Как-то неудачно начался у меня этот учебный год в Ворошилове-Уссурийском. То с ребятами поругался, то пускал на уроке самолетики, и меня выгоняли из класса, английский был поперек горла, и еще что-то было неприятное, да и на физкультуре я бегал медленнее всех, даже Лукьянов меня обгонял. Так что вообще неизвестно, как бы кончилась первая четверть. А тут - «Счастливый случай», да нет, не телепередача, тогда и телевидения не было вроде, просто папу перевели в гарнизон в Адарку, это там, где «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни». И вот грузовая машина тянется под осенним мелким дождиком по традиционной «российской» дороге с нашим немудреным скарбом, включая фикус, который того и гляди сломается под порывами ветра. Мама в кабинке, а мы с папой сидим на вещах в кузове, завернувшись в военные плащ-палатки. Вот и военный городок. Объезжаем лужу, которая будет играть еще немалую роль в последующих событиях, сбоку притулился одноэтажный домик, где нам и предстояло далее жить. Я пока не разделял маминого расстройства из-за отсутствия батарей (благо, в доме печка), водопровода (во дворе - настоящий колодец!), туалета, который на улице (до него всего двадцать-тридцать шагов). Мои доводы, похоже, маму не убедили, и она даже всплакнула. Что ж, через день надо отправляться в школу, которая находится в деревне Анненка в четырёх километрах отсюда. Гарнизон обычно дает машину, чтобы отвезти школьников туда и обратно. Влез я в крытый студебеккер рано утром, было еще темно и пасмурно, разобрал только, что едет нас человек шесть. В школе - три классных комнаты по девять парт и учительская, занятия в две смены: в первую-пятый шестой и седьмой классы, а во вторую - остальные, при этом, первый и второй класс - вместе. Учителя тоже многостаночники - учительница физики вела английский и астрономию, географичка - историю, литературу и физкультуру, а директор - математику и все остальное. В одном классе нас оказалось трое ребят: крупный красивый еврей Давид кровь с молоком; Генка - молчаливый, но крепкий парнишка одного роста со мной. В пятом классе была плотненькая белокожая Фира - сестра Додьки, как его все звали, и Светочка - хрупкая беленькая девочка. Сказать, что я сразу «запал» на нее, нельзя, но наивно думать, что я не обратил на нее внимание. Дни полетели с переменным успехом. К удивлению моему и моей матери в дневнике вместо троек все чаще стали появляться четверки и пятерки, и это при том, что занятиям я уделял совсем немного времени. Хотя удивляться-то в общем нечего - многие деревенские и русский текст одолевали с трудом, посему, если я слету мог сказать по-английски «эксерсизе Ван» вместо «эксерсайз», что, спрашивается, кроме пятерки, я мог получить от физички, если многие одноклассники до сего времени половину английских букв не знали. Глядишь, за месяц стал фигурой, да тут еще снова прилепилось прозвище «адвокат». Числился я им еще в Ворошилове, но прозвище не обидное, и время от времени приходилось брать на себя не столько роль защитника, сколько третейского судьи. Но учеба учебой, игры играми, а тем временем поглядывал я на Светку не целеустремленно, а как-то вообще. А тут в самом конце октября, то ли обратной машины не было, то ли газету выпускали, только обратно домой шли мы с ней пешком. И еще листья желтые и красные на земле лежали, и лучи садящегося солнца подсвечивали ее полупрозрачную кожу и светло-голубые глаза. И, когда она поворачивалась ко мне, я чувствовал: вот оно - то, без чего жить нельзя. Об этом мы вроде в то время и не думали, но внутри что-то ждало, теплилось, чтобы разгореться. Но я так берег и прятал этот огонек ото всех (и от себя даже), что, право, никто ничего не мог догадаться, даже она. Как это было волшебно, как сладко!
Прошла, наверно, неделя, и тут Додька предложил из двух шпал, неизвестно как оказавшихся около лужи, сделать плот. Нашли скобы, я принес топор, так как мой дом был ближе всего к нашему «окияну», сбили шпалы с расстоянием тридцать сантиметров, но больше ни шпал, ни бревен не оказалось. Получился у нас катамаран (тогда мы и слова такого не знали, да, думаю, девяносто восемь процентов жителей Союза тоже). Что ж, судно спущено на воду, шест есть, остается только выбрать капитана (моряка, гребца, испытателя). Вокруг - три четверти, если не больше, гарнизонной ребятни от четырех до четырнадцати лет. Вроде все бы хотели, но как-то не спешат. Топор еще у меня в руках, и Света смотрит мне в глаза. Вообще-то я - маменькин сыночек и перестраховщик, и чаще сначала думаю, а потом делаю. Говорю про грузоподъемность, что Додька слишком тяжелый, а малыши бестолковые. Потом, не отрываясь от Светкиных глаз, с топором вместо шеста становлюсь было на правую шпалу. А Света, моя радость, берет у кого-то шест и забирает у меня топор. Вот тут у меня просыпается здравый смысл, я наклоняюсь, развязываю шнурки и снимаю ботинки - обувка тогда была на вес золота. В это же время мелькает мысль, что я не умею плавать, а какая глубина этой лужи - она размером тридцать на пятьдесят метров - я до сих пор не знаю. Но вот я готов, и тут происходит неожиданное: Света быстро распускает из косички голубую ленточку и повязывает мне на правую руку. Боже мой, да никто тогда, по-моему, не читал рыцарских романов. «Стожары» мы читали, «Дорогие мои мальчишки», ну, конечно, «Тимур», «Хижина дяди Тома», да еще Стивенсон. Но никто ничего не сказал, даже мелюзга, которая всегда влезает, куда не надо. Я аккуратно становлюсь на середины шпал, так что не только брюки, но и чулки пока сухие. Отталкиваюсь потихоньку, поворачиваюсь к противоположному берегу и плыву, плыву под восторженные вопли ребятни. Вот уже и половина лужи позади, я оборачиваюсь - народ уже начинает двигаться вдоль лужи, чтобы встречать меня с другой стороны. А где Света? Я повернулся, чтобы увидеть, как она смотрит. Света наклонилась над чем-то на берегу и сейчас не видит меня. Резко поворачиваюсь, сейчас я буду сильно толкаться шестом и, как настоящий катер, выскочу на берег. Налегаю на шест, он уходит в ил, плот идет вперед, а шест не вытаскивается, и я наклоняюсь, чтобы его выдернуть. Нос моего судна зарывается в воду, я делаю маленький шаг вперед, затем еще полшага, и вот уже мой «Титаник» носом уходит в воду под углом тридцать градусов. Дальше - больше, и я съезжаю в воду, а плот, перевернувшись, еще хлопает меня по спине (хорошо, что не по голове). Что творилось на берегу, я не видел и не слышал, так как весь был в воде. Слава богу, в этом месте глубина была мне по грудь, так что, окунувшись полностью и даже побыв какое-то время под водой, я все-таки смог вздохнуть полной грудью. Конечно, успел еще хлебнуть этой холодной грязной воды, но, когда голова оказалась на воздухе, я отплевался и, утирая правой рукой лицо, еще автоматически схватил левой рукой предмет моего триумфа или позора (?) и двинулся к берегу. Когда я выбрался на твердую землю, кроме ребятни туда бежали две чьих-то мамы, которые повели меня домой, говоря, что надо делать в первую очередь. В руках у меня - мои сухие ботинки, что успела принести Светланка. Когда она мне их отдавала, я уже видел, что это не поражение мое, а победа. Сказать, что мама была в шоке, увидев меня в таком виде, - это, наверно, ничего не сказать. Первые слова мои были: «Мама, не бойся, я не заболею, видишь, и ботинки совсем сухие, потому что их мне Светка принесла». Купание мое прошло, действительно, без последствий. Дни шли за днями, только у меня Светкины синие костры - глаза все время полыхали в голове. Ленточку ее я разгладил и спрятал среди своих ценностей. Странно, но разговаривать нам почти не удавалось.
Как-то выдался теплый светлый день, дожди кончились, морозы еще не ударили. Я сидел за столом и изображал, что делаю уроки, но, именно сегодня, тот самый огонек, что светил внутри, вдруг стал разгораться и через час - полтора я понял, что это моя тайна стала такая большая, что требует выхода, разрядки. На вырванном тетрадном листе я крупными красивыми, на мой взгляд, буквами пишу: «Sveta, I like you very match!» и подписываюсь, тоже иностранными буквами. Увы, несмотря на мои нынешние пятерки по английскому, я не знаю, что «like» применим лишь в конструкциях типа «мне нравится есть яблоки». Жвачки тогда не было, и я не имел представления, что такое «Love is...». Сворачиваю листок в трубку, засовываю в пустую бутылку, закрываю пробкой и, за неимением сургуча, заливаю воском от свечки. Теперь одеться и - на улицу. Подхожу к луже, оглядываюсь по сторонам - никого, бросаю в самую середину. Вот так сразу стало легче, теперь я отправляюсь до лесочка. Возвращаюсь часа через два - два с половиной. Вошел в поселок, спускаюсь к дому, вдруг вижу бегущую навстречу кучу ребятни, орущую что-то. Оглядываюсь назад - нет там никого, значит, это ко мне? Странно. Подбегают, кривляясь, и тут я слышу: «Он Светку любит!», «Он лайкает Светку», «Жениться когда будешь?». Я как-то не допускал мысли, что мой секрет будет раскрыт, просто он был такой большой, что я часть его положил в бутылку. Но обычно бутылку находили через год, два, пять, а тут! И от этого ужаса, что моя тайна открыта, я бегу к дому, чтобы не слышать этих торжествующих воплей, по ходу дела давая оплеухи наиболее голосистым. Неделю я не выходил гулять вообще, а Светка не ходила две недели.
По субботам в гарнизоне крутили кино, на этот раз был «Солдат Иван Бровкин» или другая классика советского кино. Перед началом сеанса сижу и чувствую: как-то неуютно, не могу понять, почему. Первая часть кончилась, включен свет (да, после каждой части включался свет, киномеханик менял бобину, заправлял ленту, затем трещал включенный проектор и свет гасился). Так вот в этом перерыве опять чувствую себя неудобно, поворачиваюсь и вижу высокую женщину, что неотрывно смотрит на меня и лицо ее грустно и бледно. Во втором и третьем - то же самое. Спросил у кого-то, выяснилось - это Светкина мама. Вот оно что, она оценивала первого поклонника своей дочери и, кажется, не была в восторге.
Ну, в школу мы ездили как обычно, но разговоров, естественно, никаких не было. Садились мы, понятно, подальше друг от друга, да и глаза поднять на нее я не смел, впрочем, она всегда смотрела в сторону. Тут уж крепко похолодало без снега, и наша лужа превратилась в роскошный ледовый стадион с двумя катками, так как точно посередине проходили мостки, позволявшие с весны до осени преодолевать водную преграду. Теперь же, утром, днем и вечером «мальчишек радостный народ коньками звонко режет лед». Никаких хитрых и «буржуйских» коньков тогда не было, у всех простые «снегурки», прикрученные к сапогам или закрепленные ремешками на валенках. И я вечером выбрался кататься, но правый конек был плохо закреплен и все время сбивался. Сижу я на мостике и затягиваю его покрепче - рукам холодно. Легкий скрип льда сзади, я еще не вижу, кто это, но меня охватывает теплая волна, я поворачиваюсь - Светка! В аккуратной курточке, черных рейтузах, ботиночках с фигурными коньками, косички ее спрятаны под вязаную шапочку. Мы-то, все, кто в пальто, кто в ватнике, так что она смотрелась на нашем «ледовом стадионе» не королевой - принцессой! И она стоит совсем рядом, а её голубые глаза так светятся (мы ведь целый месяц не только не говорили, но и не смотрели друг на друга). Я не могу глаз оторвать от неё, и слышу, как она тихо спрашивает «А то ... (показывает рукой на середину бывшей лужи) - правда?» Я смотрю, смотрю на неё и не могу ответить даже, только слегка утвердительно киваю головой. Глаза её засияли голубым огнем ещё сильнее. Она отъехала, набирая скорость, потом раскинула руки вверх и в стороны и закрутила круг спиной к центру. Много позже я узнал, что это называется «Кораблик». Где, когда она тренировалась, но на нашем «ледовом стадионе» это увидали впервые, и остановившаяся мелюзга, и родители по краям сначала замерли, а потом кто захлопал, кто закричал, короче, это было триумфальное Светкино выступление. Сразу после «кораблика» она проехала мимо меня, еще раз сверкнула голубыми молниями и ушла домой. Дни затем побежали быстро и весело. Уже и Новый год, и мой день рождения, и 8 Марта прошли.
Со Светкой говорили, но только на общие темы и не уединялись. Вот уже и снег сошел, и земля стала подсыхать, у девчонок - скакалки, у мальчишек - «ножички», ну и, конечно, «Штандир». Когда ведущий бросает вверх мяч и называет чье-то имя, все разбегаются, а названный, поймав мяч, кричит «Штандир!», и все должны остановиться. Обладатель мяча делает три прыжка к ближайшему игроку и кидает в него мяч. Если попадет, все повторяется с новым ведущим, а если нет - народ разбегается еще дальше. Так как у меня теперь была пятерка по английскому языку, я сам разобрался, откуда у русской игры такое непонятное название. Это же элементарное «Stand uр» - «встаньте» или «стойте». Понятно, что нерусские буквы читались по-немецки (тогда все «знали» немецкий по военным фильмам), ну а две последние буквы - явно русские, в результате получилось «штанд-ир». И вот мяч у меня, я сейчас его кину вверх и кого назову? Смешно спрашивать, ну кого я могу назвать, о ком я могу крикнуть громко, на весь свет, о ком думаю, уже не справляясь с собой? И надо же, какая незадача! Дело в том, что Додька еще в прошлом году начал писать стихи, и на новогоднем гарнизонном вечере, который вел его отец (и пару песен исполняла мачеха), выходит он на сцену и сам объявляет: «Давид Пересецкий, басня «Баран и веревочка», исполняет автор». После чего читает эту басню и уходит под громкие аплодисменты. Короче, я тоже стал пробовать, прочел Маяковского «Как писать стихи» и внутренне чувствовал себя уже вполне подкованным. Что-то уже было в школьной стенгазете. И вот смотрю я на Светку, подкинув мяч, открываю рот, и вдруг оттуда вылетает: «Мадам в синем штанам!» Буквально перед игрой, когда у девчонок еще были скакалки, в азарте у нее из-под взлетевшей юбки видны были те самые теплые синие рейтузы, что можно встретить еще и сейчас, правда, только на тех, кому пятьдесят лет назад было по десять лет или больше. Играющие вместо того, чтобы разбегаться, остановились, как вкопанные. Светка замерла, потом повернулась и, не оглядываясь, пошла к дому. В ту пору нравы в маленьких городах и поселках, по крайней мере, в детской среде, были викторианские - анекдоты, сколько-либо вольные в присутствии девчонок не рассказывались, мат в смешанном обществе исключался и какие бы то ни было намеки не допускались совершенно. Так что упомянуть вслух о женском нижнем белье - это, действительно, было немыслимо. Я и сам не мог даже подумать об этом про себя, а уж вслух!... Но вот эта «потрясная» рифма и неожиданный размер строк, и новое словообразование, по Маяковскому, выскочившие в голове, как чертик из табакерки, полностью опередили сознание и, как бы сказали сейчас по телевизору, «были озвучены». Мяч валялся в траве, народ медленно подтягивался, никто на меня не смотрел, играть дальше всем расхотелось. И опять в машине мы сидели в разных концах кузова и не поднимали глаза друг на друга. Все эти дни мне было так тошно, тем более было понятно, что это уже невозможно исправить.
Заканчивался апрель, надо готовиться к экзаменам, а у меня все сыпалось из рук, и весна была не в радость. И снова приказ - папу переводят в Карелию, в Петрозаводск, так что через две недели надо быть там. Все отодвинулось в сторону, главное - сборы, и что там будет впереди? Наступил последний день, и вот за час до отъезда, я иду к Генке (напоминаю, он, Додька и я - мы все в одном классе) и несу ему самое ценное, что есть у меня. Это парадная сабля, полученная в подарок от бывшего хозяина квартиры, в которую мы въехали в Ворошилове, и тщательно свернутая и заклеенная в конверт Светкина ленточка, бережно хранимая с прошлого октября. Разговор мой с ним выглядит так: «Генка, ты мой друг, вот тебе на память сабля. Сдавай хорошо экзамены, отвечай мне на письма и постарайся, чтобы Светка не была с Додькой, пусть лучше будет с тобой». Тут выясняется, что сегодня с утра она уже два раза была у них. То Генкиной маме приносила какой-то рецепт от своей мамы, а второй раз полчаса назад пришла, постояла, сказала, что забыла что-то и ушла, а вообще она у них бывает от силы один-два раза в год. Вот теперь-то до меня дошло, что дорога от Светкиного дома к Генкиному проходит как раз мимо моего дома, и конверт с ленточкой, который я держал в руке и собирался было отдавать Генке, уже оказался у меня в кармане. Скомкав прощание, я выскочил на улицу и побежал обратно, проскочил свой дом, через овраг вылетел к ряду одинаковых двухэтажных домиков, подошел к третьему из них, стоял, смотрел на окна, на дверь. Но дверь не открылась, а к окну никто не подходил, и я не посмел подняться на крыльцо. Не знаю, если бы не тот злополучный «Штандир», как бы прошел этот последний день в Адарке.
Все, надо бежать домой, грузовик уже прошел туда, мама, наверно, с ума сходит. Потом был поезд, шедший через весь Союз в «столицу нашей Родины - Москву», где я не был еще ни разу в жизни. И в Москве, когда было семь часов до нашего поезда с Ленинградского вокзала, мы все долго ехали на трамвае в Ленинские горы (тогда ветка метро туда еще не дотянулась). Там был сделан уникальный снимок - за моей спиной здание МГУ, на котором белые цифры - двадцать, еще один ноль был установлен через полчаса (двухсотлетие МГУ, для тех, кто не знает, когда Михаил Ломоносов его открыл, подсказка - снимок сделан в 1955 году). Думаю, что такой фотографии, действительно, ни у кого больше нет. На следующий день мы уже были в Петрозаводске, а еще через день я пошел в школу, где было три седьмых класса и в каждом по двадцать девчонок, а до экзаменов оставалось уже рукой подать. Тут еще трения с новой англичанкой, которая, услышав, как я читаю, сказала: «Пусть у вас будет та оценка, с которой вы приехали, но в восьмом классе, чтобы получить у меня тройку, придется очень много поработать. Надеюсь, тогда у вас станет не очень странный иностранный язык, а все-таки английский». И еще наша классная, чтобы быстрее ввести в коллектив, задействовала меня в комиссии по подготовке последнего вечера. А в программе была песня, которую пели темненькие двойняшки Оля и Таня Смоленковы, - «Бежит, бежит за окнами стальное полотно...». И у меня глаза стали разбегаться, когда я слушал и смотрел на них. И худенькая девчушка с тоненькими светлыми косичками и голубыми глазами как-то истаяла в моей голове на фоне уже оформившихся девчонок седьмых классов.
Получил два письма от Генки, где он писал об экзаменах, а о Светке - ни слова. Потом, то ли я не ответил, то ли Генка уехал в интернат учиться в восьмом классе, и было уже не до того. Так наша переписка и кончилась. Прошли годы, вот уже выпускной звонок прозвенел, и в университет я поступил; еще несколько лет - тут и дипломный проект пишем с молодой женой во время медового месяца. Поехали по распределению на подмосковный химзавод, а когда собирали свое нехитрое хозяйство, в коробке с письмами, фотографиями и спичечными этикетками (мое хобби со времен Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве) обнаружил я заклеенный конверт, а в нем - сложенная голубая ленточка. Потом была армия, затем переезды - один, другой, третий. Наверно, во время какого-то из них, конверт этот потерялся, а, может, и сейчас лежит где-то в папке с рисунками для незащищенной диссертации или в коробке с вырезками из сатирических журналов стран социализма, или в пакетах с собственными стихами, что все некогда разобрать. Но в последние годы я все чаще вспоминаю этот, то робкий, то яркий взгляд голубых глаз, ленточку на моей руке, бутылку с моим признанием в любви, тот тихий вопрос на катке, торжествующий «кораблик» и мои последние минуты, что ждал я у заветного крыльца, но так и не дождался. Ну, что же, действительно, как в песне:
«Она придет, вернется к нам из снов,
Не важно, в декабре была, иль в мае.
На то она и первая любовь,
Что мы ее так часто вспоминаем.
На то она и первая любовь,
Что мы ее так часто вспоминаем..."
. Москва, июнь 2000 г.