1.
Мои родители расстались, наконец, с Янги-Юлем и выехали в Бендеры. Многие годы мечтали они о возвращении в родные места, и вот наступил момент, когда это в конце концов произошло.
Пока родители жили рядом, и я мог в любую минуту их повидать, я не особенно ощущал их присутствие, но сейчас, когда между нами легли тысячи километров, я почувствовал, что мне их не хватает.
Однако жизнь редко давала возможность расслабиться и разгуляться эмоциям. Надо было дело делать: давать строчки, искать материал, обрабатывать письма, кому-то звонить, с кем-то встречаться и писать, писать…
Между тем, в редакции у нас тоже наметились перемены. Гену Савицкого пригласили на работу в республиканскую газету, и он, конечно, принял это приглашение. Но место ответственного секретаря не может оставаться вакантным ни одного дня, и Гена должен был срочно подобрать себе замену. Выбор пал на меня: Корхов предложил мне поработать одну неделю вместе с Геной, чтобы на практике ознакомиться со всеми сторонами деятельности ответственного секретаря редакции. Я давно мечтал о такой работе, однако на этот раз я не торопился дать своё согласие, и на то были, конечно, причины.
Из писем отца я знал, что он открыл в Бендерах небольшую ювелирную мастерскую и стал неплохо зарабатывать. Вместе с ними жил Миля, который заканчивал железнодорожный техникум в Ташкенте, но сумел добиться разрешения на прохождение преддипломной практики в Бендерах.
Три года тому назад он поступал в Ташкентский институт инженеров железнодорожного транспорта, но на первом же вступительном экзамене допустил досадную оплошность: попытался передать кому-то шпаргалку. Ему тут же вернули документы, и тогда он подал их в железнодорожный техникум на строительное отделение: выпускников средних школ принимали там без экзаменов, и сразу на третий курс. Теперь он заканчивал этот техникум.
После окончания практики он снова побывал в Ташкенте, успешно сдал госэкзамены и с дипломом на руках вернулся в Бендеры.
Он быстро устроился на работу в БТУ (Бюро технического учёта), которое занималось инвентаризацией городских построек – от частных домов до общественных зданий и сооружений. Это была интересная работа, но скоро выяснилось, что проработать долго ему здесь не придётся: его забирают в армию.
После того, как ему прислали официальную повестку из военкомата, и стало ясно, что он действительно скоро уедет, родители стали настойчиво меня упрашивать, чтобы я переехал в Бендеры. Здесь, мол, тоже есть редакции и школы, и можно будет устроиться не хуже, чем в Янги-Юле.
Одним словом, я снова оказался перед выбором: либо занять должность ответственного секретаря, либо уехать в Бендеры, где, наверно, тоже есть городская газета, но где меня едва ли ждут. Предложение Корхова заставило меня поторопиться с принятием решения, и я его принял: мы едем к моим родителям.
Бендеры 1959 года разительно отличались от тех, какие мы видели, проезжая между развалинами летом 1947 года. Теперь все дома были восстановлены, мостовые одеты в камень, тротуары заасфальтированы. Город утопал в зелени, на клумбах пестрели цветы, поражала чистота улиц. На окраинах шло огромное строительство, возводились новые микрорайоны. Всё это было замечательно. Кроме всего прочего, у Бендер имелись ещё кое-какие преимущества: здесь протекал Днестр, где летом можно было купаться, а пригородным поездом нетрудно было добраться до Кишинёва или Одессы с её знаменитыми пляжами и базарами.
Одно было плохо: я не мог устроиться на работу. Ни в редакцию, ни в школу. Передо мной возникла стена, и прошибить её было невозможно. Куда бы я ни обращался, мне неизменно отвечали отказом, и даже тогда, когда в школе – я точно это знал – имелись вакансии.
Я пал духом. Мы успели снять комнатку, и хотя она была крохотная и в допотопном домишке, но за неё надо было платить. Питались мы на первых порах у родителей, но это также не могло долго продолжаться.
Поисками работы я занимался уже больше месяца, но всё ещё не был устроен. Единственное место, где мне хоть что-то предложили, был Бендерский районный отдел народного образования. У них нашлась вакансия в селе Золотиевка, в тридцати километрах от Бендер. Забираться в такую глушь очень не хотелось, но я решил выяснить, что же это за место.
- Добраться туда нетрудно, - сказал мне зав. районо. – Дойдёте до железной дороги, за шлагбаумом проголосуете и сядете на попутную машину.
Я действительно быстро добрался до Золотиевки, на обратном пути тоже проблем не было, однако это был первый и единственный случай, когда мне удалось преодолеть расстояние до села на машине.
Золотиевка, как и соседнее село Николаевка, были заселены русскими людьми во время столыпинских реформ, здесь не было молдаван, поэтому обучение в школе велось на русском языке. Мне предложили 32 часа в неделю, почти две ставки, но среди них не было ни одного урока русского языка или литературы – эти уроки проводила жена директора. Мне же предложено было преподавать математику, географию, историю, немецкий язык, черчение.
Что оставалось делать? Я дал согласие.
Директор помог мне найти комнату под жильё рядом со школой; её съём и отопление оплачивал сельский совет.
Комната находилась в небольшом глинобитном доме, в котором хозяева, впрочем, сами не жили: они всё время, зимой и летом, проводили в крошечной летней кухоньке во дворе. Половину её занимала плита, на остальной части помещались стол и два стула. На плите старики-хозяева днём готовили пищу, а ночью спали.
Я же проводил ночи на широченной кровати, утопая в перинах, а над головой у меня висела икона и горела лампадка.
Зимой я догадался, почему старики предпочитали ютиться в своей каморке: в моей каса-маре, то есть в салоне, было как в холодильнике, по-настоящему согреть эту комнату не сумела бы никакая плита.
Проводить уроки было нетрудно: в классах сидело не более двадцати учащихся, а программный материал я помнил со школьной скамьи. Что же касается методики преподавания, то я копировал те приёмы, которые наблюдал когда-то на уроках, будучи школьником.
Трудность заключалась в том, что в селе негде было купить продукты – кроме свиного сала, яиц и вина здесь никто ничего не продавал. Даже хлеба нельзя было достать, потому что женщины выпекали его дома, и только для своей семьи.
Угнетало и одиночество: попасть домой можно было один раз в неделю. Ездить было не на чём, мы шли пешком вдвоём – я и мой коллега Виктор Степанович. Занятия во второй смене заканчивались в пять часов вечера, в зимние месяцы в это время уже темнело. Тем не менее, по субботам после уроков мы топали в Бендеры. Домой приходили в час-два ночи и засыпали, едва добравшись до постели.
Следующий – выходной – день я проводил с женой и дочкой, мы захаживали в гости к родителям. К вечеру, запасясь хлебом, колбасами, сахаром и другими продуктами, мы уходили из дома и теперь шли в обратном направлении – в Золотиевку.
Пройти 30 километров пешком даже в сухую погоду и налегке непросто. Нам же приходилось идти и в грязь, и в пургу, с рюкзаком на спине, в пальто и в сапогах, на каждый из которых наматывалось до десяти килограммов грязи, да такой липкой, что отодрать её можно было только палкой или руками.
У Виктора Степановича был мотоцикл с коляской, но из-за бездорожья воспользоваться им нам удалось раза два-три, не более. Зато мы научились ходить пешком. Когда однажды в июне нам снова пришлось прогуляться в Золотиевку, так как мотоцикл сломался, мы прошли весь путь за четыре с половиной часа.
У хозяина квартиры, где я остановился, дяди Вани, была редкая фамилия: Копейка. Это был низенький сухонький старичок, большой любитель поговорить, особенно со мной. Однажды он мне рассказал, как вступал в колхоз.
У него было два с лишним гектара земли, быки и лошади, и в колхоз ему не хотелось. Его сначала уговаривали по-хорошему, но он упорствовал. Все его соседи вступили в колхоз, а он всё отказывался. Кончилось тем, что однажды к нему в дом явился председатель сельсовета Дорошенко, достал наган и, помахав дулом под носом строптивого односельчанина, поставил вопрос ребром:
- Ты что ж, тля кулацкая, так и будешь лежать поперёк пути у Советской власти? Думаешь, она не справится с каким-то Копейкой? Вступай в колхоз, чёрт тебя побери, а то меня зуд разбирает: так и хочется тебе пулю всадить между глаз!
Что оставалось делать? Подписал дядя Ваня заявление о приёме в колхоз.
- А теперь, - продолжал он свой рассказ, - сижу вот и думаю: чего я упрямился и чуть богу душу не отдал? У меня полный чердак зерна, есть корова, свинья, куры. Раньше, когда хозяином был, работал как вол, с рассвета до заката, а теперь хочу пойти на работу – иду, не хочу – сижу дома. Много ли нам со старухой нужно-то?
Глухомань – она и есть глухомань. Это ощущалось на каждом шагу. Попросил я однажды хозяйку приготовить мне стакан чая – принесла какую-то тёмную жижу, у которой на поверхности плавали масляные круги. Что это, спрашиваю. Отвечает: чай… Оказывается, варился этот чай в кастрюле из-под борща, причём в кипящую воду была брошена, по доброте душевной, целая горсть заварки, после чего вода продолжала кипеть не менее четверти часа. Мне ничего не оставалось, как поблагодарить великодушную хозяйку и незаметно выплеснуть этот чай в бурьян.
Ещё одна забавная история.
В пятые классы каждый год к нам шло пополнение из Николаевской начальной школы. Эти дети, как правило, не знали толком всех букв алфавита, не умели читать и списывать с доски, решать простейшие примеры и задачи.
Я посчитал, что надо сходить в эту школу и посмотреть, чем они там занимаются, поговорил об этом с нашим директором. Он обещал, что мы сходим туда вместе, как только он получит разрешение из районо. Такое разрешение ему вскоре прислали, и однажды рано утром мы отправились в Николаевку.
В половине девятого входная дверь школы была открыта, но кроме уборщицы, которая мыла пол, здесь не было ни души.
- Где ваш заведующий? – поинтересовались мы.
- Наверно, спит ещё, - сказала уборщица.
- Может, позвать?
- Не надо, - ответил Дубовой, мой директор. – Мы посидим здесь, подождём, когда он проснётся. У нас время есть, мы не спешим, не беспокойтесь.
Часам к десяти заведующий появился в дверях своей квартиры: он жил во дворе школы. У него была не совсем обычная фамилия: Непейвода; многие шутники, произнеся её, добавляли: пей водку! Выйдя из дому, заведующий направился, однако, не в школу, а в сарай, из которого выкатил свой мотоцикл с коляской. Уж не собирается ли он уезжать? Нет, Непейвода затеял ремонт: стал откручивать гайки у заднего колеса.
- Что будем делать? – с недоумением спросил я.
- Ничего. Подождём: куда нам спешить?
Прошло ещё минут сорок, и в класс заглянул первый ученик. Завидев нас, он быстро развернулся и побежал к заведующему – сообщить о незнакомцах, сидевщих в классе.
Наконец, заведующий предстал перед нами. Он, видите ли, немного приболел и решил сегодня начать уроки чуть позже.
Скоро собрался весь 4-й класс – человек двенадцать. Мы предложили им контрольную работу: небольшой диктант, очень простенький текст – ни один из ребят с ним не справился, хотя учитель диктовал каждое слово чуть ли не по буквам.
Дубовой потребовал классный журнал. Каково же было наше изумление, когда в нём, несмотря на то, что стоял март месяц, всем ученикам уже были выставлены текущие, четвертные и годовые оценки за весь год, сделаны записи всех уроков, как если бы проверка проводилась в июне.
- Ты хорошо устроился, - сказал ему на прощанье Дубовой. – Думаю, пора тебе уезжать отсюда.
- Пора, - согласился Непейвода. – Завтра же подам заявление.
- А с журналом что делать будешь?
- Скажу: украли. Украли журнал, бисовы дети!
Мы были в шоке. Такого невообразимого халтурщика нам встречать ещё не доводилось. Живой анекдот, да и только!
С окончанием учебного года закончилась и моя золотиевская эпопея. Продолжать работу в этой школе мне казалось равносильным самоубийству.
2.
Взятие Бендер далось нашей семье не легче, чем русским войскам во время русско-турецких войн. Нелегко было мне, нелегко было Лене, которая тоже хотела начать работать. У неё, правда, было больше шансов устроиться: она могла поискать себе место не только в школах, но и в детских садах и яслях, а их в Бендерах было немало. Вариант с дошкольным учреждением был, пожалуй, самым подходящим: здесь можно было и самой работать, и ребёнка устроить.
Нашей дочке пошёл третий годик, она многое умела и вполне могла посещать ясли или даже садик, так как несколько опережала своих сверстников в развитии: знала наизусть много стихотворений, умела рассказывать сказки, считать и многое другое.
Лене повезло: в детских яслях шёлкового комбината освободилось место методиста, и её приняли на эту должность, хотя она вначале не очень чётко представляла себе круг своих обязанностей. Заведующая Агния Андреевна оказалась человеком очень душевным и чутким, она подсказывала своей подопечной, чем конкретно надо заняться сегодня, завтра, послезавтра, как готовить различные мероприятия, на что обращать внимание при посещении занятий в группах и так далее. Лена проявила себя смышлёной и старательной ученицей и быстро освоила азы методической работы. Кроме того, у неё была возможность в любую минуту повидать дочку, которая быстро освоилась в детском коллективе и стала всеобщей любимицей.
Я же не мог похвастать ничем: ни в редакции, ни в школе устроиться на работу я так и не сумел.
В конце концов, я решил поискать какую-то работу не по специальности и пошёл по предприятиям, но и здесь натыкался на сплошные отказы. В одном из строительных управлений вспомнили, что у них есть свободная должность воспитателя в рабочем общежитии. Это было что-то близкое к моей специальности, и я решил попробовать.
Работа эта оказалась довольно трудной. Основную часть жильцов составляла рабочая молодёжь – люди без руля и без ветрил, что особенно остро ощущалось в дни получения аванса или зарплаты. Эти дни, как правило, заканчивались обильными возлияниями, после которых следовали скандалы, битьё стёкол, мордобои, а также вышибание дверей. В этой обстановке мне оставалась только роль наблюдателя: я должен был решать, кого раньше вызывать – милицию или пожарную команду.
Эта работа не сумела, конечно, решить мои проблемы. Я продолжал поиски, но в конце концов снова пошёл в сельскую школу, и опять в тридцати километрах от дома, но это место имело одно немаловажное преимущество перед Золотиевкой: отсюда в любое время года и суток можно было ездить домой, а не топать пешком.
Село Ново-Андреяшевка, куда я получил направление на работу, находилось недалеко от железнодорожной станции Раздельная и автострады Кишинёв-Одесса, по которой в обоих направлениях днём и ночью мчались автобусы, легковые и грузовые автомашины. Просматривая мои документы, директор школы, некто Полтавченко, почему-то задумался, потом, несколько помявшись, сделал мне неожиданное предложение – поменять имя.
- Вы уж мне поверьте, - сказал он, как бы оправдываясь, - я знаю наш контингент. У нас был учитель по имени Альфред, так ребята с трудом выговаривали это имя и без конца коверкали его. Им проще, когда учителя зовут каким-нибудь обычным именем. Вы уж не обижайтесь, но я думаю, что для пользы дела вам лучше называться как-то иначе. У меня есть конкретное предложение: до вас уроки русского языка вёл Аркадий Петрович; что, если мы будем вас называть Аркадий Владимирович?
- Может быть, вы и правы, Борис Григорьевич,-ответил я.- Пусть будет по-вашему: Аркадий Владимирович.
С этим новым именем я и вошёл в коллектив Ново-Андреяшевской школы.
Не прошло и полугода, как Полтавченко решил переехать в Слободзею. Это был районный центр, и там освободилось место директора школы. На своё же освободившееся место он решил рекомендовать меня, а не завуча, педагога с большим стажем и опытом. Коллективу своё решение он объяснил тем, что надо выдвигать молодёжь.
Никто особенно не возражал, даже завуч, и вскоре я был назначен исполняющим обязанности директора школы. Это было не просто повышение по службе; становясь директором школы, я переходил в разряд номенклатурных работников, которые опять оказаться в рядовых могли только в случае совершения особо тяжких преступлений.
Новая должность возвысила меня не только в глазах всего коллектива, но и в моих собственных, хотя руководитель я был, можно предполагать, никудышний. Я мог составить табель на зарплату, привезти её в школу и раздать работникам – это входило в мои обязанности. Но ведь надо было уметь и многое другое: посещать уроки учителей и анализировать их, уметь разговаривать с родителями и с нарушителями дисциплины среди школьников, контролировать работу уборщиц и кочегаров, среди которых было немало алкоголиков, доставать всё необходимое для ремонта школы и т.д. и т.д. Во всех этих делах я разбирался кое-как, и меня нетрудно было при желании обвести вокруг пальца.
Пройдёт немало времени, прежде чем я начну ориентироваться во всех этих и многих других вопросах руководства школой.
Впрочем, оставаться на руководящей работе долго я пока не собирался. Кем-то командовать означает среди всего прочего брать на себя ответственность, а я не был к этому готов; тешить своё самолюбие такой ценой я не собирался. Я решил, что доработаю до конца учебного года – и баста!
Вообще задерживаться в Ново-Андреяшевке в любом качестве не входило в мои планы: мне надо было как можно скорее перебраться поближе к Бендерам, где жила моя семья. Мне порядком надоело мотаться по сёлам, и об этом я напоминал своему начальству при каждом удобном случае.
Несмотря на разнообразную деятельность, которой я бывал занят с утра до вечера, меня не покидало чувство одиночества, уныния, скуки, особенно по вечерам, когда деревенские улицы погружались в тьму, и лишь кое-где попадались на глаза качающиеся фигуры подвыпивших мужиков, застрявших у какого-нибудь соседа или собутыльника.
В селе была небольшая православная церковь, во дворе которой проживал местный священник – отец Павел. У нас с ним было несколько деловых встреч, после чего он однажды пригласил меня к себе в гости.
Я не был уверен, что это приглашение мне следует принять, однако пошёл. После пары стаканов вина у нас завязалась интересная беседа, часть которой я не забыл до сих пор. Разговор коснулся вопроса о том, чем верующий человек отличается от неверующего. Отец Павел ответил на него образно и довольно убедительно.
- Вот радиоприёмник, – говорил он. – Что это за штука? Ящик с проводами и лампочками, не более того. Но стоит настроить его на определённую волну, и из него польются чарующие звуки, божественные мелодии. Верующий человек – это приёмник, настроенный на восприятие слова божьего, неверующий – всего лишь ящик с проводами.
Я, атеист, чувствовал, что должен ему что-то возразить, но так и не нашёл убедительных аргументов, опровергающих доводы отца Павла. "Чего доброго, он и меня сделает верующим”, – подумал я и постарался перевести разговор в другое русло.
Моё пребывание в Ново-Андреяшевке не обошлось без любовного приключения, в которое я в этот раз был вовлечён помимо моего желания. Активной стороной стала молодая учительница английского языка по имени Валентина Ивановна. Она, по-видимому, решила, что молодой директор подойдёт ей на роль будущего мужа, и предприняла целый ряд атак. Был момент, когда противник дрогнул, но не сдался, устоял наперекор всем соблазнам.
Моя Елена непонятным образом, шестым чувством, что ли, учуяла неладное и прикатила в Ново-Андреяшевку, чего никогда раньше не делала. Мы встретились возле дома, где я проживал, в двенадцатом часу ночи, когда я возвращался от своей
воздыхательницы. У нас с ней и в этот вечер ничего не было, кроме прогулки на окраине села, но как можно было это доказать? Я был возведён на лобное место, но временно помилован.
На следующий день моя супруга отправилась к заведующему районо и заявила, что наша семья на грани развала, и он должен срочно перевести меня в другую школу. Но немедленный перевод не мог состояться: заканчивался учебный год, и надо было проделать всю ту работу, которую проводят школы в этот период: экзамены, отчёты, выпускные вечера, ремонт.
В следующем учебном году мне пришлось дважды менять место работы – то завучем, то директором. Я сообразил, что мой шеф решил затыкать мною бреши, которые у него постоянно возникали, но не возражал в надежде на то, что когда-то ему это надоест или он что-то поймёт, и в конце концов я получу место, которого добиваюсь. Тем более, что неожиданно возникла новая, очень благоприятная для меня ситуация: Бендерский район был расформирован, и все сельские школы по соседству с Бендерами перешли в ведение Тираспольского районного отдела народного образования, которому я подчинялся.
В октябре 1961 года заведующий районо Городецкий вызвал меня к себе и попросил выручить его ещё раз. Речь шла о Владимировской восьмилетней школе, где директором был хорошо мне знакомый Резниченко. На него поступила жалоба от родителей, которые с возмущением сообщали, что директор школы окончательно спился. Он часто буквально валяется на улицах, а во время похорон погибшего на шоссе мальчика, сбитого машиной, пытался произнести речь, но еле удержался на ногах и чуть не свалился в могилу.
Этого директора мне было предложено срочно заменить.
От Владимировки до Бендер примерно двенадцать километров, село находится рядом с шоссе Кишинёв-Одесса, так что я мог попасть домой не один, а несколько раз в неделю. Я решил принять предложение заведующего районо.
3.
По случаю приезда во Владимировку нового директора в доме завуча, невысокого, почти горбатого, но шустрого человечка, решили устроить небольшой пир. Я не мог начать с того, чтобы отказаться от этого мероприятия. Для начала не мешало познакомиться с теми, кто явится на эту встречу: можно было полагать, что там соберётся ядро педколлектива, самая активная его часть.
Налили по стакану вина, затем по другому. Вино было ароматное, приятное на вкус и вроде бы не крепкое, однако в голове у меня зашевелился вопрос: пить или не пить? Отказываться пить, то есть поддержать компанию, в Молдавии вообще расценивалось как неуважение к собравшимся, и, значит, надо было пить. С другой стороны, один из новых моих сослуживцев, грузный мужчина с крупными чертами лица, учитель истории Конюхевич, казалось, внимательно следит за тем, чтобы мой стакан не пустовал, и это настораживало. Мои сомнения разрешил завуч, который, незаметно поманив меня пальцем, пригласил в соседнюю комнату и шепнул: "Они хотят вас напоить – не пейте больше!” Я поблагодарил своего будущего помощника, и мы снова вышли к собравшимся, которые успели уже порядком захмелеть. Перебивая друг друга, они весело обсуждали очередное любовное приключение председателя колхоза Подлеснюка: его обнаружили наши вездесущие ученички в скирде соломы возле свинофермы, где он развлекался с одной из свинарок.
Конюхевич пододвинул мне доверху наполненный стакан, приглашая выпить, но я сказал, что на сегодня хватит, больше пить не буду. "А вы продолжайте, если хотите!” – добавил я и раскланялся, сославшись на то, что хочу посмотреть своё будущее жильё. И это была правда: комнату я действительно ещё не смотрел.
Меня сопровождала уборщица из школы, которой завхоз по имени Гриша дал поручение подыскать мне комнату.
Мы зашли в один из дворов недалеко от школы, и моя сопровождающая представила мне хозяев – тётю Фросю и дядю Колю, людей уже немолодых и контрастных по комплекции: женщина была полной, раздавшейся вширь, как на дрожжах, её же муж был высокий и худой, но казался тем не менее человеком, растратившим свои силы, подавленным своей дородной половиной.
Я увидел под навесом корову и пошутил: молоком я, кажется, обеспечен! Хозяйка, улыбнувшись, добавила, что не только молоком, но и творогом, и сыром, и ряженкой, и сливочным маслом я смогу питаться вволю, была бы охота. Это была приятная новость, потому что молочные продукты я любил и, хотя употреблял их редко, но всегда с удовольствием. Комната также оказалась уютной и чистой, и мы быстро договорились о цене, которая включала проживание и питание.
Сославшись на усталость, я тут же отправился отдыхать и крепко уснул, едва успев раздеться и укрыться одеялом.
Принимать школу было не у кого: Резниченко всё ещё пребывал в запое, а через несколько дней он вообще исчез в неизвестном направлении. Решили провести полную инвентаризацию имущества школы, после чего я приступил к исполнению своих обязанностей.
Началась рутинная работа: изменения в расписании и организация замен, уроки, совещания, составление всевозможных отчётов.
Позади основного школьного здания было начато строительство дополнительного корпуса под мастерские и классные комнаты, но успели поднять только стены. Ни денег, ни строительных материалов, ни рабочих на эту стройку предусмотрено не было, её затеял колхоз, однако основной спрос был почему-то с директора школы. К моменту, когда я принял руководство школой, на стройке царили тишина и покой, и было ясно, что впереди у меня немало хлопот.
Я отправился с визитом к председателю колхоза Дмитрию Фёдоровичу Подлеснюку, о чудачествах которого был уже наслышан.
В приёмной меня не задерживали; похоже, меня тут уже знали.
- Вот, наконец, и директор школы к нам пожаловал! – сказал с усмешкой Подлеснюк, обращаясь к сидящему рядом председателю сельсовета Берёзе Ивану Кузьмичу. – А я-то всё думаю: чего он ко мне не идёт? Неужели я ему не нужен? Или гусь свинье не товарищ?
- Собирался, - ответил я, поражённый запанибратским тоном председателя: видимся впервые, а уже какие-то претензии. Неприятен был и покровительственный тон, подчёркивавший разные уровни наших служебных позиций: его – вверху, а мой – где-то внизу, чуть-чуть повыше пола.
- Ну, что ж, - сменил он несколько тон, - эту встречу надо отметить: ведь нам часто придётся встречаться. Поехали!
Мы вышли во двор, где стояла председательская "Волга”, и сели в машину.
- В Тирасполь! – скомандовал Подлеснюк.
Минут через двадцать мы остановились возле ресторана новой, только что отстроенной гостиницы "Дружба”, расположенной в центре города, напротив Дома Советов.
Похоже, Подлеснюк был здесь не впервые, его успели хорошо узнать: моментально перед нами возник официант и проводил нас к одному из столиков.
- Как обычно, - сказал ему председатель. – И пиво похолоднее.
Я заёрзал на стуле: неудобно было признаваться, что у меня нет денег, чтобы потом расплатиться. Подлеснюк догадался о причине моей растерянности и заявил, что угощать будет он, а нам с Берёзой не о чём беспокоиться.
Скоро на столе появились всевозможные закуски и бутылки с коньяком, шампанским и пивом. Мне давно не доводилось пробовать бутерброды с чёрной икрой, рыбу холодного и горячего копчения, колбасы, маслины и прочие деликатесы. После коньяка аппетит у меня разыгрался, и я стал поедать принесённые закуски, нисколько себя не ограничивая. Беседуя, мы продолжали пить и закусывать, пока я, наконец, не почувствовал, что у меня заплетается язык, а голова кружится так, что я едва ли сумею сегодня ходить не шатаясь, и это в лучшем случае.
- Я, кажется, готов… Всё, хватит! – еле выговорил я, увидев, наверно, одним глазом горлышко бутылки, шедшее на сближение с моей рюмкой. - Всё, больше не могу.
- Всё так всё! – согласился Подлеснюк. – Куда тебя отвезти – в Владимировку или в Бендеры?
- В Бендеры, - с трудом проговорил я.- Возле Днестра: Карпатская, 10.
Я не помню, как попал домой, как очутился в кровати. Я спал до следующего утра и проснулся с жуткой головной болью. Лена напоила меня чаем с лимоном (её комментарий к моему состоянию я опускаю). Я позвонил в школу, сказал завучу, что болен и приеду завтра. Потом опять лёг и проснулся после обеда.
Мне было неловко перед Леной, перед дочкой, с которой не сумел поиграть, но надо было успокоиться и отправляться на работу.
Подлеснюк обещал помочь со стройматериалами и дать рабочих, но помощь эта поступала такими мизерными порциями, что было ясно: до конца учебного года строительство закончить не удастся. А это меня никак не устраивало: во время последней моей встречи с Городецким он мне заявил, что переведёт меня поближе к Бендерам только при условии, что новое помещение будет готово к началу следующего учебного года.
Я понял, что надеяться только на колхоз - завалить дело. Стал требовать помощи и от сельского совета, и от райисполкома.
Однажды Городецкий явился в школу собственной персоной, что не предвещало ничего хорошего. Этот товарищ славился своими крутыми манерами и бесцеремонным обращением с подчинёнными, которые он усвоил, очевидно, на армейской службе, откуда он не так давно ушёл в отставку в чине полковника. Стоило кому-нибудь из директоров явиться к нему на приём небритым или с оторванной пуговицей, как он предлагал вошедшему выйти, привести себя в порядок, и только после этого явиться к нему со своими проблемами. И для него было неважно, был ли вошедший мужчина или женщина, молодой человек или старый.
Городецкий вошёл ко мне в кабинет с записной книжкой в руках.
- Как у тебя с воспитательной работой? - поинтересовался он.
Я ответил, что у нас есть план, намеченные мероприятия выполняются, на классных часах обсуждается поведение нарушителей дисциплины, проводятся беседы по патриотическому воспитанию, этике и эстетике.
- Одним словом, хоть к награде представляй. Как у вас, директоров, складно всё получается! – с издевкой в голосе проговорил Городецкий. – А что ты об этом скажешь? – и он показал мне свои записи.
Оказывается, прежде чем войти ко мне в кабинет, он побывал в школьном туалете, стены которого были испещрены нецензурными словами, фразами, рисунками, и всё это переписал в свою записную книжку.
- Что я могу сказать? – не нашёлся я. – Безобразие, конечно. Я прикажу забелить всю эту гадость.
- В туалете ты забелишь, а в душах? Там покопаться надо.
- Будем копаться, если надо, - не очень уверенно проговорил я, подумав при этом: что я могу сделать? Это инстинкты, которые выплёскиваются наружу. А как воевать с инстинктами?
Затевать спор не имело смысла. Спорить в данном случае означало вроде бы оправдываться, а оправдываться я не хотел. Решил: уволит – ну и пусть, буду работать учителем.
После зимних каникул в школу заглянул Подлеснюк. Походил по строительной площадке и опять обещал помощь.
- Мы ещё не отметили Новый год, надо бы съездить в Тирасполь. Поехали? – предложил он в заключение.
Мне не хотелось никуда ездить, но я подумал, что надо, пожалуй, согласиться: может быть, он и в самом деле решил нам помочь закончить стройку?
Мы снова побывали в ресторане "Дружба”, и опять рассчитывался Подлеснюк, но в этот раз я не позволил себя напоить до потери сознания.
На следующий день, едва закончились уроки, я услышал знакомый сигнал служебной машины председателя. Он приехал вместе с Берёзой.
- Обедал?
- Нет ещё, только уроки закончились.
- Тогда садись.
И опять ресторан "Дружба”, и снова обед со всякими деликатесами и обильной выпивкой, от которой я, впрочем, воздерживался как мог.
После этого наши поездки стали регулярными и продолжались две недели подряд. Все эти дни строительные работы в школе шли полным ходом: над стенами появилась крыша, в проёмах – оконные рамы и двери, началась настилка полов.
А мы всё ездили в ресторан, где стали своими людьми и где нас всякий раз дожидался накрытый на троих стол. Платил всё время Подлеснюк, и казалось, что он решил весь свой колхоз пропить. Но вдруг наступила пауза: Подлеснюк отправился на какой-то двухнедельный семинар, а Берёза заболел гриппом. И, странное дело, я почувствовал, что мне хочется выпить, меня тянет на выпивку!
Только сейчас я осознал, как далеко я зашёл в своих упражнениях с алкогольными напитками. "С этим надо срочно кончать, - подумал я с тревогой. - Я почти алкоголик. Этого мне только не хватало!”
Я дал себе слово, что ни в какие рестораны я больше ни за что не поеду.
Через две недели, когда под окнами моего кабинета снова прозвучал знакомый сигнал, я сообщил своим друзьям-приятелям о принятом решении, чем немало их удивил. Подлеснюк начал было уговаривать меня выбросить из головы эту дурь, но я не поддался: перспектива в двадцать восемь лет стать алкоголиком страшила меня больше, чем риск попасть в немилость к двум председателям.
- Как бы тебе не пожалеть! – сказал Подлеснюк и дал знак водителю трогать.
На следующий же день на стройке воцарилась тишина, хотя предстояло сделать ещё немало: штукатурка, побелка и покраска, электропроводка, остекление, замки, шпингалеты… Где всё это достать, да ещё без денег?
Меня пригласили на сессию райсовета, и я решил выступить и рассказать о том, как колхоз "помогает” школе. Я просил придумать, наконец, такой механизм, который избавит директоров школ от необходимости пресмыкаться перед председателями колхозов, когда в школе, где обучаются дети колхозников, требуется материальная помощь. Моё выступление было запальчивым и хлёстким и прерывалось аплодисментами, но я не очень торжествовал, потому что знал: кое-кому оно вряд ли понравилось, и с этим кое-кем предстоит неприятный разговор.
Он состоялся в тот же день и час, едва закончилось совещание.
- Такого я от тебя не ожидал! – сказал Подлеснюк, не скрывая своего гнева.
- Зря не ожидал! – отпарировал я. – Ты забыл, что помогаешь школе, а не мне.
Но разъярённый председатель не стал вникать в мои доводы.
- Пошёл ты! – сказал он и развернулся по направлению к выходу.
Учебный год подходил к концу, и у меня кроме строительства появилось немало другой неотложной работы.
Пусть закончится вся эта канитель, думал я, имея ввиду экзамены, отчёты, выпускной вечер, текущий ремонт; потом что-нибудь придумаем.
В конце июня, когда большая часть коллектива ушла в отпуск, мы с завхозом вплотную занялись нашей стройкой. Наметились кое-какие пути, двигаясь по которым можно было рассчитывать на успешное завершение строительства.
4.
Я рано заканчивал свои дела и каждый день ездил теперь домой, тем более, что официально был уже в отпуске.
Однажды я задержался дольше обычного: нам должны были привезти стекло, и надо было дождаться этого груза, так как Гриша был занят завозом цемента. Я освободился, когда солнце уже садилось, и, как обычно, направился к шоссе, чтобы сесть на попутную машину или автобус.
Почти на краю села жил наш химик Григорий Иванович Ильченко со своей женой Зинаидой Ильиничной, тоже учительницей. Я проходил мимо их дома, и они меня заметили. Григорий Иванович стал усиленно приглашать меня к себе во двор – на минутку, как было сказано. Я торопился, так как солнце уже село, а после наступления темноты остановить попутную машину не так просто, но отмахнуться от своих коллег мне тоже было неловко.
Мы посидели за столиком во дворе, выпили по стакану душистого вина, и я собрался идти. Григорий Иванович вызвался меня проводить. Я не возражал: до шоссе было недалеко, метров триста, и мы пошли вместе.
Погода стояла отличная, жара спала, идти было приятно. Григорий Иванович почему-то вспомнил своё детство и рассказывал какие-то эпизоды тех лет. Мы подошли к тому месту на шоссе, где обычно останавливались попутные машины, но их в этот раз было очень мало, и никто не хотел останавливаться.
Мы продолжали нашу беседу, когда на шоссе из-за поворота по направлению к Бендерам выехал мотоцикл с коляской. Я проголосовал; он остановился, и я увидел за рулём Алексея, сына хозяйки, у которой я до недавнего времени снимал комнату.
- Ты куда, Алексей? – спросил я.
- Еду в поле, - ответил он. – Я ведь поля объезжаю, жуликов ловлю.
- Ты бы подвёз директора до Тирасполя, - вмешался Григорий Иванович, - там он быстрее доберётся до дома. Повезёшь?
- Садитесь, - указал тот мне на коляску.
- Может, и мне прокатиться с вами? Я вот сзади сяду, - сказал Григорий Иванович, и, получив разрешение, сел на заднее сидение.
Мы отъехали от остановки; дорога была пуста, светила полная луна. Я уселся поудобнее, мы проехали метров пятьсот, когда я увидел впереди воз, доверху груженный сеном. Наш мотоцикл почему-то стал забирать влево, но я не придал этому особого значения: нисколько не сомневался в том, что сейчас Алексей чуть-чуть повернёт руль, и мы снова окажемся справа.
Однако я ошибся: мы приблизились к возу вплотную. Мотоцикл наехал на лошадь и резко развернулся на 90 градусов влево, под брюхо лошади. Удар был сильный: я подался по инерции вперёд и грудью больно упёрся в борт коляски. Алексей, неестественно выгнув руки, лежал на разбитом ветровом стекле, а Григория Ивановича сзади не было; я оглянулся и увидел его на дороге, лежащего на асфальте лицом кверху. Возчик скатился вниз с копны сена, на которой он только что сидел, и вовсю матерился, выкрикивая:
- Нажрались, мать вашу, алкаши чёртовы!
Я попытался поднять Алексея – не хватило сил; кинулся к Григорию Ивановичу – он только хрипел, под головой у него образовалась лужица крови.
Всё это происходило в течение нескольких секунд. Я растерялся. Как быть? И Алексей, и Григорий Иванович без сознания. Возчик матерится, он явно в шоке, лошадь, похоже, убита. А с обеих сторон приближаются автомашины, их фары светят всё ярче и ярче. Я решил постоять возле Григория Ивановича: его не заметят, так меня хоть увидят. Впрочем, я вряд ли был в состоянии что-нибудь сообразить и скорее всего действовал инстинктивно.
Несколько машин остановить удалось. Сошедшие водители и пассажиры окружили место аварии и пытались разобраться в том, что произошло. Кто-то, видимо, из чувства сострадания пересадил Алексея с водительского места в коляску, решивши, что там ему будет удобнее. Те, кто подъехал позже, видели Алексея сидящим в коляске, а отсюда вытекало, что мотоцикл вёл не он, а я.
С трудом удалось уговорить одного из водителей доставить потерпевших в больницу. Она находилась недалеко, у въезда в Тирасполь, мы добрались до неё очень быстро, и я сдал своих бывших попутчиков поджидавшим нас санитарам.
Только теперь, оставшись один на один со своими чувствами и мыслями, я осознал весь ужас случившегося и то, что так нелепо оказался на волоске от смерти. Меня стала колотить дрожь, и все мои попытки обуздать её были тщетны.
Об аварии сообщили в милицию, которая после осмотра места происшествия должна была забрать мотоцикл с собой.
Вошёл хирург, осматривавший Григория Ивановича. "Он безнадёжен, - ответил он на мой безмолвный вопрос. - Его голова как расколотый арбуз”.
Минут через десять мне сообщили, что Григорий Иванович скончался. Алексей не умер, но сознание к нему ещё не вернулось.
Я был подавлен. Во мне всё дрожало. Вернулся домой на такси. Обо всём рассказал Лене. Долго не мог уснуть. Только под утро погрузился в сонм кошмарных снов.
5.
Село переполнено слухами. Главный из них: за рулём сидел директор. Пьяный. Это он виноват во всём. Убийца…
…Братья Григория Ивановича, четыре здоровенных мужика, просят рассказать, как всё случилось. Вид у всех мрачный, зловещий. Рассказываю всё, что запомнил, со всеми подробностями. Кажется, поверили.
…Через час – похороны. Как быть? Будут слёзы, рыдания, надрывающие душу. И глаза, полные презрения и ненависти к виновнику (?!) трагедии. Всё это будет. Но надо идти. Что бы там ни случилось.
…Поминки. Как они могут жрать и пить после всего этого ужаса! Идиотская традиция! Скорее бы всё кончилось…
Выясняется: слух о том, что директор сидел за рулём, усиленно распространялся по команде Подлеснюка. Ну и сволочь!
…Жаль Григория Ивановича. С трудом верится, что его нет в живых. Почему хорошие люди умирают в первую очередь? Почему?
…Следователь ставит вопрос ребром: сидел за рулём или нет?
Отвечаю:
- Нет, не сидел. Никогда не имел мотоцикла и водить его не умею.
Вообще считаю постановку этого вопроса излишим: осколки от разбитого ветрового стекла были не у меня на лице, а у хозяина мотоцикла. На лице и на груди. На моём же лице – ни единой царапины. Больше мне сказать нечего…
…Сознание вернулось к Алексею через две недели. Иду в больницу – навестить. Спрашиваю: помнишь что-нибудь? Отвечает: нет. В тот день пил с утра, был сильно пьян, ничего не помню. Скорее всего, закрыл глаза; такое и раньше бывало.
Я не очень верю тому, что говорит Алексей. Я не заметил, что он был пьян, а то разве сел бы к нему в мотоцикл? Хорошо помню: голос у него был абсолютно нормальный. И поза устойчивая.
… Суд. Я – только свидетель.
Решение: Гарбузова Алексея Николаевича осудить на три года лишения свободы с отбыванием наказания в лагере строгого режима.
…Возвращаюсь домой.
Новость: Лена беременна! Подумать только: я мог не увидеть этого своего ребёнка. Никогда... Бог милостив ко мне! Слава тебе, Всевышний!