой смолой и обильной влагой. Ватные облака текли из-за спины вперёд и отражались в воде реки силуэтами причудливых зверей. Звуки сливались в ликующий хор, певший оду жизни, вступившей в знойную пору своего наивысшего цветения. Брат и сестра сидели рядышком, любуясь на симфонию жизни, и было так хорошо, так спокойно, так радостно, что казалось, нет ни на земле, ни в небесах ничего светлее этого рая. Лёгкий изгиб реки уводил взгляд в приоткрывающуюся вдали перспективу. То ли большое озеро, то ли речной разлив – но что-то огромное, полноводное маячило за излучиной, слегка приоткрываясь сквозь зелень хвойных крон, и взгляд время от времени стремился туда – в бездонную бесконечность. И впервые в своей жизни в этом волшебном и, одновременно, таком земном сне, Гриша ощутил примирение с тем, что его всегда так раздражало. Он прикоснулся душой к безмерности пространств, и увидел их красоту. Одна бесконечность отражалась в другой, и между ними – его очарованная душа.
Глава Вторая. МОЛОХ
Над Москвой повисло грязно-серое небо в пятнистых разводьях осенних дождей. Заблудившаяся в переменчивых потоках воздуха мутная влага долетала до земли мелкой крошкой, пронизывающе холодным туманом, редкими каплями, что, стукаясь об асфальт, разлетались со звоном в разные стороны, как осколки стеклянной бусины. В парке перед телецентром группами стояли хмурые люди. Их было много – десятки, сотни, может, тысячи. Заполнив всё пространство парка у подножия гигантской башни, они себе казались несокрушимой силой, имя которой народ. Кто посмеет посягнуть на эту единственную на земле силу, способную поворачивать неподъёмное колесо истории?
25 месяцев межвременья, вместившие боль и досаду по растоптанным иллюзиям, ажиотаж из-за невиданных доселе воровства и беззакония, карикатурный «парад суверенитетов» разлетающейся, как капля – об асфальт, страны, – 25 мучительно долгих и беспросветных месяцев после «всесоюзного Лебединого Озера» подошли к своей заключительной черте. Люди стояли и смотрели в сторону Башни, черневшей в серой мгле осеннего неба символом воплощённого Зла. Они не скандировали лозунгов, как накануне у стен осаждённой крепости, в которой ещё теплилась прежняя Власть. Они не пели навзрыд великих песен безвозвратно утерянного прошлого. Они молча готовились к последнему штурму. Ибо если не лишить стоглавую гидру всесильного ведомства, имя коему Легион, этого рупора, разливающего свой яд в души миллионов, никакая, даже самая сильная Власть ни в какой, даже самой укреплённой крепости не устоит. От группы к группе решительным шагом переходили крепкие мужчины средних лет, у каждого из которых была за плечами своя война. У кого – Афганистан, у кого – Эфиопия, у кого – Никарагуа, у кого – Камбоджа, у кого – Вьетнам. Некоторые помнили Карабах и Приднестровье, Тбилиси и Фергану. Фитили поджигались тщательно и планомерно с разных концов, чтобы в одночасье разорвало величайшую Державу. Эти люди, в основном, кадровые офицеры были большей частью в форме и при оружии. Кроме личных пистолетов этих немногочисленных мужчин никакого оружия на всю многотысячную людскую массу у стен Останкино практически не было. Офицеры старались держаться уверенно, подробно инструктировали группы, кому и как себя вести в случае возникновения непредвиденных обстоятельств, как идти на мирный штурм, как обезопасить себя от провокаций и паники. Они говорили чётко и громко, но с трудом скрывали озабоченность, хмуро бросая короткие взгляды в сторону домов, поодаль окружающих парк.
Капитан Угрюмов пересёк напрямик лужайку величиной с четверть футбольного поля, по привычке считая шаги, и оказался перед группой молодых парней и девчонок, выстроившихся в каре за кустом сирени. Моментально оценив организованность группы, он, на взгляд, определив старшего, подошёл к нему и поздоровался за руку:
– Угрюмов. Кто такие, ребята? Откуда?
– Сергиев Посад, – ответил веснушчатый паренёк, – Русский Военно-исторический Клуб «Сергиево Воинство». Сотник Дубов.
– Сколько вас?
– Здесь около двух третей моей сотни. И ещё столько же из Засадного Полка. Они в укромном месте.
– Связь?
В ответ Дубов вынул из кармана куртки маленький свисток и дунул в него. Раздался короткий пронзительный свист на столь высокой частоте, что больно резануло в ушах. Он разнёсся, наверное, на несколько километров кругом, при этом на некотором расстоянии, пригашенный ветром, делался не столь резок, вплетался в другие звуки, а значит, мало обращал на себя постороннее внимание. Через пару секунд до ушей Угрюмова донёсся похожий звук, повторенный двоекратно с малым интервалом. Дубов откомментировал:
– Проверка связи прошла успешно. До места дислокации Засадного Полка полтора километра.
Угрюмов одобрительно сощурился на Дубова и произнёс:
– Молодцы. Где служили?
– Я в Герате, десантно-штурмовая бригада ВДВ, все десятники и сотники тоже имеют боевой опыт. Дружинники, в основном, не служили. Но много лет занимаются в нашем Военно-историческом клубе.
– Хорошо. Как с оружием дело?
– Мы не пользуемся оружием.
– Как это?
Дубов молча присел на корточки, сохраняя прямую спину и не сводя с Угрюмова зелёных глаз и скомандовал:
– Нападайте, товарищ капитан.
Угрюмов попробовал сделать выпад в сторону молодого человека, но словно невидимая сила обожгла руку, едва он направил удар в плечо сидящему. Сотник Дубов не шелохнулся. Капитан попробовал ударить ногой в корпус, но будто ударился о пружинящую каменную стену и отлетел на полметра, едва не потеряв равновесие.
– Хорошо, – сказал он, – а как быть, если начнут стрелять?
– Они? – переспросил Дубов, кивая в сторону окрестных домов. Угрюмов с восхищённым удивлением выдохнул:
– Угу!
Парень встал, перевёл дыхание и сказал:
– Ближний стрелок нам не опасен. Он не сможет даже прикоснуться к оружию. Можете проверить, если хотите. А дальний, – он оглянулся в сторону жилого дома, оценивая расстояние, – вряд ли попадёт, во-первых. А во-вторых, пулю на излёте одолеть можно.
Капитан с сомнением покачал головой:
– Не знаю о тайнах вашего искусства. Лишь слышал кое-что. Вижу впервые. Но современное стрелковое оружие, особенно израильского и итальянского производства, обладает огромной дальностью поражения. Кроме того, есть всякая хитрая оптика, электронное наведение, в конце концов.
– Думаете, они пойдут на применение столь дорогих средств?
– Им нужно жертвоприношение. При чём тут дороговизна? К тому же, вряд ли кто из них, – капитан указал на крышу того же дома, ближе других стоящего к площади, – говорит по-русски.
– Понимаю вас, – со вздохом ответил Дубов, – но пользоваться оружием нам запрещено. Как только хотя бы один из нас прикоснётся к мёртвому железу, мы все утратим свою силу, и на её восстановление уйдут недели тренировок. Да нас бы и не зарегистрировал никто, если бы в Уставе не было полного запрета на оружие.
– Так вы что же, официально зарегистрированная организация? – изумился капитан.
– А как же! – в свою очередь, удивился сотник, – Мы же не подпольщики, не против государства, а за него. Мы помогаем в воспитании школьников и подростков, занимаемся спортом, проводим летние оздоровительные спартакиады, занимаемся чтением и изучением исторических трудов и редких документов.
– Так-так! – хмурясь, произнёс Угрюмов и начал всматриваться в силуэты зданий, сумрачно глядящих глазницами освещённых и неосвещённых окон в вечереющее октябрьское небо. Нормальный человеческий взгляд, не усиленный приборами, не различил бы, в каком из окон, на какой из крыш притаился стрелок, в стволе которого припасены твои смертельные граммы. Приходилось напрягать внутреннее зрение, чтобы видеть то, что недоступно глазу. Через час начнёт темнеть, и глаза вовсе станут самым слабым местом. Стоит положиться на них, и в обманчивых сумерках осеннего вечера, подкрашенных ещё более обманчивым светом натриевых ламп на фонарных столбах, начнёшь принимать за существующее то, чего нет, и не видеть реального. Чтоб ориентироваться без приборов в искажённом урбанистическом мире, нужно совсем иное зрение. Никогда не проходивший спецобучения в тренировочных центрах или боевых клубах наподобие Сергиева воинства, Угрюмов просто-напросто вынужден был выработать у себя кое-какие навыки эмпирически, чтобы уцелеть в горниле боевых схваток с диким противником в чужих горах. Один из сотни, а может, и из тысячи может научиться видеть то, чего не увидишь, слышать то, что не слышно, но именно эти приобретённые навыки, что выделяют одного человека, сейчас необходимы. Те, кто их не приобретёт, рано или поздно погибнет в войне длиной в жизнь.
– Вы правы, товарищ капитан, – вставил курносый конопатый мальчишка из сотни Дубова, – они именно там. Я их вижу.
– Видишь?! Хотя, впрочем, мне не стоит уже удивляться. Можешь сказать, сколько их и чем они вооружены?
– Так точно, товарищ капитан. Значит так, – он сощурился и принялся быстро перечислять: – В крайнем доме на 4-м этаже в квартире с балконом 2 человека в камуфляже под желтый кирпич. Вооружены автоматами израильского производства с оптическим прицелом и прибором ночного видения. На крыше ещё двое. Оружие то же самое. В следующем доме в квартире на пятом этаже... 6... нет, 7 человек. Автоматы «Беретта». Один со снайперской винтовкой. На крыше ещё двое. Снайперы. У одного плюс карабин. Следующее здание. На 3-м этаже в квартире по центру, где свет горит на кухне, двое с Калашниковыми. У одного подствольный гранатомёт. Эти, похоже, россиянцы. А те все неруси, языка не разберу, но не наши, точно... Значит, у россиянцев граната со слезоточивым... или, может, нервно-паралитическим. Да, кстати, в углу комнаты целый ящик этих газовых гранат. В соседней квартире пулемётчик. Один. На крыше двое. Снайпера с винтовками. Кстати, у всех рации...
– Довольно, – перебил капитан, – Ситуация понятна, – Он обвёл глазами боевую молодёжь и, обращаясь ко всем, промолвил:
– Судя по всему, они начнут действовать сегодня. Скорей всего, часа через 3, как стемнеет. Я не знаю... точно не знаю, каков у них сценарий, но совершенно очевидно, что убийств запланировано много. Убийств ритуальных. Страшных. Я обращаюсь к вам, юные воины Сергиевы. Если они подгонят бронетехнику, справиться с нею будет не в ваших силах. А я почти уверен, что они её подгонят. Поэтому главная ваша задача, в случае, если нам не удастся захватить Останкино, обеспечить максимально безопасное отступление людей. Рассеиваться придется в открытой местности нежилой зоны, – он указал рукой на север от Башни, – возьмите каждый под свой контроль один из секторов отхода и обеспечьте, какую только возможно, блокировку этого сектора от прицельного огня снайперов. Если же мы сподобимся войти в телецентр, то, наверное, через какое-то время погибнем все. Они просто сожгут нас вместе с Башней. Но за то время, что мы будем в эфире, мы сможем предотвратить более страшные вещи. А они непременно начнутся, если мы потерпим поражение. Гражданские, – Угрюмов махнул рукой в сторону кучкующихся группами на площади людей, – журналисты, студенты, учителя, что пришли и продолжают идти сюда, несмотря на оцепление, кордоны и заставы, они все не знают, насколько реальна угроза. Они верят, что если их соберётся несколько сот тысяч человек, то враг не посмеет применить силу. Наивные! Он только и ждёт, чтобы их собралось как можно больше. Тогда применение силы станет особенно зрелищным и эффективным. Чем больше будет крови, тем лучше для нашего врага. Поэтому заклинаю вас, ребятушки, всеми силами препятствуйте бесшабашной самодеятельности гражданских, оберегайте их от неоправданного риска. Главная опасность для них сейчас – вон те дома со снайперами. А когда подойдут бронетанковые подразделения и займут вон ту позицию, – он указал на широкий проспект, протянувшийся с противоположной жилому массиву стороны, – прибавится встречная опасность. Единственным для всех станет уход под прикрытием башни в сторону железной дороги. Сотник Дубов!
– Я, товарищ капитан!
– Определи своих по пятёркам, закрепи каждую за группами гражданских. Сосредоточение сил в кулак, увы, бесполезно. Задача понятна?
– Так точно!
– Действуйте. У нас не более двух часов. И либо штурм, либо...
Дубов кивнул и, не дожидаясь, когда Угрюмов скроется из виду за раскидистым кустом сирени, следуя к другой группе людей, развернулся лицом к своим, выстроившимся в каре, и скомандовал:
– Братья! За русское дело! По пятёркам разойдись!
Перестроение заняло секунды. Потом Дубов начал быстро давать указания, какой пятёрке куда следовать, и в считанные минуты несколько десятков красивых молодых парней и девушек бесшумно рассредоточились по полю. Сам сотник остался вдвоём с одетой в камуфляж высокой синеокой девушкой и, проводив глазами последнюю пятёрку, исчезающую в серых сумерках вечера, обратился к ней:
– Ну вот, Любава. Остаёмся мы вдвоём. Что делать, ты знаешь. Дай обниму тебя перед боем.
Они крепко обнялись, троекратно поцеловавшись. Потом, разнявши руки, стали один против другого в неподвижную позу: ступни параллельно на ширине плеч, ноги полусогнуты в коленях, руки ладонями вверх чуть отведены в стороны и согнуты в локтях, пальцы сведены плотно и слегка согнуты лодочкой, головы обращены к небу, глаза закрыты. Глубокий вздох, и несколько секунд не дыша. Потом одновременно резко встряхнули руками, точно сбрасывая с себя невидимую тяжесть, открыли глаза и поясно поклонились сначала друг другу, потом на все стороны света. И разошлись на несколько шагов, заняв выжидательную позицию под сенью кустарника.
Угрюмов, тем временем, беседовал с невысоким крепкого телосложения человеком, координировавшим действия группы мужчин в военной форме. Представившись бывшим капитаном КГБ Львовым, мужчина сообщил, что получил по рации сообщение, вынужден срочно отбыть к своим в Белый дом, и передаёт полномочия командира группы седому майору ВВС из «афганцев».
– Рация! Это хорошо, – ответил Угрюмов, – Но в большом городе практически на любой частоте она легко засекается. И потом... Впрочем, это неважно.
– Вы имеете в виду, не подсела ли «уточка»*)? Нет, не подсела. Переговоры веду в режиме ЗАС*).
– Грамотно. Что можете сообщить о событиях на Пресне?
Капитан нахмурился и отвечал коротко:
– Там измена.
– Кто? Хасбулатов?
– Нет. Хуже. Сам Руцкой. У людей нет оружия. А против них стоят танки.
– Ну, танковый парад уже был два года назад.
– Танки на прямой наводке.
Угрюмов выматерился и сплюнул.
– Что намерены предпринять, товарищ Львов?
– Буду выводить всех своих людей из окружения подземными коммуникациями.
– Значит, поражение?
– Ещё не вечер! – Львов тоже выругался.
– Другие новости есть? Что в армии?
– Эти говнюки прислали сюда азиатов и наёмников. Им что Москва, что Бейрут – одна х<---->! Наши русские части, верные присяге, отсекли на дальних подступах и блокировали. Сюда с двух сторон идут 2 колонны: бронетехника, единиц 5-6, и подонки от Ефимыча.
– Кто такие?
– Ну, как же! Молодёжная политтусовка. Идут с песнями и транспарантами. Милиции дан приказ их пропускать. У них бутылки с зажигательной смесью, бейсбольные биты. Скорей всего, будут провоцировать беспорядки здесь на площади.
– Значит, мы должны начать действовать до их появления. Когда они будут здесь?
– Думаю, минут через 40.
– Спасибо. Храни тебя Бог, товарищ Львов!
Они молча пожали друг другу руки, зная наперёд, что видятся в первый и в последний раз в своей жизни. Но ни страха, ни потерянности не было в этом печальном рукопожатии. Только полная горечи уверенность в необходимости идти до конца.
– Офицеры, – обратился к оставшимся Угрюмов, когда Львов скрылся из виду, – Положение сложилось катастрофическое. И этот бой мы проиграли, не начав. Я говорю вам потому, что знаю многое и не имею права скрывать от вас. Если Белый дом будет разгромлен до наступления полуночи, наш прорыв к эфиру станет бесполезен. Поэтому передайте всем по цепочке: наступление через полчаса.
Через 25 минут просвистела первая снайперская пуля. Самого выстрела слышно не было. Но пуля послужила детонатором. В считанные секунды многотысячная толпа на площади пришла в движение. Телеоператоры не успевали выхватывать ракурсы, запечатлевая для истории невиданное зрелище. В азарте журналистского поиска они во все глазницы своих камер выцеливали возбуждённых людей, не ведая ни страха, ни сожаления, ни сострадания к ним. Когда же посыпались первые автоматные очереди, всех снимающих начало бойни захватил адреналиновый восторг, переходящий в радостный ужас. Они – свидетели исторического события, а значит, сами попадают в историю!
А его участники перед бесстрастными зрачками камер в неистовстве шли на штурм телецентра. Из толпы полетели камни, послышался звон разбиваемого стела. Стемнело, и было уже не понять, отморозки ли Ефимыча, смешавшись с толпой, учиняют погром стеклянных дверей и окон первого этажа, или боевой авангард народа, напирающего на цитадель лжи. Трассеры разрезали воздух, понемногу перемещаясь книзу. Сначала пули летали над головами, теперь огонь шёл на поражение. В рядах наступающих слышались крики, стоны, матерная ругань. Несколько человек упало, по влажному асфальту потекла тёплая человеческая кровь. В первой группе осаждающих отчаянно размахивал руками и ногами высокий паренёк в тельняшке. Со стороны могло показаться, что он пребывает в экстазе фантастической пляски. Но у этого боевого танца были иной смысл и иное предназначение, нежели у обычного. Сконцентрированный до невероятия разум улавливал всякое движение вокруг, видя в полёте пулю и успевая скомандовать телу увернуться от неё. Перед неистовым плясуном то и дело возникали фигуры в касках с пластиковыми щитами. Эти туловища заслоняли подступы ко входу в телецентр и отплёвывались от наступающих краткими вспышками из жерл АКСМ. Этими уродливо «обрезанными» автоматами, называемыми в народе «плевательницами», вооружили почти всю милицию. Безотказное лишь при стрельбе в упор оружие в руках мужчин в чёрных кожанках, из-под которых выглядывали крысиного цвета кителя и рубашки, стало таким же ненавистным символом нового режима, как резиновая дубинка, в простонародье «демократизатор». Паренёк в тельняшке виртуозно уворачивался от смертельных плевков АКСМ и злобных столь же, сколь неловких в сравнении с его танцем ударов «демократизаторами» по рёбрам. Вооруженная полицейская сила была бессильна против его ярости. С каждым пируэтом этот дружинник из «Сергиева Воинства» продвигался всё ближе к заветному входу, расшвыривая вокруг себя стражей проклятого порядка. Вдруг над площадью взревел многокиловаттно усиленный голос, увещевающие «прекратить беспорядки» и разойтись. Выцелив один из динамиков, Сергиев воин высоко подпрыгнул, вскинув руку в его сторону, и тотчас по корпусу прибора побежала искра, он задымился и умолк. До него было метров 50.
Толпа осаждающих, где более организованная, где менее, шаг за шагом приближалась к комплексу зданий, цели штурма. Когда до неё оставалось каких-то 150 шагов, мощный рёв двигателей оповестил о прибытии бронетехники. И тотчас же со стороны проспекта полился шквальный пулемётный огонь, выкашивая целые группы людей. Атака
захлебнулась. Народ залёг, выжидая паузы в обстреле из крупного калибра. Одновременно в спину лежащим на открытом пространстве перед входом в телецентр с крыш и балконов жилых домов начали «работать» снайперы. Лежащий на земле передовой отряд нападавших дрогнул. Люди в ужасе кто повскакивал с мест и тут же падал, срезанный прямой наводкой из крупнокалиберного пулемёта, кто пытался отползти под прикрытие редких кустарников, ограды парковой зоны или просто какого-нибудь уступа. Одна отчаянная женщина лет 45, присоединившаяся к передовому отряду штурмующих Башню, двинувшись наперерез огню, возопила в сторону пулемётчиков на броне зычным контральто:
– Сынки! Что же вы делаете! Мы все здесь ваши братья, сёстры, матери и отцы! Не опоганьте руки нашей кровью! Вы же люди, а не...
Договорить не смогла. Короткая очередь оранжевой цепочкой трассеров прямиком ткнулась ей в живот и в голову, и на том месте, где только что по ветру развевалась густая копна каштановых волос, образовался булькающий кровавый фонтан. Обезглавленное тело с зияющей сквозной раной в животе осело на асфальт, и в глазах десятков видевших это людей воцарилась паника. Как ни пытались удержать паникующих немногочисленные офицеры, молодые ребята из Сергиева Воинства, мужественные добровольцы из спортивных клубов, всё смешалось и превратилось в воющий клубок беспорядочно бегущих, ползущих, падающих и снова бегущих тел, в которых будто не осталось человеческого разума. Колонна бронетехники взревела и двинулась прямиком на отступающих. Сотник Дубов увидел, как на проезжую часть прямо перед колонной безжалостных машин выскочил невесть откуда взявшийся ребёнок. Мальчику было лет 5 или 6. Судя по виду, один из возрастающих числом по Москве с каждым днём беспризорников. Мальчуган застыл перед гусеницами бронированного чудовища, испуганно тараща на него глаза, парализованный охватившим его нечеловеческим ужасом. Дубов крикнул:
– Любава, прикрой! – и в четыре кошачьих прыжка оказался перед мальчишкой.
Любава завертелась волчком, описывая петли вокруг того места, где её соратник и любимый склонился над малышом, чтоб не раздавило того гусеницами, не разорвало пулемётной очередью. Пули свистали вокруг неё. Было видно, как несколько очередей ударялись со звоном о её неистовствующие руки и, меняя траекторию, рикошетили куда-то вверх. Те несколько секунд, что понадобились Дубову для спасения ребёнка, для него, для неё и для малыша длились вечность. Натренированный дух расширял границы времени, сознание воспринимало мир со скоростью восприятия насекомыми. Так включались самые потаённые резервы человеческого организма. Приникший к прорези прицела пулемётчик сержант-сверхсрочник Хайруллаев, методично исполнявший приказ своего командира уничтожать столпившихся «опасных бунтовщиков», успел только перевести ствол вправо, туда, где в нескольких метрах от его машины возникли 2 фигуры – молодого мужчины и малолетки, как они уже были в полутора метрах левее. Разозлившийся стрелок сощурил и без того раскосые глаза и начал остервенело давить на гашетку, судорожно водя стволом пулемёта по пятам стремительно дёргающихся «мишеней», но попасть не мог. Водитель выдавил газ, по броне пробежала судорога, и машина, взревев, ринулась вдогонку за убегающими на полном ходу. И тут, словно из-под земли перед мчащейся на полном ходу машиной возникла девушка в камуфляже, и, словно врезавшись в гору, многотонная бронированная громада резко стала. Не понимая, что происходит, водитель истошно заорал сидящему над ним стрелку:
– Э, Хайруллаев! Что за хрень? Глянь-ка там!
– Чи бача, ничиво там нету. Дивчонка одна, – взвизгнул стрелок, потирая лоб – больно ударился от внезапного торможения.
Любава застыла неподвижно, вперив взгляд в остановившуюся перед нею в нескольких шагах броню. Поймав её взгляд, ошалевший водитель взвыл, точно его ошпарили расплавленной смолой, и, пяля ослепшие глаза, полез из машины, наощупь отыскивая крышку люка.
– Куда! – только крикнул ему командир экипажа лейтенант Кодряну и услышал уже сверху в ответ только:
– Ведьма! Ведьма!
Стрелок Хайруллаев, отчаянно крича что-то по-узбекски, направил ствол пулемёта в сторону «ведьмы», стараясь не видеть её. Вслепую навёл на то место, где она должна была стоять, и со словами «Аллах акбар!» надавил на гашетку. За миг до этого вышедшая из оцепенения Любава, только что ослепившая взглядом водителя, успела отпрянуть в сторону. Но стрелявший вслепую мусульманин, истово соединившийся в этот миг со своим всевышним, обрёл мистическую силу, которая вела его оружие за него, и ствол, непроизвольно дёрнувшись, выцелил девушку. 13-я по счёту пуля, вылетев из смертоносного оружия такой разрушительной силы, какой не только её натренированные тело и дух, но, пожалуй, и ничьи на свете противостоять были не в состоянии, понеслась в сторону её прекрасного чела. За считанную долю вечности внутренним взором узрела она стремящуюся к ней смерть. Моментально сработали все напружиненные механизмы защиты, которым обучали много лет из поколения в поколение её предков мастера секретных русских единоборств. Вся сила духа девушки, всё её внимание, вся внутренняя энергия сосредоточились на заострённом вращающемся металлическом предмете, приближающемся к ней с огромной скоростью и сконцентрированно направилась навстречу, управляемые её волей. Эфирные поля многомерного пространства стремительно скручивались, разрываемые полётом смертоносного металла, и чтоб остановить его, либо отклонить траекторию, следовало послать навстречу пуле волну противоположного вращения. Она должна восстановить равновесие эфирного поля, склеить разорванные силовые линии, погасить вредоносное для живого поля вторжение безжизненной материи. Ключ ко встречному закручиванию поля – свастика посолонь, то есть закрученная по ходу солнца. Её надлежит исторгнуть из солнечного сплетения и с выдохом магического боевого клича «Ура!» послать точно в центр разрушительного вращения. Но было поздно. Единственное, что успела сделать Любава, – ослабить ударную силу пули, способной на таком расстоянии разнести черепную коробку на мелкие кусочки. Этим она предотвратила свою верную гибель.
Мучительная боль вошла в темя, виски, лоб и затылок, разлилась дрожью по телу. Перехватило дыхание, показалось, что сердце стучит в полуметре над головой. Ничего не видя вокруг, Любава устояла на ногах, только перестав двигаться. Уже готова была вылететь 14-я пуля, что довершит убийство, но в этот миг к раненной подскочил сотник Дубов, сгрёб её в охапку и метровыми прыжками помчался прочь от рокового места. Хайруллаев ругался, перемежая русский мат, с узбекскими и таджикскими ругательствами, и тряс командира экипажа:
– Как эта сука-баба уцелела? Я же ей в голову въ<---->!
Слепой водитель, пошатываясь, брёл по асфальту, над которым рассекали воздух пули, спотыкаясь о трупы и куски человеческих тел, и орал дурниной:
– Гады! Гады! Куда вы нас послали?! Ненави-и-жу!
Его крик был прерван снайперской пулей. Она со свистом вонзилась в левое лёгкое, вспенив его в шипучую смесь крови, пузырьков воздуха, слизи и обрывков нервов, зацепила правое предсердие, превратив его в вязкую кровавую кашу, и застряла в ребре, раскрошив его внутреннюю сторону. Сознание угасло сразу, не вкусив всей полноты смертельной боли. Солдатик плашмя рухнул на асфальт, пару раз дернулся и затих.
Командир экипажа Кодряну судорожно схватился за рычаги управления и направил машину прямо на распластанное в лужице крови тело. Многотонное чудовище даже не вздрогнуло, размазывая человеческие останки по мостовой.
– Что с ней? – хрипло крикнул Дубову подскочивший со спасенным мальчонкой на руках Угрюмов.
– Ранена в голову.
– Надо пробиваться к кварталу. Там с мигалками «скорые».
– Нельзя ей в «скорую». Врачи убьют её! – прокричал в ответ сотник, укладывая на пожухлую траву хрипящую в беспамятстве девушку с огромной раной во лбу, из которой торчали бесформенные железные осколки. Тут же как из земли выросли 4 могучих фигуры ратников Сергиева воинства, мгновенно растянули брезент и бережно переложили на него Любаву. Дубов провёл ладонью по лбу девушки, шепча неслышные слова и, резко встав, скомандовал товарищам: – Несите. Знаете, куда. Вестового ко мне.
Едва они скрылись в ночной мгле, как перед капитаном и сотником вырос силуэт худенькой девушки с короткой стрижкой ёжиком, прикрытой тёмным капюшоном кожаной куртки.
– Вестовой Лада Стрельцова, – отчеканила девушка.
– Всем, кто остался цел, выводить людей с площади, отводить глаза снайперам. Ко мне Мстивоя Бугринова. Нас не ждать. Мы ликвидируем этих, – Дубов махнул рукой в сторону домов, где на крышах и балконах засели снайперы, – и выйдем на вас сами. Выход из Москвы тайноходью. К утру чтоб никого! Капитан, – перевёл взгляд на Угрюмова Дубов, едва девушка помчалась выполнять приказ, – Кажется, всё...
– Всё, – выдохнул тот и прислушался. Пространство кругом было наполнено мерзкими звуками войны, возникающими, когда вооруженные до зубов нелюди добивают беззащитных сбившихся в панике с ног людей.
Не сговариваясь, они повернулись в разные стороны и разошлись. Угрюмов ринулся, пригибаясь к мечущейся меж двух огней толпе мужчин и женщин возле трансформаторной будки. Кто-то барахтался по траве, корчась от нестерпимой боли. Кто-то истошно орал, зовя на помощь. Кто-то истово материл палачей не броне и на крышах. Кто-то методично искал оптимальный путь к отступлению. Всю эту деморализованную толпу надо было привести хоть в какое-то чувство и вывести из-под обстрела с минимальными потерями.
Дубов и подскочивший к нему Бугринов неясными тенями скользили в сторону жилого массива. Через четверть часа они уже были в первом подъезде. У входа стояло несколько человек, с виду зевак, издали наблюдавших за происходящим в парке перед телецентром побоищем. Все молчали. Дубов с товарищем прошли сквозь них, как нож сквозь масло. Люди стояли, как заворожённые, и даже не обратили внимания на двух молодых людей. Лишь один, укутанный в дорогой долгополый кожаный плащ импортного производства, настороженно повёл носом воздух. Так охотничья собака вынюхивает след добычи, которой ещё не видит. На его лице пробежала тень тревоги. Он стал оглядываться вслед ратникам. Ещё миг, и он прозреет и увидит их. Мстивой резко развернулся и встал прямо перед мужчиной в плаще. Грозно сдвинув брови, он вонзил в стоящего перед ним вспыхнувший коротким багровым заревом взгляд. Мужчина побледнел, невидяще повёл зрачками по тому месту, где стоял воин, и, схватившись за сердце, пошатываясь, побрёл прочь. По лестнице поднимались стремительно. Перешагивали через 2-3 ступени. Ступая неслышно, за секунду преодолевали пролёт. Лестничные площадки были пусты. В квартирах было тихо, будто все вымерли.
На площадке 4-го этажа остановились. Сотник слегка ткнул пальцем в замок, и металлическая крошка посыпалась к его ногам. Ещё пару секунд, и развалившийся на части кусок бессмысленного металла лежал в его ладони. Он был горяч и слегка дымился. Переведя дыхание, он молча кивнул Бугринову, и они крадучись вошли в прихожую. В комнате с балконом было заметно движение. Двое переносили наружу ящики. Они торопились, были увлечены своим делом и не заметили двоих возникших в метре от них воинов. Когда один спохватился и встал перед Мстивоем в боевую стойку с ножом наперерез, второй уже летел с балкона 3-го этажа вниз головой, в которой уже никогда не будет ни одной мысли. Он был мёртв, а в остекленевших незрячих глазах навсегда запечатлелся предсмертный ужас. Наверное, именно такой ужас двигал вперёд ему подобных из века в век на совершение преступлений во имя того или тех, кто обещал победу над этим ужасом.
Поединок длился несколько секунд. Снайпер сумел сделать лишь один выпад, после чего нож полетел вслед за его напарником. А ещё через миг у горе-бойца пошла горлом кровь, и он начал заваливаться набок, тараща глаза. Последними его словами были: «Шлемазл*)! Ты есть кто?» Через минуту двое воинов были на крыше, где также стремительно разобрались со снайперами, выцеливавшими в оптику одного за другим людей на площади перед Башней. Но до следующих добраться им было уже не суждено. Очевидно, получив команду от наблюдателя, выследившего мстителей, остальные снайперские группы стремительно снялись с мест и растворились в городских закоулках.
Получившая таким образом передышку хотя бы с одной стороны толпа ринулась в сторону жилого массива, откуда ещё недавно лился смертоносный свинец. В течение получаса пространство перед телецентром обезлюдело. Бронированные машины попыхтели, поревели какое-то время, потом развернулись и колонной покинули место недавней мясорубки.
А Львов в компании троих диггеров*) пробирался подземным ходом от канализационного коллектора к сточному люку на брусчатке перед Белым домом. Надёжные парни, готовые ради очередной порции адреналина хоть к чёрту в глотку залезть, уверенно вели его лабиринтом подземной Москвы к указанному месту. Но на каждой развилке останавливались и прислушивались. Среди диггеров встречались и те, кто работал на противника. За хорошие зелёные деньги они вели под землю группы ОМОН и армейской разведки из далёких провинциальных гарнизонов. Встреча с такими мобильными подразделениями для группы Львова неизбежно закончилась бы кровопролитием. Слава Богу, милицейских кордонов под землёй нет, да и любители экстремального отдыха хорошо знают своё дело. Путь от Петровки, где капитан встретился с диггерами, до Краснопресненской набережной занял немногим более двух часов. Это было превосходно! Потому что поверху сейчас не преодолели бы его и за сутки, даже ночью. И стоил бы этот путь не меньше полутысячи зелёных американских денег и пол-ящика коньяка для переговоров с милицейскими офицерами.
На предпоследней развилке, где отчётливо слышны были звуки проходящего поезда метрополитена, они едва не столкнулись с армейскими разведчиками, засевшими за уступом сухой тёплой трубы теплоцентрали. К счастью Львова и его товарищей, у армейцев некстати заработала рация. Заслышав характерный треск и голос, вполголоса называющий координаты места и докладывающий об обстановке, четверо пробирающихся катакомбами мужчин замерли. «Глупо, – подумал Львов, – Где их учили? Здесь нельзя пользоваться рацией. Их же за километр слыхать! Или они думают, что никого здесь быть не может?» Догадка пришла внезапно. Армейские не столько ждут гостей с других концов города, сколько «пасут» осаждённых, когда те пойдут на выход. Значит, их не двое, больше. Должны быть посты на всех выходах тоннелями из окружённой крепости.
Коротко переглянувшись со своими спутниками, капитан прочитал в их глазах согласие с созревшим решением и, взяв на изготовку десантный нож, мягко подкрался к уступу, за которым находился обнаруживший себя патруль. Договариваться здесь, под землёй с кем-либо бесполезно. Даже если столкнувшиеся на узенькой тропинке нос к носу вооружённые люди и разговаривали на одном языке, они, как правило, не могли договориться. Натянутая струна всеобщего взаимного недоверия, возникшего за последние 4 дня, готова была лопнуть всякий раз, как только кто-то встречал кого-то не из своей команды. Оказалось, что Москва нашпигована несметным количеством вооруженных групп – армейских, милицейских, межведомственных, прокурорских, а ещё охранных служб всяких крупных фирм и государственных учреждений, спецслужб, а кроме них по городу слонялись какие-то не говорящие по-русски люди с оружием в руках, выполняющие чьи-то невидимые приказы и абсолютно недоступные для контакта. Львов знал, что единственный разговор с чужаками в этой ситуации – бой. Не на жизнь, а на смерть. Поначалу от осознания этого простого факта кислый ком подкатывал к горлу, и хотелось ущипнуть себя, чтобы всё оказалось кошмарным сном. Но всё реально, как танки на набережной, расстреливающие всенародно избранных депутатов от имени ставшего всеобщим посмешищем пьянчуги-Президента и кучки окруживших его воров в законе. Уже на второй день сгущавшихся кровавых сумерек капитан Львов привык к тому, что всякий встречный – враг. А раз так, то, просто-напросто, как и предписывал многолетний опыт партизана, ему надлежит избегать любых контактов и встреч с кем-либо, кроме своих. За трое суток, вместивших жаркие часы в коридорах Белого дома и на набережной, страшное утро первого обстрела и побоище у телецентра, капитан, ни на час не смеживший воспаленных век сном, трижды напарывался на чужих, к которым приходилось применять силу, чтобы прорваться к своим. До сих пор никто им не был убит. Похоже, сейчас будут первые.
Капитан резко прыгнул к стоявшему ближе офицеру, направив лезвие точно в горло. Тот не успел даже попытаться оказать сопротивление. Второй среагировал. Отпрыгнув на полметра вглубь ниши между трубой теплоцентрали и канализационным стоком, он оказался в надёжно укрытой позиции, имея возможность метнуть нож или выстрелить, сам при этом оставаясь практически недосягаем. В гулкую темноту тоннеля понёсся вскрик:
– Мать твою! Кто такой?
– Капитан Иванов. Спецслужба ФДУ, – возгласил Львов вымышленное имя формирования. Нужно выгадывать время.
– Пароль! – не унимался офицер. Того гляди, шевельнёшься не так, уложит очередью; кто его там в темноте разглядит!
– Не валяй дурака, лейтенант, – наугад бросил Львов миролюбиво, и, оказалось, попал в точку. Незнакомец действительно оказался лейтенантом. Он чуть шевельнулся в своём укрытии, и этого было достаточно, чтоб капитан смог его вычислить впотьмах и выстрелить. Послышался сдавленный стон и глухой звук падающего тела. – Эх, мать вашу! Дожили! Русский в русского за м<---->а чечена стреляет!
– Это ты про Руслана? – послышался сзади голос одного из диггеров, и в ответ с той стороны, где только что опрокинулось подстреленное тело раздалась по этому голосу короткая очередь, гулким эхом отозвавшаяся в извилистых сводах подземелья. Лучик света от фонаря на каске диггера запрыгал, заплясал, выписывая по стенам извилистые петли, и Львов зло крикнул в темноту:
– На хрена высовываешься? Жив, что ли?
– Жив, язви его в душу! – ответил диггер, – Добил бы волчонка. А то неровен час он сам нас... того.
– Это врядли, – тоном незабвенного героя «Белого солнца пустыни» отозвался Львов и смело шагнул в темноту простенка у теплоцентрали. Отстреливавшийся только что офицер неподвижно лежал ничком. Судя по всему, стрелял из последних сил на звук. Головы поднять уже не мог, хотя пока дышал. Капитан перевернул его на спину и,
дыша ему в лицо, спросил: – Кому служишь, гадёныш?
Тот судорожно облизывал губы и дрожащим голосом отвечал:
– Я... это... служу России... А вот вы... сволочи...
Договорить уже не мог. Лицо исказилось судорогой, различимой даже в неясном свете фонаря на каске, и ангел смерти раскрыл над умирающим свои чёрные крылья.
– Так-так, – горестно произнёс Никитин и встал, – Все думают, что служат России. А служат кучке инородцев с зелёным долларом, дураки!
До слуха капитана долетели слова испускающего дух офицера:
– А сам-то... сами... Хитрый чечен вами... как хочет, вертит... А усатый предатель... усатый предатель... Тоже мне, Сталин...
Дёрнулся всем телом и затих. Львов закрыл погасшие очи, ворча:
– Ну вот, и я кровушкой русской умылся. Теперь только туда...
– Куда? – переспросил вышедший из бокового тоннеля второй диггер. Похоже, его души не задевало то, что только что капитан убил двух, возможно, ни в чём не повинных русских офицеров.
– Куда-куда! – досадливо прикрикнул на него Львов, – Хорош трепаться! Пошли. Времени нет совсем. В оба глядеть! Там, впереди ещё должно быть, чёртова дюжина таких вот...
Они осторожно тронулись вперёд, внимательно осматривая каждый подозрительный выступ, нишу или поворот, чутко прислушиваясь к неравномерной тишине затхлого подземелья...
Капитан уже знал: предстоящий бой – его последний. Знал, что победы ему не увидеть, потому что победа ещё далеко. Знал, что и он, и трое сопровождающих его мужественных авантюристов обречены. Как обречены защитники остатков советской власти, отчаянно держащие безнадёжную оборону в Белом доме. До тех пор, пока сам не обагрил руки кровью, не верил в поражение, в глубине души надеялся на чудо, даже, несмотря на всю оперативную информацию, которой располагал, на всю силу аналитического ума, каким был богат. Эти последние метры до выхода на поверхность, где ему уже уготована смертельная пуля, думал капитан об оставляемых им на этой земле навсегда людях. Не знал, не ведал только, что отлитая ему пуля вылетит в грудь из ствола некоего Дмитрия Локтева. Что за участие в расстреле бегущих из Белого дома людей этот недавний герой бесславной войны получит в своё время позорную медаль от новой власти, воцарившейся на прахе уничтоженной старой. Не знал и того, что ещё много-много политических дивидендов получит команда «локтевских» с этой самой медали, в металл которой будут вплавлены и капли его крови. И никогда не узнает бывший капитан бывшего КГБ, не изменивший присяге, Львов того, как последним, с кем встретится он в этой жизни, в её последние минуты будет ещё один верный присяге русский офицер, следователь прокуратуры Сорокин, правдами и неправдами добравшийся до Москвы защищать Закон и Порядок лишь к этому последнему вечеру и чудом проникший сквозь все кордоны в осаждённую крепость. Бывший соратник Локтева окажется по другую сторону. И будет он вытаскивать смертельно раненного Львова из-под огня ранним утром следующего дня, когда исход сражения уже был ясен всем, но люди по-прежнему стояли, ибо отступать было некуда: за спиной Родина.
...Хмурым утром 6-го октября всё было кончено. В прошлое ушли танки на набережной, снайперы на крышах, людская кровь на асфальте, кровавое месиво перед телецентром, штабеля покойников, тайно сгружаемые ночью на баржу. Потрёпанные остатки сотни Дубова пробирались просёлками в обход больших дорог на Северо-запад. Сергиевы ратники были сумрачны и молчаливы. Впереди большой пеший переход, и на его всём протяжении нельзя обнаружить себя. Пока торжествующий стервятник праздновал свою победу, его жадные и распоясавшиеся прислужники во всех концах страны ослабили свою бдительность, можно проскочить. Через неделю контроль установится полный. Будет объявлена «охота на ведьм», и не то, что Сергиеву воинству, а простой семейной паре, волей случая оказавшейся свидетелями того, что произошло в те дни в Москве, не пройти будет незамеченной. Молодые воины торопились воспользоваться относительно безопасным временем. Впереди предстояла встреча с отцом Василием Бесов Изгоняющим под сенью заповедного монастыря, куда заказаны дороги ворогу. И накажет владыка воинам науку трудную, ибо предстоят ещё 19 лет затворничества. И скажет им, что офицер, стоявший с ними в одном строю убит, а им надлежит идти обратно в Сергиев Посад, где быть до поры ничем не примечаемыми молодыми людьми. Официально воинство следует распустить, дабы неусыпное око власти признало их клуб прекратившим существование. Раненным в бою Сергиевым воинам предстоит не один год жизни вдали от мира, в монастыре сем. И среди них будет самый дорогой Дубову человек. Но уйдёт сот-Ник в урочный час, уводя с собою 32 человека из сотни обратно. А Любава без сознания останется на попечении ежедневно молящегося о ней Ивана-Монаха.
И едва пересекут они границу монастырской земли, выпадет первый снег, укрыв саваном забвения многое из того, что довелось каждому пережить в первые октябрьские дни в Москве.
*) «уточка» – подсадной абонент на запеленгованной частоте (сленг)
*)ЗАС – электронный способ шифровки текстовых сообщений
*) Шлемазл – еврейское ругательство