Довольно долго исповедовал точку зрения, что в долгие экспедиции надо брать книги, которые иначе кроме как в пургу или затяжной дождь, не прочитаешь никогда.
Так у меня путешествовали по Чукотке Марк Блок и Грановский, Бертран Рассел и Сэлинджер, Уильям Стайрон и трехтомник "История Византии".
Но особое место здесь занимал Достоевский.
Одной книги оного Толстоефского мне хватало на то, чтобы прочитать ее раз в четыре года. После этого я давал зарок, что больше этого автора в руки не возьму. Традиционно для меня его чтение провоцировало какое-нибудь длительное заболевание или приключение окололетального характера.
Первый раз мне удружил "Игрок" на реке Челомдже в Магаданском заповеднике. Тогда я на снегоходе слетел с трехметрового обрыва и догнавший меня кусок лобового стекла разрубил скальп словно топором. Тогда я с трудом добрался до избушки, сам себе колол пенициллин, вычистил рану от волос, но жив остался.
Хуже всего мне пришлось на озере Эльгыгытгин в 1988 году, когда меня там застали братья Карамазовы. Это вылилось в воспаление легких на полтора месяца без возможности эвакуации. Но мне повезло - я выздоровел и жив до сих пор, а братья сгорели в печке.
Через четыре года меня в глухой таежной избушке обнаружил "Идиот". Несмотря на все меры предосторожности, я попал под самострел, установленный моим идиотом-предшественником для отпугивания медведей. В качестве самострела была установлена ракетница, но от этого легче сильно не было - мне обожгло правое предплечье и плечо до самых костей. Спасибо врачам в поселке Омолон - они спасли мою молодую жизнь.
С тех пор я бородатого шизика боюсь до истерики и даже к книжным полкам, на которых значится его премерзопакостная фамилия, стараюсь не подходить.
С другой стороны, вполне хорошо в полях проявили себя Иосиф Бродский, антисоветчик Зиновьев (помню, мы зачитывались его "Зияющими высотами" во время десятидневной пурги на п-ове Тайгонос), трилогия Толкина, Альфонс Доде, Диккенс и Киплинг.
А вот Гумилева Север не очень-то и любил. Когда первый раз мы взяли его с собой, у нас при заброске сломался вездеход, а второй раз мы две недели ожидали эвакуации катером.
Еще заметил очаровательную особенность: в приснопамятные восьмидесятые, вторую их половину, когда происходило брожение в умах и обществе, и вся интеллигентствующая часть общества поделилась на прогрессивных прокапиталистически настроенных западников и славянофильствующих коммунистов, в таежных избах охотников-промысловиков традиционно лежали или "Новый мир", или "Наш Современник" с "Молодой Гвардией".
Именно в экспедициях я познакомился с Кибировым, Вайлем и Генисом, Валерией Нарбиковой и Викторией Токаревой.
Ведь, согласитесь, что читать о мрачном быте советской деревни и еврейском засильи среди заснеженных равнин гораздо противнее, чем проглядывать стебовое сопоставление образов Штирлица и Джеймса Бонда, или эссе о природе вестерна, или изучать лингвистические изыски последовательницы обэриутов...
Совершенно неизгладимое впечатление произвел на меня как-то раз (но в течение долгого времени) роман Чернышевского «Что делать?».
Была тяжелая и, чего греха таить, не очень удачная работа.
Эвакуироваться мы должны были на вездеходе – четыре снегохода, база, и восемь человек.
Стало очевидно, что все это одним рейсом уехать не сможет, и тогда я, уставший вусмерть от ночевок у костра, снегоходных маршрутов, карабканья по крутякам, сказал – я остаюсь стеречь все, что осталось на избе.
Поэтому мы разгрузили вездеход для достижения максимального удобства людям, а я выставил снегоходы на бугор, покрыл их брезентом, затащил весь запас продуктов в предбанник избы и поклялся следующие три дня пальцем о палец не ударять.
Не выдержал я уже через четыре часа. Проверил затяжки болтов на машинах, подправил крышу на избе – и полез искать какое-нибудь чтиво, оставленное прежними хозяевами.
Каково же было мое изумление, когда вместо обычных пудовых стопок толстых журналов, я обнаружил всего один синий томик из библиотеки школьника – пресловутого классика народовольческой литературы!
Вывезли меня через девятнадцать дней.
Чернышевского к тому времени я ненавидел лютой ненавистью.