Только сердце затмила печаль

               
Не послушался  меня художник. Просила его: маслом рисуй. А он взял да и преподнёс “Пейзаж нарисованный чаем”**.  Всё меньше и меньше цвета, вот и нет деревеньки на крутом берегу с разноцветными домиками в три окошечка, весёлых штакетничков, высокого тополя у крутого спуска к плотине, яблоневого сада за ней. Разорвала тот рай многорядная трасса, выхлопными газами отравила бор, разрезала старый пруд, людей в городские хрущобы с приволья затолкала, не мимо же генеральских  дач дорогу тянуть. И, правда, там люди все заслуженные, а здесь что – людишки. Этот – рабочий, эта – продавщица, а эта и вовсе – навоз у Мечникова подбирает. Ну, и что из того, что у Петровых трое детей, огородом только и кормятся, а у тех – над входом красная звёздочка прибита, это когда уж было, забыть пора.
Только не надо мне твоего пейзажа, я глаза закрою, уши руками зажму, войду в воду, если господа не прогонят, и будто всё как было и будто Москва-Рига не гремит, и красный дворец с башней и собственным мостом от спальни - к лесу, глаза не мозолит,  и будто плыву я посередине пруда от самой плотины, вдоль деревни, мостков, пляжиков. По берегам – рыбачки с удочками, мамаши с детишками, ребятня с шалостями, вьюноши всякие, а один – Аполлоном в синих плавках, загаром светится. Высокий, смуглый, волосы откинет со лба – и уже в воде, меня увидел. А я плыву и будто никого не вижу, будто я русалка или облако, что на воду спустилось. А захочу, махну ему рукой, а он сразу:
- Чего твоей душеньке угодно?
- А пригони-ка ты мне лодку. Хочу я с неё попрыгать.
- Так ведь чужая.
- Да, ладно тебе. Мне дядя Миша разрешил.
А лодка та – вовсе и не лодка, а широченный понтон, его нашему колхозу академия подарила, пусть рыбу разводят, а дядя Миша – ответственный. Дядя Миша – добрый, это только кажется, что так бы всех и поубивал своей деревянной ногой, это он пугает. Я зашла к нему как-то, а он такой грустный, деревяшку отстегнул и культю свою чем-то мажет, а рядом бутылка с водкой.
- Тебе чего?
- Да, я на лодке покататься хотела.
- А, ну возьми ключи, вон висят. Недолго только и прыгать с неё не вздумай.
До чего же здорова была эта лодка, днище плоское, сама металлом каким-то оббита, в заклёпках каких-то. Пригнал мне мой Аполлон лодку, и стали мы с неё прыгать. Он - раз, подпружинится, золотистой рыбкой  в воде заиграет,  и нет его, а выплывает там, где и не придумаешь, то у мостков дальних, то у моста, который у родника, а я что – только солдатиком и умею, всё меня как-то под этот понтон сносит. А там – бессветье, дно сверху, дно снизу, чуть-чуть водоросли зеленеют, проплыву немного – желтеет, потом опять темнотой накрывает,  начну выкарабкиваться – головой в днище, просто как рыба об лёд. Проплыву немного, вот оно солнышко - заблестело, лучик под водой заиграл, а начну выныривать, опять это днище, темно, только испугаться не успела, а руки его, меня из воды вытолкали и через борт - в лодку. От шапочки резиновой – лохмотья по воде, а от купальника – только трусики. Он опять нырнул, долго его не было, сижу, прикрываю себя руками, а вот и он – смеётся, руку вверх поднял и как флагом лифчиком моим размахивает. Глупо, конечно, что я всё это рассказываю, но ведь не всегда же я старой была. Мне в то лето весело было, беззаботно, как его увижу – радуюсь. Плыву по пруду,
всё что-то сочиняю, а он увидит – сразу ко мне, поплаваем, поплещемся, потом лежим в небо смотрим, на верхушки сосен, они- то покачиваются от ветра, то замирают, и запах такой от них как от луны, голову кружит. Помните у Визбора? Только я на деревья смотрю, на воду, а он – на меня.
Мама смеялась:”Я гляжу ей в след, ничего в ней нет, а я всё гляжу глаз не отвожу”. Такая вот попса советская.

Только давно это было.

Однажды мы были в театре Станиславского, нет, без Немировича, смотрели “Антигону” c Леоновым. До сих пор помню, а тогда просто не верила, что ЭТО вижу, мне потом даже во сне этот спектакль снился, только будто это всё в жизни, а не на сцене, а Антигона – я. У меня так только три раза в жизни было. Сначала, так давно, что просто нереально, что это помнить можно, тогда я Гердой была, второй раз – Машенькой, тоже такой спектакль был у Станиславского с Урбанским и вот - третий. И всё. И никогда больше. Мы сидели на балконе справа, боковые места, я впереди, а он – за мной. Вот тогда я и решила: всё –
конец нашей дружбе. Я-то смотрю на сцену, а он – опять на меня, вернее, мне в затылок и дышит.

Только давно это было.

И только один раз он меня порадовал, на Бетховене. Играла Мария Гринберг. Сонаты. А последняя – “Лунная”. Он так хлопал, что про меня забыл, а Гринберг ему улыбнулась и головой как знакомому или родственнику кивнула.

А когда я в институт поступала, он на Дон поехал, очень рыбалку любил, только приехал, сразу ко мне. Притащил торт, булки французские и шампанское. Зачем?
Потом уговорил на кораблике по Москва-реке покататься и опять та же песня, меня Ленинские горы завораживают, я всё по сторонам смотрю, красиво, спрашиваю его:
- Тебе что больше всего нравится,  монастырь ли этот старинный, горы ли, а, может, университет на горах этих?
А он смотрит на меня будто в первый или последний раз видит и отвечает:
- Ты.
И так я обиделась, что долго потом мы с ним не виделись, никакого у нас взаимопонимания не было.

Только давно это было.

Потом, уже много времени прошло, и надо было срочно куда-то собаку нашу пристроить, метис лайки, 16 лет у нас прожила, и за дитё, и за друга, а здесь беда такая – состарилась, заболела, зубы выпали, задние ноги отнялись, и не ест уже ничего, а у нас с мужем командировка в Париж, работа у нас такая. Мы там тряпки покупаем, а потом по Москве их разбрасываем, вы только не подумайте, что у меня муж тряпичник, он физик-теоретик, это он после революции переквалифицировался.
 А метиса-то куда?
Тут я вспомнила своего Аполлона, он жалостливый был.
И выходит он ко мне из леса, а рядом с ним то ли девушка, то ли женщина молодая, неказистая какая-то, к плечу его жмётся.
Он руки протягивает и собаку эту чуть живую у меня из рук берёт. Так я ему её с рук на руки и передала.
Взглянула на него, а он смотрит на меня как раньше, глаз не отводит.
Неудобно мне стало, что он при другой женщине так на меня глядит.
А она ничего, улыбается только.
Смотрю на нее и вдруг вижу, что это же я, только та, другая, какой в молодости была.

Потом я, та прежняя, и он, и собака наша старая исчезли куда-то, а мы с мужем в командировку полетели, в Париж.

Только давно это было.

* Название романа М. Павича