Серега был зол. Нелегкая опять занесла его в проклятую Москву. Еще полтора месяца коту под хвост. Полтора месяца беспокойной Московской жизни.
Он брел по набережной Москва-реки и тупо смотрел на грязную осеннюю воду. В бензиновых разводах плавали щепки, желтые листья, рыбья шелуха, пластиковые бутылки и всякая-всячина. Серега подумал: “ Взять да и нырнуть в эту холодную муть, а потом взять, да и не вынырнуть. Эх, жизнь... Одно сплошное разочарование. Бабы - ****и, друзья - предатели, общество глухо и равнодушно. Как было во все времена жестоким и тупым, так и осталось. Народ безмолвствует. Уйти! Уйти из жизни рано, как Шопенгауэр, описать ее безусловное ничтожество и уйти из нее. Покончить с жизнью, как Вейнингер, молодым, красивым, разочаровавшимся. Жизнь – это разочарование и больше ничего. Обывательская борьба за существование – позор для поэта. А Серега – поэт.
Сначала, по приезду в Столицу, он традиционно впадал в праздничную эйфорию. В первые дни регулярно ходил в гости, пробирался на всякие перфомансы, ввинчивался в литературные клубы, налаживал отношения, снимал жилье, обращался в творческие организации и кутил. Такой стремительный прорыв в публичность с одновременным проматыванием денег от продажи фруктов и от сданного матерью жилья.
Серега родился в маленьком приморском городке на юге Украины, где издревле жили тем, что дает земля, море и туристы. Вот и пользовался дарами Родины. Его мать – библиотекарша - практически до глубокой осени не вылезала с приусадебного участка. Вкалывала. Летом жила в сарайчике, а дом на пол-года отдавала на откуп приезжим. На те деньги и существовали, на те деньги и совершал Серега свои знаменитые набеги в Столицу.
В Москву тянуло всегда сколько он себя не помнит. Серега уже в пятнадцать лет понял, что родился поэтом. Москва, и это вам любой писака скажет, для поэта место святое. Для русскоязычного поэта. Серега подрос, создал несколько шедевров и, естественно, первым делом рванул в город на семи холмах и по приезду еще более убедился, что жизнь на них движение к известности, движение к росту, движение к славе. На ее, так сказать, Олимп. Стех пор он и начал ездить по маршруту «Азовское море – Олимп Славы» как минимум два раза в год. Встречал его этот самый Олимп по-разному. Бывало празднично, а бывало никак. Но вот провожал Олимп всегда одинаково – под зад коленом.
И на этот раз вначале все было весело и многообещающе.Погулял-покуролесил. Посетил город Владимир, съездил в Нижний Новгород, даже переспал с продавщицей из продуктового, который под крошечной комнаткой, снятой им в коммуналке на Полежаевской, Сходил в пять издательств, в четыре журнала. В одном даже хорошо поговорил с редактором Вернвеновым. Так что не совсем плохо. Но такое уже было. Говорили хорошо, а стихи так и не публиковали. Хотя надежда умирает последней. А сегодня,нет уже вчера, когда с квартиры съехал, когда чемодан в камере хранения, принесла его нелегкая сначала библиотеку Гоголя....
В уютном зале несколько человек читали по кругу стихи, а рядом в буфете пили водку хорошие люди. Вот с ними-то он и познакомился.
Ну естественно опять продолжили пить горькую, с пластиковыми стаканчиками побродили по Тверской туда-сюда несколько человек поэтов и поэток, закусили в МакДоналдсе гамбургерами с картохой, а уже ночью Сергей оказался общаге Литинститута. Кто хозяин комнаты, приютившей их, Серега так и не понял. Человек девять было народа и все будто бы гости. Опять же выпивали, читали стихи, спорили кто круче. Все, как обычно. Раздражали, правда, Серегу девки - местные шалавы. Все с выкидонами и все, как одна, лет под сорок. Все, как одна, поЕтЕссы, художницы, журналистки. Над Серегиным говорком подшучивали, гнули из себя.
Не понравился ему еще некий Константин. Этот Константин всего-то лишь один раз по телеку засветился, в очередном теле-шоу, что-то про секс произнес. Щеки на плечи, челюсть на полметра вперед, глаза презрительной щелкой. Водку-то ЕГО пьет. Тоже мне «звезда экрана». Типа – ему – звезде положено. Куда таким до Серегиной широты.
Новые приятели разочаровали. Еще не успел он к ним за два часа привыкнуть, а уже, можно сказать, предали. Нет, не его предали, а поэзию предали, смысл жизни предали….
Серега болезненно и зло, даже в каком-то тумане, читал новые стихи. Его почти не слушали. Девки – заразы - ржали, и все заводили магнитофон с какой-то попсятиной, задирали ляжки да повизгивали. Пожилые литинститутские по****ушки. Ни хрена они в поэзии и не смыслят. Только в халявной водке, да в дармовой колбасе с солеными огурцами они очень хорошо разбираются.
Основная часть компании обсуждала какой-то фуршет, на который их никто не звал, а они проникли. Премии что ли какие-то литературные. Но главное не премии, а бесплатные бутерброды и винище.
Могут ли эти попрошайки что–нибудь понимать в литературе? Вот ведь сейчас познакомились будто бы «с просто Серегой, который наливает», и не догадываются, что не «с просто Серегой» жизнь их свела, а с самым настоящим гением. И не знают, дуры, этого и не хотят знать.
Впрочем, за каким его сюда пригласили? Зачем он пришел к ним? Колбасу с водкой Сереге что ли некуда пристроить?
В комнате стоял дым столбом. Серега вышел в корридор. Общага провоняла пельменями. На лестнице, ниже этажом, тихо беседовали двое. Его они не видели. Серега прислушался. Обсуждали повесть молодого писателя. И как раз ту, которую Серега совершенно случайно прочел в вагоне поезда, пока ехал в Москву. Он же не идиот - купил ворох журналов, для ознакомления с литературной ситуацией, чтоб в столицу прибыть, так сказать, во всеоружии. А Григорьева он запомнил. Повесть у него еще называлась «Отрицание». И не просто запомнил, а запал на нее. Как прочел, так прям и обалдел. Это ж надо так написать! Прям про Серегу, про его маленький городишко, про ребят, про тоску. Про желание славы, про невозможность осуществиться, про лень и деградацию, про фуфло всякое, про обнищавшую, разрозненную страну. И все это так современно, так талантливо и так честно, что Серегу белая зависть взяла. Как написал!
А ниже этажом эту повесть отчаянно и зло ругали. Особенно один старался. Голос говорящего был сдавленный, придушенный. Но эхо лестничного пролета доносило до Серегиного уха все: и то, что Григорьев – обыкновенная, бездарная мразь и спекулянт, и что он – новоявленная, но абсолютно безнравственная пародия на Максима Горького, и что он - выразитель плебейского большинства и литературный мошенник.
Говоривший исходил желчью, как будто бы писатель Григорьев лично ему чем-то насолил. Он говорил, что Григорьев - вонючий гопник, моральный урод. Он возмущался, что Григорьева какие-то безнравственные уроды печатают и - ко всеобщему стыду - хвалят коллеги критики.
« Ах, так ты критик!», - сообразил Серега и, недовольный, стал тихонечко спускаться вниз. Критиков Серега ненавидел.
А этот – с лестницы - продолжал про Григорьева. Он принялся сравнивать его с известным эпатажным писателем Петуховым, который со своими бесконечными калоизвержениями, выстрелами спермы и прочей шизоидной патологией, видите ли гораздо нравственнее Григорьева с описаниями его провинциального, ублюдочного пьянства. «Я ведь сам жил в провинции и знаю это мелкое подлое отродье – этих людишек подлого звания…» - шипел критик, - Бездельники они все и уроды. Раса вырожденцев, пригодная только для неквалифицированного труда. Грубая рабочая сила» Последняя фраза о провинциальных ублюдках, о людях подлого звания и о расе вырожденцев особенно обидела Серегу. Будто бы она относилась именно к нему, именно к его природе, именно к его землякам и товарищам по ремеслу. И Серега, покачиваясь, шагнул навстречу говорившему, что бы окончательно разобраться, кто есть кто.
Внизу стояла пара. Рыжая, тощая длинноволосая девушка с хищным личиком и он – критик – почему-то такой же рыжий, тощий, длинноволосый и хищный. Практически брат и сестра. Они сразу же замолчали. В выражении одинаковых лиц промелькнуло вынужденное терпение. За этой маской воспитанные люди прячут высокомерие, так господа смотрят на чернь. Они ждали, когда Серега спуститься вниз. Дама нервно затянулась сигаретой. Разговор был им интересен и посторонний мешал. Но как бы не так. Разговор задел и Серегу и тоже показался ему важным, и он обманув их ожидания, без обиняков произнес: «Вот вы говорите, что Григорьев - провинциальный ублюдок и певец дегенеративной, плебейской части населения. А вы что тут г о с п о д а, что ли собрались? Я вот сам из провинции…»
-Это и заметно – отпарировала девушка,грозно пыхнув сигареткой.
-А что разве на мне написано? – искренне удивился Серега и уши его выразительно покраснели.
-Еще как – не полезла за словом в карман рыжеволосая
-Иди куда шел – злобно выдавил критик
Но Серегу это только завело. Все-таки он был выпивши.
-Нет, вы мне ответьте. Почему это вы себя выше всех ставите? Григорьев видите ли их не устраивает. А он правду написал, про всех нас
-Вот-вот, правду – нехорошо рассмеялся критик – но только не про всех нас, а именно про таких как ты …
-Каких это таких? – Серега сжал кулаки
-Дима, - заволновалась девица – да не тратьте вы на него свое драгоценное время! Сохраняйте спокойствие, будьте его выше. Он же из породы Григорьевых, такое же ничтожество и литературный байстрюк.
Непонятное слово «байстрюк» резануло Сергею слух. Ему это слово было абсолютно не знакомо, но тут что-то было от неприличного «говнюк», и, видимо, даже еще хуже
-Но ты сама-то, сама-то!!! - заорал Серега в ответ. Он никак не мог подобрать слов. Он и так по жизни не блистал красноречием, а тут еще разволновался. Щеки его покраснели вслед за ушами, и он заорал первое попавшееся, а это было: «Ах, ты, ты - драная Литинститутская кикимора!» Он даже сам удивился, почему он ее кикиморой назвал, но краткое размышление было прервано, так как критик неожиданно, некрасиво и воинственно засопев, уперся в его лоб своим. На Серегу смотрели два недобрых глаза. «Серые…» - подумал Серега. И тут критик его толкнул. Из Серегиных глаз полетели искры, он потерял равновесие и покатился вниз по лестнице. Дальше – темнота.
Серега очнулся на лестничной клетке. Сколько он тут провалялся? Тут же валялись пара бутылок из под шампанского и стояла литровая жестяная банка из под венгерского зеленого горошка доверху наполненная окурками. Жутко болел бок. Ударился. «Вот сука, этот критик, - ну я ему щас….. Прочесал лестницу – ни вверху ни внизу ни души. Сходил в уборную, проверил потайной карманчик. Деньги вроде целы. Мать – умница – как обычно, в трусы зашила. А он еще по-инерции сопротивлялся.
Сколько раз его спасал этот потайной карманчик! Правда, один раз не спас. Ну, там была любовь. Деньги пропали вместе с ней – с любовью. Но это было в поезде, в купейном вагоне, с девушкой по имени Снежана. Век не забудет Серега ни имени, ни девушки, ни своих зеленых трусов в мелкий сиреневый цветочек. Даже стихи на эту тему написал. Людям нравятся. Не зря, значит, деньги были потрачены. На этот раз трусы Серега, слава богу, не снимал. Да и бабы были не для любви. А и бабы ли это были? Черти это были, а не бабы. Вот и по морде ни за что получил. Обидно. А почему? Потому, что в одиночку защищает русскую поэзию. Один защищает, как умеет, а друзья по цеху - эти скурвились. Обидно. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Блок – вот его друзья. Предстоят битвы и Серега к ним готов, ведь дорога к славе еще не заросла.
Ну что дальше... Сергей было двинулся назад, в комнату, к своим новоиспеченным приятелям. За дверью стоял все тот же гул, дамы повизгивали под попсу, из-под двери клубился табачный дым. "А ну его нафиг!". - внезапно решл он. Пойду-ка я отсюда. Все мое при мне. Он похлопал себя по карманчику в трусах, развернулся на 180 и легко побежал по леснице вниз. На улице было безлюдно, потихонечку светало. Делать нечего гениальный поэт, никому не нужный в этом сумасшедшем городе обернулся назад и плюнув на здание Литинститута,отправился пешком, на Курский вокзал. Направление взял приблизительно верное... А ттам транспорт пустя. на вокзал нужно, уже понедельник, можно походить по редакциям, а на вокзале в камере хранение чемодан со стихами.
Жутко болит голова и ноет, ноет сердце. Боже ж мой как ноет сердце. На улице нет людей, приблудный пес увязался, а покормить псину нечем. «Ну что смотришь,дура! Ну нету ничего у меня.» Псина увязалась с самой общаги. Сергей зашел в ночной магазин, купил полкило ливерной. Хлеба беленького, Кока-Колу. Кинул собаке пол-каталки. Она слету схватила, а он, жадно откусывая резиновую мякоть, тронулся дальше. Проголодался-таки.
Никаких сомнений в том, что Серега был рожден для славы у него самого никогда не возникало. Он это очень хорошо про себя понимал, но почему-то этого не понимали остальные. Друзья-приятели, конечно, поддерживали, а вот всякая разная братия литературная, официальная, столичная – они не врубались. Почему только в этой Москве могут оценить дар и дать дорогу к людям? Хотя раньше и заграница давала зеленый свет. Вот, Бродский например. Хотя он и тут уже был известен. В узком кругу. Где б этот узкий круг найти Сереге. Попадаются какие-то не те круги.
Ищет Серега свой круг,рвется в столицу каждый год, мотается в запыленных вагонах туда-сюда с чемоданчиком рукописей. По-всякому стремится запечатлеться, пролезть, взять нахрапом, как и полагается великому поэту.
Пробовал в Литинститут поступать. Не приняли. Сказали:
« Поработай еще» Куда уже работать? Два сундука наработал. В прихожей стоят.
На Родине его все же тиснули в малюсенькой многотиражке. У матери там знакомая работает – секретаршей. И еще он ходит в литературную студию, при местном Объединении писателей, ведет ее пожилой совершенно сумасшедший дядька Рык. Серега чем-то понравился Рыку. Хотя чего стесняться? Серега и пишет хорошо и стихи свои читает умеет. В общем, наметилась кой какая перспектива. Хотя что за перспектива в провинции? Это же не мировая слава. Слава – она - в Столице. А Сереге уже пора к славе, близится тридцатник. Ведь Есенин уже в…, а Маяковский и Лермонтов, да и другие…. Просто страшно сказать!
Впрочем, Серега кое-что главное в жизни сделал. Положил начало. Во-первых, с группой московских поэтов «Вертеп» издал в складчину поэтический сборник. Не очень презентабельную, но все-таки книжечку. У Сереги там три стихотворения. Во-вторых, кусок земли под названием Независимое государство Украина он, как-никак, у Союза помог отвоевать. Участвовал в политической борьбе, митинговал - глотка-то луженая. Национальное самосознание и все такое. Ему даже партийную работу после всей этой заварухи предложили. Но он же - поэт, у него же времени на собрания, заседания и прочую чепуху нет. Отказался. Засел за триптих. Написал ТАКОЕ! Мало не покажется! Показал кой-кому в Киевской прессе. Отказали. Говорят: «Напиши на мове, тогда, может быть, чего-то тиснем». А он не смог! На русском мог, а на мове чего-то не шибко шло. Нет… Нужна Сереге только русскоязычная Москва! И вот он опять в ней возится, крутится, вертится, вязнет, как муха в навозе.
Привычный заход по толстым журналам, никакого успеха не принес. К этому Серега за восемь лет наездов вроде бы привык, да не очень. Ненавидит он их – этих редакторш. Убил бы, порой! Сидят, бля, сонные, как мухи, судьбы человеческие решают, по кускам режут, к славе не пускают. По телефонам только с блатными авторами воркуют, да в основном норовят только с теми, кто и без них уже знаменит, а ему - Сереге – фига… Минуты жалко.
Вот сегодня он на такую нарвался. В очках, зализанную, с розовым, поэтическим шарфиком, злю-ю-ущую… В комнате крепко надушено, как в парикмахерской на Привозе. Серега от этого цветочного запаха чуть не задохнулся. А она еле-еле зубы разомкнула, процедила для него что-то официальное, серое. А на все его порывы отвечала односложно и сухо: «Оставьте рукопись. Идите. Я номер сдаю. Позвоните через месяц». Плевать этой серой мыши, что к ней, может, зашел будущий великий поэт - новый Велемир Хлебников, новый Заболоцкий, новый Пушкин…. Вот небритый дядька с портфельчиком - это да! Тут редакторша из-за стола вылезла, на одной ножке запрыгала, очечки запотели, волосики выбились, розовый шарфик растрепался. Кто такой? Дядька, как дядька, но Серега и выяснить не успел, как за дверью оказался. В руке папка его собственных нетленных стихов - в душе куча говна.
Ну, нет, - подумал он – так просто гении не сдаются и решительно направился к кабинету главного редактора. Вход ему преградила кукольной внешности секретарша. Белокурые волосы пухлые губы как-то не сочетались со злобой и надменностью во взгляде. «Вы куда?» – взвизгнула секретарша. «К редактору», – спокойно парировал Серега. « Вам что назначено?» «Мне по поводу стихов.» «У редактора совещание.» «Я подожду.» Серега сел на кожаный диванчик прямо напротив столика секретарши. «Ее кукольное лицо портит злоба.» – подумал Серега Он почувствовал, что она его уже ненавидит. «За что?» - удивился он. И тут она холодно произнесла: «Вы не могли бы подождать в коридоре?» «Я ее раздражаю», – понял он, но попытался возражать и даже кокетничать. Однако секретарша не уступила, и еще более упрямо и ядовито принялась повторять одно и то же – «в коридоре, в коридоре, в коридоре». Серега встал и послушно было направился в этот самый коридор. Но тут дверь кабинета распахнулась и их нее вывалились три человека. Известный писатель Карданов – его Серега как-то видел по телеку. В натуре он оказался старше и как-то мельче. Под локоть Карданова поддерживал пузатый, улыбающийся человечек, с багровым лицом и широкими, как у Леонида Брежнева, бровями. Сзади скульптурной композиции маячило чье-то до боли знакомое лицо. Серега было улыбнулся, но застыл как вкопанный. Так это же критик! Рыжий критик из литинститута! Ну все! Фига ли Сереге тут делать?! Правда, критик Серегу даже не заметил. Он сухо обратился к Секретарше с каким-то поручением. Та недовольно завертелась на стуле, но тут человечек с бровями приказал ей «Таня - кипяток!» и секретарша преданно бросилась к электрическому чайнику. Карданов раскланялся и направился к выходу, а широкобровый шустро юркнул в кабинет из которого только что вышел – так это главный! – понял Серега. Критик с брезгливостью и упрямством посвященного продолжал диктовать секретарше поручение. Секретарша кивала головой, доставала сахар, стакан, подстаканник, ложку. Все было как-то отрепетировано и скучно. Из кабинета под названием зам главного редактора выбежала юркая худая женщина с немытыми волосами. Она крикнула: Таня - кипяток и пригласите Карапетяна! Секретарша кинулась куда-то по коридору, потом вернулась к чайнику, а критик продолжал зудеть. Серегу эта картинка как-то нехорошо напрягла. Стало тошно. Заныло в груди. Он незаметно вышел из кабинета.
Фигасе иму тут обломится!
Он слонялся по центру Москвы – потерянный и больной. Вокруг огни, витрины, манекены и навстречу люди, люди, люди. Но он их не видел. Серая бездна раскрылась перед ним. Перед этой бездной он был бессилен. Над бездной порхали, как уродливые, но могучие птицы - редактор отдела поэзии, кукольная злюка-секретарша, самовлюбленный критик, красномордый главный редактор с широкими бровями и даже знаменитый писатель Карданов. Им было хорошо вместе. Они были силой и правдой этого мира. Они были истиной литературного чрева Москвы. А он – Серега – со своими мелко исписанными листочками в чемодане просто ненужным никому ничтожеством, смеющим беспокоить их величеств. Серая бездна затягивала. Бездна хотела жрать и Серега был ее пищей. А вот они кружили над ней в безопасности. Они кружили и упоенно веселились и эта бездна ничуть не была страшна им – могучим и востребованным.
Серега зашел в Ростикс. Там тупо уставился на меню, что висело на стене. «Тебе чего?», - деловито спросила его подавальщица и Серега очнулся. Он купил пива, сжевал какой-то пирожок. Потом он минут тридцать с наслаждением смотрел, как грязный бомж за соседним столиком уплетает пельмени. Еще Серега затащился от того, как какие-то пыльные люди с баулами пили невкусный кофейный напиток, как узкоглазая уборщица протирала тряпкой столы. Все эти люди показались Сереге родными и настоящими. Их непринужденность, сосредоточенность и естественность успокоили его. Он взял еще две кружки пива. Одну поставил на стол бомжу. Бомж удивленно посмотрел на Серегу, но Серега не стал ждать слов благодарности и вышел из кафешки на воздух. Ему стало легче. Сердце застучало ровнее и он пошел куда повели ноги., таким образом даже не заметил, как оказался на берегу Москва реки. На мосту холодный ветер окончательно вывел его из ступора и даже разозлил. Но злость эта была живая, здоровая. Он вновь ощутил себя поэтом. Злым, но живым. Злым. Но поэтом
«Суки! Суки! Твари долбанные», - повторял про себя поэт, будто бы покинутый всем человечеством земли. И бесконечный Мост, раскинувшийся между каменными берегами злой и некрасивой московской речки, будто смеялся над его слабостью и гневом и будто бы приглашал прыгнуть с него вниз в холодную воду и разом покончить со всем - остудить голову, разорвать на куски сердце и убить себя на радость сатане. Нет! Не смейся, гад, не убьешь! – кричал Серега вниз и смеялся и плевал, заключая в плевки проклятия черной воде. Я вам всем покажу!» Он представлял, что, когда он станет знаменитым, как «он их всех, бля, уроет - этих секретарш, редакторш, этих литературных уродин и недоносков. Он им всем-всем отомстит…. Особенно этой намухоморенной крысе из этого, задрипанного журнала. Неужели было трудно пару слов сказать? Ведь прошлая его подборка стихов в ее крысиной пыльной норе уже где-то год под столом валяется - и ни привета, ни ответа. А ведь за перепечатку заплачено, за ксерокс тоже. Все ведь денежки… «Нет, – думал Серега, - когда я стану знаменитым, я все изменю, все и всех. Да и нужен был мне их поганый журнал! Вон их в Москве сколько! Найдутся люди. Оценят. И это будут люди…. Это будут человеки….»
У Сереги опять тупо заныло сердце. Он вспомнил мать. Уже немолодая, всегда улыбчивая, она всю жизнь проработала в библиотеке. Отец ее оставил с двумя детьми. Будто отца и не было. Уехал куда-то из города. Даже по исполнительному листу не нашли, хотя по всей стране искали. А, может и не искали? А, может, его убили где? Да кому нужен слесарь второго разряда? Ну, а мать плюнула на все и вырастила обоих сыновей. Жили бедно. Но сад помогал. Черешня, вишня, кабачки… Брат Димка, правда, в отца вышел. Занялся абсолютно земным делом. Выучился на токаря и на завод, болванки крутить, а тут и армия. Туда-сюда – в Афган. Нате вам. Через полгода привезли в свинцовом гробу. Мать поседела вся. Младший ведь он, Димка-то. Серега должен был быть на его месте. Поэт. Как Лермонтов. На Кавказ и точка. Но не видать Сереге армии, как своих ушей. Инвалид детства. Сердце. Порок.
А ведь это мать его сделала поэтом. Он на ее книжках рос. Из библиотеки. Цветаева, Ахматова, Мандельштам…. Ну, что еще? Начал писать в пятнадцать. Мама. Она верила в него. Она не жалела денег на Москву. Ему. Сыну. Поэту. Непутевому. Сколько он их прогулял - этих маминых денег. Бездарно, глупо. Платил за псевдо-друзей, одноразовых покровителей, за баб каких-то…. Мама думала, что сына поймут, напечатают, что он прославиться. За всех. За ее погубленную молодость, за руки стертые до крови. За брата, за Димку. Ведь Серега остался один у нее.
И он – ее единственная надежда и свет - идет сейчас по этому равнодушному мосту и хочет спрыгнуть с него. Неудачник. С больным сердцем.… Ах, мама, мама….
Серега вспомнил свой первый приезд в Москву, первых друзей. Как они сейчас там? Не забыли ли его еще? Ноги сами привели к тому дому. Метро Каховская. У психбольницы. Первый этаж. Позвонил.
Не виделись уже лет шесть. Наташа (он был в нее влюблен когда-то) располнела, а Анатолий все такой же, ну разве что волосы на макушке поредели. Сергей пришел не пустой, принес бутылку портвейна. Они вроде пили портвейн когда-то. Приветливые…. И сегодня встретили хорошо. Посадили за стол. Картошка. Колбаса. Винегрет.
- А что, Анатолий, выпьем? – порозовел Серега, - он был доволен тем, как встретили
Да я, Серег, не пью….
А что так?
Да мне операцию сделали… Язва. Прободение.
Ну, это когда было! – и Серега принялся было лить ему розовую жидкость, но тут взбеленилась Наташка
Знаешь, Серж! (она его всегда называла Сержем) - Это – было недавно! – и твердо положила ладошку на стакан Анатолия, а затем пошла и поехала про анализы, про операцию, про диагноз, про смерть….
Ну, сама тогда выпей, - заупрямился Серега, - со встречи…
А мне тоже нельзя – отрезала Наташка
А ведь были времена - любила опрокинуть пару стаканчиков… – язвительно затянул гость.
Были времена, да прошли, - Наташка положила руку на живот и задумалась. (Она была беременна, но Сереге докладывать об этом не собиралась. Да и живот еще не сильно выпирал.)
Серега же посмотрел на Наташкин живот, на эту ладошку и сразу решил, что и Наташка того – тоже скурвилась. Взгрустнулось. Он вспомнил, как когда-то решился и погладил этот животик. И получил по морде. Ха-ха-ха. Как это было давно! В восемьдесят шестом или в восемьдесят пятом?
Жизнь была совершенно другой. Он был моложе, увереннее в себе. Да, лет десять назад все было иначе. Он прямо с вокзала рванул в журнал «Юность». Главный его не принял, да и после никогда не принимал. В отделе поэзии говорили любезно, предложили придти вечером, Там де у них литературное объединение, где работают с молодыми. Поэт такой Ираклий Колхидзе, их же сотрудник, он начальник этого объединения. Серега часа два крутился вокруг памятника Маяковского, ухнул кучу денег на бутерброды и на рюмку водки в ресторане «Пекин». Еще официантка над ним глумилась. Он ей не знал как правильно сказать, что бы налила пятьдесят граммов водки. Разволновался. В меню были расценки только на сто грамм. Он начал руками размахивать. Делить пополам. А она ему на это: «Ты че, мол, иностранцем прикидываешься? Видали мы таких…» Зачем она это ему сказала? Не понятно. Пришлось взять сто грамм. Они сразу вдарили в голову. А тут и время. Пошел к Колхидзе.
Ну, там народу было много. Кого-то обсуждали. Бабу что ли какую. Завывала она - тоска зеленая. Ее критиковали. Но все больше хвалили. Серега чуть не уснул, но драгоценные сто граммов водки не дали расслабиться. И в ответственный момент – как только про бабу наговорились - очнулся. Рванул в бой. Ведь он-то прочтет - будь здоров – не то что эта нудная тетка! Он ведь настоящий поэт и стихи у него настоящие. Народ оценит.
Но вежливый Колхидзе не дал. Сказал, что вот в мае будет чтение по кругу, тогда приходите и читайте. А на то, что Серега приезжий только руками развел и куда-то пошел, пошел по коридору и скрылся в одном из кабинетов. Серега даже обалдел. Такого подвоха не предвидел. Не опытный был. Чуть не расплакался. Кому-то начал жаловаться. Возмущался. Ему объясняли про порядок. Утешали, но он все не успокаивался, доставал из чемодана рукописи, показывал. Хорошо, что еще люди не разошлись, ну, те кто студию эту посещает - поэты, поэтессы - молодежь в общем. Такие же, как и Серега. Утешили. Взяли с собой в кафе. У какой-то девчонки из ихних был день рождения.
Серега не жопился. Покупал и вино и закусь. Поздравлял именинницу. Народу он понравился. Читал стихи. Даже на стол залезал. Как Есенин. Ему хлопали. Улыбались просили еще.
Тут то он и познакомился с Наташкой. Она сидела рядышком. Симпатичная такая, озорная. Он ей все про себя рассказал – про талант, про будущую славу, про то, что только с вокзала и негде остановиться. И она расчувствовалась, пожалела, привела домой ночевать, познакомила, к неудовольствию Сереги, с Анатолием. Серега ведь уже и размечтался. Влюбился. И даже спьяну думал, что Наташка тоже не против. А тут муж.
Жил он у них с неделю. Бабка ихняя ругалась: «Привели незнамо кого, незнамо откуда. Не боятся. А вдруг вор?» Наташка с Толиком не боялись, водили его по друзьям, он читал стихи, они спорили, мечтали о славе, он даже выступал с Анатолием на ВДНХа на каком-то конкурсе поэзии.
Как-то в один из приездов, Серега попал прямо на день рождения Наташки. Вечеринка. Человек двенадцать. Москвичи. Все выпендривались. Они всю жизнь выпендриваются. Читали шуточные стихотворения, где иногда использовали ненормативную лексику, пели песенки под гитару. Вот и Серега приготовил свое, ударное. Написал накануне и прочел на Наташкином празднике. Как раз для бардов и всяких курящих девушек. Ну в стихах у Сереги было круто, про то что он славит жирную ср.ку и гемморой и п…ду и прочие части тел. Прочел и все так и остолбенели, а Наташка зачем-то на него взялась ругаться. Мол, это у нас не принято, что ты перегнул палку. И вообще, что бы пользоваться такими словами, надо вкус иметь. Да какой на хер вкус. Мат он и есть мат.
Он тогда сделал вид, что обиделся. Но потом, когда гости разошлись, а Анатолий пошел кого-то провожать, Наташка провела с ним более конкретную, но и жалостливую прямо сказать нежную беседу. Горела свеча, они допивали сухое вино, он с ней не спорил. А потом взял – пьяненький - да и полез со всякими жаркими словами, а она отталкивала и смеялась. Пьяная была. Добрая. Он же, как дурак, размечтался.
Но ведь не дала же, зараза! Не дала! На следующий день, после дня рождения, остались они в квартире одни. Он проснулся, выбрался из своей провисшей раскладушки и полез в ихнюю с Анатолием спальню. Ну и чего теряться - бух сразу на кровать, прямо под одеяло к Наташке. По простому. И руку к ней на живот, а другую на грудь. А сорочка-то у нее ночная задралась. И без трусов она спала – ей богу. Он ей руку враз туда и запустил. Она проснулась, сначала вроде как застонала, глаза открыла, а он к ней взасос, а она вырвалась, чего-то завопила, а в конце сказала, что мужа любит.
Серега тогда так разозлился – жуть! Так он ее хотел, аж яйца свело. Потом целый день ломило. Вот бабы! Правильно про них говорят – весь грех в них. Весь грех и все злодейство. Сначала задницами крутят, пеньюары прозрачные одевают, без трусов спят. А потом, когда до дела доходит, типа: Я мужа люблю. Змеи…
Но Серега был еще не так опытен и, как идиот, стал по Наташке сохнуть. Снял квартиру. Звал туда. Не ехала. А если ехала, то только с Анатолием и с другими приятелями. Особенно любила художника одного возить. Кличка у него была Клон.
Этот Клон вроде ничего был, так, начитанный. Серега пару раз у него был в гостях. Один раз даже приключение смешное вышло. Ходили за вином, познакомились у киоска с женщиной. Она была пьяной и пошла с ними. Клон в это время спал, а она на нем, на спящем такой стриптиз показала – будь здоров. Даже у Сереги на нее встал. Но потом она к нему в ванне полезла, мол давай, то, се, пятое, десятое. Я, мол, с мужем в Подмосковье живу, он у меня плотник, а у него не стоит, а у тебя встал. Но такая какая-то жалкая была эта ****ища, старая неопрятная… В общем, упал у него. Хотя все это фигня.
Короче про Клона. У этого художника, как и у многих художников денег не было никогда, но выжрать он, как и все художники, любил. А этот - прям до обоссывания. Ему хоть кого приводите, только с жоревом и сам он к кому угодно пойдет, лишь бы налили. Вот Натаха его везде с собой и перла. «Умный, - говорит, талантливый. Я, - говорит - ему все прощу.» А этот самый Клон взял и ему – Сереге – кровать- то и обоссал хозяйскую. Гад. А Серега – себя же уважать надо - взял этого ублюдка за хибот и на площадку выпер. Пусть там ссыт. А Наташка разозлилась, устроила разнос, обозвала Серегу мудаком и убежала за своим Клоном на площадку. Серега потом жалел, что погорячился. Но все же тогда они помирились.
Ах, Наташка! Наташка! Щедрая душа… Ну, как же он по ней сох! Сколько стихов этой паскуде написал! И этих друзей ее поил! Веселое было время. Время надежд…. А сейчас эта Натаха скучная, портвейн не пьет. Интересно, а как же она с Клоном-то общается? Он же алкаш конченый. Ее протеже. Умный и талантливый…
Наташ, а как там ваш Клон-то поживает? – поинтересовался Серега
Да он женился
Неужели! – съязвил он ей в ответ - И кому такой нужен?
Какой-такой? – нервно переспросила Наташка
Да такой, алкаш и ссыкун…
А он пить бросил – отрезала она
Ну надо же… Еще начнет – вяло отпарировал Серега
Он-то может и начнет, но ты вроде бы не пил, а начал….
Серегу этот вывод разозлил, но вида он не подал, хотя настроился на полное недружелюбие:
А ты чего это так растолстела?
Не волнуйся, еще похудею – заерзала Наташка. Она посмотрела на свой живот и постаралась его втянуть. Серегу это позабавило. Он ухмыльнулся. Задело.
После второго стакана он осоловел, стал бесцеремонным, самоуверенным. Анатолий вышел в туалет и, когда Наташка понесла на кухню грязные тарелки, шлепнул ее по заднице. Она вскрикнула, как ошпаренная. А он загоготал. Но Наташка обиделась не на грех. Как-то дерзко наклонилась и гадко прошипела прямо в его пылающее ухо, что если еще раз такое повторится, то она прогонит его
Серега поскучнел. Портвейн лег на грудь тяжело и вздорно. Не развеселил Серегу напиток. А так хотелось расслабиться. Налил еще. Выпил. Анатолий, вернулся из туалета и принялся цедить в чашку какой-то мутный отвар. Сергей поморщился. Рушился праздник, рушился на глазах….
Ты, вроде, молодой мужик, Толик, а как старик какой, отвары пьешь.
А ты поваляйся в реанимации с недельку и я на тебя посмотрю, как ты после этого портвейном начнешь заправляться. И вообще, Серег, помнится, ты нам маленький шрам показывал на груди, говорил, что жить тебе осталось не долго, что тебе срочно нужно стать знаменитым….
- Что да – то да, - вздохнул Серега. У него был врожденный порок сердца. Мать намучилась с ним. В Киев возила, в Москву…. В раннем детстве сделали сложнейшую операцию. И живет теперь Серега подаренной жизнью….
Серега что-то хотел сказать об этом, но Анатолий перебил, начал тупо, как на лекции рассказывать о новой оздоровительной системе, которую недавно для себя открыл, о раздельном питании, о дыхательной системе, о шлаках. Даже достал с полки идиотскую книжку, тыкал в нее с восхищением и под конец поинтересовался делает ли Серега очистительные клизмы и что вообще думает по этому поводу.
У Сереги потемнело в глазах. Это чего они ему – поэту, будущей гордости России и Украины о каких-то клизмах говорят? Он побагровел, резко вскочил, забегал по комнате:
- Вы что надо мной издеваетесь? Я всегда догадывался, что вы - недалекие люди, что вы к поэзии никакого отношения не имеете, что вам до меня нет дела, и, что вам меня даже понять не дано! Даже понять! Вы же… Вы же - мещане!
- Да ты что, Серег, - забормотал Толик – Я ж серьезно. Это же все важно для здоровья…
А Наташка - та вообще ехидно так, сквозь зубы пробормотала:
Да что ты о нас вообще знаешь! Мы тебя - не помню - сколько лет - не видели и ничего о тебе не слышали. А если тебе удобно думать, что мы - мещане, так, пожалуйста, мы тебя и не ждали, вали отсюда…. – и она показала на дверь.
Серега насупился, вылил из бутылки остатки портвейна, выпил. Наташка смотрела на него с нескрываемым презрением.
Сергей раскачивался на стуле. Стул скрипел. Туда-сюда. Тикали ходики на стене. Анатолий смотрел на Серегу, как на последнего дурака - это читалось во взгляде. Действительно, чего Сергей о них знает? Где они работают? Кто они? Как они жили все эти годы? Вот и Наташка надулась. И был же он в нее влюблен! Располнела. Дура какая-то. Вообще-то встретили хорошо. Винегрет. Колбаса Любительская.
Серега попытался все же замять неловкость, заговорил, мол погорячился, достал из портфеля сборник стихов, изданный со товарищами по цеху, подписал: «На память друзьям от поэта». Наташка – в принципе добрая – смягчилась. Принесла чай, печенье. Анатолий тоже как-то успокоился.
Серёга сходил в туалет. Эх, и пьян же он, мать твою! Пузырь портвейна в человеке – не шутка. Пол ходуном. Поезд Киев-Москва. Сейчас бы проводницу, водки, выступлений на бис, нетрезвых экзерсисов, удовлетворения, экстаза. Пытался блевануть. Не получилось. Поднял голову. Зеркало. На него уставился растревоженный тип, с красненьким, недовольным личиком. Курносый ноНебритые щеки. Некрасивый какой-то. Улыбнулся. Улыбка нехорошая. Вымыл руки. Вернулся в комнату.
Начали говорить еще о чем-то незначительном, пустом. Серега во всю зевал: «Хрена ли я тут делаю?» Наташка рассказала, что нашла маленький приработок. Газета Мегаполис-Экспресс. Желтая пресса. Редактор «голубой», но берет у нее, величиной со спичечный коробок, заметочки. Раз в неделю. Наташка говорила, что платят копейки, и пишет она всякую муру, но все-таки… «Тоже мне писательница», - ревниво подумал проснувшийся Серега. Икнул. Бутылка портвейна настойчиво запросилась наружу. «Это что ж…. – пронеслось у него в голове, - Он тут мечется, ездит туда-сюда который год, с Украины в Москву, из Москвы опять домой, его выпихивают изо всех мест, он лезет, надрывает больное сердце, травит печень всякой дрянью, а его «друзья» живут себе тут, поплевывая, печатаются, демонстрируют свои улыбающиеся хари. И даже такие дуры, как Наташка, имеют возможность тиснуться в желтой газетенке! Без проблем! А он? Он, который создан для славы, прозябает у моря, собирая черешню…. А она!»
Серега небрежно взял принесенный Наташкой номер Мегаполиса, скользнул по заметке. Наташка писала о каком-то дребаном студенте из Миннеаполиса, который сидит в тюрьме и ждет приговора, за то, что изнасиловал поросенка. Серега офонарел. Он был все-таки уроженцем юга, он был темпераментным, и потому сдержатся не смог. В его затуманенном портвейном сознании всплыло недоброжелательное лицо сегодняшней редакторши из отдела поэзии, этой равнодушной тетки в шелковом шарфике. Она омерзительно улыбалась. Следом, хихикая, продефилировал рыжеволосый критик и его наперсницы – жирная, воняющая таблетками тетка и рыжеволосая и злая сестра близнец критика из Литинститутской общаги. Все они потирали ручки, и весь их сияющий вид говорил, что они победили. Эти фантомы, плюс изнасилованный поросенок привели Серегу в бешенство и он не смог сдержать эмоций здесь перед Наташкой. Ведь ему казалось, что все-таки здесь-то осталось, что то святое! У нее, которой он писал стихи, в которую был так безнадежно влюблен!
Серега отбросил газету в сторону, а затем неожиданно, даже для самого себя вскочил и заорал. Он орал о том, что они - его друзья - смогли бы ему помочь, что они – сволочи - пригрелись тут, примазались. Что он им всем еще покажет, что он их всех размажет по стенке, что друзья так не поступают, что он - будущий великий поэт, и они еще пожалеют, о том, что не помогли ему. Он орал долго и самозабвенно, словно читал злые, безумные стихи. Он не видел вокруг ничего, он не слышал Наташкиных слов, ее попыток прекратить его истерику. Его прорвало….
Очнулся на лестничной площадке. Плащ, пластиковая сумка с рукописями и книжкой изданной им в складчину со товарищами по цеху валялись под ногами.
Почему так плохо? А? Ну почему?
Серега блевал в угол. Прямо в подъезде. Седая костлявая старуха, с катарактой на одном глазу, старая карга похожая на цыганку, стояла вверху на лестнице и верещала, обещая пригласить милицию. Серега не мог остановиться. Из него лился коктейль из портвейна и винегрета. Вместе с содержимым желудка, Серега выблевывал всю боль неудачного, злого дня. Он выблевывал неприветливую редакторшу, зазнавшихся дружбанов - всех этих клизьмоподобных Анатолиев, зарвавшихся Наташ с их ****скими статейками в вонючих газетенках, всю эту их разбитую посуду, злые глаза, неприятие его гениальности. Он выблевывал их город, которым они так гордятся, их сраную Столицу, их жлобскую Москву. Выблевавшись, Серега подумал, а не убить ли ему старуху. Он посмотрел в ее подернутый белесой паутиной глаз и старуха все поняла. Она замолчала и тихо растворилась в лестничном проеме. А может, ее вовсе и не было, этой старухи? Вон, вон отсюда… Вон.
Серега брел по городу и город все больше его раздражал. О, как ему не нравилась эта суета, беготня, надменные вывески! Как ему были не приятны люди в ресторанах, море машин, все это ржущее, жующее, спешащее месиво! Оно было равнодушно к его страданиям, к его маленьким победам, к его любовям и нелюбовям, к его словам и стихам, к факту самого его существования. Этому зажравшемуся монстру было насрать на все, что было Серегой, что было в Сереге и что будет в Сереге потом. На его робкое тело, на его больное сердце, на его порывы, на его сумасшествия, на высокие страдания его прекрасной, одинокой души городу было насрать. Сердце болело, особенно по ночам, особенно после дружеских попоек, которых становилось все больше и больше. Смерть ходила за Серегой по пятам, она дышала ему в затылок. Он чувствовал ее холодное дыхание сзади. Иногда смерть сжимала его за горло, опять же, по ночам, и тогда холодело в животе, становилось страшно. В такие мгновения он понимал, что не успеет стать знаменитым, что смерть схватит и утащит его в свое жуткое логово, но он отбрасывал эти черные мысли далеко от себя и снова жил, снова писал, снова дергался.
Пусть бы смерть утащила в свою жуть эту проклятую Москву, этот коварный жестокий город, который презирает Серегу и его потуги, который противоречит Серегиной концепции, который лжив и пуст для таких как Серега. Но, может, Москва, это и есть сама смерть. Так пусть Москва сожрет сама себя, будь она трижды проклята! Будь она трижды проклята! У-у-у!
До поезда оставалось полтора часа. Он купил билеты. Хватит. Погостил пару дней, пора к маме, к Азовскому морю. Ну и что,с того что не снял квартиру? Противно все!
После покупки билетов он немного успокоился, во всяком случае слезы перестали литься из глаз. Стыдобища. Он умылся в туалете на вокзале за 20 рублей. Зашел в вонючее кафе. Посюду шныряли нищие. Какие-то гадкие люди в обмотках заглядывали в глаза. У Сереги не было мелких денег. Эти жалкие люди вдруг показались ему родными. «Они же люди, - подумал Серега, - они же тоже люди, обманутые этим городом, как и я.» Он поставил чемоданчик у стойки. Взял пива. Раздал пяти нищим по червонцу. Взял еще пива. «Эй, уважаемый, у вас чемодан расстегнулся» Серега вздрогнул, повернулся на голос. К нему обращался мужчина средних лет, в кожаной куртке, с желтой барсеткой, висящей на смуглом волосатом запястье. «Холеный дядька – отметил про себя Сергей. - Лицо кавказской национальности.» Серега кинулся собирать рукописи. «Каким образом этот чертов чемодан расстегнулся?» Дядька сочувствовал ему, но не помогал, только праздно интересовался:
Что это? Финансовые документы?
Нет - ответил сквозь зубы Серега, – Это стихи. – Он взял из кипы один листок, на котором карандашом было написано три четверостишья, положил на стойку бара, прямо перед кавказцем, – На, читай!
Кавказец удивился, повертел листочек в руке?
Ты что это, поэт?
Да – ответил Серега, застегивая портфель, - поэт, именно поэт
Потом, уже за стойкой, за кружкой пива завязался разговор. Серега рассказал кавказцу о своей гениальности, а кавказец Сереге о себе. Серега сказал, что уезжает в Мариуполь, а кавказец, что уезжает в Адлер. Командировка. Сошлись на том, что оба жестоко ненавидят Москву и Москвичей. Серега за то, что не дают пробиться к славе, а кавказец за всякие унижения: за проверку документов, за отношение к лицам кавказской национальности и вообще за прочее такое, чего невозможно объяснить, но что Серега понимал без слов. Кавказец говорил:
Я, сюда, знаешь, приехал какой? Паспорт и сто долларов в кармане. А теперь у меня фирма, правда, небольшая, но меня уважают. А я их нет – москвичей, то есть. Я их не уважаю. Сволочи они, сволочи и гады.
Согласен - поддерживал его Серега, - Сколько я об их каменные стены бьюсь!
Сколько сил и денег израсходовал! Кругом одни блат, да обман! - Серега тряс перед лицом кавказца листочком, – Ты только почитай какие стихи! Это же шедевры, а не стихи!
Верю, дорогой – успокаивал его кавказец, складывая листочек пополам, - сейчас не могу почитать, некогда. Дай домой - почитаю
А, бери….. – безнадежно махнул рукой Серега и горькая, пьяная слеза упала в пивную кружку.
Кавказец принялся его ободрять, успокаивать, повторяя, что Серега должен быть мужиком, гордым орлом, что он не должен сдаваться. Серега кивал головой, но продолжал плакать. Так они проплакали и проговорили еще минут десять. Серега снова и снова проклинал столицу, восклицал: « Мы им покажем, уродам! Мы их сделаем! Они еще у нас попляшут!…» Кавказец одобрительно кивал и поддакивал, ну, а потом заторопился, заказал Сереге еще одну порцию пива, записал в Серегину записную книжку свой адрес, телефон и ушел, а Серега - пьяный и несчастный - остался дожидаться поезда «Москва – Донецк». «Домой, домой, - повторял он,разглядывая пену в кружке, - назад, к Азовскому морю»
Весной в небольшую фирму под названием «Кавказский двор» поступила телеграмма над которой сотрудники долго ломали голову: адрес на бланке был их: Москва, улица Обручева, дом № 4, название фирмы тоже совпадало, но вот предназначалась эта телеграмма какому-то неизвестному журналисту-правозащитнику Малыху Олегу Павловичу. Журналист к этой фирме никакого конкретного отношения не имел, никогда в нее не обращался и даже не являлся ни одному из сотрудников фирмы родственником. Текст телеграммы буквально был следующим: «погиб Великий Мариупольский поэт Сергей Ш..ин, оповестите общественность» и подпись – «мама.»
Телеграмма эта сначала насторожила сотрудников фирмы, ведь еще осенью они похоронили ее основателя – Александра Гелаева и. Труп обнаружили в подъезде дома, где он снимал квартиру. В него стреляли дважды. В грудь и контрольный выстрел в голову. На месте преступления были найдено оружие. Это был киллер. Убийство явно заказное. В карманах убитого нашли только паспорт да листок, на котором карандашом крупно были написаны стихи. Родственники удивились, ведь Гелаев стихами не баловался. Почерк был тоже не его, в тексте стихотворения был намек на местность Приазовья. Следственные органы, прикрепили листок к делу, не исключая связи между убийством Гелаева и стихотворением, найденном в его кармане
Текст стихотворения был таким:
Уложены пожитки, опять - домой!
Прожраты деньги. Здоровье – ни к черту.
Опять, опять возврат к Азовскому морю.
А там, как знать,
Шальные уезды – будут ли еще?!
Смотрю на улицы Москвы широкие
Взглядом прощальным, гения взглядом!
Эти дома в бесконечных окон решетках
Каждое Серегу зовет, манит завтракать
Обедать, ужинать, переспать с чужою женой
Коль – чудо – как хороша чужая жена
Иль на ночлег запросто, за так
Притопать, без платы всякой и не всякой….
Впрочем, связь стихотворения с убийством Гелаева была никакая. Все дело было в его коммерческой деятельности. Вроде бы Гелаев мешал одной группировке, тоже кавказской, то ли какой другой. Наказать преступников не было никакой возможности, дело ушло наверх с концами.
Через пару лет в Литературной газете появилась маленькая статейка о Сереге. В ней в мягких, обтекаемых выражениях, говорилось, что Серега - яркий представитель племени графоманов, коими полнится наша земля. Статья была пронизана светлыми чувствами.Серега был назван Младенцем Вечности. Особой строкой было сказано о матери поэта, о материнской самоотверженности и любви, которая помогла найти спонсоров на издание первой книги сына. Именно эту книгу она передала в редакцию газеты, а редакция почла своим долгом отреагировать…
Приблизительно в то же время в квартире Натальи и Анатолия раздался звонок. Наташка только что покормила крохотную дочку. Та лежала в кроватке, весело гулила и пинала ножками погремушки. Звонил Клон. Он был совершенно трезв. Недавно он вышел из психушки, жил не у жены, а у матери. Из этого разговора Наташка и узнала о Смерти Сереги. Клон ездил в Библио Глобус и когда шел к метро, то у магазина увидел женщину – старенькую,добрую тетку – она стояла с маленьким плакатиком на котором было написано, что здесь продается книга гениального поэта Сергея Ш.на. Рядом на парапете лежала стопка увесистых томиков. Клон взял книгу в руки, пролистал, там были фотографии со знакомым ему по юности поэтом. Он разговорился с женщиной, оказалось, что это мать поэта. «А вы знали Сережу?» – спросила она его. «Да, немного» – смутился Клон, вспомнив что знакомство с Ша..ым у него было шапошное. «Купите книгу?» – спросила мать. «Нет извините не могу – у меня сейчас нет денег». У Клона их никогда не было, тем более сегодня он купил другую книгу , а именно Шпенглера «Закат Европы». Давно мечтал ее купить. Клон постеснялся спросить у Серегиной матери о том, что случилось с ее сыном. Кто-то ему говорил, что он уже однажды прыгал с балкона и не разбился. Может быть опять звизданул? Клону это было понятно, ведь он только что возвратился из психушки, а там такие фокусы были делом обычным. Но ведь у Ш..на было больное сердце…Кто его знает? Трагически погиб.
Наташка пожурила Клона за нелюбопытство и даже всплакнула. Все-таки жалко было Серегу, он так хотел стать гением…
-Все мы хотим – ответил Клон – и в этот момент вспомнил фотографии, на которых был изображен на полу в пьяном бесчувствии, а над ним склонился гадко улыбающийся Серега. При этом Серега делал вид, что заливает Клону в ухо целый пузырь шампанского. Озорник пялился в камеру. Ему было весело. Клон, когда увидел эту фотографию разозлился на так называемого гения и произнес: «Встречу этого ублюдка, убью…» Но убивать не пришлось
- И все-таки, - мучилась вопросом Наташка, - сердце у него не выдержало или сам?